V ГЕНИЙ И КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ

V
ГЕНИЙ И КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ

Действительно, следом за Скоццоне во двор вошел Франциск I со всей своей свитой. Он выступал под руку с герцогиней д’Этамп. За ними следовали король Наваррский с ее высочеством Екатериной Медичи. Дофин, впоследствии ставший Генрихом И, шел вместе с теткой, Маргаритой Валуа, королевой Наваррской. Их сопровождала почти вся придворная знать.

Бенвенуто пошел навстречу гостям и, ничуть не смутившись и не растерявшись, принял королей, принцев, вельмож и придворных дам, как принимают друзей. А ведь среди гостей были самые известные государственные мужи Франции и самые блестящие красавицы в мире. Маргарита пленяла, госпожа д’Этамп восхищала, Екатерина Медичи поражала, Диана де Пуатье ослепляла. Велика важность! В Италии Бенвенуто был на короткой ноге с самыми блестящими представителями древних родов, с вельможами XVI века и как любимый ученик Микеланджело привык к обществу королей.

— Мадам, разрешите нам любоваться не только вами, но и произведениями искусства, — произнес Франциск I, обращаясь к герцогине д’Этамп, ответившей ему улыбкой.

Анна ди Писле, герцогиня д’Этамп, на которую король, вернувшись из испанского плена, обратил свое благосклонное внимание, вытеснила из его сердца графиню де Шатобриан и в ту пору была в расцвете своей поистине царственной красоты. У нее была стройная фигура, тонкая талия, горделиво, с мягкой кошачьей грацией вскидывала она прелестную головку; но это не всегда была грация кошечки: своим непостоянством и ненасытной алчностью она иногда напоминала пантеру. И вместе с тем фаворитка короля умела разыграть такую чистосердечность, такую наивность, что вводила в заблуждение самых недоверчивых людей. Необыкновенно подвижно было лицо этой женщины — то Гермионы, то Галатеи, на ее бледных губах играла улыбка, иногда манящая, иногда страшная, а глаза, порой такие ласковые, вдруг начинали метать молнии и загорались гневом. Ее манера томно поднимать и опускать глаза не давала возможности понять, нежность или угроза таится в ее взоре. Эта высокомерная и властолюбивая женщина, надменная и завистливая, изворотливая и скрытная, покорила Франциска I, вскружила ему голову.

— Мне давно хотелось навестить вас, Бенвенуто — ведь, если не ошибаюсь, прошло два месяца, как вы появились в нашем королевстве, — но скучные дела и заботы мешали мне все это время размышлять о благородных целях искусства. Впрочем, пеняйте на нашего брата и кузена — императора: он не дает нам ни минуты покоя, — произнес король.

— Если вам угодно, ваше величество, я напишу императору и стану умолять, чтобы он позволил вам остаться великим другом искусства, ибо вы уже доказали ему, что вы великий полководец.

— Как, вы знаете Карла Пятого? — удивился король Наваррский.

— Да, сир, четыре года назад в Риме я имел честь преподнести требник своей работы его величеству; при этом я произнес несколько слов, которые император выслушал весьма благосклонно.

— Что же вам сказал его величество?

— Что он знал обо мне еще три года назад — увидел на ризе папы пуговицу филигранной работы, делавшую честь моему мастерству.

— О, да я вижу, вы избалованы похвалами королей! — заметил Франциск I.

— Вы правы, ваше величество, мне посчастливилось — мои творения снискали похвалу кардиналов, великих герцогов, принцев и королей.

— Покажите же мне ваши прекрасные творения. И посмотрим, не окажусь ли я более требовательным судьей.

— У меня было очень мало времени, сир. Ваза и серебряный таз, над которыми я сейчас работаю, пожалуй, недостойны внимания вашего величества.

Минут пять король молча разглядывал произведения Челлини. Казалось, дивные творения заставили его позабыть о творце. Заметив, что его окружили подстрекаемые любопытством дамы, Франциск I воскликнул:

— Посмотрите, да это просто чудо! Форма вазы так необычна и так смела! Бог ты мой, как тонка, как искусна работа в барельефе и рельефе! А красота этих линий: видите, как разнообразны и естественны позы людей! Взгляните-ка на эту девушку — так и кажется, что она вот-вот взмахнет рукой. Право, и в древности не создавали таких прекрасных вещей. Даже лучшие творения античных мастеров Италии не производили на меня такого сильного впечатления! Ну, посмотрите же на эту прелестную малютку: дитя утопает в цветах, шевелит ножкой. Все так живо, изящно и прекрасно!

— Вы великий король, ваше величество! — воскликнул Бенвенуто. — Другие осыпали меня похвалами, вы же меня понимаете!

— Покажите еще что-нибудь! — сказал король с жадным нетерпением.

— Вот медаль, изображающая Леду и лебедя. Я сделал ее для кардинала Габриэля Цезарини. Вот печать, на которой я выгравировал изображение святого Иоанна и святого Амвросия. Вот эмалированная рака…

— Неужели? Вы чеканите медали? — перебила г-жа д’Этамп.

— Как Кавадоне Миланский, мадам.

— Вы покрываете золото эмалью? — воскликнула Маргарита.

— Как Америго Флорентийский.

— Вы гравируете печати? — осведомилась Екатерина.

— Как Лантизко Перузский. Уж не думаете ли вы, ваше высочество, что мне достает таланта лишь на изготовление филигранных золотых безделушек и чеканку серебряных монет? Хвала Создателю, я умею делать все понемногу. Я недурно знаю инженерное искусство, дважды помешал врагу захватить Рим. Пишу сносные сонеты. И вы, ваше высочество, можете заказать мне оду. Я сочиню оду в вашу честь, право, не хуже самого Клемана Маро! Музыке отец обучал меня из-под палки. Эта метода пошла мне на пользу — я играю на флейте и на кларнете так хорошо, что, когда мне было двадцать четыре года, папа Климент Седьмой взял меня в свой оркестр. Кроме того, я изобрел способ изготовления пороха, умею делать превосходные самопалы и хирургические инструменты. А ежели вы, ваше высочество, поведете войну, то соблаговолите позвать меня. Вот увидите, я пригожусь вам — я метко бью из аркебузы и умею наводить кулеврину. На охоте мне случалось за один день подстрелить двадцать пять павлинов. В артиллерийском бою я избавил императора от принца Оранского, а ваше высочество — от коннетабля Бурбонского. Как видите, предателям приходится со мной несладко…

— Так чем же вы больше гордитесь, — прервал его молодой дофин, — тем, что убили коннетабля, или тем, что подстрелили двадцать пять павлинов?

— Ни тем, ни другом, ваше высочество… Ловкость, как и все другие таланты, дана нам Господом Богом, а я проявил ее, вот и все.

— А ведь я и не знал, что вы оказали мне такую услугу, — произнес король. — Значит, вы убили коннетабля Бурбонского? Как же это произошло?

— Бог мой, да очень просто! Войско коннетабля внезапно подступило к Риму и ринулось на приступ крепостных стен. Мы с приятелями пошли посмотреть, как идет бой. Выходя из дому, я случайно прихватил аркебузу. Доходим мы до вала. Вижу — делать там нечего. «Но не зря же я пришел!» — промелькнула у меня мысль. И вот я навожу аркебузу туда, где погуще и потеснее ряды, беру на мушку рослого воина — он был на голову выше всех — и стреляю. Он падает — выстрел сразу производит смятение во вражеских рядах. Оказалось, я убил коннетабля. Он был, как я узнал потом, выше всех ростом.

Пока Бенвенуто беспечно и непринужденно вел рассказ, дамы и вельможи почтительно расступались перед ним: все с уважением и чуть ли не со страхом смотрели на героя, не подозревавшего о том, что он совершил подвиг. Один лишь Франциск I остался рядом с Челлини.

— Итак, любезный друг, — промолвил он, — я вижу, что, еще не посвятив мне свое дарование, вы сослужили мне службу своей отвагой.

— Ваше величество, — с улыбкой ответил Бенвенуто, — по-моему, я родился вашим слугой! На эту мысль наводит меня один случай из моего детства. У вас на гербе изображена саламандра, не правда ли?

— Да, и девиз: «Nutrisio et extinguo».

— Так вот… Как-то, когда мне было пять лет, я сидел с отцом в комнатушке, где перед тем бучили белье. В очаге пылали дубовые поленья. Стояли сильные холода. Я взглянул на огонь и заметил среди языков пламени какое-то существо, похожее на ящерицу. Казалось, ящерица весело отплясывает в самом пекле. Я показал на нее отцу, а отец — прошу простить меня за вольность, но таков уж грубый обычай в наших краях — влепил мне внушительную затрещину и ласково сказал: «Ты ни в чем не провинился, сынок, и я ударил тебя, чтобы ты запомнил саламандру в огне. Не слыхал, чтобы еще кому-нибудь довелось ее увидеть». Не правда ли, ваше величество, это было предзнаменованием? Я верю в предзнаменования. В двадцать лет я чуть было не уехал в Англию, но чеканщик Пьетро Торреджиано, с которым я туда собирался поехать, рассказал, как однажды, еще мальчишкой, он дал пощечину Микеланджело, поссорившись с ним в мастерской. И все было кончено: ни за какие блага в мире я не поехал бы с человеком, который поднял руку на великого скульптора. Я остался в Италии, а из Италии попал не в Англию, а во Францию.

— Франция горда тем, что вы избрали ее, Бенвенуто. И мы сделаем все, чтобы вы не тосковали по родине.

— О, моя родина — искусство! Оно всегда со мной. А мой повелитель — тот, кто заказывает мне чеканку самой богатой чаши.

— А есть ли у вас какая-нибудь задумка сейчас?

— О да, ваше величество! Я хочу создать фигуру Христа, но не распятого, нет, а во всем блеске божественной славы и, если это возможно, передать всю несказанную красоту, которую Он явил мне.

— Неужели вы видели не только земных царей, но и Царя Небесного? — со смехом воскликнула Маргарита, бравшая все под сомнение.

— Да, мадам, — отвечал Бенвенуто с детской бесхитростностью.

— Так расскажите же нам и об этом, — попросила королева Наваррская.

— Охотно, ваше величество, — сказал Бенвенуто Челлини доверительным тоном, очевидно, не допуская мысли, что кто-нибудь может сомневаться в истинности его слов. — Незадолго до того я видел Сатану со всеми его присными; вызвал его мой приятель, священник-некромант. Сатана явился нам в Колизее, и мы с большим трудом от него отделались. Но жуткое воспоминание об исчадии ада навсегда покинуло меня только тогда, когда в ответ на мою горячую мольбу мне явился, дабы укрепить дух мой в заточении, божественный наш Спаситель в сиянии солнечных лучей, увенчанный ореолом.

— И вы действительно уверены… вполне уверены, что вам являлся Христос? — спросила королева.

— Вполне уверен, ваше величество.

— В таком случае, Бенвенуто, сделайте для дворцовой часовни фигуру Христа, — благодушным тоном произнес Франциск I.

— Ваше величество, будьте милосердны и закажите мне что-нибудь другое.

— Но почему же?

— Потому что я дал обет Господу Богу посвятить это творение только Ему.

— Превосходно! Тогда, Бенвенуто, мне нужна дюжина светильников для стола.

— О, это другое дело! Я с радостью повинуюсь вам, сир.

— И не просто светильники, а серебряные статуи.

— Ваше величество, это будет великолепно!

— Да, двенадцать статуй с меня ростом — шесть богов и шесть богинь.

— Как вам будет угодно, сир.

— Да вы заказываете целую поэму! — промолвила г-жа д’Этамп. — Чудесную, удивительную! Не правда ли, господин Бенвенуто?

— Я никогда ничему не удивляюсь, ваше величество.

— А я бы удивилась, — сказала герцогиня, задетая за живое, — если бы какой-нибудь ваятель, кроме античных, создал нечто подобное.

— Я все же надеюсь, что выполню заказ не хуже античных мастеров, — хладнокровно возразил Бенвенуто.

— А нет ли тут хвастовства, маэстро Бенвенуто?

— Я никогда не хвастаюсь, мадам, — проговорил Челлини, пристально глядя на г-жу д’Этамп.

И надменная герцогиня невольно опустила глаза, не выдержав его твердого, спокойного взгляда, в котором даже не было гнева. Анна затаила неприязнь к Челлини; она почувствовала духовное превосходство художника, хотя и не могла постичь, в чем его сила. До сих пор герцогиня воображала, что красота всемогуща: она позабыла о могуществе гения.

— Но какие же нужны сокровища, чтобы вознаградить талант, подобный вашему? — желчно спросила герцогиня.

— Разумеется, моих сокровищ мало, — заметил Франциск I. — Кстати, Бенвенуто, вы, кажется, получили только пятьсот золотых экю. Довольно ли вам будет того жалованья, какое мы платили нашему придворному живописцу Леонардо да Винчи, — семьсот золотых в год? Кроме того, все работы, заказанные лично мною, будут оплачены особо.

— Ваше величество, эти щедроты достойны такого короля, как Франциск Первый, и, смею сказать, такого ваятеля, как Челлини. И все же осмелюсь обратиться к вашему величеству еще с одной просьбой.

— Заранее обещаю, что она будет исполнена, Бенвенуто.

— Ваше величество, у меня неуютная и тесная мастерская. Один из моих учеников нашел помещение, более подходящее для создания объемных работ, которые, быть может, закажет мне мой повелитель. Это собственность вашего величества — Большой Нельский замок. Он находится в распоряжении парижского прево, но прево не живет там, а занимает лишь Малый Нельский замок, который я охотно ему уступлю.

— Да будет так, Бенвенуто! — сказал Франциск I. — Водворяйтесь в Большой Нельский замок, и, когда мне захочется побеседовать с вами и полюбоваться вашими шедеврами, мне придется лишь перейти по мосту через Сену…

— Как, ваше величество! — перебила короля г-жа д’Этамп. — Вы без всяких оснований лишаете права на владение замком дворянина, преданного мне человека?

Бенвенуто взглянул на нее, и Анна во второй раз опустила глаза, не выдержав его удивительно проницательного, пристального взгляда.

А Челлини продолжал с тем же наивным простодушием, с каким рассказывал о своих видениях:

— Но ведь я тоже благородного происхождения, ваша светлость! Мой род ведет начало от человека знатного, самого главного полководца у Юлия Цезаря, по имени Флорино, уроженца Челлино, что близ Монтефиасконе. Его именем названа Флоренция, а именем вашего прево и его предков, если память мне не изменяет, еще ничего не названо… Однако ж, — Бенвенуто повернулся к Франциску I, причем выражение его глаз и голоса тотчас изменилось, — быть может, я слишком дерзок… быть может, я вызвал к себе ненависть власть имущих и, невзирая на покровительство вашего величества, она в конце концов погубит меня. У парижского прево, говорят, целая армия…

— Мне рассказывали, — перебил его король, — что однажды в Риме некий Челлини, золотых дел мастер, не пожелал отдать незавершенную серебряную вазу, заказанную его высокопреосвященством Фарнезе, в те времена кардиналом, а ныне папой.

— Сущая правда, ваше величество.

— Говорят еще, что вся стража кардинала явилась со шпагами наголо и пошла на приступ мастерской, чтобы взять вазу силой.

— И это сущая правда.

— Но этот самый Челлини, притаившись за дверью с мушкетом в руках, доблестно защищался и обратил в бегство телохранителей его высокопреосвященства, а наутро кардинал заплатил ему сполна.

— Все это истинная правда, ваше величество.

— Уж не вы ли тот самый Челлини?

— Да, сир, именно я, и ежели ваше величество сохранит свое благоволение ко мне, ничто меня не испугает.

— Смелее же вперед! — воскликнул король, чуть заметно улыбнувшись. — Смелее же, ибо вы дворянин!

Госпожа д’Этамп промолчала, но с этой секунды возненавидела Челлини смертельной ненавистью оскорбленной женщины.

— Ваше величество, прошу вас о последней милости, — снова заговорил Челлини. — Не смею представить вам всех своих подмастерьев: их десять человек — французов и немцев, все славные ребята, мои искусные помощники. Но двух учеников — Паголо и Асканио — я привез из Италии… Подойдите, Паголо, выше голову, смотрите веселее! Как смотрят не наглецы, а честные люди, которым нечего краснеть, ибо они не совершили ничего дурного… Паголо, пожалуй, не хватает изобретательности, ваше величество, а также вдохновения. Зато он исполнительный и добросовестный мастер; работает он медленно, но хорошо, прекрасно понимает мои замыслы и точно их выполняет… А вот Асканио, юноша благородный, милый моему сердцу ученик, мой любимец. Он, без сомнения, не обладает могучим творческим воображением, по воле которого сталкиваются и бьются на барельефе батальоны двух вражеских армий или же вонзаются в края вазы когти льва или зубы тигра. Нет, фантазия не подскажет ему причудливого, волшебного образа: ни чудовищных химер, ни сказочных драконов, — зато его душа, такая же прекрасная, как и тело, по наитию воспринимает, если можно так выразиться, божественный идеал. Попросите Асканио создать ангела или группу нимф — и никто не сравнится с ним: столько утонченности, поэтичности, неподражаемого изящества в его творениях! Когда я работаю с Паголо, у меня четыре руки, а когда с Асканио — две души. Прибавлю: он любит меня, и я очень счастлив, что вблизи меня бьется такое чистое, преданное сердце, как сердце Асканио.

Пока учитель говорил, Асканио скромно, но без всякого стеснения стоял возле него, и поза его была так грациозна, что г-жа д’Этамп не могла отвести взгляда от черноглазого и черноволосого итальянца, от очаровательного юноши — живой копии Аполлона.

— Если Асканио такой тонкий мастер изящных вещиц, — проговорила она, — пусть придет как-нибудь утром ко мне во дворец. Я хочу, чтоб он сделал какой-нибудь чудесный цветок из драгоценных камней и золота.

Асканио поклонился, взглянув на герцогиню с сердечной признательностью.

— А я, — сказал король, — назначаю ему и Паголо жалованье сто золотых экю в год.

— Они его отработают, — произнес Бенвенуто.

— А что за прелестная девушка с длинными ресницами притаилась там, в уголке? — спросил Франциск I, только сейчас приметив Скоццоне.

— О, не обращайте на нее внимания, ваше величество! — ответил Бенвенуто, хмуря брови. — Не люблю одного: когда среди всех чудесных творений, украшающих мою мастерскую, замечают и ее. Мне это, право, не по вкусу.

— О, да вы ревнивы, Бенвенуто!

— Что поделаешь, сир, не люблю, когда посягают на мою собственность. Представьте себе, хотя это сравнение и неуместно, что кто-нибудь посмел бы возмечтать о госпоже д’Этамп, — как бы вы разгневались, ваше величество! Скоццоне же — моя герцогиня.

Эти слова вывели из задумчивости герцогиню, любовавшуюся Асканио, и она прикусила губу. Кое-кто из вельмож невольно улыбнулся, дамы зашушукались. Король рассмеялся:

— Полно, полно! Вы вправе ревновать, Бенвенуто, слово дворянина! Все мы — и художники, и короли — понимаем друг друга… До свидания, друг мой! Прошу вас, приступайте к работе над статуями. Начните, разумеется, с Юпитера и, когда вылепите модель, принесите ее мне. Прощайте, желаю успеха! До встречи в Нельском замке.

— Легко сказать, ваше величество, — принести вам модель! Как же я попаду в Лувр?

— Часовым у дворцовых ворот будет приказано пропускать вас.

Челлини поклонился и в сопровождении Паголо и Асканио дошел с королем и его свитой до ворот. Тут он преклонил колено и поцеловал руку Франциску I, промолвив с чувством:

— Ваше величество, благодаря посредничеству господина де Монлюка вы спасли меня от заточения, а быть может, и от смерти! Вы осыпали меня щедротами, вы почтили мою бедную мастерскую своим присутствием! Но главное — и я не знаю, как благодарить вас за это, — вы с поразительным проникновением предвосхищаете мои замыслы. Так повелось, что мы, художники, работаем для тех, кто оценит нас много веков спустя. Мне же посчастливилось: я при жизни нашел судью, который всегда поддержит меня, всегда даст просвещенный совет. До сих пор я был мастером грядущих поколений. Отныне позвольте мне быть королевским золотых дел мастером, ваше величество!

— Вы будете моим мастером, моим ювелиром, моим ваятелем и моим другом, Бенвенуто, если только такое звание вам по душе! Прощайте же, или, вернее, до свидания.

Нечего и говорить, что, по примеру короля, все придворные, кроме г-жи д’Этамп, осыпали Челлини ласками и похвалами.

Когда все уехали и Бенвенуто остался во дворе с двумя учениками, Асканио стал горячо благодарить его, Паголо же — словно через силу.

— Не благодарите меня, сынки, не стоит труда. Но послушайте: если вы и вправду считаете себя обязанными мне, я попрошу вас об одной услуге, раз нынче зашел об этом разговор; речь идет о том, что мне всего дороже. Вы слышали, что я сказал королю про Катрин, и слова эти отвечают сокровеннейшему моему чувству. Девушка стала необходима мне, друзья, и в творчестве — ведь вы знаете, с какой радостью Скоццоне служит мне моделью, — ив жизни; я верю, что она любит меня. Итак, прошу вас — хотя Скоццоне хороша собой, а вы молоды, как молода и она сама: не помышляйте о ней. На свете много других хорошеньких девушек. Не терзайте моего сердца, не оскорбляйте моей дружбы к вам, бросая на Скоццоне пылкие взгляды. А когда меня нет, заботьтесь о ней и берегите ее, как братья. Заклинаю вас об этом: я знаю свой нрав, знаю себя и клянусь Богом: замечу неладное — убью ее и предателя!

— Учитель! — воскликнул Асканио, — Я почитаю вас своим наставником и люблю вас, как отца! Будьте покойны!

— Всемогущий Иисусе! — вскричал Паголо, всплеснув руками. — Да хранит меня Бог и помыслить о такой низости! Да разве не обязан я вам решительно всем? Ведь я совершу богомерзкое преступление, если стану злоупотреблять вашим священным доверием и в благодарность за все благодеяния отплачу таким низким предательством!

— Благодарю, дети мои! — промолвил Бенвенуто, пожимая им руки. — Благодарю несчетное число раз. Я доволен, я верю вам… А теперь, Паголо, берись за работу да помни: я обещал господину де Вильруа к завтрашнему дню печать, над которой ты трудишься. Мы же с Асканио пойдем осматривать поместье, пожалованное нам всемилостивым королем. А в будущее воскресенье позабавимся: займем Йельский замок, пусть даже силой. — Затем, обернувшись к Асканио, он прибавил: — Пойдем же, Асканио, в знаменитый Нельский замок, который так понравился тебе снаружи, и посмотрим, достоин ли он и внутри того, что о нем говорит молва.

И не успел Асканио вымолвить слово, как Бенвенуто, оглядев мастерскую, чтобы проверить, все ли подмастерья в сборе, ласково похлопал по круглой и румяной щечке Скоццоне и, взяв под руку ученика, вышел вместе с ним из дому.

VI
ДЛЯ ЧЕГО НУЖНЫ ДУЭНЬИ

Не прошли они и десяти шагов, как встретили невысокого человека лет пятидесяти с тонким, выразительным лицом.

— А я шел к вам, Бенвенуто, — произнес господин, которому Асканио поклонился не только с уважением, но с глубочайшим почтением, а Бенвенуто дружески протянул руку.

— Если вас привело ко мне важное дело, дорогой Франческо, я вернусь с вами; если же вы попросту пришли проведать меня, тогда пойдемте вместе со мной.

— Я пришел дать вам совет, Бенвенуто.

— Охотно выслушаю вас. Совет друга всегда пригодится.

— Но мой совет не для посторонних.

— Этот юноша — мое второе «я», Франческо, говорите!

— Сказал бы, если бы считал возможным, — отвечал друг Бенвенуто.

— Простите, учитель, — промолвил Асканио, собираясь отойти в сторону.

— Ну что ж, придется тебе одному пойти туда, куда мы думали пойти вместе, сынок, — сказал ему Бенвенуто. — Ты ведь знаешь — я полагаюсь на тебя, как на самого себя. Осмотри все до мельчайших подробностей: хорошо ли освещена мастерская, годится ли двор для отливки и можно ли отделить нашу мастерскую от помещения, где будут работать другие подмастерья. Да не забудь про зал для игры в мяч.

И Бенвенуто, подхватив господина под руку, кивнул на прощание ученику и вернулся к себе в мастерскую, а молодой человек так и остался неподвижно стоять посреди улицы Сен-Мартен.

В самом деле, поручение учителя повергло Асканио в полнейшее смятение. Он уже и так почувствовал растерянность, когда Бенвенуто позвал его осматривать замок. Судите же сами, что стало с юношей теперь, когда учитель послал его туда одного.

Итак, Асканио, два воскресенья подряд видевший Коломбу и не смевший следовать за ней, а в третье — последовавший за девушкой, но не посмевший заговорить, теперь должен был явиться к своей возлюбленной… И зачем! Чтобы осмотреть Нельский замок, который Бенвенуто, желая позабавиться, намеревался в будущее же воскресенье отнять у отца Коломбы, пустив в ход и уговоры, и силу.

Всякий на месте Асканио почувствовал бы себя неуютно; влюбленный же юноша пришел в ужас.

По счастью, от улицы Сен-Мартен до Йельского замка было довольно далеко. Иначе Асканио и шага бы не сделал; но надо было пройти около полумили, и юноша отправился в путь.

Ничто так не примиряет с опасностью, как время или расстояние, которое нас от нее отделяет. Размышления — могучий пособник для людей одаренных и сильных духом. К такой породе людей и принадлежал Асканио. В те времена среди юношей, едва вступивших в жизнь, еще не было модным напускать на себя разочарование. Искренни были все чувства, искренни были их проявления: в радости люди смеялись, в горе — плакали. Манерничать, как в жизни так и в искусстве, было не принято, и в те времена двадцатилетний красавец ничуть не почел бы себя униженным, признавшись, что он счастлив.

Итак, несмотря на все свое смятение, Асканио был счастлив. Ведь он думал, что увидит Коломбу только в воскресенье, а увидит ее сегодня. Ведь это означало выиграть шесть дней, а шесть дней ожидания для влюбленного, как известно, равносильны шести векам.

И чем ближе он подходил к замку, тем все гораздо проще ему представлялось. Правда, он сам надоумил Бенвенуто попросить у короля позволения обосноваться в Нельском замке и устроить там мастерскую. Но неужели Коломба рассердится на него за то, что он старается быть поближе к ней?! Правда, водворение флорентийского мастера нанесет ущерб отцу Коломбы, считавшему замок своей собственностью. Но такой ли это большой ущерб, если г-н Робер д’Эс-турвиль там не живет? К тому же у Бенвенуто столько возможностей уплатить за помещение: например, преподнести кубок прево или ожерелье его дочери (Асканио решил сам сделать это ожерелье). В ту эпоху расцвета искусства все это могло и должно было устранить любые затруднения. Асканио видывал всемогущих герцогов, королей и пап, готовых продать корону, скипетр и тиару, — только бы купить какую-нибудь чудесную драгоценную вещицу, созданную руками его учителя. В конце концов мессир Робер поймет, что дело можно уладить миром, и еще останется должником маэстро Бенвенуто. Ведь маэстро Бенвенуто так великодушен, что если мессир д’Эстурвиль проявит учтивость, то маэстро Бенвенуто проявит королевскую щедрость — Асканио был в этом уверен.

Пройдя всю улицу Сен-Мартен, Асканио уже вообразил себя вестником мира, ниспосланным Господом Богом, дабы поддержать согласие между двумя державами.

Однако и поверив в это, Асканио был не прочь — ведь влюбленные так странны — продлить свой путь еще минут на десять. Поэтому он не перебрался через Сену на лодке, а пошел дальше по набережной, по направлению к мосту Менял. Быть может, он и выбрал этот путь лишь оттого, что проходил тут накануне следом за Коломбой.

Впрочем, по какой бы причине он ни сделал этот крюк, а минут через двадцать все же очутился перед Нельским замком. И вот, когда Асканио оказался у цели, когда он увидел узкую стрельчатую дверь, порог которой надо было переступить, когда разглядел прелестное здание в готическом стиле, увенчанное островерхими башенками, дерзновенно устремленными ввысь, когда подумал, что за ставнями, полу-затворенными из-за жары, живет прекрасная Коломба, — великолепный воздушный замок, воздвигнутый им по дороге, рухнул, подобно дивным сооружениям, что появляются в облаках и исчезают, лишь только взмахнет крылами ветер. И юноша оказался лицом к лицу с действительностью, а в действительности не было ничего успокаивающего.

Однако помедлив несколько минут — промедление тем более странное, что в тот знойный день на набережной не было ни души, — Асканио понял, что надо на что-то решиться. Надо было войти в замок — это и было единственное решение. И вот юноша подошел к двери и поднял молоток. Но трудно сказать, когда он опустил бы его, если бы в ту самую минуту дверь случайно не отворилась и он не очутился лицом к лицу с каким-то человеком лет тридцати, не то слугой, не то крестьянином, как видно, исполнявшим всякую работу. Это был садовник мессира д’Эстурвиля.

Асканио и садовник отпрянули друг от друга.

— Что вам угодно? — спросил садовник. — Чего вы тут стоите?

Отступать было поздно, и Асканио, призвав на помощь все свое мужество, храбро ответил:

— Хочу посетить замок.

— Как это — посетить замок? — удивился садовник. — Кто вас послал?

— Король, — отвечал Асканио.

— Король?! — возопил садовник. — Господи Иисусе! Уж не собирается ли он отнять у нас замок?

— Вполне вероятно, — отвечал Асканио.

— Но почему?

— Видите ли, приятель, — произнес Асканио с важностью, которой сам остался доволен, — вряд ли я должен перед вами отчитываться!

— Что ж, верно. С кем вам угодно говорить?

— С господином прево. Он дома? — спросил Асканио, превосходно зная, что его нет в замке.

— Нет, сударь, он в Шатле.

— Ас кем можно поговорить в его отсутствие?

— С дочерью его милости мадмуазель Коломбой.

Асканио почувствовал, что краснеет.

— Да еще, — продолжал садовник, — с госпожой Перриной. С кем вам угодно говорить — с госпожой Перриной или с мадмуазель Коломбой, сударь?

Этот простой вопрос вызвал целую бурю в душе Асканио. Юноша открыл рот, собираясь сказать, что хочет видеть мадмуазель Коломбу, однако столь дерзкие слова так и не слетели с языка, и он попросил провести его к г-же Перрине.

Садовник, не подозревавший, что этот, по его мнению, естественный вопрос мог вызвать такое смятение, кивнул головой в знак повиновения и зашагал по двору к Малому Нельскому замку. Асканио пошел за ним.

Они пересекли второй двор, затем вошли во вторую дверь, миновали цветник, поднялись по ступенькам на крыльцо и добрались до конца длинной галереи.

И тут садовник открыл дверь и доложил:

— Госпожа Перрина, пришел молодой человек и именем короля требует, чтобы ему показали замок.

И он посторонился, уступая место Асканио, остановившемуся на пороге.

Асканио прислонился к стене, в глазах у него потемнело: случилось то, чего он не предвидел. В комнате вместе с дуэньей была Коломба, и он оказался с ними лицом к лицу.

Перрина сидела за прялкой. Коломба вышивала.

Обе одновременно подняли головы и посмотрели на дверь. Коломба сразу же узнала Асканио: хотя рассудок и говорил ей, что прийти он не может, она его ждала. А юноша, встретившись с ней глазами, решил, что сейчас умрет, хотя взгляд девушки и выражал бесконечную нежность.

Дело в том, что, думая о встрече с Коломбой, Асканио предвидел множество затруднений, рисовал в воображении бесконечные препятствия: препятствия должны были воодушевить, трудности — укрепить. И вдруг все сложилось так просто, так хорошо. Юноша встретился с Коломбой неожиданно, и все великолепные, уготованные заранее, пылкие, возвышенные речи, которые должны были тронуть и поразить девушку, исчезли из его памяти — не осталось ни фразы, ни слова, ни слога.

Коломба тоже замерла, сидела не шелохнувшись. Чистые и юные существа, словно заранее соединенные на Небесах, уже чувствовали, что принадлежат друг другу, и, напуганные первой встречей, трепетали, полные смущения, и не могли вымолвить ни слова.

Перрина встала со стула; отложив веретено, она оперлась о колесо прялки и первая нарушила молчание.

— Этот простофиля Рембо мелет вздор! — произнесла достойная дуэнья. — Вы слышали, Коломба?

Коломба не ответила.

И дуэнья продолжала, подойдя к Асканио:

— Что вам нужно, сударь?.. Ах, да простит мне Господь Бог! — воскликнула она, вдруг узнав юношу. — Да ведь это тот самый любезный молодой человек, который вот уже три воскресенья так учтиво предлагает мне святую воду у дверей церкви. Что вам угодно, дружок?

— Мне нужно поговорить с вами, — пробормотал Асканио.

— Наедине? — жеманясь, спросила Перрина.

— Наедине.

И, сказав это, Асканио понял, что совершил непростительную глупость.

— В таком случае пожалуйте сюда, молодой человек, пожалуйте сюда, — проговорила Перрина, открывая боковую дверь и знаком приглашая Асканио следовать за ней.

Асканио последовал за ней, но, уходя, бросил на Коломбу один из тех долгих взглядов, в которые каждый влюбленный умеет вкладывать очень много, — они непонятны для непосвященных, зато полны глубокого значения для тех, к кому обращены. И Коломба, разумеется, поняла смысл этого взгляда, ибо, когда ее глаза невольно встретились с глазами молодого человека, она вдруг вспыхнула и, почувствовав это, потупилась, будто разглядывая вышивание, и принялась немилосердно калечить ни в чем не повинный цветок. Асканио, увидев, что личико Коломбы вспыхнуло, тотчас же остановился и устремился было к ней, но в эту минуту Перрина, обернувшись, окликнула молодого человека, и ему пришлось пойти вслед за ней. Не успел он перешагнуть порог, как Коломба бросила иголку, уронила руки на подлокотники кресла, откинула голову и глубоко вздохнула, причем во вздохе ее — такова необъяснимая тайна сердца — воедино слилось все: и сожаление, что Асканио уходит, и чувство облегчения оттого, что его уже нет.

Асканио же был явно не в духе: он сердился на Бенвенуто, который дал ему такое нелепое поручение; сердился на себя за то, что не воспользовался удобным случаем, а больше всего сердился на Перрину, ибо по ее вине он должен был уйти именно в тот момент, когда ему показалось, будто Коломба взглядом просит его остаться.

Поэтому, когда дуэнья, оказавшись наедине с Асканио, спросила о цели его прихода, юноша ответил довольно дерзко, решив отплатить ей за свой собственный промах:

— Я пришел, уважаемая, попросить вас показать мне Нельский замок.

— Показать вам Нельский замок? — переспросила Перрина. — А для чего вам это понадобилось?

— Чтобы посмотреть, годится ли он для нас, будет ли нам тут удобно и стоит ли нам хлопотать и переселяться сюда.

— Как так — переселяться сюда? Разве вы сняли замок у господина прево?

— Нет, нам дарует замок его величество.

— Его величество дарует вам замок?! — воскликнула Перрина вне себя от изумления.

— В полную собственность, — ответил Асканио.

— Вам?

— Не мне, милейшая, а моему учителю.

— А кто такой, дозвольте полюбопытствовать, ваш учитель, молодой человек? Уж верно, какой-нибудь вельможа из иностранцев?

— Поважнее, госпожа Перрина, — великий художник, нарочно приехавший из Флоренции, чтобы служить его христианнейшему величеству!

— Вот оно как! — произнесла дуэнья, которая не совсем хорошо понимала, о чем идет речь. — А что делает ваш учитель?

— Что делает? Да все на свете: перстеньки для девичьих пальчиков, кувшины для королевского стола, статуи для храмов, а в свободное время он то осаждает, то защищает города, если ему вздумается повергнуть в ужас императора или укрепить власть папы.

— Господи Иисусе! — воскликнула Перрина. — Как же зовут вашего учителя?

— Его зовут Бенвенуто Челлини.

— Странно, не слышала этого имени, — пробормотала дуэнья. — Кто же он по званию?

— Золотых дел мастер.

Перрина взглянула на Асканио, вытаращив глаза от изумления.

— Золотых дел мастер? — повторила она. — И вы воображаете, что мессир прево так и уступит свой замок какому-то золотых дел мастеру?

— А не уступит — возьмем силой.

— Силой?

— Вот именно.

— Надеюсь, ваш учитель не посмеет идти наперекор господину прево?

— Ему случалось идти наперекор трем герцогам и двум папам.

— Господи Иисусе! Двум папам! Уж не еретик ли он?

— Он такой же католик, как мы с вами, госпожа Перрина. Успокойтесь: сатана нам не союзник, зато нам ворожит сам король.

— Ах, вот как! Ну, а господину прево тоже ворожат, и не хуже, чем вам.

— Кто же это?

— Госпожа д’Этамп.

— Ну, в таком случае наши силы равны, — заметил Асканио.

— А если мессир д’Эстурвиль вам откажет?

— Маэстро Бенвенуто захватит замок силой.

— А если мессир Робер запрется здесь, как в крепости?

— Маэстро Челлини приступит к осаде замка.

— У мессира прево двадцать четыре вооруженных стражника. Подумайте-ка об этом.

— У маэстро Бенвенуто Челлини десять учеников. Наши силы равны — сами видите, госпожа Перрина.

— Зато сам мессир д’Эстурвиль — опасный противник. Он поверг на землю всех, кто осмелился с ним состязаться на турнире в честь свадьбы Франциска Первого.

— Что ж, госпожа Перрина, вот с таким храбрецом Бенвенуто и хочет помериться силами. Он, как и мессир д’Эстурвиль, поверг на землю всех своих неприятелей. Только те, кого победил ваш прево, недели через две были веселы и здоровы; те же, кто имел дело с моим учителем, так и не поднялись, и через три дня их отнесли на кладбище.

— Ох, быть беде, быть беде! — пробормотала Перрина. — Говорят, в осажденных городах творятся ужасные дела.

— Успокойтесь, госпожа Перрина, — со смехом отвечал Асканио, — ваши победители будут милосердны.

— Я сказала это, мой юный друг, оттого что боюсь, как бы не пролилась кровь, — отвечала Перрина, которая была, очевидно, не прочь приобрести поддержку среди осаждающих. — Ваше соседство, сами понимаете, будет нам приятно. Ведь нам в этой проклятой глуши не хватает общества. Мессир д’Эстурвиль подверг нас — свою дочь и меня — настоящему заточению, как двух бедных монахинь, хоть, сохрани Бог, мы не давали обета безбрачия. Нельзя быть человеку одному, гласит Священное писание, а когда Священное писание гласит «человек», то тут подразумевается и женщина. Не правда ли, месье?

— Само собой разумеется.

— А мы здесь совсем одни в огромных покоях и, конечно, ужасно скучаем.

— Разве вас никто не посещает? — спросил Асканио.

— Господи Боже! Да мы живем хуже монахинь, я ведь вам уже сказала. Монахини хоть родственников, друзей принимают, видятся с ними через решетку. У них есть трапезная, где они собираются, где беседуют, болтают. Не очень-то это весело, конечно, но все же немного отвлечешься. К нам же иногда только мессир прево приходит да пробирает дочку — видно, за то, что она все хорошеет. Право же, бедняжка только в том и повинна. И меня бранит — велит смотреть за ней построже. Благодарение Богу, ведь она не видит ни единой живой души и, если не считать разговоров со мною, только и открывает ротик, чтобы сотворить молитву. И я прошу вас, молодой человек, никому не говорить, что вас сюда впустили и что после осмотра Большого Йельского замка вы зашли побеседовать с нами в Малый.

— Как — после осмотра Большого Нельского замка?.. — воскликнул Асканио. — Значит, я вернусь с вами в Малый? Значит, я… — И Асканио осекся, поняв, что его радость слишком очевидна.

— Вряд ли было бы учтиво, молодой человек, представившись мадмуазель Коломбе — а она, прошу принять к сведению, здесь хозяйка, когда ее отца нет дома, — по-моему, вряд ли было бы учтиво с вашей стороны покинуть Нельский замок, поговорив только со мной и не сказав ей ни словечка на прощание. Впрочем, если вам это не угодно — сами понимаете, вольному воля, — выходите прямо через Большой Нельский, там есть свои ворота.

— Ни за что, ни за что, черт возьми! — воскликнул Асканио. — Госпожа Перрина, право же, я воспитан не хуже других и учтив с дамами. Только прошу вас, госпожа Перрина, осмотрим поскорее покои Большого замка, я очень спешу.

И действительно, теперь, узнав, что можно вернуться в Малый замок, Асканио торопился покончить с осмотром Большого. А Перрина побаивалась, что ее застанет врасплох прево, и не хотела задерживать Асканио; прихватив связку ключей, висевшую за дверью, она пошла вперед.

Бросим же вместе с Асканио взгляд на Нельский замок, где отныне будут происходить самые важные события нашего повествования.

Замок, или, вернее, поместье Нель — так его обыкновенно называли в те времена, — был расположен, как уже знает читатель, на левом берегу Сены, на том самом месте, где потом воздвигли Неверский дворец, а позже построили Монетный двор и Академию. Он стоял на юго-западной окраине Парижа, за стенами его виднелись лишь городской ров да зеленые лужайки Пре-о-Клер. Построил его в конце VIII века владетельный сеньор Нельский из Пикардии, Амори. В 1308 году Филипп Красивый купил замок и сделал его королевской резиденцией. В 1520 году Нельскую башню — память о ее кровавом, разгульном прошлом осталась в веках — отделили от замка, по берегу реки проложили набережную, а через ров перекинули мост. Мрачная башня стояла на острове одиноко и угрюмо, словно кающаяся грешница.

Поместье Нель было так обширно, что отторжение башни на нем почти не отразилось. Оно было похоже на целое селение. Высокая стена с широкими стрельчатыми воротами и узкой дверью отделяла его от набережной. Сначала вы попадали в обширный четырехугольный двор, тоже обнесенный стеной, в которой были две двери: одна — слева, а другая — в глубине двора. Если вы входили через дверь слева, как это только что сделал Асканио, то вашему взору являлось небольшое прелестное здание XIV века в готическом стиле: то был Малый Нельский замок, вдоль южной стены которого тянулся сад. Если же вы проходили через дверь в глубине двора, то справа от вас вставал Большой Нельский замок, сложенный из камня, с двумя островерхими башнями, окаймленными балюстрадами, с фасадом, поднимавшимся уступами, высокими расписными окнами и двадцатью флюгерами, скрипевшими под порывами ветра. В наши дни там хватило бы места для трех банкирских домов.

А если б вы пошли дальше, вы бы просто заплутались в садах всех видов и размеров, и там вы увидели бы помещение для игры в мяч и серсо, литейную, склад военных припасов, а за ними — птичьи дворы, овчарни, хлева и конюшни. В наши дни там хватило бы места для трех ферм.

Надобно заметить, что на всем лежала печать запустения, все обветшало. Садовник Рембо и два его помощника едва успевали ухаживать за садом Малого Нельского замка, где Коломба разводила цветы, а г-жа Перрина выращивала капусту. Но места в замке было много, освещение было хорошее, построено все на славу, и, вложив немного труда и денег, можно было, конечно, устроить там чудеснейшую в мире мастерскую.

Но даже если бы здание и не было таким удобным, Асканио восторгался бы ничуть не меньше, ибо тут, поблизости, жила Коломба, а это было главное.

Осмотр он произвел быстро: проворный юноша все оглядел, все проверил, все оценил в мгновение ока. Перрина сначала тщетно пыталась за ним поспеть, но немного погодя отдала ему связку ключей, которую он честно вернул ей, окончив осмотр.

— А теперь, госпожа Перрина, — сказал Асканио, — я в вашем распоряжении.

— Ну что ж, вернемся в Малый Нельский, молодой человек, ибо этого требует учтивость.

— Конечно! Иначе я был бы просто нелюбезен.

— Да смотрите, Коломбе ни слова о причине вашего визита!

— Господи, о чем же я тогда буду говорить с ней? — воскликнул Асканио.

— Не смущайтесь, ангел мой! Ведь вы сами сказали, что вы золотых дел мастер!

— Так оно и есть.

— Вот и говорите с ней об украшениях. Такой разговор всегда приятен даже самой скромной девушке. Ты или дочь Евы, или нет. А ежели ты дочь Евы, то любишь все, что блестит. Да и у бедняжки так мало развлечений, она живет так уединенно, что развеселить ее немного — просто благодеяние. И всякий раз, когда господин Робер приходит к нам, я тихонько говорю ему: «Выдайте ее замуж, выдайте бедняжку замуж».

С этими словами Перрина направилась к Малому Йельскому замку и в сопровождении Асканио вошла в покои, где они оставили Коломбу.

Коломба с задумчивым и мечтательным видом сидела в той же позе, в какой мы оставили ее. Раз двадцать она поднимала головку и устремляла взгляд на дверь, через которую вышел красавец юноша. И если бы кто-нибудь проследил за ней, то решил бы, что она ждет Асканио. Однако как только дверь приотворилась, девушка проворно принялась за рукоделие. И ни Перрина, ни Асканио не заподозрили, что работа была прервана.

Как же она догадалась, что молодой человек шел за дуэньей? Это можно было бы объяснить гипнотизмом, если бы в те времена его уже придумали.

— Коломба, я привела юношу, который давал нам святую воду. Милочка, это он, я его тотчас же узнала. Я собралась было проводить его до ворот Большого Йельского замка, да он сказал, что не простился с вами. И это истинная правда — ведь вы не перемолвились ни словечком. А ведь оба, слава Богу, не онемели…

— Госпожа Перрина! — перебила дуэнью Коломба вне себя от смущения.

— Ну да! Что же тут такого? Нечего вам краснеть. Господин Асканио — порядочный молодой человек, а вы девица благонравная. Кроме того, он, как видно, превосходный мастер по части безделушек, драгоценных камней и украшений, а хорошенькие девушки их обычно любят. И если вам угодно, дочь моя, он принесет свои изделия.

— Мне ничего не нужно, — пролепетала Коломба.

— Сейчас, может быть, и не нужно, но, надеюсь, вы не зачахнете в этом глухом углу! Вам уже шестнадцать лет, Коломба, и придет день, когда вы станете красавицей невестой и вам понадарят уйму драгоценностей, а потом — знатной дамой, и вам понадобятся всякие украшения. Уж лучше отдать предпочтение этому молодому человеку, чем иным мастерам, конечно, его не стоящим.

Коломба была в смятении. Заметив это, Асканио, не слишком обрадованный предсказаниями Перрины, поспешил на помощь бедной девушке, которой гораздо легче было бы разговаривать с юношей, чем слушать монолог дуэньи.

— О мадмуазель, — сказал он, — не отказывайте мне в милости, дозвольте принести кое-что из моих поделок! Теперь мне кажется, что все украшения я мастерил для вас и что, мастеря их, думал о вас. О, поверьте этому, ибо мы, художники-ювелиры, порой воплощаем в безделушках из золота, серебра и драгоценных камней свои помыслы!..

Скажем откровенно, как полагается бытописателю, что при этих словах, исполненных нежности, сердце Коломбы возликовало, ибо Асканио, долго молчавший, наконец заговорил, и заговорил так, как подобало говорить тому, кто являлся ей в мечтах, причем, даже не поднимая глаз, девушка чувствовала, какой пламенный, лучистый взгляд устремлен на нее. Иностранный выговор придавал особую прелесть словам юноши — новым, непонятным для Коломбы; придавал глубокий смысл и неотразимое очарование тому неуловимому, гармоничному языку любви, который девушки понимают прежде, чем сами на нем заговорят.

— Конечно, — продолжал Асканио, не сводя глаз с Коломбы, — конечно, мы ничуть не умножаем вашу красоту. Бог не становится всесильнее оттого, что мы украшаем его алтарь. Мы просто обрамляем красу женщины пленительными и чудесными, как она сама, драгоценностями, и когда, притаившись к тени, мы, скромные, смиренные мастера блестящих и очаровательных безделушек, видим вас во всей вашей сияющей красоте, мы, размышляя о своем ничтожестве, утешаемся тем, что наше мастерство сделало вас еще прекраснее.

— О сударь, — ответила Коломба, вконец смущенная его словами, — мне, вероятно, никогда не носить ваших очаровательных безделушек! Право же, мне они не пригодятся. Живу я в уединении и безвестности, и это меня вовсе не тяготит. Признаюсь, мне хотелось бы так жить всегда. И все же, сказать по правде, я с удовольствием взглянула бы на ваши украшения… Не для того, чтобы иметь их, нет, а просто так, посмотреть… Не надевать их, а просто полюбоваться ими.

И, трепеща при мысли, что она слишком многое сказала, а быть может, чтобы не сказать еще больше, Коломба умолкла, поклонилась и выпорхнула с такой поспешностью, что человек, более опытный в подобных делах, решил бы, что это бегство…

— Вот и отлично! — воскликнула Перрина. — Наконец-то и мы начинаем кокетничать! Надо признаться, вы и вправду говорите как по писаному, молодой человек. Видно, в ваших краях знают секрет, как нравиться людям. И вот вам доказательство: вы сразу же нашли во мне союзницу. И, клянусь честью, я от души желаю, чтобы господин прево обошелся с вами не слишком худо. Ну, до свидания, молодой человек, да скажите своему учителю, чтобы он остерегался. Предупредите, что у мессира д’Эстурвиля нрав злой — он сущий дьявол и, кроме того, влиятельная персона при дворе. Пусть ваш учитель послушается да откажется от своей затеи: не водворяйтесь в Большом Нельском замке, а главное, не берите его силой. А с вами мы еще увидимся, не правда ли? И, пожалуйста, не верьте Коломбе: она унаследовала от своей покойной мамаши такое богатство, что может позволить себе любую прихоть и заплатит за ваши безделушки в двадцать раз дороже, чем они стоят. Да, кстати, принесите-ка вещицы и попроще — может, она надумает сделать подарочек и мне. Не в таких я, благодарение Богу, летах — если принаряжусь, могу еще и приглянуться. Вы ведь поняли меня, не правда ли?

И, решив для большей вразумительности подкрепить свои слова жестом, Перрина притронулась к плечу юноши. Асканио встрепенулся, и вид у него был такой, будто его внезапно разбудили. И в самом деле, юноше казалось, будто ему все пригрезилось. Он не мог постичь, что был у любимой, не верил, что это чистое видение, чей певучий голосок еще звучал в его ушах, а легкая фигурка только что проскользнула перед его глазами, — действительно та, за чей взгляд еще вчера и сегодня утром он отдал бы жизнь.

И вот, исполненный счастья и надежды на будущее, он обещал Перрине все, что ей было угодно, даже не слушая, о чем она просит. Да он готов был отдать все, чем обладал, только бы вновь увидеться с Коломбой!

Но тут он понял, что оставаться здесь дольше не следует, и распрощался с Перриной, пообещав вернуться на следующее утро.

Когда Асканио выходил из Малого Нельского замка, навстречу ему попались двое. Один из них так посмотрел на него, что по одному взгляду, не говоря уж о костюме, юноша узнал прево.

Предположения Асканио перешли в уверенность, когда он увидел, что эти люди постучались в ворота, из которых он только что вышел. Тут юноша пожалел, что не ушел раньше, — ведь кто знает, не обратится ли его неосторожность против Коломбы…

И, чтобы не привлекать к себе внимания, если, конечно, прево вообще его заметил, Асканио пошел прочь, не оглядываясь на единственный уголок во всей вселенной, которым в тот миг хотел бы владеть безраздельно.

Вернувшись в мастерскую, он увидел, что Бенвенуто очень озабочен. Человек, остановивший их на улице, был Приматиччо, который поспешил, как и подобает доброму земляку, предупредить Челлини, что во время утреннего визита Франциска I ваятель вел себя неосмотрительно и приобрел смертельного врага — герцогиню д’Этамп.

VII
ЖЕНИХ И ДРУГ

Один из незнакомцев, встретившихся Асканио у входа в Нельский замок, и в самом деле был мессир Робер д’Эстур-виль, парижский прево. О другом же мы скоро узнаем.

Прошло минут пять после ухода Асканио, а Коломба все еще задумчиво стояла, притаившись в своей комнате и прислушиваясь к каждому шороху, когда к ней влетела Перрина и сообщила, что в соседней комнате ее ждет отец.

— Батюшка? — воскликнула испуганная Коломба и тут же прибавила еле слышно: — Господи, неужели они встретились?

— Да, ваш отец, милочка, — отвечала Перрина, не расслышав окончания фразы, — ас ним еще какой-то важный старик, но кто — не знаю.

— Важный старик? — промолвила Коломба, вздрогнув от дурного предчувствия. — Боже мой! К чему бы это, госпожа Перрина? Впервые за последние два года батюшка пришел к нам не один.

Однако, несмотря на страх, девушке пришлось повиноваться, к тому же она хорошо знала нетерпеливый нрав мессира д’Эстурвиля. Коломба призвала на помощь все свое мужество и с улыбкой вошла в комнату, из которой только что убежала. Дело в том, что, несмотря на безотчетный страх, который Коломба испытывала впервые в жизни, она любила отца искренней любовью, и, хотя отец обращался с ней довольно сурово, девушка среди однообразной и унылой череды дней выделяла те дни, когда он бывал в Нельском замке, и считала их праздником.

Коломба подошла к отцу и хотела обнять его, сказать что-нибудь ласковое, но прево отстранился от девушки, не дав ей вымолвить ни слова. Он взял ее за руку, подвел к незнакомцу, который стоял, прислонившись к огромному камину, уставленному цветами, и произнес:

— Вот, любезный друг, представляю тебе свою дочь… — Затем, обращаясь к Коломбе, прибавил: — Коломба, это граф д’Орбек, казнохранитель короля и твой жених.

Коломба едва слышно ахнула, сдержавшись из вежливости, но колени у нее подогнулись, и она оперлась о спинку стула.

И действительно, чтобы понять, как ужаснула Коломбу новость, особенно сейчас, при том душевном состоянии, в котором она находилась, надо было видеть графа д’Орбека.

Правда, и мессир Робер д’Эстурвиль, отец Коломбы, не отличался красотой, да еще хмурил густые брови, когда ему противились или перечили. Лицо у него было суровое, и во всей коренастой фигуре было что-то грубое, неуклюжее, мало к нему располагавшее; но, когда прево стоял рядом с графом д’Орбеком, его можно было сравнить с Михаилом Архангелом, стоящим рядом с драконом. Во всяком случае, широкое лицо и резкие черты говорили о решительности и воле, а в маленьких серых глазах, проницательных и живых, светился ум. Граф же, хилый, тощий, тщедушный, с длинными руками, напоминавшими лапы паука, тонким, пронзительным голосом, медлительный, как улитка, был не просто уродлив, а омерзителен; причем уродство сочеталось в нем с глупостью и злобностью. По укоренившейся привычке он стоял, чуть склонив голову набок, и неприятно улыбался; в его взгляде было что-то зловещее.

Поэтому-то, увидев противного старика, которого отец представил ей как жениха в тот час, когда в душе ее, в памяти, в глазах запечатлелся образ красавца юноши, только что исчезнувшего из этой комнаты, Коломба, как мы уже сказали, чуть не вскрикнула, но сдержалась и, побледнев, замерла, со страхом устремив взгляд на отца.

— Прошу прощения, любезный друг, — продолжал прево, — за неучтивость Коломбы. Во-первых, моя дикарка не выходила отсюда года два, ибо, как тебе известно, веяния наших дней не очень полезны для хорошеньких девушек.

Во-вторых, по правде сказать, я сглупил, не предупредив ее о наших планах. Впрочем, это излишне — ведь мое решение не нуждается ни в чьем подтверждении и выполняется беспрекословно. Наконец, она не знает, кто ты, не знает, что с твоим именем, богатством и при благосклонности госпожи д’Этамп ты можешь добиться всего, чего пожелаешь. И, поразмыслив над этим, она оценит честь, которую ты нам оказываешь, связывая свой славный старинный род с нашим молодым дворянским родом. Она поймет, что сорокалетняя дружба…

— Довольно, дружище, ради Бога, довольно! — прервал его граф. Затем, обращаясь к Коломбе с той бесцеремонной и наглой самоуверенностью, которая так не была похожа на застенчивость бедного Асканио, проговорил: — Ну, ну, успокойтесь, моя прелесть! Пусть на ваших ланитах заиграет обворожительный румянец, который вам так идет. О Господи, мне ли не знать душу девушки и даже молоденькой женщины — ведь я уже дважды был женат, моя крошка! Ну, право же, не бойтесь меня, а? — самодовольным тоном прибавил граф, выпячивая грудь и проводя рукой по жиденьким усам и бороде, подстриженной на манер королевской. — Ваш отец напрасно так скоро нарек меня женихом — это слово всегда смущает сердца девиц, когда они слышат его впервые, но вы свыкнетесь с ним, крошка моя, и в конце концов произнесете его своими хорошенькими губками… Э, да вы еще больше побледнели!.. Помилуй Бог!.. Уж не дурно ли ей?

И д’Орбек хотел поддержать Коломбу, но она выпрямилась, отступила на шаг, словно боясь прикоснуться к нему, как к змее, собрала все силы и промолвила, запинаясь:

— Простите, месье… Простите, батюшка… Это пустяки. Ведь я надеялась, думала…

— О чем это ты думала, на что надеялась? Ну, не мешкай, говори! — приказал прево, не сводя с дочери своих острых, злых глаз.

— Что вы позволите мне навсегда остаться с вами, батюшка, — отвечала Коломба. — Ведь со дня смерти матушки я одна забочусь о вас, люблю вас, и я думала…

— Замолчи, Коломба! — властно сказал прево. — Я не так стар и не нуждаюсь в уходе, а ты уже в том возрасте, когда нужно устраивать жизнь.

— Бог мой! — снова вмешался в разговор граф. — Да соглашайтесь же, к чему столько церемоний, милочка! Не передать словами, как вы будете со мной счастливы! Клянусь, у вас найдутся завистницы. Я богат, черт возьми! И хочу, чтобы вы оказали мне честь. Вы будете приняты при дворе, и вашим бриллиантам позавидует если не королева, то сама госпожа д’Этамп.

Трудно сказать, какие чувства вызвали последние слова в сердце Коломбы, но на ее щечках вдруг вспыхнул румянец, и она ответила графу, несмотря на суровый, угрожающий взгляд прево:

— Я прошу батюшку, ваше сиятельство, дозволить мне подумать о вашем предложении.

— Это еще что такое?! — в ярости вскричал д’Эстур-виль. — Ни часа, ни минуты! Отныне ты невеста графа, запомни это хорошенько! Вы поженились бы нынче же вечером, если бы через час он не уезжал в свое Нормандское графство. Ты же знаешь, что моя воля — это приказ. Не рассуждать!.. Идем, д’Орбек, оставим жеманницу. Итак, отныне она твоя, друг мой, и ты объявишь ее своей невестой когда захочешь!.. Пойдем-ка осмотрим ваше будущее жилище!

Д’Орбек медлил, собираясь еще что-то сказать Коломбе, но прево взял его под руку и с недовольным ворчанием увлек за собой; поэтому графу пришлось ограничиться лишь поклоном, и, недобро усмехнувшись, он вышел вместе с мессиром Робером.

Не успели они выйти, как в другую дверь в покои вбежала Перрина. Она слышала раздраженный голос прево и поспешила прийти, догадываясь, что отец, как всегда, грубо обошелся с Коломбой. Дуэнья появилась вовремя и успела поддержать Коломбу, которая чуть не упала.

— О Господи, Господи! — воскликнула бедная девушка, закрывая лицо руками, словно боясь снова увидеть отвратительную физиономию д’Орбека, хотя его уже не было в комнате. — Господи, значит, все кончено! Прощайте, дивные мечты! Прощайте, сладостные надежды! Все пропало, погибло, и мне остается лишь одно — умереть!

Нечего и говорить, что эти слова, слабость и бледность Коломбы испугали Перрину, а испуг возбудил любопытство. Коломбе же хотелось облегчить душу, и она, заливаясь такими горючими слезами, каких еще никогда не проливала, поведала достойной воспитательнице обо всем, что произошло между отцом, графом д’Орбеком и ею.

Перрина согласилась, что жених не молод и не пригож, но она считала, что нет большей беды, чем остаться в девицах, поэтому стала доказывать Коломбе, что куда лучше выйти замуж за безобразного, зато богатого старика вельможу, чем быть старой девой. Все эти разглагольствования дуэньи до глубины души возмутили Коломбу, и она вернулась к себе в комнату, оставив в одиночестве Перрину, которая была наделена весьма живым воображением и уже мечтала о том, как из воспитательницы мадмуазель Коломбы она возвысится до звания дамы-компаньонки графини д’Орбек.

А в это время прево и граф осматривали Большой Йельский замок, как часом раньше осматривали его Перрина и Асканио.

Было бы забавно, если бы у стен были не только уши, но еще и глаза и язык и если бы они рассказывали всем проходящим о том, что видели и слышали.

Но стены молча смотрели на прево и казнохранителя, быть может, смеясь на свой, стенной лад; поэтому заговорил уже известный нам хранитель королевской казны.

— Право же, — рассуждал он, идя по двору от Малого к Большому Нельскому замку, — право же, наша крошка очень хороша. Такая жена мне и нужна, дружище д’Эстур-виль, — благоразумная, чистая, воспитанная. Отгремит первая гроза, и наступят погожие дни, поверьте мне. Все юные девицы мечтают о молодом, красивом и богатом муже — уж я-то их знаю. Господи Боже! У меня-то есть, по крайней мере, половина всех этих качеств!

Поговорив о невесте, он завел речь о будущих владениях, притом говорил и о девушке, и о приданом одинаковым тоном.

— Вот он, старинный Нельский замок! — воскликнул казнохранитель. — Покои отменные, благодарствую. Здесь нам будет чудесно — жене, мне и королевским сокровищам. Вот тут будут наши покои, вон там я буду держать казну, а тут — челядь. Однако ж все здесь изрядно пообветшало, но, потратившись на починку — причем мы уговорим расплатиться за все его величество, — мы тут отлично заживем. Кстати, д’Эстурвиль, а ты твердо уверен, что это имение сохранится за тобой? Ты должен сделать так, чтобы тебя ввели в права владения. Насколько мне помнится, король не жаловал тебя дарственной.

— Замка он мне не даровал, что верно, то верно! — с хохотом подтвердил прево. — Зато он позволил мне занять его, а это почти одно и то же.

— Ну, а если кто-нибудь сыграет с тобой злую шутку, добившись дарственной на замок?

— Э, сумасброду будет оказан плохой прием, ручаюсь, пусть только попробует предъявить свои права! Вы с госпожой д’Этамп поддержите меня, и я заставлю молодчика раскаяться в его притязаниях. Да что ты, я совершенно спокоен: Нельский замок принадлежит мне, и это так же верно, дружище, как то, что моя дочь Коломба — твоя невеста. Отправляйся же с Богом да возвращайся побыстрее.

В то время, когда прево произносил эти слова, в истинности которых ни он, ни его собеседник не сомневались, в воротах, ведущих из четырехугольного двора в сады Большого Нельского замка, в сопровождении садовника Рембо появилось третье действующее лицо — виконт де Мармань.

Виконт тоже считался претендентом на руку Коломбы, но претендентом-неудачником. Это был рыжеволосый, румяный повеса, самодовольный, дерзкий и болтливый; он кичился тем, что занимает должность королевского секретаря и благодаря этой должности имеет свободный доступ к его величеству вместе с борзыми, попугаями и обезьянами. Вот почему прево не ввели в заблуждение ни кажущаяся благосклонность, ни мнимое дружелюбие его величества по отношению к де Марманю — ведь этой благосклонностью и дружелюбием он был обязан, по слухам, лишь тому, что брался за любые поручения, не всегда даже и нравственные. Кроме того, виконт де Мармань уже давненько прокутил свои владения, и его благополучие зависело от щедрот Франциска I. А ведь щедроты эти в любую минуту могли иссякнуть, и мессир Робер д’Эстурвиль был не так легковерен, чтобы в столь важных случаях полагаться на прихоть короля, обладавшего весьма капризным характером. Он осторожно отклонил предложение виконта де Марманя, сказав ему по секрету, что дочь уже давно помолвлена с другим. После этого признания, объяснившего причину отказа, виконт де Мармань и мессир Робер с виду остались закадычными друзьями, хотя с того дня виконт возненавидел прево, а прево стал остерегаться виконта. Ведь, приветливо и мило улыбаясь, виконт не мог не таить злобу на человека, для которого темные дворцовые тайны и чужие души были открытой книгой. Всякий раз, когда появлялся виконт, такой приветливый и предупредительный, прево готовился услышать дурные вести, которые де Мармань сообщал ему обычно со слезами на глазах и с притворным сочувствием, растравляя его рану.

С графом же д’Орбеком виконт де Мармань почти прекратил отношения. Больше того, их взаимная неприязнь просто бросалась в глаза, что при дворе бывает редко. Дюрбек презирал де Марманя, ибо де Мармань был небогат и не мог достойно поддержать свое высокое положение. Де Мармань ненавидел д’Орбека, ибо д’Орбек был сказочно богат. Словом, оба терпеть не могли друг друга и всякий раз, сталкиваясь на узенькой дорожке, строили друг другу козни. Поэтому при встрече оба царедворца раскланивались с той язвительной и холодной улыбкой, какую видишь лишь в дворцовых приемных, — она означает: «Эх, не будь мы оба такими трусами, одного из нас уже давно не было бы на свете!»

Следует, однако, признать, ибо долг повествователя — говорить и о хорошем, и о дурном, что и на этот раз они ограничились лишь поклоном и улыбками; граф д’Орбек ни единым словом не обменялся с виконтом де Марманем и, сопровождаемый прево, торопливо вышел в ту дверь, в которую вошел его враг.

Поспешим же добавить, что, невзирая на взаимную ненависть, враги при случае тотчас же объединились бы, стремясь уничтожить третьего.

Итак, граф д’Орбек ушел, а прево остался наедине со своим «другом» виконтом де Марманем.

Прево приблизился к нему, изобразив на лице большую радость, а виконт его ждал, состроив кислую мину.

— Ну что же, любезный прево, — сказал виконт, первый нарушив молчание. — Вид у вас превеселый.

— А у вас, дорогой де Мармань, преунылый.

— Это потому, бедный мой д’Эстурвиль, что беды моих друзей меня печалят так же, как и мои собственные.

— Да, да, я знаю, какое у вас отзывчивое сердце, — ответил прево.

— А когда я увидел, что вы сияете от радости, равно как и ваш будущий зять граф д’Орбек, ибо его женитьба на вашей дочери уже ни для кого не тайна, и я поздравляю вас, любезный д’Эстурвиль…

— Да ведь я давно сказал вам, что Коломба просватана, любезный Мармань.

— Просто ума не приложу, как вы соглашаетесь на разлуку со своей очаровательной дочерью!

— Да я и не разлучаюсь с ней, — возразил мессир Робер. — Мой зять граф д’Орбек переправится через Сену со всей своей казной и поселится в Большом Нельском замке. Я же часы досуга буду проводить в Малом.

— Мой бедный друг! — проговорил Мармань, качая головой и прикидываясь глубоко озабоченным; он подхватил прево под руку и смахнул воображаемую слезу.

— Почему же «бедный»? — спросил мессир Робер. — Черт возьми, что еще вы собираетесь мне сообщить?

— Неужели я первый должен сообщить вам плохую весть?

— Какую? Да говорите же!

— Знаете, любезный прево, в нашей земной юдоли нужно быть философом. Существует старая поговорка, которую несчастный род человеческий должен был бы беспрестанно повторять, ибо в ней заключена вся человеческая мудрость…

— Ну, договаривайте же! Какая поговорка?

— Человек предполагает, любезный друг… человек предполагает, а Бог располагает.

— Что же предполагаю я, и как располагает Бог? Ну, говорите же, и делу конец!

— Вы предназначали древний Нельский замок зятю и дочери?

— Разумеется. И, я надеюсь, месяца через три они там поселятся.

— Заблуждаетесь, любезный прево, заблуждаетесь! Нельский замок уже не ваша собственность. Простите, что я причиняю вам такое огорчение, но я подумал, что будет лучше, если вы — а я знаю ваш вспыльчивый характер — узнаете эту новость из уст друга, который сообщит вам ее осторожно, нежели из уст негодяя, который, радуясь вашему несчастью, выложит вам все без околичностей. Увы, друг мой, Большой Нельский замок уже не ваш.

— Да кто же его у меня отнял?

— Его величество.

— Его величество?

— Самолично. Теперь вы хорошо понимаете, что это непоправимо.

— Когда же это произошло?

— Сегодня утром. Если бы меня не задержали дела в Лувре, я уведомил бы вас раньше.

— Вас ввели в обман, де Мармань. Это ложный слух, пущенный моими врагами, а вы, ничего толком не узнав, его разглашаете.

— Очень желал бы, чтобы так и было, но, к несчастью, мне никто ничего не говорил, я все слышал собственными ушами.

— Что вы слышали?

— Я слышал, как король самолично приказал отдать Большой Нельский замок другому.

— Кто же этот «другой»?

— Проходимец, некий золотых дел мастер, родом из Италии, имя которого, без сомнения, вам знакомо. Это Бенвенуто Челлини, интриган, явившийся из Флоренции два месяца назад. Неизвестно почему король от него без ума и нынче сам со всеми придворными посетил его во дворце кардинала Феррарского, где этот горе-художник устроил себе мастерскую.

— Скажите, виконт, вы присутствовали при том, как король пожаловал Большой Нельский замок этому проходимцу?

— При-сут-ство-вал, а как же! — отвечал Мармань, произнося слова по слогам и медленно, с наслаждением выговаривая их.

— Так, так, — молвил прево. — Что ж, буду поджидать проходимца. Пусть приходит за королевским даром.

— Как, вы намерены оказать сопротивление?

— Разумеется.

— Повелению короля?

— Повелению Бога, повелению черта — словом, всем, кто прикажет выгнать меня отсюда!

— Берегитесь, берегитесь, прево! — воскликнул виконт де Мармань. — Я уж не говорю о том, что вы обрекаете себя на немилость. Но помните: Бенвенуто Челлини страшнее, чем вы думаете.

— Да знаете ли вы, кто я, виконт?

— Прежде всего ему покровительствует сам король.

Правда, может быть, временно, но все же покровительствует.

— Да знаете ли вы, что я, парижский прево, представляю его величество в Шатле, что я восседаю под балдахином, в мантии с воротником, с саблей на боку, в шляпе с перьями и держу в руке голубой жезл!..

— Далее должен вам сказать, что этот проклятый итальянец бесстрашно вступает в борьбу как равный с принцами, кардиналами и папами.

— Да знаете ли вы, что я располагаю особой печатью, которая узаконивает подлинность актов!

— Говорят, этот проклятый забияка и убивает без разбора всех, кто чинит ему препятствия.

— Разве вам не известно, что в моем распоряжении днем и ночью находятся двадцать четыре стрелка?

— Говорят, он, сражаясь с отрядом в шестьдесят человек, убил своего недруга-ювелира.

— Вы забываете, что Нельский замок укреплен, что в стенах — бойницы, над дверями — машикули, да вдобавок благодаря городской крепости он с одной стороны неприступен.

— Уверяют, что Бенвенуто знает толк в осаде, как Баярд или Антонио де Лейра.

— Посмотрим.

— Я боюсь за вас…

— А я буду ждать.

— Позвольте, любезный друг, дать вам совет?

— Советуйте, только покороче!

— Не тягайтесь с противником, если он сильнее вас!

— Сильнее меня? Вы говорите о дрянном ремесленнике-итальянце? Виконт, вы испытываете мое терпение!

— Клянусь честью, смотрите, как бы вам не раскаяться! Предупреждаю вас, ибо у меня есть на то веские основания.

— Виконт, вы меня бесите!

— Подумайте, на его стороне — король.

— Что ж, а на моей — госпожа д’Этамп!

— Как бы его величество не разгневался за ослушание.

— Я уже не раз поступал так, сударь, и с успехом.

— Да, знаю, в деле о взимании пошлин за проезд через Мантский мост. Но…

— Что «но»?..

— Видите ли, рискуешь не многим и порой даже ничем не рискуешь, идя наперекор слабому и доброму королю, зато всем рискуешь, когда вступаешь в борьбу с таким сильным и страшным человеком, как Бенвенуто Челлини.

— Черт возьми! Виконт, вы сведете меня с ума!

— Напротив, я хочу вас надоумить.

— Довольно, виконт, довольно! Каков негодяй! Клянусь, он мне дорого заплатит за те приятные минуты, которые я провел при вашем дружеском участии!

— Дай-то Бог, господин прево, дай-то Бог!

— Довольно, довольно! Вы мне все сказали?

— Да, да, как будто все, — ответил виконт, словно стараясь припомнить, нет ли еще новостей под стать первой.

— Прощайте же! — воскликнул прево.

— Прощайте, бедный друг.

— Прощайте!

— Я все же вас предупредил.

— Прощайте!

— Мне не в чем будет себя упрекнуть — вот что меня утешает!

— Прощайте, прощайте!

— Желаю удачи! Но должен сказать, что мое пожелание вряд ли осуществится.

— Прощайте, прощайте, прощайте!

— Прощайте!

И де Мармань с сокрушенным видом, тяжело вздыхая, пожал руку прево, как бы прощаясь с ним навеки, и удалился, воздевая руки к небу.

Прево проводил виконта и сам закрыл за ним входную дверь.

Понятно, что после такой дружеской беседы мессир д’Эс-турвиль был вне себя от ярости, желчь в нем так и кипела. Ему хотелось на ком-нибудь сорвать злобу, и вдруг он вспомнил о молодом человеке, который выходил из Большого Нельского замка в тот момент, когда они с графом д’Ор-беком туда входили. Г-н д’Эстурвиль властным жестом подозвал оказавшегося неподалеку Рембо и спросил, что ему известно о незнакомце. Садовник отвечал, что молодой человек, о котором спрашивает хозяин, явился от имени короля и пожелал осмотреть Большой Нельский замок; он же, Рембо, побоялся взять на себя такое важное дело и провел пришельца к г-же Перрине, а домоправительница весьма любезно сама ему все показала.

Прево бегом бросился в Малый Нельский замок, чтобы потребовать объяснения у достойной дуэньи, но, как назло, она недавно ушла закупить на неделю провизии.

Дома была одна Коломба, но прево не допускал и мысли, что она могла видеться с незнакомцем после строжайшего наказа, данного Перрине на случай появления красивых молодых людей, поэтому дочери он не сказал ни слова.

Дела службы призывали господина д’Эстурвиля в Шатле, и, пригрозив Рембо прогнать его за ослушание, он приказал никого не впускать ни в Большой, ни в Малый Нельский замок, от чьего бы имени ни являлись посланцы, в особенности же презренного проходимца, который уже осматривал замок.

Поэтому, коща на следующее утро по приглашению Перрины явился Асканио с драгоценностями, Рембо открыл лишь слуховое оконце и через решетку сказал, что вход в Нельский замок запрещен для всех, особенно же для него.

Асканио, разумеется, пришел в отчаяние; но нужно сознаться, что он и не подумал обвинить Коломбу за такой нежданный прием: накануне девушка только взглянула на него, обронила всего одну фразу, но в ее взгляде было столько робкой любви, а в тоне — столько нежности, что со вчерашнего вечера Асканио все время казалось, будто в душе его звучит ангельское пение. Юноша догадался, что мессир Робер д’Эстурвиль заметил его и отдал строгий приказ, жертвой которого он и стал.

VIII
ПОДГОТОВКА К НАПАДЕНИЮ И ОБОРОНЕ

После того как Асканио вернулся во дворец и дал Бенвенуто отчет о своем походе, вернее, обо всем, что касалось топографии Нельского замка, Челлини, видя, что помещение подходит ему во всех отношениях, тотчас же отправился к королевскому секретарю сеньору де Нефвилю, чтобы испросить у него дарственную от имени короля.

Сеньор де Нефвиль попросил его подождать до утра, чтобы удостовериться, соответствуют ли действительности притязания мессира Бенвенуто; и хотя ваятель почел за дерзость, что ему не поверили на слово, но понял законность этой просьбы и подчинился необходимости, однако решил не давать сеньору Нефвилю никакой отсрочки.

Поэтому на следующее утро Челлини явился к королевскому секретарю в назначенный срок, минута в минуту. Его тотчас же приняли, и он счел это хорошим предзнаменованием.

— Ну как, месье, — спросил Бенвенуто, — правду вам сказал итальянец или оказался лгуном?

— Истинную правду, любезный друг!

— Отрадно слышать.

— Король приказал мне вручить вам дарственную.

— Премного благодарен.

— Однако же… — нерешительным тоном продолжал секретарь по делам финансов.

— Ну что еще, говорите!

— Однако же, если вы разрешите дать вам добрый совет…

— Добрый совет, черт возьми! Ведь это редкостная штука, господин секретарь! Прошу, прошу…

— Так вот: поищите для своей мастерской другое помещение вместо Большого Нельского замка.

— Вот оно что! — заметил Бенвенуто, усмехаясь. — По-вашему, он мне не подходит?

— Напротив.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что замок принадлежит весьма высокопоставленному лицу, и борьба с ним не пройдет для вас безнаказанно.

— Я слуга благороднейшего короля Франции, — отвечал Челлини, — и никогда не уступлю, ибо буду действовать от его имени!

— Да, но в нашей стране, господин Бенвенуто, каждый вельможа — король в своих владениях, и, пытаясь изгнать прево из замка, который он занимает, вы ставите под угрозу свою жизнь.

— Рано или поздно, а умирать придется, — наставительно отвечал Челлини.

— Итак, вы решили…

— …покончить с дьяволом, прежде чем дьявол покончит со мной. Положитесь на меня, господин секретарь, а господин прево пусть поостережется противиться воле короля, особенно же, если выполнять ее поручено Бенвенуто Челлини.

После этих слов сеньор де Нефвиль сразу прекратил душеспасительные разговоры, но сослался на всякого рода формальности, которые якобы нужно выполнить, прежде чем вручить дарственную. Однако Бенвенуто преспокойно уселся, заявив, что не тронется с места, пока не получит дарственную; а если придется здесь переночевать, то он так и сделает, ибо заранее предупредил домашних, что, может быть, не вернется до утра.

Видя все это, сеньор де Нефвиль смирился, и хоть и опасался осложнений, но вручил Бенвенуто Челлини дарственную, решив предуведомить мессира Робера д’Эстурвиля о том, что вынужден был так поступить — отчасти по воле короля, а отчасти по требованию ювелира.

А Бенвенуто Челлини вернулся домой, никому не говоря ни слова о своем поступке, запер дарственную в шкаф, где хранил драгоценные камни, и спокойно принялся за работу.

Новость, переданная секретарем короля по делам финансов Роберу д’Эстурвилю, подтверждала, что виконт де Мармань был прав и Бенвенуто действительно задумал любой ценой завладеть Нельским замком. Прево решил быть начеку. Он созвал всю свою охрану — двадцать четыре стражника, расставил часовых на крепостных стенах и отлучался в Шатле только по неотложным делам.

Между тем время шло, а Челлини по-прежнему спокойна работал и не предпринимал наступления. Но прево был убежден, что это кажущееся спокойствие — лишь хитрость, что враг ждет, когда он ослабит надзор, и постарается захватить замок врасплох. Поэтому мессир Робер все время приглядывался, прислушивался, жил в напряжении, пребывая в самом воинственном расположении духа, и это состояние не то мира, не то войны, лихорадка ожидания, душевная тревога угрожали, затянувшись, довести его до сумасшествия, как и кастеляна замка Сент-Анж. Прево не ел, не спал и худел на глазах.

Иногда он вдруг выхватывал шпагу и, размахивая ею и наступая на стену, вопил:

— Пусть явится! Пусть только явится этот мошенник — я жду его!

А Бенвенуто все не появлялся. Порой мессир Робер успокаивался, убеждая себя, что ваятель лучше владеет языком, чем шпагой, и никогда не посмеет осуществить свое гнусное намерение. В одну из таких минут Коломба, выйдя случайно из своей комнаты, увидела приготовления к схватке и спросила отца, что это означает.

— Собираюсь наказать одного шалопая, вот и все, — отвечал прево.

Наказывать г-ну прево полагалось по службе, поэтому Коломба даже не спросила, кто же этот шалопай, для которого велись такие приготовления, — она так была занята своими мыслями, что удовольствовалась этим объяснением.

И действительно, недавнее решение мессира Робера внесло глубокие и печальные изменения в жизнь его дочери. До сих пор она жила безмятежно, скромно, уединенно. Тихо и беззаботно проводила она дни, спокойно спала по ночам. А теперь ее жизнь можно было сравнить с озерцом, взбаламученным бурей.

О, как сожалела девушка о той поре неведения и спокойствия, когда она довольствовалась дружбой с грубоватой, но заботливой Перриной и была почти счастлива, о той поре, когда она надеялась и верила, когда она уповала на будущее, как уповают на друга, и, наконец, о той поре дочерней доверчивости, когда она полагалась на чувства отца! Увы! Будущее стало настоящим: появился граф д’Орбек, который ей так противен; за любовью отца скрывалось честолюбие. Ну почему она родилась единственной наследницей богатого вельможи, а не дочкой какого-нибудь скромного обывателя из предместья, который о ней заботился и лелеял бы ее? Ведь тогда она могла бы встречаться с молодым художником, взволнованные речи которого ее пленили, с красавцем Асканио, взгляд которого сулил столько счастья, столько любви…

Но, когда учащенное биение сердца и румянец, заливавший щеки, предупреждали Коломбу, что образ чужеземца уже давно занимает ее мысли, она всякий раз с твердостью обещала себе изгнать сладостные грезы, и это ей удавалось, ибо она понимала, как безотрадна действительность. Впрочем, с той поры, как отец объявил Коломбе о своем решении выдать ее замуж, она строго-настрого запретила Перрине принимать Асканио, под каким бы предлогом он ни явился, пригрозив в противном случае все рассказать отцу. И дуэнья из боязни, что ее обвинят в сговоре с Асканио, умолчала о дерзких планах его учителя, поэтому бедная Коломба вообразила, что она защищена от всяких случайностей.

Однако не следует думать, что кроткая девушка решила принести себя в жертву и покориться отцовской воле. Нет, все ее существо восстало при мысли о браке с человеком, которого она возненавидела бы, если бы ей ведомо было чувство ненависти. Итак, в прекрасной головке Коломбы теснилось множество мыслей, совершенно чуждых ей прежде, мятежных, негодующих мыслей, которые она считала чуть ли не преступными и за которые на коленях вымаливала прощения у Господа Бога. Порой она даже думала пойти к Франциску I, броситься к его ногам. Но до нее дошли слухи, которые передавались шепотом, о том, что при обстоятельствах еще более ужасных такая же мысль осенила Диану де Пуатье и что за свой поступок она поплатилась честью. Г-жа д’Этамп могла бы оказать покровительство Коломбе, спасти ее, если бы захотела. Но захочет ли она? Не усмехнется ли в ответ на жалобы девушки? Такую презрительную усмешку она уже видела на губах своего отца, когда умоляла его не разлучать ее с ним, и эта усмешка причинила девушке много душевных страданий.

Коломба сто раз на дню преклоняла колени, творя молитву и заклиная Всевышнего помочь ей, послать избавление в эти три месяца, оставшиеся до бракосочетания с ненавистным женихом; а если уж это невозможно, — позволить ей соединиться с матерью.

Что же касается Асканио, то в его жизни было не меньше тревог, чем в жизни той, кого он любил. Много раз с тех пор, как Рембо заявил, что двери Йельского замка для него закрыты, он по утрам, когда еще никто не вставал, или по вечерам, когда все уже спали, бродил вокруг высоких стен, отделявших его от счастья всей жизни. Но ни разу ни явно, ни украдкой он не пытался проникнуть в запретный сад. В нем еще жило чистое, юношеское уважение к женщине, которое охраняет возлюбленную даже от самой любви.

Но это не мешало Асканио, чеканя на золоте узор, вставляя в оправу жемчуга и алмазы, предаваться безумным мечтам, не говоря уж о грезах в часы утренних и вечерних прогулок, о тревожных ночных сновидениях. В помыслах он чаще всего устремлялся к тому странному, а теперь желанному дню, когда Бенвенуто станет хозяином Нельского замка, ибо Асканио хорошо знал своего учителя и видел, что внешнее спокойствие Челлини было спокойствием вулкана перед извержением.

И вот извержение началось: Челлини решил захватить замок в следующее воскресенье и объявил об этом. Асканио не сомневался, что в следующее воскресенье Челлини осуществит свой план.

Но этот план — о чем он мог судить, обойдя вокруг Йельского замка, — нельзя осуществить беспрепятственно, ибо на стенах и днем и ночью стоят часовые. Асканио заметил в замке все признаки подготовки к обороне. Итак, если пойти на приступ, осажденные будут защищаться; очевидно, крепость и не собирается сдаваться — значит, придется брать ее штурмом.

Одним словом, в этот решительный час Асканио должен вести себя по-рыцарски. Начнется сражение, они ворвутся в замок через брешь… может быть, вспыхнет пожар… Ах, только бы случилось нечто подобное! И лучше всего — пожар. Пожар разгорается, жизнь Коломбы в опасности. И вот он, Асканио, взбирается по шатким ступеням, перепрыгивает через горящие бревна, перелезает через объятые пламенем стены; он слышит ее голос, взывающий о помощи, и добирается до нее, поднимает умирающую, почти потерявшую сознание девушку, проносит сквозь море огня, прижимая к своей груди, чувствуя, как ее сердце бьется рядом с его сердцем. А потом, преодолевая все опасности, все препятствия, он кладет Коломбу к ногам обезумевшего от горя отца, и прево, чтобы вознаградить спасителя за мужество, отдает ему дочь. Или же, перебегая по шаткому мостику, под которым полыхает пламя, Асканио вдруг оступается, и они вместе умирают, соединив свои сердца в последнем дыхании, в первом и последнем поцелуе… Даже такой страшный конец не мог ужаснуть человека, потерявшего всякую надежду, как потерял ее Асканио; ибо после величайшей радости жить друг для друга наивысшее счастье — умереть вместе.

Как видит читатель, все наши герои дни и ночи проводили в треволнениях, кроме Бенвенуто Челлини, который, казалось, совсем забыл о дерзких планах осады Нельского замка, и кроме Скоццоне, которая о них не знала.

Итак, неделя прошла в тревогах, которые мы уже описали, и Бенвенуто Челлини, добросовестно проработав все семь дней недели и почти закончив глиняную модель Юпитера, в субботу около пяти часов вечера надел кольчугу, поверх нее камзол, позвал Асканио и, велев юноше проводить его, направился по дороге к Нельскому замку. Подойдя к подножию стены, он обошел замок, отыскивая уязвимые места и обдумывая план осады.

Штурмовать замок будет нелегко, о чем и говорил прево своему «другу» де Марманю и о чем сообщил Асканио своему учителю, да, впрочем, Челлини и сам это видел. В Нельском замке были бойницы и машикули; двойная стена огибала его со стороны берега, рвы окружали со стороны Пре-о-Клер. Это был один из тех прочных и внушительных замков-исполинов, которые могли отлично защищаться, если только крепко-накрепко заперты ворота, и отбрасывать без посторонней помощи воровские и разбойничьи ватаги, как говорилось в те времена, а в случае надобности — даже ратников короля. Впрочем, в ту любопытную эпоху частенько приходилось самим быть и полицией, и стражей.

Окончив осмотр по всем правилам древней и современной стратегии и решив, что сперва следует потребовать сдачи крепости, а уж потом приступать к осаде, Бенвенуто постучался в ту самую дверь, через которую однажды вошел в замок Асканио. Как и тогда, на стук сейчас же открылось оконце; но на этот раз вместо мирного садовника перед пришельцами предстал вооруженный страж.

— Что вам нужно? — спросил он незнакомца, стучавшего в дверь Нельского замка.

— Вступить во владение замком, ибо дарственная на него пожалована мне, Бенвенуто Челлини, — ответил ваятель.

— Что ж, подождите, — отвечал честный воин и поспешил, как ему было приказано, предупредить мессира д’Эс-турвиля.

Он тотчас же вернулся в сопровождении прево, окруженного телохранителями, но г-н д’Эстурвиль притаился и стал подслушивать, чтобы самому судить о серьезности положения.

— Мы не понимаем, чего вы от нас хотите, — сказал стражник.

— В таком случае, — промолвил Бенвенуто, — вручите дарственную мессиру прево; это заверенная копия.

И он подал грамоту в оконце.

Стражник снова исчез; но на этот раз ему стоило лишь протянуть руку, чтобы передать прево копию дарственной, а потому оконце тотчас же снова отворилось.

— Вот ответ, — проговорил стражник, просунув в оконце, изорванную в клочки грамоту.

— Отлично, — хладнокровно произнес Челлини. — До свидания.

Он был в восторге от того, как внимательно Асканио осмотрел крепость, от разумных замечаний, сделанных молодым человеком по поводу предстоящего смелого предприятия, и, вернувшись в мастерскую, сказал, что его ученик мог бы стать великим полководцем, если бы ему не суждено было стать еще более великим художником, а в глазах Челлини это было куда выше.

На следующее утро восход солнца был великолепен; накануне Бенвенуто попросил своих помощников явиться в мастерскую. И, хотя дело было в воскресенье, собрались все до единого.

— Дети мои, — обратился к ним учитель, — я нанял вас, дабы вы трудились над созданием золотых и серебряных изделий, а не для ратных дел — это ясно. Но вот уже два месяца мы работаем вместе и хорошо узнали друг друга, поэтому в случае необходимости я могу рассчитывать на вас, так же как вы можете всегда и во всем рассчитывать на меня. Вы знаете, о чем идет речь. Мы работаем здесь без воздуха и света, руки у нас связаны, даже ковать в полную силу мы не можем. И вот король — вы все были свидетелями этого — соблаговолил пожаловать мне более просторное и удобное помещение. Но у него нет времени заниматься всякими пустяками, и он велел мне самому о себе позаботиться. Ну а кое-кто не желает предоставить мне помещение, столь великодушно дарованное королем; значит, нужно взять замок силой. Парижский прево не отдаст замка вопреки повелению его величества — должно быть, так принято в этой стране, — но он, очевидно, не знает, с кем имеет дело. Когда мне отказывают — я требую; когда сопротивляются — побеждаю. Хотите помочь мне? Не скрою — дело опасное: придется дать сражение, пойти на штурм крепости. Предстоят и другие не совсем безобидные развлечения. Нам нечего бояться ни полиции, ни сторожевой охраны — у нас есть дарственная его величества. Вероятно, будут и убитые, дети мои. Так что пусть тот, кто хочет сидеть дома, не стесняется. Я призываю лишь людей отважных. Если вы оставите меня с Паголо и Асканио, не тревожтесь. Не знаю, как я поступлю, но знаю, что решение мое неизменно. Зато, клянусь кровью Христовой, если вы будете мне преданы душой и телом — а я на это надеюсь, — пусть трепещет прево в своей резиденции! А теперь, когда вы обо всем осведомлены в подробностях, говорите: пойдете за мной?

Раздался единодушный возглас:

— Пойдем, учитель, пойдем всюду, куда вам угодно!

— Молодцы, дети мои! Ведь вы любите позабавиться… Гром и молния! Повеселимся знатно! — воскликнул Бенвенуто, чувствуя, что он наконец в своей стихии. — А то я совсем закис. Вперед, вперед, смелее, шпаги наголо! Слава Богу, немало хороших ударов нанесем, немало отобьем! Видите ли, милые мои, видите ли, храбрые мои друзья, нужно быть во всеоружии, нужно условиться о едином плане, нужно подготовить нападение — придется вам поупражняться в фехтовании, и да здравствует веселье! Все отдаю в ваше распоряжение — и наступательное оружие, и оборонительное, а то, что висит на стенах, не в счет. Пусть каждый выбирает себе, что ему приглянется. Эх, как бы нам пригодилась добрая кулеврина! Ну да что поделаешь! Зато вот вам взамен всякая мелочь: аркебузы, мушкеты, пики, кинжалы и шпаги, а вот вам еще и кольчуги, шлемы и панцири… И живей, живей принарядимся к балу, а прево пусть платит за музыку!

— Ура! — закричал весь отряд.

Любо было видеть, какое оживление царит в мастерской, какая там суматоха; все было перевернуто вверх дном.

Воодушевление, воинственный пыл Бенвенуто веселили сердца, оживляли лица. Его помощники примеряли кольчуги, размахивали шпагами, выхватывали из ножен кинжалы, хохотали, пели… Можно было подумать, что все готовятся к маскараду или празднику. Бенвенуто всюду поспевал: одному показывал, как нужно наносить удар, другому помогал закрепить портупею; он чувствовал, что горячая кровь свободно и вольно течет по его жилам, как будто он вновь зажил настоящей жизнью.

Подмастерья веселились, шутили над своим воинственным видом и над своим неумелым обращением с доспехами.

— Учитель, взгляните-ка! — кричал один. — Взгляните, как Симон-Левша надевает шпагу!.. Да справа же надевай! Справа!

— А как Жан держит алебарду! — отвечал Симон. — Он будет так держать посох, когда станет епископом.

— А Паголо! Паголо надевает двойную кольчугу! — кричал Жан.

— Что же тут такого? — возражал Паголо. — Глядите, германец Герман одет совсем как рыцарь времен императора Барбароссы.

И действительно, тот, кого сейчас назвали германцем, что было излишне, ибо имя Герман по своему немецкому звучанию указывало, что тот, кто его носит, принадлежит к выходцам из Священной Империи, — повторяем, Герман был с ног до головы закован в латы и напоминал одну из тех исполинских статуй, которые в ту прекрасную эпоху расцвета искусства украшали гробницы. Хотя сила храброго малого, родившегося по ту сторону Рейна, вошла у подмастерьев в поговорку, Бенвенуто заметил ему, что, пожалуй, в таком панцире он не повернется и силы у него не прибавится, а, скорее, убавится. Но Герман вместо ответа с такой легкостью вскочил на верстак, будто был одет в бархат, и, сняв с крюка огромный молот, повертел им над головой, а потом ударил три раза по наковальне, да так, что при каждом могучем ударе наковальня на дюйм уходила в землю. После такого убедительного ответа Челлини почтительно поклонился в знак того, что он вполне доволен.

Асканио надел военные доспехи молча, в стороне от других; юноша с тревогой думал о последствиях дерзкого предприятия. А вдруг Коломба не простит ему, что он участник нападения на ее отца? И, быть может, поселившись вблизи от нее, он станет чужд ее сердцу, тем более если прево будет убит или изувечен в бою.

Скоццоне же все это и развлекало, и тревожило: она то смеялась, то плакала. Всякие перемены и борьба были ей по вкусу, но кровавая схватка и ранения пугали. Глядя на приготовления к бою, резвушка Скоццоне прыгала от радости, но при мыслях о последствиях боя Скоццоне-женщина трепетала от страха.

Бенвенуто наконец заметил, что она смеется сквозь слезы, подошел к ней и сказал:

— Скоццоне, ты остаешься дома с Рупертой. Приготовь корпию для раненых и вкусный обед для здоровых.

— Это еще что такое! — воскликнула Скоццоне. — От вас я ни на шаг! С вами я не оробею перед прево и всеми его присными, а здесь, вдвоем с Рупертой, умру от тревоги и страха…

— Ну нет, я ни за что не возьму тебя с собой, — отвечал Бенвенуто, — а то буду тревожиться, как бы с тобой чего не случилось. Ты будешь ждать нашего возвращения и молить Господа Бога за нас, дорогая крошка.

— Послушайте, Бенвенуто! — возразила Скоццоне — очевидно, ее осенила удачная мысль. — Сами понимаете, я не могу смириться с тем, что буду сидеть здесь сложа руки, а вас там ранят… еще, пожалуй, убьют. Но, право, все можно уладить: не стану я молиться Богу в мастерской, а пойду в церковь, поближе к месту сражения. Там я буду в безопасности и тотчас же узнаю о победе или поражении.

— Пусть будет по-твоему, — ответил Бенвенуто. — Дай мы, разумеется, не вступим в смертельную схватку, пока не отстоим, как подобает, обедню. Итак, решено: отправляемся в церковь августинцев — она неподалеку от Нельского замка, — в ней, милочка, ты и останешься.

На том и порешили, и, закончив приготовления, все выпили по глотку доброго бургундского вина. Вместе с оружием прихватили молоты, щипцы, веревочные лестницы, веревки и отправились не в боевом порядке, а попарно и на довольно далеком расстоянии друг от друга, чтобы не привлекать к себе внимания. Такие нападения в те времена случались не реже, чем в наши дни мятежи или смены министров, но, по правде говоря, и в те времена никто так обычно не развлекался по воскресеньям, да еще в полдень, и, чтобы решиться на такую затею, нужно было обладать отвагой Бенвенуто Челлини, которого, впрочем, поддерживало сознание своей правоты.

Итак, наши герои гуськом вошли в церковь Августинцев и, сложив оружие и инструменты у пономаря, друга Симо-на-Левши, благоговейно прослушали раннюю обедню, моля Господа Бога смилостивиться и ниспослать им силы, чтобы уничтожить побольше стражников.

Однако надо сознаться, что, несмотря на всю серьезность положения, несмотря на свою набожность и важность той молитвы, с которой он собирался обратиться к Всевышнему, Бенвенуто, войдя в церковь, обнаружил признаки поразительной рассеянности. Случилось это потому, что чуть позади, у противоположной стены храма, склонилась над расписным молитвенником девушка с таким обворожительным личиком, что могла привлечь внимание не только скульптора, но даже святого. И сейчас художник невольно мешал верующему. Доброму нашему Челлини хотелось поделиться с кем-нибудь своим восхищением, а так как Катрин, находившаяся слева от него, вряд ли отнеслась бы благосклонно к восторгам маэстро Бенвенуто, то он повернулся вправо, к Асканио, и указал ему на прекрасную девичью головку. Но взор Асканио и без того был устремлен на девушку: юноша не сводил с нее глаз с той минуты, как вошел в храм. Увидев, что Асканио так же поглощен созерцанием, как и он сам, Бенвенуто подтолкнул его локтем.

— Да-да, — произнес Асканио, — это Коломба. Как она прекрасна, не правда ли, учитель?

Действительно, это была Коломба. Прево, не опасавшийся нападения среди бела дня, разрешил ей, хотя и не без колебания, пойти помолиться в церковь августинцев. Правда, Коломбе пришлось долго упрашивать отца — ведь она находила утешение лишь в молитве. Рядом с ней была Перрина.

— А кто она такая? — полюбопытствовал Бенвенуто.

— Ах да, правда, вы же ее не знаете! Коломба — дочь самого прево, мессира Робера д’Эстурвиля. Как она прекрасна, не правда ли? — воскликнул Асканио снова.

— Да нет же, — возразил Бенвенуто, — нет, это не Коломба. Посмотри, Асканио, ведь это Геба, богиня юности Геба, которую заказал мне король. Геба, о которой я мечтал, умоляя Господа Бога ниспослать мне ее! И вот она сошла сюда по моей просьбе…

И, не замечая, как нелепо представлять себе Гебу с молитвенником в руках, возносящуюся душой к Иисусу, Бенвенуто продолжал восхвалять ее красоту, творя молитву и одновременно обдумывая план нападения на замок. В его душе боролись ваятель, католик и стратег.

— «Отче наш, иже еси на небесах…» Да взгляни же, Асканио, какой пленительный, какой тонкий профиль! «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Как очаровательна линия ее стана! «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Так ты говоришь, что это прелестное создание — дочка прево, негодяя, которого я собираюсь уничтожить собственными руками? «И остави нам долги наши, как мы оставляем должникам нашим…» Я готов поджечь замок!

Аминь! — И Бенвенуто перекрестился, не сомневаясь, что прочел воскресную молитву с должным благоговением.

Обедня закончилась. Человеку с иным характером, живущему в иную эпоху, поступки Челлини, пожалуй, показались бы святотатством, однако они были совершенно естественны для такого непосредственного человека, каким был художник, и для той эпохи, когда Клеман Маро переложил на любовные стихи семь покаянных псалмов.

После возгласа «Ite missa est» Бенвенуто и Катрин пожали друг другу руки. Челлини и Асканио, не сводя глаз с Коломбы, которая так и не подняла взора от молитвенника, пошли в сопровождении своих спутников окропить себя святой водой. Затем все вышли поодиночке и снова соединились в безлюдном тупике, примерно на полдороге между церковью и Йельским замком.

Катрин, как было условлено, осталась на позднюю обедню, что сделали также и Коломба с Перриной. Обе они пришли спозаранку и, прослушав раннюю обедню, ждали праздничную службу; ни та, ни другая не подозревали, что Бенвенуто и его ученики намереваются отрезать им дорогу в дом, который они так неосторожно покинули.

IX
НЕОЖИДАННОЕ НАПАДЕНИЕ

Наступила решительная минута. Челлини разделил десять своих воинов на два отряда: одному надлежало любым способом проникнуть в ворота замка, другому же — прикрывать его действия, палить из аркебуз или же отражать удары осажденных, если они появятся на зубчатой стене либо попытаются сделать вылазку. Во главе этого отряда встал Бенвенуто, а своим помощником он назначил нашего друга Асканио. Командовать вторым отрядом он приказал нашему старому знакомцу Герману — простодушному и храброму немцу, который сплющивал железный брус ударом молота и мог сразить врага ударом кулака. Герман же, в свою очередь, взял в помощники Жана-Малыша. Пятнадцатилетний сорванец был проворен, как белка, хитер, как обезьяна, и смел, как юный рыцарь; очевидно, проказник сумел завоевать искреннюю любовь Голиафа тем, что все время подшучивал над ним. Жан-Малыш с гордым видом встал рядом со своим начальником, к великой досаде Паголо, который в своей двойной кольчуге был неповоротлив и изрядно смахивал на статую Командора.

Когда обязанности были распределены, Бенвенуто в последний раз произвел смотр оружию и воинам и обратился с краткой речью к смельчакам, ради него отважно идущих навстречу опасности, а может быть, и смерти. Затем он всем пожал руки, благочестиво осенил себя крестным знамением и воскликнул: «Вперед!». Оба отряда немедленно тронулись в путь, двигаясь на некотором расстоянии друг от друга, и, пройдя вдоль набережной Августинцев, в тот час совсем безлюдной, скоро оказались у стен Нельского замка.

Но Бенвенуто не желал нападать на врага, не выполнив всех правил учтивости, полагающихся в таких случаях. Он нацепил белый платок на острие шпаги и, приблизившись к воротам, к которым накануне уже подходил, постучался; как и накануне, его спросили через железную решетку, что ему нужно. Бенвенуто повторил свое требование: он желает вступить во владение замком, пожалованным ему королем.

На этот раз его даже не удостоили ответом.

Тогда, повернувшись к воротам, он крикнул громким, властным голосом:

— Робер д’Эстурвиль, сеньор Вильбонский, прево парижский! Я, Бенвенуто Челлини, золотых дел мастер, ваятель, художник, механик и инженер, ставлю тебя в известность, что его величество король Франциск Первый добровольно и по принадлежащему ему праву пожаловал мне в полную собственность Большой Нельский замок! Ты же, вопреки королевской воле, отказываешься его освободить. И я объявляю тебе, Робер д’Эстурвиль, сеньор Вильбонский, прево парижский, что я возьму его силой! Защищайся! И, если из-за твоего отказа произойдет беда, знай, что ты сам отвечаешь за это на земле и на небе, перед людьми и перед Богом.

Бенвенуто умолк в ожидании ответа, но за стенами замка стояла тишина. Тогда Бенвенуто зарядил аркебузу и приказал своему отряду приготовить оружие; затем он созвал военный совет, состоявший из него самого, Германа, Асканио и Жана, и обратился к соратникам с такими словами:

— Сынки, сами видите, сражения не миновать. С чего же нам начать?

— Я взломай ворот, — предложил Герман, — и ви после-довайт за мной, и все тут.

— Ты у меня настоящий Самсон, — похвалил его Бенвенуто Челлини. — Но как ты их взломаешь?

Герман осмотрелся и заметил на набережной бревно, которое, пожалуй, с трудом приподняли бы и четыре человека, наделенных необыкновенной силой.

— Я взломай бревном, — проговорил он.

И, преспокойно подойдя к бревну, он поднял его и, неся наподобие тарана, вернулся к военачальнику.

Тем временем стала собираться толпа. Но, когда Бенвенуто, подстрекаемый зрителями, дал приказ начать атаку, на углу появился капитан королевских стрелков в сопровождении пяти-шести всадников. Очевидно, его предуведомил какой-нибудь благонамеренный горожанин. Капитан, приятель прево, прекрасно знал, в чем дело; он поскакал к Бенвенуто Челлини в твердой уверенности, что Бенвенуто испугается; стрелки же преградили дорогу Герману.

— Что вам тут нужно? И почему вы нарушаете покой граждан?

— Нарушает покой тот, кто отказывается подчиниться воле короля, — отвечал Челлини, — а не тот, кто ее выполняет.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил капитан.

— Я хочу сказать, что вот грамота его величества в надлежащем виде, выданная мне секретарем по делам финансов господином де Нефвилем; в ней говорится, что мне пожалован Большой Нельский замок. Но люди, засевшие в нем, не желают повиноваться королевскому повелению и, следовательно, оспаривают мое право. Словом, как бы то ни было, а я вбил себе в голову — ведь недаром в Писании сказано: «Воздайте кесарю кесарево!», — что Бенвенуто Челлини вправе взять то, что принадлежит Бенвенуто Челлини.

— Эй вы, не мешайте нам, а лучше помогите отвоевать замок!.. — крикнул Паголо.

— Замолчи, бездельник! — прервал его Бенвенуто, топнув ногой. — Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, понятно?

— Конечно, право на вашей стороне, но на деле вы не правы, — заметил капитан.

— Как это так? — спросил Бенвенуто, чувствуя, что кровь бросилась ему в лицо.

— Вы правы, что желаете вступить во владение своим имуществом, но не правы, желая сделать это таким способом. Вы ничего не добьетесь, заранее говорю вам, если будете сражаться со стенами. Я хочу дать вам совет — дружеский совет, поверьте мне: обратитесь к правосудию. Например подайте жалобу на парижского прево. А засим прощайте, желаю успеха!

И капитан королевских стрелков удалился, посмеиваясь и зубоскаля, а в толпе, увидевшей, что представитель власти смеется, захохотали.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним! — воскликнул Бенвенуто Челлини. — Вперед! Герман, вперед!

Герман снова взялся за бревно. И, пока Бенвенуто, Асканио и два-три лучших стрелка из отряда с аркебузами в руках готовились открыть огонь по стенам замка, он, как живая катапульта, устремился к двери, которую было легче проломить, чем ворота.

Но только он приблизился к замку, сверху посыпался град камней, хотя нигде не было видно ни одной живой души. Дело в том, что прево велел навалить камни на крепостную стену — получилось нечто вроде второй стены, возвышавшейся над первой. Стоило лишь легонько подтолкнуть ее, и камни лавиной полетели на головы осаждавших.

Между тем осаждавшие, встреченные градом камней, чуть отступили. И хотя никто из них не ждал такого отпора, но никто не пострадал, кроме Паголо, который был так неуклюж в двойной кольчуге, что не успел отбежать, как остальные, и был ранен в пятку.

Герман же, не обращая внимания на лавину мелких камней — так дуб не сгибается под градом, — между тем приближался к двери. Добравшись до цели, он принялся колотить в дверь бревном с такой силой, что всем стало ясно: хоть она и крепка, а долго не продержится.

Бенвенуто и его помощники были готовы открыть огонь из аркебуз, как только враг появится на крепостных стенах, но никто не появлялся. Казалось, невидимое войско защищало Большой Нельский замок. Бенвенуто неистовствовал, оттого что не мог помочь отважному немцу. Вдруг взгляд его упал на древнюю Нельскую башню, которая, как мы говорили, стояла на отлете, по другую сторону набережной, купая подножие в Сене.

— Постой, Герман, — воскликнул Челлини, — постой, мой храбрый друг! Нельский замок наш — это так же верно, как то, что меня зовут Бенвенуто Челлини и что я по званию золотых дел мастер.

И, знаком приказав Асканио и двум подмастерьям следовать за ним, он побежал к башне; а Герман, послушный воле учителя, отступил шага на четыре, выбрал безопасное место, куда не долетали камни, и, поставив бревно, как швейцарский воин алебарду, решил посмотреть, к чему приведет маневр главнокомандующего.

Действительно, как Бенвенуто и предполагал, кое-что прево все же упустил из виду, а именно — охрану древней башни. Челлини завладел ею беспрепятственно и, перепрыгивая через ступени, мигом взобрался по лестнице на плоскую крышу; крыша эта возвышалась над Большим Йельским замком, как колокольня над городом, поэтому осажденные, которых до сих пор защищали крепостные стены, неожиданно оказались под ударом.

Раздался выстрел из аркебузы, просвистела пуля, раненый стражник с воплем упал на землю, и прево понял, что положение изменилось.

А тем временем Герман, увидев, что поле боя свободно, поднял бревно и стал сотрясать дверь, которую осажденные, воспользовавшись временной передышкой, только что укрепили.

Толпа же, благодаря своему удивительному инстинкту самосохранения, мгновенно поняла, что в такой перестрелке ей несдобровать, что очевидцам трагической сцены, которая сейчас разыграется, грозит немалая опасность, и рассеялась, как стая голубей, лишь только Бенвенуто выстрелил из аркебузы и раздались вопли раненого стражника.

На площади остался лишь один зритель.

Это был наш знакомец Жак Обри. Надеясь поразвлечься игрою в мяч, он пришел на свидание, назначенное ему Асканио в прошлое воскресенье. С первого же взгляда на поле битвы он понял, в чем тут дело. Зная нрав Жака Обри, нечего было гадать, какое он примет решение. Не все ли равно, во что играть — в мяч ли, в осаду ли: ведь и то и другое игра; догадавшись, что в числе нападающих — друзья, он тут же к ним и примкнул.

— Вот как, приятели! — воскликнул он, приближаясь к отряду, который ждал, что дверь вот-вот распахнется, и готов был ринуться в замок. — Собираемся идти на приступ! Черт возьми! Вы атакуете не домишко, а пошли на трудное дело: кучка людей перед укрепленным замком!

— Мы не одни, — проговорил Паголо, перевязывая пятку. Он указывал на Бенвенуто и трех-четырех его соратников, продолжавших вести по стене такой яростный огонь, что град камней стал гораздо реже.

— Понимаю, понимаю, господин Ахилл, — сказал Жак Обри, — ибо я не сомневаюсь, что у вас с Ахиллом много схожего. Ну, а кроме всего прочего, вы тоже ранены в пятку. Понимаю, понимаю! А вот и мой приятель Асканио! С ним, конечно, маэстро Челлини — они вон там, наверху башни.

— Верно, — сказал Паголо.

— А что это за великан так рьяно дубасит в дверь? Он тоже из вашего отряда, не правда ли?

— Это Герман! — гордо проговорил Жак-Малыш.

— Черт возьми, ловко он орудует! — воскликнул школяр. — Поприветствуем его.

И он, сунув руки в карманы и не обращая внимания на пули, свистевшие над его головой, приблизился к храброму немцу, продолжавшему делать свое дело с прежней исправностью — совсем как машина, приводимая в движение отменным механизмом.

— Не нужно ли вам чего-нибудь, любезный Голиаф? — спросил Жак Обри. — Як вашим услугам.

— Я желай пить, — отвечал Герман, продолжая атаковать дверь.

— Черт возьми, я думаю! От такой работы взбеситься можно! Жаль, нет у меня под рукой бочки пива или браги — угостил бы вас!

— Дай вода! — крикнул Герман. — Дай вода!

— Вам нравится этот напиток? Ну что ж, под боком у нас целая река. Минутку терпения — водицей я вас угощу.

И Жак Обри побежал к Сене, зачерпнул полную шапку воды и принес ее немцу; силач выпустил бревно, одним духом выпил воду и возвратил шапку школяру.

— Карашо! — сказал он и, схватив бревно, продолжил свое дело.

Немного погодя он проговорил:

— Ви идет к учителю, ви скажет — скоро все готов, пусть сам готов будет.

Жак Обри бросился к башне и в мгновение ока очутился рядом с Асканио и Бенвенуто, которые открыли из аркебуз такой жаркий огонь по осажденным, что два-три стражника мессира прево вышли из строя. Враг выжидал, не решаясь подняться на стену.

В ту минуту, когда Герман велел передать Бенвенуто, что дверь вот-вот поддастся, прево решил сделать последнюю попытку; ему удалось приободрить своих вояк, и град камней посыпался с новой силой; но почти тотчас же два выстрела из аркебузы снова остудили пыл осажденных, разожженный угрозами и посулами мессира Робера; они притихли и попрятались. Видя это, мессир Робер самолично двинулся вперед и, взяв обеими руками огромный камень, собрался сбросить его на голову Герману.

Но Бенвенуто был не из тех, кого можно застигнуть врасплох. Заметив, что неосмотрительный враг подошел туда, куда уже никто не смел приблизиться, он прицелился. Но в тот миг, когда Челлини собрался спустить курок, Асканио с криком отвел рукой ствол аркебузы, и оружие выстрелило в воздух. Дело в том, что Асканио узнал отца Коломбы.

Разъяренный Бенвенуто хотел было потребовать у Асканио объяснений, но в этот миг камень, сброшенный прево, упал прямо на каску Германа. Несмотря на всю свою силищу, современный титан не смог справиться с этим Пелионом; он выпустил бревно, вытянул руки, как бы ища опоры, и, не найдя ее, со страшным грохотом упал, потеряв сознание.

И осаждаемые, и осажденные хором закричали. Жан-Малыш и трое-четверо подмастерьев, стоявших поблизости, бросились к силачу, отнесли его подальше от стены и стали приводить в чувство. Но в этот миг дверь и ворота Нельского замка распахнулись, и прево во главе пятнадцати стражников ринулся к раненому, причем все они так ловко орудовали шпагами, что Жану и трем его товарищам пришлось отступить, несмотря на подбадривающие крики Бенвенуто, его уговоры держаться и обещание прийти на выручку. И прево воспользовался этим. Восемь человек схватили Германа, который так и не пришел в себя, за руки и за ноги, семеро же встали перед отрядом для его защиты, и, пока Челлини, Асканио, Жак Обри и трое или четверо их товарищей, находившихся на верхушке башни, спускались с высоты четырех-пяти этажей, Германа уже вносили в Большой Нельский замок; и не успел Челлини с аркебузой наготове показаться в дверях башни, как ворота замка захлопнулись за последним стрелком из отряда прево.

Нечего скрывать — это было поражение, и поражение нешуточное. Челлини, Асканио и их друзья выстрелами из аркебуз уложили трех-четырех осажденных, но потеря трех-четырех стражников не нанесла такого урона прево, как потеря Германа — Челлини.

Осаждающие на миг растерялись.

Вдруг Асканио и Челлини переглянулись.

— У меня есть план, — сказал Челлини, глядя налево, в сторону города.

— И у меня тоже, — ответил Асканио, глядя направо, в сторону полей.

— Я придумал, каким способом выманить стражу из замка.

— А если удастся выманить стражу, я придумал, каким способом мы откроем ворота.

— Сколько тебе нужно людей?

— Довольно одного.

— Выбирай.

— Жак Обри, — спросил Асканио, — хотите идти со мной?

— Да хоть на край света, дорогой друг, хоть на край света! Только не мешало бы и мне получить оружие, какой-нибудь обломок шпаги или кинжала — несколько дюймов железа, чтобы при случае всадить их во врага.

— Отлично! Берите шпагу Паголо — он уже не может ею орудовать: ведь он правой рукой держится за пятку, а левой — творит крестное знамение.

— А вот вам вдобавок мой кинжал, — произнес Челлини. — Наносите удары, молодой человек, да не забывайте его в теле врага! Это слишком дорогой подарок для противника — я сам чеканил рукоятку, и она стоит сто золотых экю.

— А клинок? — спросил Жак Обри. — Рукоятка, конечно, вещь ценная, но, знаете ли, я предпочитаю лезвие.

— Клинку цены нет, — отвечал Бенвенуто, — я заколол им убийцу своего брата.

— Да здравствует кинжал! — воскликнул школяр. — В поход, Асканио!

— Одну минуту, — проговорил Асканио, обертывая вокруг талии веревку в пять-шесть морских саженей и вскидывая на плечо лестницу. — Вот я и готов!

И оба отважных молодых человека прошли шагов сто по набережной, затем повернули налево и скрылись за углом Большого Нельского замка, позади городского рва.

Оставим Асканио осуществлять его замысел и посмотрим, как Челлини осуществляет свой. Асканио, как мы поверили, смотрел направо, то есть в сторону полей; а Бенвенуто смотрел налево,* то есть в сторону города, потому что в толпе зрителей, державшейся на расстоянии, Челлини приметил двух женщин, и в них он как будто узнал дочь прево и ее дуэнью.

В самом деле, это были Коломба и Перрина. Когда обедня кончилась, они пошли домой, в Малый Йельский замок, но, напуганные рассказами об осаде и страшным зрелищем, представшим их глазам, в ужасе остановились и затерялись в толпе.

Но как только Коломба, встревоженная судьбой отца, заметила, что сражение поутихло и по улице можно свободно пройти, она, невзирая на мольбу Перрины, заклинавшей девушку держаться подальше от места схватки, бесстрашно направилась к замку, предоставив дуэнье полную свободу действий; но Перрина в глубине души нежно любила Коломбу, поэтому, даже, умирая от страха, все же решилась сопровождать свою воспитанницу.

Обе женщины отделились от толпы в ту минуту, когда Асканио и Жак Обри завернули за угол.

Теперь нам понятен план Бенвенуто Челлини.

Увидев, что женщины приближаются к замку, он пошел к ним навстречу и учтиво предложил руку Коломбе.

— Не бойтесь, мадмуазель, — произнес он. — И, если вы пожелаете опереться на мою руку, я проведу вас к вашему отцу.

Коломба колебалась, но Перрина повисла на руке Челлини, хотя ей он и забыл предложить помощь.

— Соглашайтесь, милая крошка, соглашайтесь на покровительство этого благородного кавалера!.. Смотрите-ка, а вот и сам господин прево — он стоит на крепостной стене! Вот он наклонился… Конечно, он тревожится за нас.

Коломба оперлась на руку Бенвенуто, и все трое подошли к воротам замка.

Тут Челлини остановился, держа под руку Коломбу и Перрину.

— Господин прево, — крикнул он, — ваша дочь желает вернуться домой! Надеюсь, вы откроете дверь и впустите ее, если не согласны отдать в руки врагов такую прекрасную заложницу!

Не раз за эти два часа прево, сражаясь под прикрытием крепостной стены, думал о дочери, которой так неосмотрительно разрешил выйти, и никак не мог придумать, как же впустить ее в замок. Он надеялся, что девушку вовремя предупредят и она догадается пойти в Шатле и там переждать, как вдруг увидел Челлини; ваятель покинул отряд и направился к двум женщинам, в которых д’Эстурвиль сразу узнал Коломбу и Перрину.

— Глупая девчонка! — проворчал сквозь зубы прево. — Однако нельзя оставлять ее среди этих нечестивцев…

Затем, повысив голос, спросил у Челлини, открыв оконце и припав лицом к решетке:

— Чего вы требуете?

— Вот мое условие, — произнес Бенвенуто. — Я позволю вернуться домой мадмуазель Коломбе и ее дуэнье, а вы со всеми своими людьми выйдете на улицу, и мы сразимся в открытом бою. Тот, за кем останется поле битвы, будет владеть замком, и тогда — горе побежденным! Voe victis! — как говорил ваш соотечественник Бренн.

— Согласен, — сказал прево, — но при одном условии.

— Каком же?

— Вы и ваши воины отойдете, чтобы дать моей дочери время войти, а моим стражникам — выйти.

— Пусть так! — проговорил Челлини. — Но сначала вы выйдете, затем войдет мадмуазель Коломба, и, чтобы отрезать себе путь к отступлению, вы перекинете ключ через стену.

— Согласен, — сказал прево.

— Даете слово?

— Слово дворянина! А вы?

— Слово Бенвенуто Челлини!

Когда они обменялись честным словом, ворота распахнулись, стражники во главе с мессиром д’Эстурвилем вышли и выстроились в два ряда. Теперь их было девятнадцать человек. А в отряде Бенвенуто Челлини без Асканио, Германа и Жака Обри было только восемь, в том числе и Симон-Левша, к счастью, только раненный в правую руку. Но Бенвенуто был не из тех, кто считает врагов, — ведь он сразил Помпео, которого охраняла дюжина наемников. Он с радостью дал слово, ибо больше всего на свете хотел, чтобы произошло решительное сражение.

— Теперь, мадмуазель, вы можете войти, — сказал он своей прелестной пленнице.

Коломба, вспорхнув, как голубка, перелетела от лагеря к лагерю и вне себя от волнения, бросилась на шею отцу.

— Батюшка! Батюшка! Ради Бога, не подвергайте опасности свою жизнь! — воскликнула она, заливаясь слезами.

— Ступай прочь! — грубо ответил прево, схватив ее за руки и отводя к воротам. — Из-за твоей глупой выходки мы попали в труднейшее положение.

Коломба вошла в замок в сопровождении Перрины, которая от страха хоть и не летела словно на крыльях, как ее прелестная воспитанница, зато бежала, и довольно быстро, а ведь целых десять лет она воображала, что у нее отнимаются ноги! Прево захлопнул за ними ворота.

— Ключ! Ключ! — крикнул Челлини.

Прево, верный своему слову, вынул ключ и перебросил его через стену во двор замка.

— А теперь, — крикнул Бенвенуто, устремляясь к прево и его отряду, — каждый за себя. Бог за всех!

И тут произошла кровопролитная схватка, ибо не успели стражники прицелиться из аркебуз и выстрелить, как Бенвенуто с семеркой подмастерьев очутился среди них, рубя направо и налево своей грозной шпагой, а он ею не только ловко действовал, но и сам ее на диво закалил, поэтому не было на свете такой кольчуги и такого панциря, которые бы перед ней устояли. Стражники побросали аркебузы, ставшие бесполезными, выхватили шпаги и, в свою очередь, пошли врукопашную. Но, несмотря на количество и силу врагов, отряд Челлини мигом разметал их по площади, а двое или трое самых смелых были так тяжело ранены, что уже не могли сражаться и принуждены были отступить.

Прево видел опасность, но это был человек храбрый и в свое время, как мы упоминали, мог похвалиться ратными успехами; он бросился навстречу грозному Бенвенуто Челлини, перед которым все отступали.

— Ко мне! — кричал он. — Ко мне, гнусный разбойник, и пусть все между нами решит поединок! Теперь посмотрим!

— О, клянусь, ничего иного я и не желаю, мессир Робер! Прикажите своим людям не мешать нам, и я в вашем распоряжении.

— Смирно! — приказал прево стражникам.

— Ни с места! — крикнул своим помощникам Челлини.

Все замерли в неподвижности, как воспетые Гомером воины, прекратившие сражение, чтобы не пропустить ни единого движения двух знаменитых полководцев, вступивших в поединок.

И вот прево и Челлини устремились друг на друга со шпагами наголо.

Прево искусно владел оружием, но и Челлини был непревзойденным фехтовальщиком. Но уже десять — двенадцать лет у прево не было случая обнажить шпагу. И, напротив, за десять — двенадцать последних лет, вероятно, не проходило дня, чтобы Бенвенуто не дрался; прево, который так самоуверенно вступил в бой, при первых же выпадах заметил преимущество врага.

А Бенвенуто Челлини, в свою очередь, не ожидавший, что какой-то судейский окажет такое сопротивление, фехтовал энергично, быстро, ловко. Все поражались, глядя, как его шпага, словно жало змеи, угрожала одновременно голове и сердцу врага, перелетала с места на место, не позволяла противнику нанести ни единого удара и едва давала ему время их парировать. И прево, понимая, что имеет дело с более сильным фехтовальщиком, подался назад, правда, защищаясь, но в конце концов начал сдавать позиции.

Мессиру Роберу не повезло: он стоял спиной к замку. Поэтому не успел он отступить на несколько шагов, как Бенвенуто прижал его к воротам, к которым прево инстинктивно приблизился, хотя отлично помнил, что сам их запер и перебросил ключ за стену. И тут прево почувствовал, что все кончено, и, как кабан, обороняющийся от собак, собрался с силами и сделал три-четыре выпада с такой быстротой, что Бенвенуто, в свою очередь, пришлось перейти к защите; но один удар он отразил слишком поздно, и вражеская шпага, несмотря на превосходную кольчугу, надетую на Бенвенуто, поцарапала ему грудь. Почувствовав холодок стального острия, Бенвенуто разъярился, как раненый лев, напряг все силы, и молниеносный, могучий удар поразил бы мессира д’Эстурвиля, но в эту минуту ворота распахнулись, прево упал навзничь, и шпага пронзила того, кто только что спас мессира прево, внезапно отворив ворота.

Но произошло нечто неожиданное: раненый не застонал, зато Бенвенуто издал вопль отчаяния. Оказалось, что он сразил Асканио.

Бенвенуто не обратил внимания ни на Жака Обри, ни на Германа, стоявших позади раненого. Он как безумный заключил юношу в объятия, осматривал, ощупывал, целовал его, ища рану, и, рыча и рыдая, как, вероятно, рычит и рыдает лев, кричал:

— Убит, убит! Я убил его! Асканио, дитя мое, я убил тебя!

В это время Герман схватил здорового и невредимого прево, лежащего у ног Асканио и Челлини, поднял его и отнес, как малого ребенка, в сарай, где Рембо обычно складывал садовые инструменты, запер дверь и со шпагой наголо встал у входа, готовясь отразить любую попытку врагов освободить пленника.

А Жак Обри одним прыжком вскочил на стену и, потрясая кинжалом в знак победы, крикнул:

— Играйте, фанфары, играйте, фанфары! Большой Нельский замок отныне наш!

О том же, что последовало за всеми этими удивительными событиями, читатель узнает из следующей главы.

Назад: Часть первая

Дальше: X О ПРЕИМУЩЕСТВЕ КРЕПОСТЕЙ

VI ДЛЯ ЧЕГО НУЖНЫ ДУЭНЬИ

VII ЖЕНИХ И ДРУГ

VIII ПОДГОТОВКА К НАПАДЕНИЮ И ОБОРОНЕ

IX НЕОЖИДАННОЕ НАПАДЕНИЕ