Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.
Назад: XVII МЕДЕЯ
Дальше: XXVIII СМЕРТЬ ЖОРЖА ДЕ ШАРНИ
XXII
ГЕНЕРАЛ МАЙЯР
Она была настоящая, эта армия, которой командовал Майяр.
У нее были пушки, правда без лафетов и колес, и их погрузили на тележки.
У нее были ружья, правда у многих не хватало курков и собачек, но зато у каждого был штык.
У нее была куча другого оружия, правда довольно громоздкого, но все-таки оружия.
Женщины насыпали порох в носовые платки, в чепцы, в карманы, и среди этих живых патронных сумок прогуливались артиллеристы с зажженными фитилями.
Только чудом новоявленная армия не взлетела на воздух во время этого невиданного путешествия.
Майяр сразу оценил дух своей армии. Он понял, что не сможет удержать ее на месте, не сможет приковать к Парижу; единственное, что в его силах, — провести ее на Версаль и, придя туда, воспрепятствовать злу, которое она способна совершить.
Эту трудную, героическую задачу Майяр выполнит.
Итак, Майяр, подходит к девушке и снимает с ее шеи барабан.
Умирающая с голоду девушка не в силах нести его. Она отдает барабан, соскальзывает по стене и падает головой на каменную тумбу.
Мрачная подушка… подушка голода!..
Майяр спрашивает ее имя. Ее зовут Луизон Шамбри. Она делала деревянные скульптуры для церкви. Но кто сегодня думает о том, чтобы украшать церкви красивой резной мебелью, красивыми статуями, красивыми барельефами наподобие шедевров XV века?
Чтобы не умереть с голоду, она стала цветочницей в Пале-Рояле.
Но кто покупает цветы, когда не хватает денег на хлеб? Цветы, эти звезды, сверкающие в мирном небе достатка, вянут под ветром бурь и революций.
Лишившись возможности вырезать фигурки из дуба, лишившись возможности продавать розы, жасмин и лилии, Луизон Шамбри взяла в руки барабан и стала бить в этот ужасный набат.
Та, что собрала всю эту печальную депутацию, отправится в Версаль на повозке, ибо она слишком слаба и не может идти пешком. Когда войско дойдет до Версаля, она вместе с двенадцатью другими женщинами потребует, чтобы их допустили во дворец; она станет голодным ора-14-231 тором, защищающим перед королем дело голодающих.
Это предложение Майяра было встречено рукоплесканьями.
Таким образом, Майяр разом разрушил все враждебные намерения взбунтовавшихся.
Женщины раньше не знали, почему идут именно в Версаль, не знали, что будут там делать.
Теперь они узнали: они идут в Версаль, чтобы депутация из двенадцати женщин во главе с Луизон Шамбри обратились к королю с просьбой именем голода пожалеть народ.
Собралось почти семь тысяч женщин.
Они пустились в путь, они шли вдоль набережных.
Но когда они дошли до Тюильри, раздались громкие крики.
Майяр взобрался на каменную тумбу, чтобы видеть все свое войско.
— Чего вы хотите? — спросил он.
— Мы хотим пройти через Тюильри.
— Невозможно, — сказал Майяр.
— Почему невозможно? — закричали наперебой семь тысяч голосов.
— Потому что Тюильри — королевский дом и королевский сад; потому что проходить через него без дозволения короля — это значит оскорбить короля, более того — это значит покуситься в лице короля на всеобщую свободу.
— Ну что ж, — согласились женщины, — тогда попросите позволения у охранника.
Майяр подошел к солдату швейцарской гвардии и, сняв треуголку, учтиво попросил:
— Друг мой, позвольте этим дамам пройти через Тюильри; мы пройдем только под аркой, ни малейшего ущерба саду не будет причинено.
Вместо ответа, швейцарец вытащил свою длинную шпагу и напал на Майяра.
Майяр выхватил свою, которая была на целый фут короче, и скрестил с его шпагой. Тем временем одна из женщин подбежала к швейцарцу, ударила его палкой от метлы по голове и повергла к ногам Майяра.
Майяр вложил свою шпагу в ножны, взял шпагу швейцарца под мышку, придерживая оружие женщины локтем другой руки, поднял треуголку, упавшую во время поединка, вновь надел на голову и продолжил путь через Тюильри, не причинив, как и обещал, ни малейшего ущерба растениям.
Пока Майярово войско движется через Курла-Рен в направлении Севра, где ему предстоит разделиться на две группы, посмотрим, что происходит в Париже.
Десять тысяч женщин, которые чуть не утопили выборщиков, чуть не повесили аббата Лефевра и Майяра и чуть не сожгли ратушу, не могли не наделать шума.
На этот шум, который разнесся до самых окраинных кварталов столицы, примчался Лафайет.
Он производил на Марсовом поле своего рода смотр войскам и с восьми утра был на коне; на площадь перед ратушей он приехал в полдень.
Карикатуры того времени изображали Лафайета в виде кентавра: легендарного белого коня с головой главнокомандующего национальной гвардией.
С начала революции Лафайет говорил не слезая с коня, ел сидя на коне, командовал верхом на коне.
Ему часто случалось спать в седле.
Поэтому когда ему выпадала удача переночевать дома, он спал как убитый.
Когда Лафайет примчался на набережную Пелетье, его остановил человек, мчавшийся галопом на прекрасной скаковой лошади.
Это был Жильбер. Он ехал в Версаль, собираясь предупредить короля об опасности и поступить в его распоряжение.
Он в двух словах рассказал все Лафайету.
Потом каждый отправился своим путем.
Лафайет — в ратушу.
Жильбер — в Версаль. Однако, поскольку женщины шли по правому берегу Сены, он поехал по левому.
Площадь перед ратушей, покинутая женщинами, заполнилась мужчинами.
Это были солдаты национальной гвардии, состоящие или не состоящие на жалованье, в основном бывшие солдаты французской гвардии, которые, перейдя на сторону народа, утратили свои привилегии королевских гвардейцев, унаследованные другими частями гвардии и швейцарцами.
Гвалт, поднятый женщинами, сменился звоном набата и сигналом общего сбора.
Лафайет проехал через толпу, спешился у крыльца ратуши, вошел внутрь и, не обращая внимания на рукоплескания и угрозы, вызванные его появлением, начал диктовать письмо к королю об утренних волнениях.
Он дошел до шестой строчки письма, как вдруг дверь канцелярии распахнулась.
Лафайет поднял глаза. Депутация гренадеров просила генерала принять ее.
Лафайет знаком пригласил депутацию войти.
Гренадеры вошли.
Тот из них, кому поручено было держать речь, подошел к столу.
— Мой генерал, — сказал он решительным тоном, — мы депутаты от десяти гренадерских рот; мы не считаем вас предателем, но считаем, что правительство нас предало. Пора со всем этим покончить; мы не можем обратить оружие против женщин, которые просят у нас хлеба. В Комитете продовольствия сидят либо растратчики, либо неумехи; и в том и в другом случае их надо сместить. Народ несчастен, корень зла в Версале. Надо послать за королем и вернуть его в Париж, — продолжал гренадер. — Надо уничтожить Фландрский полк и королевскую гвардию за то, что они посмели топтать ногами национальную кокарду. Если король слишком слаб, чтобы носить корону, пусть отречется от трона. Мы коронуем его сына. Будет назначен регентский совет, и все пойдет как нельзя лучше.
Лафайет с удивлением поглядел на оратора. Он видел бунты, он оплакивал убийства, но сегодня он впервые почувствовал на своем лице дыхание революции.
Готовность народа обойтись без короля удивляет его, более того — приводит в замешательство.
— Как! — восклицает он. — Вы собираетесь объявить королю войну и принудить его покинуть нас?
— Мой генерал, — отвечал оратор, — мы любим и почитаем короля; нам было бы весьма досадно, если бы он нас покинул, ведь мы его очень любим. Но, в конце концов, если это случится, у нас останется дофин.
— Господа, господа, — убеждает Лафайет, — берегитесь: вы затрагиваете интересы короны, а мой долг — стоять на страже интересов короля.
— Мой генерал, — возражает с поклоном солдат национальной гвардии, — мы готовы отдать за вас всю кровь до последней капли. Но народ несчастен, корень зла в Версале, надо отправиться туда и привезти короля в Париж, так хочет народ.
Лафайет видит, что ему придется действовать на свой страх и риск. Он никогда не отступал перед этой необходимостью.
Он выходит на середину ратушной площади и хочет обратиться к народу с речью, но крики "В Версаль! В Версаль!" заглушают его голос.
Вдруг со стороны улицы Корзинщиков доносится громкий гул. Народ увидел Байи, который направляется в ратушу. Навстречу ему со всех сторон летят крики: "Хлеба! Хлеба! В Версаль! В Версаль!".
Спешившийся Лафайет теряется в толпе; он чувствует, что волна людского моря вздымается все выше и вот-вот поглотит его.
Он расталкивает толпу, чтобы пробиться к своему коню, как утопающий разрезает волну, чтобы доплыть до утеса.
Он добирается до коня, вскакивает в седло и пускает его к крыльцу; но дорога к ратуше перекрыта: люди стоят стеной.
— Черт возьми, господин генерал, — кричат они, — вы останетесь с нами!
Тем временем вся площадь продолжает кричать: "В Версаль! В Версаль!".
Лафайет не знает, на что решиться. Да, конечно, отправляясь в Версаль, он может принести пользу королю; но сможет ли он управлять всей этой толпой, побуждающей его идти в Версаль? Совладает ли он со всеми этими волнами, которые выбили почву у него из-под ног и с которыми он сражается, чтобы спасти свою собственную жизнь?
Вдруг по ступеням крыльца сбегает какой-то человек; он пробирается сквозь толпу с письмом в руке, так ловко работая руками, ногами и в особенности локтями, что быстро находит Лафайета.
Это неутомимый Бийо.
— Вот, генерал, — говорит он, — вам письмо от Трехсот. Так называют выборщиков.
Сломав печать, Лафайет пытается прочесть письмо про себя, но двадцать тысяч человек кричат в один голос:
— Письмо! Письмо!
И Лафайету приходится читать вслух. Он знаком требует тишины. В то же мгновение на смену оглушительному шуму как по мановению волшебной палочки приходит тишина, так что слышно каждое его слово. Лафайет читает письмо:
"Учитывая обстоятельства и желание народа и в ответно представление господина главнокомандующего о неизбежности этого шага, уполномочиваем господина главнокомандующего и даже приказываем ему отправиться в Версаль.
Четыре комиссара Коммуны будут его сопровождать".
Бедный Лафайет не писал никакого представления господам выборщикам, которые с радостью взвалили на него часть ответственности за грядущие события, но парижане подумали, что он и в самом деле писал представление, и, поскольку это вполне отвечало их желаниям, закричали:
— Да здравствует Лафайет!
Тогда Лафайет, бледнея, повторил в свой черед:
— В Версаль!
Пятнадцать тысяч мужчин последовала за ним; на лицах их была написана решимость — молчаливая, но гораздо более страшная, чем у ушедших раньше женщин.
Всем этим людям предстояло соединиться в Версале, чтобы потребовать у короля крохи, упавшие со стола королевской гвардии во время оргии в ночь с 1 на 2 октября.
XXIII
ВЕРСАЛЬ
В Версале, как водится, ничего не знали о том, что происходит в Париже.
Ее величество, приняв участие в описанном нами празднестве и во всеуслышание одобрив его, на следующий день отдыхала.
У нее была армия; у нее были сеиды; она сочла своих врагов; она рвалась в бой.
Разве не обязана она была отомстить за поражение 14 июля?
Разве не обязана она была вычеркнуть из памяти двора и из своей собственной это путешествие короля в Париж, откуда он вернулся с трехцветной кокардой на шляпе?
Бедняжка! Она совершенно не была готова к путешествию, которое предстояло совершить ей самой.
Со времени своей размолвки с Шарни она ни разу не говорила с ним наедине. Она старалась обходиться с Андре по-прежнему; ее обида была недолгой, но в сердце соперницы дружеские чувства угасли навсегда.
Что до Шарни, она смотрела в его сторону лишь тогда, когда ей нужно было отдать ему какой-нибудь приказ.
Впрочем, немилость не распространялась на всю семью Шарни, и утром того самого дня, когда парижане вышли из Парижа и направились в Версаль, многие видели, как королева ласково беседует с юным Жоржем де Шарни, младшим из трех братьев, тем самым, который, не в пример Оливье, давал королеве в день взятия Бастилии столь воинственные советы.
И правда, около девяти утра, когда этот молодой офицер шел по галерее, желая сообщить ловчему, что король собирается на охоту, Мария Антуанетта, выходя из часовни после мессы, заметила его и окликнула.
— Куда это вы так спешите, сударь? — спросила она.
— Как только я заметил ваше величество, я перестал спешить, — ответил Жорж, — напротив того, я остановился и смиренно ждал, надеясь, что ваше величество удостоит меня словом.
— Это не мешает вам, сударь, ответить, куда вы направляетесь.
— Ваше величество, — сказал Жорж, — я в свите короля; его величество уехал на охоту и поручил мне договориться с ловчим, куда собаки будут гнать дичь.
— Ах, король сегодня снова на охоте? — удивилась королева, глядя на мрачные черные тучи, надвигающиеся со стороны Парижа. — Напрасно он поехал. Погода, можно сказать, зловещая, не правда ли, Андре?
— Да, ваше величество, — рассеянно ответила молодая женщина.
— А вы другого мнения, сударь?
— О нет, ваше величество, но королю так угодно.
— Да будет воля короля в лесах, как на дорогах, — пошутила королева со своей природной веселостью, которую не смогли победить ни сердечные невзгоды, ни политические события. — Дай ему Бог хотя бы это, — прибавила она тихо, обращаясь к Андре, и потом громко осведомилась у Жоржа:
— Вы не могли бы мне сказать, где охотится король?
— В Мёдонских лесах, ваше величество.
— Ну что ж, сопровождайте и берегите его.
В это мгновение вошел граф де Шарни. Он мягко улыбнулся Андре и, покачав головой, осмелился сказать королеве:
— Этот совет мой брат будет помнить не только среди забав, но и среди опасностей.
Услышав знакомый голос, Мария Антуанетта, стоявшая спиной к двери, вздрогнула и обернулась:
— Я бы очень удивилась, — заметила она с презрительной резкостью, — если бы эти слова сказал кто-нибудь, кроме графа Оливье де Шарни.
— Почему, ваше величество? — почтительно осведомился граф.
— Потому что вы пророчите несчастье, сударь.
Андре увидела, что граф побледнел, и тоже побледнела.
Он молча поклонился.
Затем, взглянул на жену, казавшуюся удивленной его бесстрастностью, и произнес:
— Я действительно очень несчастлив, ибо разучился говорить с королевой, не оскорбляя ее.
Он подчеркнул слово "разучился", как опытный актер на театре подчеркивает важные слова.
Королева с ее тонким слухом не могла не уловить смысла, который вкладывал Шарни в это слово.
— Разучился? — живо переспросила она. — Что значит "разучился"?
— Я, кажется, вдобавок неудачно высказался, — простодушно произнес Шарни и вновь взглянул на Андре.
На этот раз королева перехватила его взгляд.
Теперь пришел ее черед побледнеть; сжав зубы от гнева, она сказала:
— Слова дурны, когда дурны намерения.
— Ухо враждебно, когда враждебна мысль.
И высказав это не очень почтительное, но справедливое возражение, Шарни умолк.
— Я подожду с ответом, — сказала королева, — пока господин де Шарни не научится более умело вести спор.
— А я, — ответил Шарни, — подожду вступать в спор, пока королева не будет более счастлива в слугах, чем теперь.
Андре поспешно схватила мужа за руку и хотела вместе с ним удалиться.
Королева, понявшая желание Андре, удержала ее взглядом.
— Что все-таки хотел сказать ваш муж? — спросила Мария Антуанетта.
— Он хотел сказать вашему величеству, что вчера ездил по приказу короля в Париж: там происходит странное брожение.
— Опять? — удивилась королева. — По какому поводу? Парижане взяли Бастилию и разрушают ее. Что им еще нужно? Отвечайте же, господин де Шарни.
— Это правда, сударыня, — ответил граф, — они разрушают Бастилию, но они не могут есть камни, поэтому они говорят, что голодают.
— Говорят, что голодают! Голодают! — вскричала королева. — А мы-то тут при чем?
— Было время, ваше величество, — сказал Шарни, — когда королева первой сочувствовала горестям народа и облегчала их. Было время, когда она поднималась в мансарды бедняков, и молитвы бедняков поднимались из мансард к Богу.
— Да, — с горечью ответила королева, — и я была достойным образом вознаграждена за это сострадание к чужим горестям, не правда ли? Одно из самых больших моих несчастий произошло оттого, что я поднялась в такую вот мансарду.
— Разве оттого, что однажды ваше величество ошиблись, — сказал Шарни, — и осыпали милостями и благодеяниями недостойное создание, теперь надо мерить все человечество меркой этой негодяйки? Ах, ваше величество, ваше величество, как народ любил вас в те времена!
Королева обожгла Шарни огненным взглядом.
— Все-таки, что произошло вчера в Париже? — спросила она. — Расскажите мне только о том, что вы видели своими глазами, сударь; я хочу быть уверена в правдивости ваших слов.
— Что я видел, ваше величество? Я видел, как одни люди столпились на набережных и напрасно ожидали, что привезут муку. Я видел, как другие люди выстроились в длинные очереди у дверей булочников и напрасно ожидали хлеба. Что я видел? Я видел голодный народ; мужья с грустью смотрели на жен, матери с грустью смотрели на детей. Что я видел? Я видел сжатые кулаки, грозящие Версалю. Ах, ваше величество, ваше величество, я уже говорил вам об опасностях, ожидающих вас, и я очень боюсь, что возможность первыми умереть за ваше величество, это счастье, о котором молим я и мой брат, представится нам очень скоро.
Королева, нервно поведя плечами, отвернулась от Шарни и подошла к окну, выходящему на Мраморный двор.
Она прижалась пылающим, но бледным лбом к стеклу и тут же вздрогнула.
— Андре, — позвала она, — подойдите сюда, посмотрите, что это за всадник, он, верно, привез важные вести.
Андре подошла к окну, но тотчас побледнела и отшатнулась.
— Ах, ваше величество, — сказала она с укоризной.
Шарни бросился к окну: он не упустил ни одной подробности того, что произошло.
— Этот всадник, — сказал он, переводя взгляд с королевы на Андре, — доктор Жильбер.
— Ах, правда, — сказала королева так, что даже Андре не могла понять, позвала ли ее королева к окну из женской мести, которая иногда вдруг прорывается у бедной Марии Антуанетты, или потому, что ее глаза, ослабевшие от бессонных ночей и слез, уже не узнавали издали даже тех, кого очень ждали.
Безмолвное оцепенение сковало всех трех действующих лиц этой сцены: они молча переглянулись.
Это и в самом деле был Жильбер: он привез печальные вести, как и предвидел Шарни.
Жильбер быстро спешился, тут же взбежал по лестнице, и все трое — королева, Андре и Шарни — с беспокойством посмотрели на дверь, в которую доктор должен был войти, но дверь не открывалась. Они застыли в тревожном ожидании.
Вдруг открылась противоположная дверь и вошел офицер:
— Ваше величество, — доложил он, — доктор Жильбер, который приехал к королю по важному и не терпящему отлагательств делу, просит вас принять его, поскольку король час назад уехал в Мёдон.
— Пусть войдет! — сказала королева, пристально глядя на дверь твердым, жестким взглядом.
Пока Андре отступала назад, чтобы найти поддержку у мужа и опереться на его крепкую руку, на пороге появился Жильбер.
XXIV
ДЕНЬ 5 ОКТЯБРЯ
Окинув взглядом участников только что описанной нами сцены, Жильбер почтительно приблизился к Марии Антуанетте:
— Позволит ли мне королева в отсутствие ее августейшего супруга сообщить ей вести, которые я привез?
— Говорите, сударь, — сказала Мария Антуанетта. — Видя, как быстро вы скачете, я собрала все свое мужество, ибо заподозрила, что вы привезли дурную весть.
— Разве было бы лучше, если бы дурная весть застала вас врасплох? Зная о том, что ей грозит, королева, с присущим ей здравым смыслом и верным суждением, пойдет навстречу опасности и тогда, быть может, опасность отступит перед ней.
— Говорите же, сударь, в чем опасность?
— Ваше величество, семь или восемь тысяч вооруженных женщин вышли из Парижа и идут в Версаль.
— Семь или восемь тысяч? — презрительно переспросила королева.
— Да, но они будут останавливаться по пути, и, быть может, когда они придут сюда, их будет уже пятнадцать или двадцать тысяч.
— И что они собираются здесь делать?
— Они хотят есть, ваше величество, они идут просить хлеба у короля.
Королева посмотрела на Шарни.
— Увы, ваше величество, — сказал граф, — мое предвидение сбылось.
— Что же делать? — спросила Мария Антуанетта.
— Прежде всего предупредить короля, — сказал Жильбер.
Королева резко обернулась.
— Короля! О нет! — воскликнула она. — Зачем волновать его?
Это был крик души. В нем проявилось мужество королевы: себя она считала сильной, но в муже боялась встретить слабость и не хотела, чтобы это видели посторонние люди.
Но был ли посторонним Шарни? Был ли посторонним Жильбер?
Нет, напротив, само Провидение послало одного из них защищать королеву, другого — защищать короля.
Шарни ответил одновременно королеве и Жильберу: поступившись гордостью, он вновь обретал всю свою власть.
— Ваше величество, — сказал он, — господин Жильбер прав, нужно предупредить короля. Короля еще любят; он выйдет к женщинам, обратится к ним с речью, и это их обезоружит.
— Но кто возьмется предупредить короля? — спросила королева. — Дорога несомненно перекрыта, и это опасное предприятие.
— Король в Мёдонском лесу?
— Да, и если, что весьма вероятно, дороги…
— Я солдат вашего величества… — просто прервал Шарни. — А солдат на то и солдат, чтобы быть убитым.
Он не стал дожидаться ответа и не услышал, как королева вздохнула; он быстро сбежал по лестнице, вскочил на лошадь и вместе с двумя другими всадниками поскакал в Мёдон.
Как только он скрылся из виду, в последний раз помахав Андре (стоя у окна, она провожала его взглядом), внимание королевы привлек далекий шум, похожий на рев волн в бурю. Казалось, шум этот поднимается от самых дальних деревьев парижской дороги, которая просматривалась в тумане до самой окраины Версаля.
Вскоре горизонт стал так же страшен для глаза, как и для уха; серый туман прорезали белые частые полосы дождя.
И все же, несмотря на грозовое небо, Версаль наполнялся народом.
К замку спешили гонцы. Они несли весть о многочисленной колонне, идущей из Парижа. При мысли о радостных и легких победах минувших дней одни из них чувствовали угрызения совести, другие — ужас.
Встревоженные солдаты переглядывались и не торопились браться за оружие. Похожие на пьяных, которые стараются стряхнуть хмель, офицеры, обескураженные явным замешательством солдат и ропотом толпы, не знали, на что решиться. От предчувствия несчастий, в которых их обвинят, у них перехватывало дыхание.
Со своей стороны, королевские телохранители, а их было почти триста человек, не растерялись. Они хладнокровно седлали лошадей, испытывая лишь ту нерешительность, что овладевает солдатом перед сражением с незнакомым противником.
Как бороться против этих женщин, пустившихся в путь с грозным оружием в руках, но достигших цели без оружия, не в силах поднять руку от усталости и голода!
Однако на всякий случай гвардия строится, обнажает сабли и ждет.
Наконец женщины появляются. На полпути они разделились и шли двумя дорогами: одни через Сен-Клу, другие через Севр.
Прежде чем расстаться, они разделили восемь хлебов: это было все, что нашлось в Севре.
Тридцать два фунта хлеба на семь тысяч человек!
Добравшись до Версаля, они едва волочили ноги: три четверти женщин бросили свое оружие по дороге. Майяру удалось уговорить остальных оставить оружие в домах, стоящих у городских ворот.
Когда они вошли в город, Майяр предложил:
— Чтобы никто не сомневался в нашей преданности королевской власти, давайте запоем: "Да здравствует Генрих IV!".
И умирающим голосом, в котором едва хватало силы, чтобы попросить хлеба, женщины затянули песню в честь короля.
Поэтому велико было удивление всех, кто находился во дворце, когда, вместо криков и угроз, они услышали песню, и особенно когда увидели едва держащихся на ногах певиц: шатаясь, как пьяные, от голода, они прижались своими истощенными, несчастными, мертвенными, грязными, мокрыми от воды и пота лицами к решетке; когда увидели тысячи страшных лиц и множество рук, сжимавших ее золоченые прутья.
Позже из этой фантастической толпы стали раздаваться зловещие завывания; в центре ее вспыхивали молнии.
Кроме того, время от времени все эти корчащиеся в предсмертных судорогах люди отпускали поддерживавшую их решетку и протягивали руки между прутьями.
Одни, раскрыв дрожащие ладони, молили о милости.
Другие, сжав кулаки, грозили местью.
О, то была мрачная картина!
Наверху дождь, внизу грязь…
Среди осаждающих — голод и угроза.
Среди осажденных — жалость и сомнение.
Пока все ждали Людовика XVI, королева, полная лихорадочной решимости, приказала готовиться к обороне; постепенно вокруг нее собрались придворные, офицеры, высшие должностные лица.
Среди них она заметила г-на де Сен-При, министра.
— Ступайте спросите, чего хотят эти люди, — сказала она.
Господин де Сен-При спускается вниз, пересекает двор и подходит к решетке.
— Чего вы хотите? — спрашивает он у женщин.
— Хлеба! Хлеба! Хлеба! — наперебой кричат они.
— Хлеба! — сердито отвечает г-н де Сен-При. — Когда у вас был только один хозяин, у вас было вдоволь хлеба, а теперь их у вас больше тысячи — и вот к чему это привело.
С этими словами, приказав не открывать ворота, г-н де Сен-При удаляется под крики голодных женщин.
Но тут вперед выходит депутация, и перед ней ворота все же приходится открыть.
Майяр от имени женщин обратился к Национальному собранию; он добился того, что его председатель вместе с депутацией из двенадцати женщин отправился к королю.
В то мгновение, когда депутация во главе с Мунье выходит из Национального собрания, король галопом подъезжает ко дворцу со стороны служб.
Шарни отыскал его в Мёдонских лесах.
— А, это вы, сударь, — удивился король. — Вы меня искали?
— Да, ваше величество.
— Что случилось? Я вижу, вы мчались во весь опор?
— Ваше величество, в Версале сейчас находится десять тысяч женщин: они пришли из Парижа просить хлеба.
Король пожал плечами, но не столько с презрением, сколько с жалостью.
— Увы, — сказал он, — будь у меня хлеб, я не стал бы ждать, чтобы они приходили за ним в Версаль.
И все же, воздержавшись от других замечаний и бросив грустный взгляд вслед удаляющейся охоте, которую ему приходилось покидать, он сказал:
— Ну что ж, поехали в Версаль.
И он повернул в Версаль.
Король, как мы уже сказали, только что вернулся, когда на Плас-д’Арм раздались громкие крики.
— Что там такое? — спросил Людовик XVI.
Вошел бледный как смерть Жильбер.
— Ваше величество, — сказал он, — ваши гвардейцы под предводительством господина Жоржа де Шарни напали на председателя Национального собрания и депутацию, которую он к вам ведет.
— Не может быть! — восклицает король.
— Вы слышите — это кричат те, кого убивают. Смотрите, смотрите, все разбегаются.
— Откройте ворота! — приказывает король. — Я приму депутацию.
— Но, ваше величество! — останавливает его королева.
— Откройте ворота, — повторяет Людовик XVI. — Королевские дворцы искони служат убежищем.
— Увы! — говорит королева. — Быть может, кому угодно, только не королям.
XXV
ВЕЧЕР 5 ОКТЯБРЯ
Шарни и Жильбер устремляются вниз по ступенькам.
— Именем короля! — кричит один.
— Именем королевы! — кричит другой.
И в один голос добавляют:
— Откройте ворота!
Но, прежде чем этот приказ был выполнен, председателя Национального собрания уже успели сбить с ног посреди двора и топчут ногами.
Рядом с ним на земле лежат две раненые женщины из депутации.
Жильбер и Шарни бросаются на помощь; пути этих двух людей, один из которых принадлежит к высшему обществу, другой вышел из низов, пересеклись.
Один хочет спасти королеву из любви к ней, другой хочет спасти короля из любви к королевской власти.
Когда ворота распахнулись, женщины хлынули во двор; они кинулись к рядам гвардейцев, к солдатам Фландрского полка: они грозят, они просят, они осыпают ласками. Нелегко сопротивляться женщинам, умоляющих мужчин именем их матерей и сестер!
— Пропустите, господа, пропустите депутацию! — кричит Жильбер.
И все расступаются, чтобы пропустить Мунье и несчастных женщин к королю.
Король, которого Шарни успел предупредить, ждет депутацию в зале рядом с часовней.
Мунье будет говорить от имени Национального собрания.
Луизон Шамбри, цветочница, что била в набат, будет говорить от имени женщин.
Мунье произносит несколько слов и представляет королю юную цветочницу.
Она делает шаг вперед, раскрывает рот, но говорит только:
— Ваше величество, хлеба!
И падает без чувств.
— Помогите ей! — кричит король. — Помогите!
Андре подбегает к королю и подает ему свой флакон с нюхательной солью.
— Ах, ваше величество, — говорит Шарни королеве с укоризной.
Королева бледнеет и удаляется в свои покои.
— Приготовить экипажи, — приказывает она. — Его величество и я уезжаем в Рамбуйе.
Тем временем бедная девушка пришла в себя; почувствовав себя в объятиях короля (он подносил к ее лицу флакон с солью), она стыдливо вскрикнула и хотела поцеловать ему руку.
Но король остановил ее.
— Милое дитя, — сказал он, — позвольте мне вас поцеловать, вы это заслужили.
— О ваше величество, ваше величество, вы так добры, отдайте же скорее приказ!
— Какой приказ? — спросил король.
— Приказ привезти пшеницу, чтобы прекратился голод.
— Дитя мое, — сказал король, — я с радостью подпишу такой приказ, но, право же, боюсь, что вам не будет от него большого проку.
Король сел за стол и начал писать, как вдруг прозвучал выстрел, а вслед за ним довольно оживленная ружейная пальба.
— Ах, Боже мой, Боже мой, — воскликнул король, — что там еще? Подите посмотрите, господин Жильбер.
Эту перестрелку вызвал второй, ответный выстрел, сделанный по группе женщин.
Первый же выстрел — одиночный — сделал человек из толпы: он перебил руку гвардейскому лейтенанту г-ну Савоньеру в то мгновение, когда тот занес ее, чтобы поразить молодого безоружного солдата, который, раскинув руки, заслонял женщину, стоявшую на коленях позади него.
На этот ружейный выстрел гвардейцы ответили пятью или шестью выстрелами из карабинов.
Две пули попали в цель: одна женщина упала замертво, другая была тяжело ранена; ее унесли.
Народ не остался в долгу, и два гвардейца в свой черед упали с лошадей.
В это время раздались крики: "Разойдись! Разойдись!". Мужчины из Сент-Антуанского предместья прикатили три пушки и установили эту батарею напротив ворот.
К счастью, льет проливной дождь, и сколько ни подносят фитиль к запалу, отсыревший порох не загорается.
В это мгновение чей-то голос тихо шепчет на ухо Жильберу:
— С минуты на минуту приедет господин де Лафайет, он уже в полульё отсюда.
Жильбер тщетно оглядывается по сторонам: он ищет, кто сказал ему эти слова; но кто бы их ни сказал, это добрая весть.
Он видит лошадь без всадника — это лошадь одного из убитых гвардейцев, — вскакивает в седло и во весь опор мчится в сторону Парижа.
Вторая лошадь без всадника устремляется за ним; но не успевает она проскакать и двадцати шагов по площади, как чья-то рука хватает ее за узду. Жильбер оглядывается, думая, что кто-то разгадал его намерение и хочет броситься в погоню.
Но о погоне никто и не помышляет. Люди оголодали, они думают о еде и убивают лошадь ударом ножа.
Лошадь падает, и ее тотчас разрывают на куски.
Тем временем королю, как и Жильберу, доложили: "Господин де Лафайет спешит в Версаль".
Король только что подписал Декларацию прав человека, которую передал ему Мунье.
Король только что подписал приказ пропускать зерно, о котором просила Луизон Шамбри.
С этой декларацией и этим приказом, призванными успокоить умы, Майяр, Луизон Шамбри и толпа женщин отправились в обратный путь.
На въезде в город они встретили Лафайета; Жильбер торопил его, и он мчался во весь опор, ведя за собой национальную гвардию.
— Да здравствует король! — закричали Майяр и женщины, поднимая декреты над головой.
— А вы говорили, что его величеству грозит опасность, — удивляется Лафайет.
— Скорее, скорее, генерал! — воскликнул Жильбер. — Вы сами все увидите.
И Лафайет пришпоривает коня.
Национальная гвардия вступает в Версаль с барабанным боем.
Когда барабанный бой достигает дворца, король чувствует, как кто-то почтительно трогает его за рукав.
Он оборачивается: перед ним стоит Андре.
— Ах, это вы, госпожа де Шарни. Что делает королева?
— Ваше величество, королева умоляет вас уехать, не дожидаясь прихода парижан. Под прикрытием вашей гвардии и солдат Фландрского полка вы проедете повсюду.
— Вы придерживаетесь того же мнения, господин де Шарни? — спросил король.
— Да, ваше величество, но тогда вам надо сразу пересечь границу, в противном случае…
— В противном случае?
— Лучше остаться.
Король покачал головой.
Он остается, но вовсе не потому, что у него хватает храбрости остаться, просто у нею нет сил уехать.
Он тихо шепчет:
— Сбежавший король! Сбежавший король!
И прибавляет в полный голос, обращаясь к Андре:
— Скажите королеве, пусть едет одна.
Андре идет исполнять поручение.
Пять минут спустя появляется королева; она подходит к королю.
— Зачем вы пришли, ваше величество? — спрашивает Людовик XVI.
— Чтобы умереть с вами, государь, — отвечает королева.
— Ах! — пробормотал Шарни. — Сейчас она поистине великолепна.
Королева вздрогнула: она слышала его слова.
— Я и правда думаю, что смерть для меня лучше, чем жизнь, — сказала она, глядя на него.
В это мгновение барабанный бой национальной гвардии раздался под самыми окнами дворца.
В покои короля стремительно вошел Жильбер.
— Ваше величество, теперь вам нечего опасаться. Господин де Лафайет здесь, — доложил он.
Король недолюбливал Лафайета, но не более того. Королева — другое дело: она всей душой его ненавидела и не скрывала этого.
По этой причине новость, которая казалась Жильберу самой радостной в такую минуту, была встречена молчанием.
Но Жильбер был не из тех, кого может смутить молчание коронованных особ.
— Вы слышите, ваше величество? — громко спросил он короля. — Господин де Лафайет внизу, он ждет распоряжений вашего величества.
Королева продолжала хранить молчание.
Король сделал над собой усилие:
— Передайте ему мою благодарность и пригласите от моего имени подняться сюда.
Офицер поклонился и вышел.
Королева отступила на три шага назад, но король почти повелительным жестом остановил ее.
Придворные разделились на две группы.
Шарни и Жильбер остались возле короля.
Остальные отступили вслед за королевой и встали позади нее.
На лестнице послышались шаги, и в дверях показался г-н де Лафайет.
В наступившей тишине из группы, окружавшей королевы, раздался чей-то голос:
— Вот Кромвель.
Лафайет улыбнулся:
— Кромвель не пришел бы к Карлу Первому в одиночестве.
Людовик XVI бросил взгляд на вероломных друзей, которые своими речами могли сделать человека, пришедшего к нему на помощь, его врагом, затем сказал г-ну де Шарни:
— Граф, я остаюсь. Теперь, когда господин де Лафайет здесь, мне больше нечего опасаться. Прикажите войскам отступить к Рамбуйе. Национальная гвардия займет внешние посты, телохранители будут охранять дворец.
Потом король обратился к Лафайету:
— Идемте, генерал, я хочу с вами поговорить.
И видя, что Жильбер хочет удалиться, добавил:
— Вы не лишний, доктор, пойдемте с нами.
С этими словами король направился в кабинет, куда следом за ним вошли Лафайет и Жильбер.
Королева проводила их глазами и, когда дверь за ними закрылась, сказала:
— Ах! Надо было бежать сегодня. Сегодня мы бы еще успели. Завтра, возможно, будет уже поздно.
И она вернулась в свои покои.
Меж тем окна дворца осветило багровое зарево. Но это был не пожар. Это был гигантский костер, на котором жарили куски убитой лошади.
XXVI
НОЧЬ С 5 НА 6 ОКТЯБРЯ
Ночь была довольно спокойной.
Национальное собрание заседало до трех часов пополуночи.
В три часа, прежде чем разойтись, члены Собрания послали двух стражников обойти парк Версаля и осмотреть подступы ко дворцу.
Все было или казалось спокойным.
Около полуночи королева хотела выйти через ворота Трианона, но солдаты национальной гвардии не пропусти-. ли ее.
Она сказала, что ей страшно, но ей ответили, что в Версале она находится в большей безопасности, чем в любом другом месте.
Она удалилась в свои покои и успокоилась, видя, что их охраняют самые преданные ей гвардейцы.
Перед ее дверью стоял Жорж де Шарни. Он опирался на укороченное ружье (ими были вооружены гвардия и драгуны). Это было непривычно, обыкновенно во дворце гвардейцы на посту стояли вооруженные одной только саблей.
Королева подошла к нему:
— А, это вы, барон?
— Да, ваше величество.
— Верны, как всегда!
— Разве я не на посту?
— Кто вас назначил?
— Мой брат, государыня.
— А где же ваш брат?
— Подле короля.
— Почему подле короля?
— Потому что он глава семьи, — отвечал юноша, — и имеет право умереть за короля — главу государства.
— Да, — сказала Мария Антуанетта не без горечи, — а у вас есть право умереть всего лишь за королеву.
— Для меня будет большой честью, ваше величество, — сказал молодой человек с поклоном, — если Бог когда-нибудь дозволит мне исполнить этот долг.
Королева уже сделала шаг, чтобы уйти, но тут в сердце ее шевельнулось подозрение.
Она остановилась и, полуобернувшись, спросила:
— А… графиня, где она?
— Графиня вернулась десять минут назад, государыня, и приказала поставить ей кровать в передней у вашего величества.
Королева закусила губу: кого ни возьми в этом семействе де Шарни, они неизменно верны долгу.
— Благодарю вас, сударь, — королева ласково кивнула ему и сделала движение рукой, исполненное непередаваемой прелести, — благодарю вас за то, что вы так хорошо охраняете королеву. Передайте мою благодарность брату за то, что он так хорошо охраняет короля.
И она вошла к себе. В передней она нашла Андре: молодая женщина не ложилась, она встретила королеву стоя, почтительно ожидая приказаний.
Королева в порыве признательности протянула ей руку:
— Я только что поблагодарила вашего деверя Жоржа, графиня, — сказала она. — Я поручила ему передать мою благодарность вашему мужу, а теперь благодарю также и вас.
Андре сделала реверанс и посторонилась, давая дорогу Марии Антуанетте.
Королева прошла в спальню, не пригласив Андре следовать за ней; эта преданность без любви, беззаветная, но холодная, была ее величеству в тягость.
Итак, в три часа пополуночи все было тихо.
Жильбер вышел из дворца вместе с Лафайетом, который двенадцать часов не слезал с коня и валился с ног от усталости; в дверях он наткнулся на Бийо, пришедшего в Версаль с национальной гвардией. Бийо видел, как Жильбер покинул Париж; он подумал, что может понадобиться Жильберу в Версале и пришел за ним, как верный пес за бросившим его хозяином.
В три часа, как мы уже сказали, все было тихо. Члены Национального собрания, успокоенные докладом стражников, разошлись.
Все надеялись, что покой не будет нарушен.
Но надежды эти не оправдались.
Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно.
Они ошибаются.
За теми людьми, кто поднимает бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и решат отдохнуть.
Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доводят его до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом.
Два войска — одно пришло в Версаль вечером, другое ночью — были движимы двумя совершенно различными побуждениями.
Одно войско пришло, потому что хотело есть, и просило хлеба.
Другое пришло потому что ненавидело и жаждало мести.
Мы знаем, кто вел за собой первое войско: Майяр и Лафайет.
А кто же вел второе? История не называет имени. Но когда молчит история, слово берет легенда.
Марат!
Он нам знаком, мы видели его во время празднеств по случаю бракосочетания Марии Антуанетты на площади Людовика XV. Мы видели, как на площади перед ратушей он призывал граждан идти к площади Бастилии.
Наконец, теперь мы видим, как он скользит в ночи, подобно волку, который рыщет вокруг овчарни, ожидая, пока уснет пастух, чтобы отважиться задрать ягненка.
Верьер!
Имя этого человека мы называем впервые. Это был уродливый карлик, отвратительный горбун на коротеньких ножках. При каждой буре, сотрясающей недра общества, кровожадный гном всплывал с пеной и барахтался на поверхности; два или три раза в самые ужасные дни парижане видели его верхом на черном коне; он походил на видение из Апокалипсиса или на одного из немыслимых дьяволов, родившихся в воображении Калло, дабы искушать святого Антония.
Однажды в одном из клубов он взобрался на стол и обрушился на Дантона: он нападал, угрожал, обвинял. Это было в эпоху, когда любовь народа к герою 2 сентября начала ослабевать. Под этим злобным натиском Дантон растерялся, растерялся, как лев, заметивший у себя под носом отвратительную голову змеи. Он огляделся вокруг, в поисках либо оружия, либо поддержки. По счастью, он заметил еще одного горбуна. Он тут же подхватил его под мышки, поднял и поставил на стол напротив его товарища по несчастью.
— Друг мой, я передаю вам слово, ответьте этому господину.
Все разразились смехом, и Дантон был спасен.
Во всяком случае, на этот раз.
Итак, легенда называет зачинщиками Марата, Верьера и еще одного человека.
Герцога д’Эгильона.
Герцога д’Эгильона, заклятого врага королевы.
Герцога д’Эгильона, переодетого женщиной.
Кто это говорит? Все.
Аббат Делиль и аббат Мори, два аббата, имеющие так мало общего.
Рассказывают, что именно аббат Делиль сочинил о герцоге д’Эгильоне знаменитую строку:
В мужском обличье трус, а в женском он — убийца.
Что касается аббата Мори, тут другое дело.
Через две недели после событий, о которых мы рассказываем, герцог д’Эгильон встретил его на террасе монастыря фейянов и хотел заговорить с ним.
— Иди своей дорогой, шлюха, — отрезал аббат Мори и гордо удалился.
Итак, по слухам, три эти человека прибыли в Версаль около четырех часов утра.
Они вели за собой второе войско, о котором мы упомянули.
Оно состояло из людей, приходящих вслед за теми борцами, что сражаются за победу.
Эти люди приходят, чтобы убивать и грабить.
В Бастилии им удалось кое-кого убить, но грабить там было нечего.
Версаль давал прекрасную возможность наверстать упущенное.
Около половины шестого утра объятый сном дворец вздрогнул.
В Мраморном дворе раздался выстрел.
Пять или шесть сотен людей неожиданно бросились к решетке ограды и, распаляя, подзадоривая, толкая друг друга, разом одолели это препятствие: кто перелез через ограду, кто выломал из нее прутья.
Тогда-то и прозвучал выстрел часового — сигнал тревоги.
Один из нападающих упал замертво, тело его распростерлось на мостовой.
Этот выстрел разделил группу грабителей, одни из которых покушались на дворцовое серебро, другие — как знать? — быть может, на королевскую корону.
Словно разрубленная могучим ударом топора, толпа раскололась надвое.
Один поток устремился в покои королевы, другой поднялся в сторону часовни, то есть к покоям короля.
Начнем с того, что хлынул к покоям короля.
Кто не видел, как вздымаются волны во время прилива?
Такова же и народная волна, с той лишь разницей, что у нее не бывает отлива.
Вся королевская охрана состояла в это мгновение из часового у дверей да офицера, который выбежал из передней, вооруженный алебардой, отнятой у перепуганного солдата швейцарской гвардии.
— Кто идет? — закричал часовой. — Кто идет?
И поскольку ответа не было, а волна поднималась все выше и выше, он в третий раз спросил:
— Кто идет?
Часовой прицелился.
Офицер понимал, к чему приведет выстрел в королевских покоях; он опустил ружье часового, бросился навстречу наступающим и перегородил своей алебардой всю лестницу.
— Господа! Господа! — закричал он. — Что вам нужно? Чего вы хотите?
— Ничего, ничего, — насмешливо ответили несколько голосов. — Ну-ка, дайте нам пройти; мы добрые друзья его величества.
— Вы добрые друзья его величества и идете на него войной?
Но на этот раз его не удостаивают ответа… Он видит только зловещие усмешки.
Какой-то человек вцепляется в древко алебарды, но офицер не отпускает ее. Чтобы заставить офицера разжать ладонь, человек кусает его за руку.
Офицеру удается вырвать алебарду; он хватается за дубовое древко обеими руками, расставив их на ширину двух футов, изо всех сил обрушивает удар на голову противника и раскраивает ему череп.
От сильного удара алебарда переламывается надвое.
Теперь у офицера в руках не одно, а два орудия для защиты: палка и кинжал.
Палкой он делает мулине, кинжалом колет нападающих. Тем временем часовой открывает дверь передней и зовет на помощь.
Пять или шесть гвардейцев выбегают на площадку лестницы.
— Господа, господа, — кричит часовой, — на помощь к господину де Шарни, на помощь!
Выхваченные из ножен сабли, сверкнув в свете лампы, горящей на верху лестницы, начинают яростно разить нападающих справа и слева от Шарни.
Раздаются крики боли, летят брызги крови, людская волна откатывается назад по ступеням, ставшими красными и скользкими.
Дверь передней открывается в третий раз, и часовой кричит:
— Возвращайтесь, господа, это приказ короля!
Гвардейцы пользуются минутным замешательством, возникшим в толпе, и бросаются к двери, Шарни возвращается последним. Дверь за ним закрывается, два крепких засова скользят в широких пазах.
Град ударов обрушивается на дверь. Но ее загораживают скамейками, столами, табуретками. Она продержится добрых десять минут.
Десять минут! За эти десять минут, даст Бог, подоспеет помощь.
А теперь посмотрим, что происходит у королевы.
Второй поток устремился к ее покоям, но к ним ведет узкая лестница и не менее узкий коридор, где с трудом могут разойтись два человека.
Именно здесь несет службу Жорж де Шарни.
Он также трижды спрашивает: "Кто идет?" — и, не получив ответа, стреляет.
На звук выстрела из покоев королевы выглядывает Андре, бледная, но спокойная.
— Что случилось? — спрашивает она.
— Сударыня! — восклицает Жорж. — Спасайте королеву, жизнь ее величества в опасности. Я один против огромной толпы. Но это ничего, я постараюсь продержаться подольше. Торопитесь! Торопитесь!
Потом, когда наступающие бросаются на него, он захлопывает за Андре дверь, крича:
— Задвиньте засов, задвиньте! Я проживу столько, сколько нужно, чтобы королева успела одеться и бежать.
И повернувшись лицом к нападающим, он колет штыком первых двух человек, которых встречает в коридоре.
Королева все слышала, и входя к ней в спальню, Андре видит, что она уже встала с постели.
Две придворные дамы, г-жа Оге и г-жа Тибо, торопливо одевают ее.
Кое-как одев королеву, женщины проводят ее потайным ходом в апартаменты короля, меж тем как неизменно спокойная, словно бы равнодушная к собственной судьбе Андре идет следом за Марией Антуанеттой, запирая за собой многочисленные двери, встречающиеся на пути.
XXVII
УТРО
На границе малых и больших покоев королеву ждал человек.
Это был покрытый кровью граф де Шарни.
— Король! — воскликнула Мария Антуанетта, заметив красные пятна на мундире молодого человека. — Король! Сударь, вы обещали спасти короля!
— Король вне опасности, сударыня, — ответил Шарни. Окинув взором анфиладу комнат, соединяющую покои королевы с Бычьим глазом, где уже находились под охраной нескольких гвардейцев Мария Антуанетта и ее дети, он хотел было спросить, где Андре, но тут встретился взглядом с королевой.
От этого взгляда, проникшего в сердце Шарни, слова замерли у него на устах.
Ему не было нужды говорить, королева угадала его мысль.
— Она идет, — сказала Мария Антуанетта, — не тревожьтесь.
И, подбежав к дофину, сжала его в объятиях.
Тем временем Андре, заперев последнюю дверь, входила в Бычий глаз.
Андре и Шарни не обменялись ни единым словом.
Они улыбнулись друг другу, только и всего.
Странное дело! Два эти сердца, так долго прожившие врозь, начинали биться согласно.
Королева огляделась вокруг и, словно радуясь, что уличила Шарни в ошибке, спросила:
— А король? Где король?
— Король вас ищет, ваше величество, — спокойно ответил Шарни, — он пошел к вам одним коридором, а вы тем временем пришли другим.
Вдруг из соседней залы раздались громкие крики.
То были убийцы; они кричали:
— Долой Австриячку! Долой Мессалину! Долой Вето! Мы ее задушим, мы ее повесим!
Прозвучали два пистолетных выстрела, и две пули пробили дверь на разной высоте.
Одна из этих пуль пролетела на самой головой дофина и застряла в обшивке стены.
— О Боже мой, Боже мой! — воскликнула королева, падая на колени. — Всех нас ждет смерть.
По знаку де Шарни пять или шесть гвардейцев заслонили королеву и детей своими телами.
В это мгновение вошел король; глаза его были полны слез, лицо бледно; он искал королеву, как она искала короля.
Увидев Марию Антуанетту, он бросился в ее объятия.
— Спасен! Спасен! — воскликнула королева.
— Благодаря ему, ваше величество, — ответил король, указывая на Шарни. — И вы тоже спасены, не правда ли?
— Благодаря его брату! — отвечала королева.
— Сударь, — сказал Людовик XVI графу, — мы многим обязаны вашей семье, слишком многим, чтобы достойным образом вознаградить вас.
Королева встретилась взглядом с Андре и, покраснев, отвернулась.
Нападающие заколотили в дверь.
— Послушайте, господа, — сказал Шарни охране, —
нам надо продержаться час. Нас семеро, если мы будем умело защищаться, нас убьют не раньше чем через час. Быть не может, чтобы за это время к их величествам не подоспела помощь.
И Шарни стал двигать огромный шкаф, стоявший в углу королевской спальни.
Другие телохранители последовали его примеру; вскоре они нагромоздили целую гору мебели и проделали в ней бойницы, чтобы стрелять.
Прижав к себе детей и подняв руки над их головами, королева молилась.
Дети глотали слезы.
Король вошел в кабинет, прилегающий к Бычьему глазу, чтобы сжечь несколько важных бумаг.
Наступающие ожесточенно рвались в дверь. Под ударами топора или лома от нее то и дело отламывались куски.
Через эти проломы просовывались окровавленные пики и штыки, несущие с собой смерть.
Между тем пули изрешетили застекленный верх двери над баррикадой и избороздили штукатурку позолоченного потолка.
Наконец диванчик, стоявший на шкафу, рухнул вниз. Шкаф начал поддаваться; створка двери, которую он загораживал, распахнулась настежь, но из дверного проема, зияющего, как пропасть, вместо штыков и пик протянулись окровавленные руки, цепляясь за края отверстий-бойниц и все более расширяя их.
Гвардейцы расстреляли все патроны до последнего, и в дверной проем было видно, что пол галереи усеян ранеными и убитыми.
Услышав крики женщин, которым казалось, что через эту дыру входит сама смерть, король вернулся.
— Ваше величество, — сказал Шарни, — запритесь вместе с ее величеством королевой в самой дальней зале; заприте за собой все двери; поставьте нас по двое у каждой двери. Я прошу позволения быть последним и охранять последнюю дверь. Я ручаюсь, что мы продержимся два часа; чтобы высадить эту дверь, у них ушло больше сорока минут.
Король колебался; ему казалось унизительным бежать из комнаты в комнату, укрываться за каждой перегородкой.
Если бы не страх за королеву, он не отступил бы ни на шаг.
Если бы не дети, королева осталась бы такой же стойкой, как король.
Но увы! Такова участь смертных! И у королей и у подданных всегда есть в сердце тайная лазейка, через которую выходит отвага и закрадывается страх.
Итак, король уже собирался распорядиться отступить в самую дальнюю комнату, как вдруг руки убрались, пики и штыки исчезли, крики и угрозы замолкли. Наступил миг тишины: каждый стоял, раскрыв рот, прислушиваясь, затаив дыхание.
Послышался мерный шаг регулярного войска.
— Это национальная гвардия! — крикнул Шарни.
— Господин де Шарни! Господин де Шарни! — позвал чей-то голос, и в щель просунулась хорошо знакомая физиономия Бийо.
— Бийо! — воскликнул Шарни. — Это вы, мой друг?
— Да, это я. Где король и королева?
— Они там.
— Целые и невредимые?
— Целые и невредимые.
— Слава Богу! Господин Жильбер! Сюда!
При имени Жильбера два женских сердца дрогнули, каждое на свой лад.
Сердце королевы и сердце Андре.
Что-то заставило Шарни обернуться: он увидел, как Андре и королева побледнели, услышав это имя.
Он покачал головой и вздохнул.
— Отворите двери, господа, — сказал король.
Телохранители бросились исполнять приказ, сметая остатки баррикады.
С улицы донесся голос Лафайета:
— Господа из парижской национальной гвардии, вчера вечером я дал слово королю, что ничему из принадлежащего его величеству не будет причинено ни малейшего ущерба. Если вы не защитите королевских гвардейцев, то я тем самым нарушу слово чести и не буду достоин командовать вами.
Когда двери отворились, в них показались два человека — генерал Лафайет и Жильбер; немного левее держался Бийо, счастливый, что ему довелось принять участие в освобождении короля.
Это Бийо разбудил Лафайета.
Позади Лафайета, Жильбера и Бийо был капитан Гондран, командир роты прихода рульской церкви святого Филиппа.
Принцесса Аделаида первой бросилась навстречу Лафайету и, обняв его с той признательностью, которая является следствием пережитого страха, воскликнула:
— Ах, сударь, вы нас спасли!
Лафайет почтительно вышел вперед и собрался переступить порог Бычьего глаза, но один из офицеров остановил его.
— Прошу прощения, сударь, — сказал он, — у вас есть право присутствовать при большом утреннем выходе короля?
— Если и нет, я его даю, — сказал король, протягивая руку Лафайету.
— Да здравствует король! Да здравствует королева! — закричал Бийо.
Король обернулся.
— Знакомый голос, — произнес он с улыбкой.
— Вы очень добры, ваше величество, — ответил славный фермер. — Да, да, вы слышали мой голос во время путешествия в Париж. Ах! Лучше было бы вам остаться там и не возвращаться сюда!
Королева нахмурила брови.
— Однако, — заметила она, — не очень-то они любезны, эти парижане!
— А вы что скажете, сударь? — спросил король Лафайета с таким видом, будто желал спросить: "А, по вашему мнению, как следует поступить?".
— Государь, — почтительно ответил Лафайет, — я полагаю, вашему величеству стоило бы выйти на балкон.
Король взглядом спросил совета у Жильбера, потом решительно подошел к застекленной двери, твердой рукой распахнул ее и вышел на балкон.
Раздался громкий вопль. Все дружно кричали:
— Да здравствует король!
Вслед за первым криком раздался второй:
— Короля в Париж!
Потом эти два крика, порой заглушая их, дополнил третий. Грозные голоса вопили:
— Королеву! Королеву!
Услышав этот крик, все вздрогнули и побледнели: король, Шарни, даже Жильбер.
Королева подняла голову.
Бледная, со сжатыми губами, с нахмуренными бровями, она стояла у окна. Дочь прижалась к ней. Впереди стоял дофин; на белокурой головке ребенка лежала ее белая, как мрамор, рука.
— Королеву! Королеву! — настойчиво звали голоса, и в них все яснее звучала угроза.
— Народ хочет вас видеть, ваше величество, — сказал Лафайет.
— О матушка, не выходите к ним! — в слезах умоляла девочка, обвивая шею королевы рукой.
Королева посмотрела на Лафайета.
— Не извольте беспокоиться, ваше величество, — сказал он.
— Как, совсем одна?! — воскликнула королева.
Лафайет улыбнулся и с пленительной учтивостью, которую он сохранил до конца жизни, отвел детей от матери и подтолкнул их к балкону первыми.
Затем почтительно предложил руку королеве.
— Ваше величество, соблаговолите положиться на меня, — сказал он, — я ручаюсь, что все будет в порядке.
И он вывел королеву на балкон.
Это было ужасное зрелище — такое, от какого кружилась голова, — Мраморный двор, превратившийся в бурное людское море.
Толпа встретила королеву громким воплем, и невозможно было понять, был ли то рев угрозы или крик радости.
Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе раздались рукоплескания.
В жилах всех людей, принадлежащих к благородной французской нации, вплоть до людей самого низкого звания, течет рыцарская кровь.
— Странный народ! — сказала королева со вздохом.
Потом вдруг встрепенулась:
— А как мои телохранители, сударь, мои телохранители, спасшие мне жизнь, вы ничего не можете для них сделать?
— Назовите кого-нибудь из них, — сказал Лафайет.
— Господин де Шарни! Господин де Шарни! — воскликнула королева.
Но Шарни отступил назад. Он понял, о чем идет речь.
Он не хотел прилюдно каяться в том, что произошло вечером 1 октября.
Не чувствуя за собой вины, он не хотел прощения.
Андре испытала такое же чувство; она протянула руку, чтобы остановить Шарни.
Руки их встретились и соединились в пожатии.
Королеве было не до этого, и все же она заметила их движение навстречу друг другу.
В глазах ее мелькнул огонь, дыхание перехватило, и она прерывающимся голосом окликнула другого телохранителя:
— Сударь, сударь, идите сюда, приказываю вам.
Он повиновался.
Впрочем, у него не было причины для колебаний, как у Шарни.
Господин де Лафайет пригласил гвардейца на балкон, прикрепил к его шляпе свою трехцветную кокарду и расцеловал его.
— Да здравствует Лафайет! Да здравствуют телохранители! — закричали пятьдесят тысяч голосов.
Несколько человек пытались поднять глухой ропот, последний раскат уходящей грозы.
Но их голоса потонули в дружном приветственном возгласе.
— Ну вот, — сказал Лафайет, — буря миновала, небо снова ясное.
Потом, вернувшись в зал, он добавил:
— Но чтобы снова не грянул гром, вашему величеству остается принести последнюю жертву.
— Да, — задумчиво сказал король, — покинуть Версаль, не так ли?
— Совершенно верно, ваше величество, приехать в Париж.
— Сударь, — сказал король, — можете объявить народу, что через час все мы отправляемся в Париж: королева, я и дети.
Затем повернулся к королеве:
— Ваше величество, извольте собраться в дорогу.
Приказ короля, казалось, напомнил Шарни о каком-то важном деле.
Он устремился по коридору впереди королевы.
— Что вам нужно в моих покоях, сударь? — сурово спросила королева. — Вам там делать нечего.
— Я бы очень желал, чтобы ваше величество не ошиблись, — отвечал Шарни, — не извольте беспокоиться, если окажется, что мне там и в самом деле нечего делать, я сразу уйду, не надоедая вашему величеству.
Королева пошла следом за ним; на паркете виднелись кровавые пятна, королева заметила их. Она зажмурилась и в поисках поддержки, оперлась на руку Шарни; несколько шагов она прошла с закрытыми глазами.
Вдруг королева почувствовала, как Шарни вздрогнул всем телом.
— Что случилось, сударь? — спросила она, открывая глаза.
Потом вдруг вскрикнула:
— Мертвец! Мертвец!
— Ваше величество, простите, что отпускаю вашу руку. Я нашел то, что искал: тело моего брата Жоржа.
Это и в самом деле было тело несчастного молодого человека: брат приказал ему умереть за королеву.
Он исполнил приказ.
Назад: XVII МЕДЕЯ
Дальше: XXVIII СМЕРТЬ ЖОРЖА ДЕ ШАРНИ
