Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.
Назад: XXXIV ПИТУ-ОРАТОР
Дальше: КОММЕНТАРИИ
XL
ГЛАВА, В КОТОРОЙ КАТРИН В СВОЙ ЧЕРЕД ПРИБЕГАЕТ К ДИПЛОМАТИИ
Папаша Клуис получил обещанное ружье. Питу был человеком чести; он руководствовался девизом: "Сказано — сделано!".
Десять уроков, подобных первому, превратили его в образцового гренадера.
К несчастью, познания самого папаши Клуиса были не слишком обширны: дальше поворотов направо, налево и кругом дело не пошло.
Тогда Питу прибегнул к только что выпущенным сочинениям "Французский практик" и "Наставление национальному гвардейцу", не пожалев на их покупку целый экю.
Благодаря столь благородной самоотверженности их командира арамонский батальон научился довольно сносно передвигаться на местности.
Когда Питу снова ощутил, что запас его познаний иссякает, он отправился в Суасон, где стоял настоящий гарнизон и настоящие офицеры командовали на учениях настоящими батальонами; за один день Питу выяснил там больше, чем освоил бы за два месяца теоретических штудий.
Так в тяжких, лихорадочных трудах протекли два месяца.
Питу купался в лучах славы, и это льстило его честолюбию, однако ничуть не врачевало его сердечных ран; той части его существа, которую иные физиологи остроумно именуют "тварью", приходилось несладко.
Питу бестрепетно принес тварь в жертву душе. Он так много двигался, тратил так много физических и умственных сил, что, казалось, ему некогда было и вспомнить о своих сердечных делах.
И тем не менее он помнил о них.
Сколько раз, после учений, которые, как правило, следовали за напряженной ночной работой, Питу пересекал равнины Ларньи и Ну, проходил сквозь дремучий лес, добирался до границы поместья Бурсонн — и все для того, чтобы издали взглянуть на Катрин, не пропускавшую ни одного свидания с виконтом.
Бросив на час-два хозяйство, Катрин прокрадывалась в охотничий домик, стоявший на заповедных землях поместья Бурсонн — в домик, где ее ждал возлюбленный Изидор, этот счастливейший из смертных, с каждым днем становившийся все надменнее и все красивее, между тем как все кругом терпели страдания и унижения.
Сколько мук испытывал несчастный Питу, каким печальным размышлениям о неравенстве людей в их отношении к счастью он предавался!
Он, чьего расположения искали девушки из Арамона, Тайфонтена и Вивье, он, кто мог бы тоже назначать свидания в лесу и гордиться женской привязанностью, предпочитал плакать, как побитый мальчишка, под дверью охотничьего домика г-на Изидора.
Ибо Питу любил Катрин — любил страстно, любил тем сильнее, что почитал ее существом высшего порядка.
Теперь его мучило уже не то, что она любит другого. Нет, он больше не ревновал ее к Изидору. Изидор был знатный господин, Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; однако Катрин, девушке из народа, не следовало, пожалуй, покрывать позором свою семью или, по крайней мере, не следовало приводить в отчаяние Питу.
Чем дольше он размышлял, тем чаще посещали его мысли, буквально разрывавшие ему сердце.
"Что ж! — говорил себе Питу. — Она так бессердечна, что прогнала меня с фермы. Я ушел, а она с тех пор даже не поинтересовалась, жив я или умер с голоду. Что сказал бы папаша Бийо, если бы узнал, что она вот так предает друзей, вот так пренебрегает своим долгом? Что бы он сказал, если бы знал, что хозяйка дома, вместо того чтобы присматривать за работниками, бегает к любовнику, к аристократу господину де Шарни! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он просто убил бы Катрин, и все тут.
А ведь это немало, — думал Питу, — иметь в запасе такое средство отомстить".
Да, но как благородно было, имея это средство, им не воспользоваться.
Впрочем, Питу уже успел убедиться, что благородные поступки, неведомые миру, редко приносят пользу тем, кто их совершает.
Нельзя ли как-нибудь дать Катрин знать о своем благородстве?
О, мой Бог! Нет ничего проще: нужно только подойти к Катрин в воскресенье на танцах и произнести как бы невзначай одно из тех страшных слов, которые открывают преступнику, что его тайна известна постороннему.
Разве не стоило сделать это хотя бы ради того, чтобы сбить спесь с этой гордячки?
Но на танцах непременно будет этот знатный красавец, и Катрин станет сравнивать Питу с его соперником, а что хорошего в таком сравнении?
Страдания изощрили мозг Питу, и он выдумал кое-что получше, чем разговоры на танцах.
Охотничий домик, где виконт де Шарни принимал Катрин, стоял в густом лесу, граничащем с лесом Виллер-Котре.
Графские владения от владений простых смертных отделяла самая обыкновенная канава.
Катрин, которой по делам фермы приходилось постоянно объезжать окрестные деревни и пересекать лес, достаточно было перейти канаву, чтобы попасть во владения своего любовника.
Несомненно, именно поэтому охотничий домик и был избран местом свиданий.
Из его украшенных витражами окон было видно все, что происходит кругом, а вход был так хорошо укрыт кустарником, что, выйдя за дверь и тут же вскочив в седло, можно было в три скачка очутиться в лесу, то есть на нейтральной земле.
Но Питу так часто приходил сюда днем и ночью, так хорошо изучил местность, что ему было прекрасно известно, где она въезжала в лес и выезжала из него, — так браконьеру известно то место, откуда должна выскочить лань, которую он хочет подстрелить.
Катрин никогда не выходила из домика вместе с Изидором. Он выжидал некоторое время, а затем, убедившись, что с ней ничего не случилось, удалялся в другую сторону.
В один прекрасный день Питу, набравшись храбрости, спрятался в ветвях огромного трехсотлетнего бука, нависшего над охотничьим домиком, и стал ждать.
Не прошло и часа, как он увидел Катрин. Она привязала своего коня в лесном овраге и, перелетев, словно испуганная лань, пограничную канаву, проскользнула в домик.
Путь ее пролегал как раз под ветвями бука, на который взгромоздился Питу.
Не успела девушка скрыться в доме, как Питу слез с дерева и уселся на земле, прислонившись спиной к его стволу. Затем он достал из кармана книгу "Безупречный национальный гвардеец" и сделал вид, будто поглощен чтением.
Час спустя до его слуха донесся звук закрываемой двери. Потом послышался шелест листвы и шорох женского платья. Наконец из-за ветвей показалось лицо Катрин: она испуганно смотрела по сторонам, желая убедиться, что ее никто не видит.
От Питу девушку отделял десяток шагов.
Наш герой застыл под деревом с книгой на коленях.
Однако теперь он уже не притворялся, что читает; он пристально глядел на Катрин, чтобы дать ей понять, что видит ее.
Катрин испуганно вскрикнула, узнала Питу, побледнела так, словно сама смерть явилась перед нею и коснулась ее; потом, после секундного колебания, заметного лишь по дрожи рук и движению плеч, поспешно бросилась в лес, подбежала к своему коню и, вскочив в седло, умчалась прочь.
Ловушка, подстроенная Питу, захлопнулась: Катрин попалась.
Питу возвратился в Арамон, не помня себя от счастья и страха.
Ибо, обдумав происшедшее, он понял, что его с виду простой поступок чреват разными ужасными последствиями, о которых он прежде и не подозревал.
В следующее воскресенье в Арамоне должен был состояться военный парад.
Здешние национальные гвардейцы, превзойдя всю военную премудрость — или сочтя, что они ее превзошли, — попросили своего командира учинить им публичный смотр.
Жители нескольких соседних деревень, которым лавры арамонцев не давали покоя и которые поэтому также принялись обучаться маршировке и стрельбе, были приглашены в Арамон, дабы вступить в соревнование со своими предшественниками на ратном поприще.
Посланцы каждой из этих деревень провели переговоры со штабом Питу; командовал соседским войском отставной сержант.
Возможность увидеть столь прекрасное зрелище привлекла множество расфранченных деревенских жителей, и с самого утра арамонское Марсово поле заполнилось девушками и детьми; немного позднее к ним присоединились охваченные не меньшим любопытством отцы и матери героев.
Начался праздник с легкого завтрака на траве: было съедено изрядное количество фруктов и галет и выпито немало родниковой воды.
Затем в четырех концах Арамона, на тропинках, связующих это селение с Ларньи, Везом, Тайфонтеном и Вивье, появились четыре барабанщика.
Поистине, Арамон сделался центром земли: у него обнаружились четыре стороны света.
Пятый барабанщик бодро шествовал впереди тридцати трех национальных гвардейцев Арамона.
Среди зрителей попадались и местные богачи — аристократы и буржуа, явившиеся в надежде посмеяться.
Собралось на торжество и многие окрестные фермеры.
В их число входили и мамаша Бийо с дочерью; они прибыли бок о бок верхом в тот самый момент, когда национальная гвардия Арамона покидала деревню, предводительствуемая трубачом, барабанщиком и своим командиром Питу, ехавшим на могучем белом коне: его одолжил ему лейтенант Манике, дабы довершить сходство арамонского смотра с парижским, а Питу — с маркизом де Лафайетом.
Питу, сияя от гордости и размахивая шпагой, скакал верхом на этом ширококостном коне с золотистой гривой; вид его не отличался аристократизмом и изяществом, но зато воплощал восхитительную мощь и отвагу.
Зрители приветствовали Питу и его солдат, пробудивших от спячки всю округу, радостными возгласами.
Все арамонские национальные гвардейцы были в одинаковых шляпах, украшенных национальными кокардами; с начищенными до блеска ружьями они маршировали двумя колоннами, производя весьма внушительное впечатление.
Так что, пока арамонская гвардия добиралась до поля, выбранного для смотра, она успела завоевать всеобщие симпатии.
Краем глаза Питу увидел Катрин.
Он покраснел; она побледнела.
С этой минуты все происходящее исполнилось для него исключительного смысла.
Вначале его солдаты продемонстрировали зрителям основы обращения с оружием, при том все приказы командира исполнялись с такой точностью, что зрители разражались восторженными криками "браво".
Не то гвардейцы других деревень: они действовали вяло и неслаженно. Одни были скверно вооружены и скверно обучены; этим довольно было бросить взгляд на соперников, чтобы утратить веру в себя; другие с преувеличенной старательностью повторяли движения, которым выучились не далее как вчера, и раздувались от гордости.
Все они сильно разочаровали зрителей.
Однако впереди были строевые учения. Тут-то сержант и надеялся взять реванш.
По причине его многоопытности сержанту было поручено общее командование: он должен был, ни много ни мало, руководить действиями армии, состоящей из ста семидесяти человек.
Это оказалось ему не по силам.
Питу, со шпагой под мышкой и в неизменной каске на голове, наблюдал за происходящим со снисходительной улыбкой.
Когда сержант увидел, что голова колонны скрывается в лесу, а хвост выползает на арамонскую дорогу, когда он увидел, как спутываются его каре, сбиваются в кучу отделения и топчутся на месте направляющие, он вконец растерялся и был освистан своими собственными солдатами.
Тогда арамонцы все как один потребовали:
— Пусть командует Питу!
— Да, да, пусть командует Питу! — подхватили люди из других деревень, раздосадованные неумелостью своих солдат, в которой они по доброте душевной винили их наставников.
Питу снова взобрался на своего белого коня и, заняв место во главе своих гвардейцев, которых он поставил впереди всех остальных, проревел команду с такой силой, что, казалось, от звука его голоса задрожали верхушки соседних дубов.
В тот же миг, словно по мановению волшебной палочки, смешавшиеся было ряды солдат пришли в порядок; бойцы повиновались Питу с восторгом, ничуть не мешавшим слаженности их действий, и снискали всеобщее одобрение; уроки папаши Клуиса и "Безупречного национального гвардейца" не пропали даром.
Единодушно и единогласно все войско тут же, на поле брани, нарекло Питу своим главнокомандующим.
Мокрый от пота и хмельной от счастья, Питу спешился; все зрители бросились к нему с поздравлениями.
Принимая их, он не перестал искать глазами Катрин.
Внезапно он услышал ее голос.
Ему незачем было искать Катрин: она сама нашла его!
Он победил!
— Нехорошо, господин Анж! — воскликнула Катрин шутливым тоном, плохо вязавшимся с ее бледным лицом. — Нехорошо, господин Анж, вы к нам даже не подходите. Вы загордились, вы стали великим полководцем…
— Что вы, ни в коем случае, — возразил Питу. — Здравствуйте, мадемуазель! Имею честь приветствовать вас, сударыня, — поклонился он г-же Бийо и снова обратился к Катрин:
— Вы ошибаетесь, мадемуазель, я вовсе не великий полководец, я самый обыкновенный бедняк, желающий послужить отечеству.
Толпа подхватила эти слова, восхитилась ими и нарекла грандиозными.
— Анж, — тихо сказала Катрин, — мне нужно с вами поговорить.
"Ну и ну, — подумал Питу, — клюнуло".
Так же тихо он ответил:
— Я к вашим услугам, мадемуазель Катрин.
— Проводите нас до фермы.
— С радостью.
XLI
МВД И ПОЛЫНЬ
Катрин надеялась поговорить с Питу с глазу на глаз, и это ей удалось.
Госпожа Бийо встретила товарок, которые были рады составить ей компанию, и Катрин, вверив попечению одной из них своего коня, пошла на ферму пешком в сопровождении Питу, ухитрившегося ускользнуть от толпы поклонников.
В деревне по причине взаимной снисходительности никому нет дела до чужих секретов, и никто не обратил на нашу уединившуюся пару никакого внимания.
Соседи сочли вполне естественным, что Питу хочет поболтать с г-жой Бийо и ее дочкой, а может, и вообще этого не заметили.
В тот день у каждого были свои причины укрыться в лесной тьме и тиши. В лесном краю слава и счастье ищут приют под сенью вековых дубов.
— Вот он я, мадемуазель Катрин, — сказал Питу, когда они остались одни.
— Отчего вы так надолго покинули нас? — спросила Катрин. — Это дурно, господин Питу.
— Но, мадемуазель Катрин, — удивленно возразил Питу, — вы ведь знаете…
— Ничего я не знаю… Это дурно.
Питу поджал губы, ему было неприятно слушать, как Катрин лжет.
Она это поняла, тем более что Питу, чей взгляд обычно был прям и открыт, отвел глаза в сторону.
— Послушайте, господин Питу, — сказала Катрин, — я хотела еще кое о чем поговорить с вами.
— Да?
— Вчера, когда вы видели меня подле хижины…
— Подле какой хижины?
— Но вы же сами знаете.
— Знаю.
Она покраснела.
— Что вы там делали? — спросила она.
— Выходит, вы поняли, что это я! — воскликнул Питу с мягким и меланхолическим упреком.
— Не сразу.
— Как это не сразу?
— Бывает, что думаешь о своем и ничего кругом не замечаешь, а потом спохватываешься.
— Разумеется.
Она снова замолчала, молчал и Питу: у обоих накопилось в сердце слишком много такого, что не высказать словами.
— Значит, — вымолвила наконец Катрин, — это были вы.
— Да, мадемуазель.
— Что же вы там делали? Сидели в засаде?
— В засаде? Нет. С какой стати мне сидеть в засаде?
— Ну не знаю. Из любопытства…
— Мадемуазель, я не любопытен.
Она нетерпеливо топнула ножкой.
— И все-таки вы были там, а зачем — неизвестно; обычно вы туда не ходите.
— Мадемуазель, вы ведь видели: я читал.
— Ах, ничего я не видела.
— Но раз вы видели меня, вы должны были видеть и книгу.
— Верно, я вас видела, но мельком. Значит, вы читали?
— "Безупречного национального гвардейца".
— Что это такое?
— Книга, по которой я учусь тактике, чтобы затем обучать своих солдат; а для учебы, знаете, мадемуазель, необходимо уединение.
— Пожалуй, вы правы; там, на опушке леса, вас никто не тревожит.
— Никто.
Они снова замолчали. Мамаша Бийо и ее подруги поодаль болтали о своем.
— И подолгу вы там учитесь? — снова подала голос Катрин.
— Иной раз с утра до вечера, мадемуазель.
— И в тот раз тоже? — живо вскричала она.
— И в тот раз тоже.
— Странно, что я вас увидела только на обратном пути.
Она лгала так отважно, что Питу захотелось ей поверить; но ему было стыдно за нее. Впрочем, он был влюблен и робок. Она страдала многими недостатками, но никто не смог бы упрекнуть ее в излишней откровенности.
— Должно быть, я спал, — сказал Питу, — когда сильно напрягаешь ум, это случается.
— Ну вот, — сказала она, — а пока вы спали, я вошла в лес, чтобы не быть на солнце. Я шла… я шла к охотничьему домику.
— К охотничьему домику, — повторил Питу. — К какому домику?
Катрин снова покраснела. На сей раз Питу притворялся слишком старательно, чтобы она могла ему поверить.
— К охотничьему домику Шарни, — продолжала она с деланной непринужденностью. — Там растет самая лучшая живучка.
— Неужели?
— Я обожглась, когда стирала белье, и мне обязательно нужно было нарвать листьев живучки.
Несчастный Анж, словно пытаясь поверить словам Катрин, бросил взгляд на ее руки.
— Я обожгла не руки, а ноги, — живо сказала она.
— И вы нашли живучку?
— Да, прекрасную; видите, я совсем не хромаю.
"Она хромала еще меньше, — подумал Питу, — когда юркнула в лес, словно косуля в вересковые заросли".
Катрин решила, что ей удалось обмануть Питу; она уверила себя, что он ничего не видел и ничего не понял.
В порыве радости, недостойной ее благородной души, она шутливо заметила:
— Значит, господин Питу на нас дуется; господин Питу гордится своим новым званием; господин Питу выбился в офицеры и презирает бедных крестьян вроде нас.
Питу почувствовал себя уязвленным. Великая жертва, даже принесенная втайне, нуждается хоть в какой-нибудь награде, Катрин же обманывала Питу и насмехалась над ним, сравнивая его с Изидором де Шарни. Все добрые намерения Питу разом пропали; самолюбие — дремлющая змея: не дразните ее, если не уверены, что прикончите ее одним ударом.
— Мадемуазель, — возразил Питу, — мне кажется, что если кто и дулся, то не я на вас, а вы на меня.
— Отчего вы так думаете?
— Во-первых, вы прогнали меня с фермы, отказавшись дать мне работу. О, я ничего не сказал об этом господину Бийо. У меня, слава Богу, довольно сил и мужества, чтобы прокормить себя.
— Уверяю вас, господин Питу…
— Не стоит, мадемуазель; в своем доме вы вольны поступать, как вам угодно. Итак, вы меня выгнали; потом вы увидели меня возле охотничьего домика Шарни и, вместо того чтобы заговорить со мной, удрали, словно мелкий воришка.
Удар попал в цель: от спокойствия Катрин не осталось и следа.
— Удрали? — переспросила она. — Я удрала?
— Да, словно на ферме пожар; я и книгу не успел захлопнуть, как вы, мадемуазель, уже вскочили на беднягу Малыша, который успел обгрызть кору с целого ясеня. Пропало дерево!
— Пропало дерево? Что вы такое говорите, господин Питу? — пролепетала Катрин, окончательно теряя почву под ногами.
— Ничего особенного, — продолжал Питу, — я говорю, что пока вы собирали живучку, Малыш искал себе пропитание, а за час лошадь может съесть немало.
— За час! — вскрикнула Катрин.
— Конечно, мадемуазель, меньше, чем за час, лошади с таким деревом не справиться. Вы нарвали столько живучки, что хватило бы на всех, кого ранило при взятии Бастилии. Из живучки выходят отличные припарки.
Катрин, бледная и растерянная, не могла выговорить ни слова.
Питу тоже замолчал: он и без того сказал немало.
Мамаша Бийо, остановившись на перекрестке, прощалась с подругами.
Питу, жестоко страдавший оттого, что ему пришлось причинить боль обожаемому существу, переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая улететь.
— Ну, что говорит офицер? — крикнула фермерша.
— Он говорит, что желает вам доброй ночи, госпожа Бийо.
— Погодите, — взмолилась Катрин едва ли не с отчаянием, — останьтесь еще ненадолго.
— Ну что ж, спокойной ночи так спокойной ночи, — сказала фермерша. — Катрин, ты идешь?
— О, скажите же мне правду! — прошептала девушка.
— О чем, мадемуазель?
— Неужели вы мне не друг?
— Увы, — только и мог ответить несчастный, которому выпало начать свою любовную карьеру с ужасной роли наперсника — роли, из которой только очень ловкие и лишенные самолюбия люди ухитряются извлекать выгоду.
Питу почувствовал, что тайна его вот-вот сорвется с его губ; он понял, что стоит Катрин произнести хоть слово, и он окажется в полной ее власти.
Но одновременно он понял и другое: заговорив, он погубит себя; в тот день, когда Катрин откроет ему то, что он всего лишь подозревал, он умрет от горя.
От страха он сделался нем, как римлянин.
Он простился с Катрин так почтительно, что у девушки сжалось сердце, с ласковой улыбкой поклонился г-же Бийо и скрылся в густой листве.
Катрин невольно обернулась, словно желая последовать за ним.
Госпожа Бийо сказала дочери:
— Хороший он парень: ученый и храбрый.
Питу же, оставшись один, погрузился в размышления о любви.
"Выходит, — думал он, — то, что я чувствую, и есть любовь? Временами это очень приятно, но временами очень больно".
Бедняга был слишком простодушен и слишком добр, чтобы заподозрить, что в любви мед смешан с полынью и что в его случае весь мед достался г-ну Изидору.
Катрин, испытавшая в этот день невыносимые страдания, прониклась к Питу, еще вчера казавшемуся ей безобидным чудаком, почтением, смешанным с ужасом.
Тому, кто не внушает любви, небесполезно внушить к себе немного страха, и Питу, весьма озабоченный своей репутацией, был бы немало польщен, обнаружив перемены в отношении к нему его обожаемой Катрин.
Но, поскольку он не умел читать мысли женщины на расстоянии полутора льё, он весь вечер проплакал, твердя сквозь слезы мрачные и меланхолические деревенские песенки.
Войско его пришло бы в сильное недоумение, застав своего полководца за исполнением этих элегических иеремиад.
Вдоволь наплакавшись, напевшись и набродившись, Питу возвратился домой и обнаружил у своих дверей часового, которого выставили восхищенные жители Арамона из почтения к командующему национальной гвардией.
Часовой был так пьян, что не мог удержать оружие в руках; он спал, сидя на камне и зажав ружье между колен.
Удивленный Питу разбудил его.
Часовой рассказал, что тридцать три его воина отправились к папаше Телье, арамонскому Вателю, и закатили пир, что триумфаторов чествует дюжина самых разбитных красоток и что гвардейцы берегут почетное место для своего Тюренна, победившего соседского Конде.
У Питу было слишком тяжело на душе, чтобы муки эти не затронули и желудка. "Все удивляются, — говорит Шатобриан, — количеству слез, которые способны пролиться из глаз короля, но никто не вспоминает об опустошениях, которые оставляют рыдания в желудке простого смертного".
Часовой препроводил Питу к пирующим, и те встретили своего вождя приветственными возгласами, от которых задрожали стены.
Он молча кивнул, так же молча сел и со своей обычной невозмутимостью принялся за телятину и салат.
И пока желудок его наполнялся, сердце потихоньку оттаивало.
XLII
НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА
Если ты приходишь на пир в слезах, то можешь либо разрыдаться еще сильнее, либо совершенно утешиться.
Два часа спустя Питу заметил, что хуже ему не стало.
Когда все его сотрапезники утратили способность держаться на ногах, он поднялся.
Перед мертвецки пьяными гвардейцами он произнес речь о воздержанности спартанцев.
Он сказал себе, что неплохо было бы пройтись, пока все они храпят, свалившись под стол.
Что же до юных арамонских красавиц, то, к их чести, мы должны признаться, что они исчезли еще до десерта, не позволив своим головам закружиться, ногам подкоситься и сердцам запылать.
Питу, храбрейший из храбрых, и на пиру продолжал размышлять.
За этот вечер перед ним промелькнуло много влюбленных, очаровательных, роскошных красавиц, но в душе его и в памяти запечатлелись только последние взгляды и последние слова Катрин.
В полудреме он вспоминал, как рука Катрин несколько раз коснулась его руки, как Катрин небрежно задела своим плечом его плечо, как даже в споре она держалась столь пленительно, что лишний раз убедила Питу в своей неотразимости.
Тогда, опьянев в своей черед от воспоминаний о том, чем он хладнокровно пренебрег несколькими часами раньше, он тряхнул головой, словно очнувшись от долгого сна.
Он спросил у окружающей его ночи, отчего он так сурово обошелся с этой молодой женщиной? Ведь она сама любовь, сама нежность, само обаяние. Да, на заре жизни она погналась за несбыточной мечтой, но с кем этого не случается?
Питу задавался и другим вопросом: с какой стати самой красивой девушке в округе любить его — медведя, урода, бедняка, когда подле нее распускает хвост красивый и знатный господин, главный местный павлин.
Затем Питу утешал себя тем, что у него, Питу, есть свои достоинства и сравнивал себя с укрытой в тени фиалкой, испускающей незримый аромат.
Поскольку зримых ароматов не существует, он, был более чем прав; недаром ведь говорится: "истина — в вине"; основной источник его правоты — вино арамонское.
Итак, вдохновленный философией на борьбу со своими дурными наклонностями, Питу признал, что вел себя с девушкой скверно, если не преступно.
Он сказал себе, что таким поведением мог вызвать к себе одну лишь ненависть, что расчеты его были из рук вон плохи, что, если Питу и впредь будет проявлять свою строптивость, Катрин, ослепленная прелестями г-на де Шарни, воспользуется этим предлогом, чтобы оставить без внимания блестящие и основательные дарования Питу.
Следовательно, необходимо было уверить Катрин в своей кротости.
Каким же образом?
Ловелас рассудил бы так: эта девушка изменяет мне и водит мена за нос, а я обману ее и посмеюсь над нею.
Ловелас сказал бы: я оболью ее презрением — и пусть ей станет стыдно за ее распутство, я внушу ей страх, я опозорю ее, я отобью у нее охоту бегать на свидания.
Питу, добрая душа, разгоряченный триумфом и белым вином, поклялся себе, что заставит Катрин раскаяться в равнодушии к такому молодцу, как он, а потом когда-нибудь признается ей, что думал о ней дурно.
Добавим, что в своем целомудрии Питу и помыслить не мог, чтобы прекрасная, скромная, гордая Катрин всерьез увлеклась г-ном Изидором; он был уверен, что она просто кокетничает с этим красавцем, пленившем ее кружевными жабо, лосинами и сапогами со шпорами.
А разве мог захмелевший Питу ревновать к жабо и шпорам?
В один прекрасный день г-н Изидор уедет в город, женится на какой-нибудь графине, забудет о Катрин — и конец роману.
Вино, возвращающее молодость старцам, внушило отважному командиру арамонской национальной гвардии эти стариковские мысли.
Ну а пока нужно было уверить Катрин в своей кротости, и для этого Питу решил взять назад все злые слова, что успел наговорить девушке.
Раз так, следует вновь увидеться с Катрин.
Времени не существует для человека хмельного и не имеющего часов.
Часов у Питу не было, а пройдя от силы десять шагов, он стал пьян, как сам Вакх или его возлюбленный сын Феспид.
Он напрочь забыл, что расстался с Катрин в три часа, а дорога до Пислё отняла у нее час, не больше.
Надеясь догнать ее, он, не разбирая пути, ринулся напролом через лес по направлению к Пислё.
Пока он воюет с деревьями и кустами герцога Орлеанского, вернемся к Катрин.
Грустная и задумчивая, она ехала домой следом за матерью.
Возле самой фермы дорога пересекает болото и сильно сужается; лошади могут пройти по ней только одна за другой.
Мамаша Бийо поехала первой.
Катрин хотела последовать за ней, когда услышала тихий призывный свист.
Обернувшись, она разглядела среди листвы фуражку с галуном, принадлежащую лакею Изидора.
Она крикнула матери, что скоро догонит ее, и мать спокойно поехала вперед — ведь до фермы было рукой подать.
Лакей подошел к Катрин.
— Мадемуазель, — сказал он, — господину Изидору срочно необходимо поговорить с вами; он просил назначить место, где он мог бы увидеть вас сегодня в одиннадцать вечера.
— Боже мой, — воскликнула Катрин, — что случилось?
— Не знаю, мадемуазель; я знаю только, что он получил из Парижа письмо с траурной печатью; я уже целый час дожидаюсь вас здесь.
На колокольне в Виллер-Котре только что пробило десять; звон медленно замирал в воздухе, и вместе с ним один за другим на бронзовых крыльях улетали вдаль часы.
Катрин огляделась кругом.
— Ну что ж, здесь темно и спокойно, — сказала она, — я буду ждать вашего хозяина здесь.
Лакей вскочил на лошадь и ускакал.
Встревоженная Катрин возвратилась на ферму.
Что мог сообщить ей Изидор в такой поздний час, кроме дурной вести?
Любовные свидания обставляются иначе.
Но какое все это имело значение? Главное, что Изидор хочет ее видеть, и ни время, ни место не важны — к нему она не побоялась бы прийти и в полночь на кладбище.
Поэтому, ни минуты не поколебавшись, она пожелала матери спокойной ночи и поднялась к себе.
Мать, ничего не заподозрив, разделась и легла.
Впрочем, если бы даже бедная женщина что-то и заподозрила, это бы ничего не изменило. Ведь Катрин была на ферме законной хозяйкой!
Хозяйка же эта, войдя в свою комнату, не разделась и не легла.
Она ждала.
Часы на колокольне пробили половину одиннадцатого, затем без четверти одиннадцать.
Тогда она погасила лампу и спустилась в столовую.
Окна столовой выходили прямо на дорогу; девушка открыла одно из них и проворно спрыгнула на землю.
Окно она оставила открытым, чтобы таким же путем вернуться назад, и только притворила ставни.
Она быстро добежала до назначенного места и, прижав одну руку к пылающему лбу, а другую — к колотящемуся сердцу, тщетно пытаясь унять дрожь в ногах, принялась ждать.
Впрочем, ждать ей пришлось недолго. Вскоре из лесу донесся стук копыт.
Она сделала шаг вперед и увидела Изидора.
Лакей держался поодаль.
Изидор, не спешиваясь, протянул Катрин руку, помог ей взобраться на круп своего коня, обнял ее и сказал:
— Катрин, вчера в Версале убили моего брата Жоржа; брат Оливье призывает меня к себе, я уезжаю, Катрин.
Горестно всхлипнув, Катрин сжала виконта в объятиях.
— О! — застонала она, — если они убили вашего брата Жоржа, они убьют и вас.
— Катрин, что бы ни было, мой старший брат ждет меня. Вы ведь знаете, Катрин, как я люблю вас.
— О, останьтесь, останьтесь, — взмолилась Катрин, которая из всех слов Изидора поняла только одно: он уезжает.
— Но это мой долг, Катрин! Я обязан отомстить! Отомстить за брата Жоржа!
— О горе мне! — вскрикнула Катрин и, дрожа всем телом, не помня себя, припала к груди Изидора.
Слеза выкатилась из глаз виконта и капнула на шею девушке.
— О, вы плачете, значит, вы меня любите, — сказала она.
— Да, Катрин, да, но брат, старший брат пишет мне: "Приезжай!". Могу ли я ослушаться?
— Тогда поезжайте, — сказала Катрин, — я не держу вас.
— Последний поцелуй, Катрин.
— Прощайте!
И, поняв, что ничто не заставит Изидора ослушаться приказа старшего брата, девушка выскользнула из объятий возлюбленного, спрыгнула с коня и без сил упала на землю.
Изидор отвернулся, вздохнул, помедлил — но неумолимый приказ торопил его, и, бросив прощальный взгляд на Катрин, он пустил коня галопом и умчался прочь.
Лакей последовал за ним.
Катрин даже не шевельнулась.
Почти в то же мгновение вдалеке показался какой-то мужчина; он шел к ферме со стороны Виллер-Котре и едва не наступил на распростертое поперек дороги бездыханное тело.
Потеряв равновесие, он упал и лишь тогда понял, кто перед ним.
— Катрин! — завопил он. — Катрин умерла!
Вопль его был так страшен, что разбудил всех собак на ферме.
— Кто же, кто убил Катрин? — кричал он.
Положив тело девушки к себе на колени, он склонился над ним, объятый ужасом и горем.
Назад: XXXIV ПИТУ-ОРАТОР
Дальше: КОММЕНТАРИИ
