X О ПРЕИМУЩЕСТВЕ КРЕПОСТЕЙ

Дальше: XV О ТОМ, КАК РАДОСТЬ ОБОРАЧИВАЕТСЯ ГОРЕМ

X
О ПРЕИМУЩЕСТВЕ КРЕПОСТЕЙ

Нельский замок со стороны Пре-о-Клер был крепко-накрепко защищен городским валом и рвом, и все считали, что в этой части он просто неприступен. И вот Асканио, здраво рассудив, что люди редко думают об охране того, чего у них не отнять, решил проникнуть в замок в том месте, где никто не помышлял о его обороне.

Поэтому он и удалился со своим другом Жаком Обри, не подозревая, что в тот миг, когда он скроется с одной стороны, его любимая Коломба появится с другой и что это даст возможность Бенвенуто принудить прево скрепя сердце выйти из замка.

Нелегко было выполнить все, что задумал Асканио, и его замысел был чреват опасными последствиями. Юноша решил перебраться через глубокий ров и вскарабкаться на двадцатипятифутовую стену; он мог свалиться, попасть в стан врага. И, только подойдя к самому краю рва и, следовательно, приступив к осуществлению своего замысла, Асканио понял, как трудно будет перебраться через ров. Поэтому он едва не отступился от своего решения.

Жак Обри с невозмутимым видом остановился в десяти шагах от своего друга, поглядывая то на стену, то на ров. Затем, на глаз измерив препятствие, он сказал:

— А ну-ка, милый друг, сделай одолжение, скажи: на кой черт ты притащил меня сюда? Ведь не лягушек же ловить… А, вот оно что… смотришь на веревочную лестницу… отлично. Понимаю. Но длина лестницы — двенадцать футов, а высота стены — двадцать пять, ров же — десяти футов шириной; итого, если не ошибаюсь, недостает двадцати трех футов.

Такой подсчет сначала ошеломил Асканио, но немного погодя он вдруг ударил себя по лбу.

— Ах, какая удачная мысль! — воскликнул он. — Взгляните-ка!

— Куда?

— Туда, — сказал Асканио, — туда!

— Да ты не на удачную мысль мне показываешь, — ответил школяр, — а на дуб.

И действительно, почти у самого рва возвышался могучий дуб, ветви которого, казалось, с любопытством склонились над стенами Йельского замка.

— Неужели не видите? — спросил Асканио.

— Так-так… Как будто начинаю понимать. Что верно, то верно. Догадался. Дуб и стена — как бы начало моста, его дополнит лестница. Но под ним, дружище, разверстая пропасть, и пропасть, полная грязи! Черт возьми, тут нужна осторожность. На мне, знаешь ли, праздничная одежда, а портной отказывается шить в долг.

— Помогите мне взобраться по лестнице, — сказал Асканио, — вот все, о чем я вас прошу.

— Так-так… А я, значит, останусь здесь, внизу? Благодарю покорно!

И приятели одновременно схватились за ветку и мигом очутились на дубе.

Тут, объединив усилия, они закрепили лестницу за ветки дуба и добрались до самой верхушки дерева. Затем перекинули лестницу через стену, наподобие подъемного моста, и обрадовались, увидев, что один конец прочно укрепился на толстой ветке, а другой свисает по ту сторону стены на два-три фута.

— Ну, а как быть, когда мы очутимся на стене? — спросил Обри.

— Когда мы очутимся на стене, подтянем лестницу и спустимся вниз.

— Так-то оно так. Но вот в чем затруднение: высота стены — двадцать пять футов, а длина лестницы — всего двенадцать.

— Предусмотрено и это, — сказал Асканио, разматывая веревку, которую он намотал вокруг тела; затем, привязав один конец к стволу дерева, другой перебросил через стену.

— О, умная голова, понимаю тебя! — воскликнул Жак Обри. — И я счастлив и горд тем, что сломаю себе шею вместе с тобой.

— Что вы собираетесь делать?

— Переправляться, — отвечал Обри, готовясь перебраться на стену.

— Нет, я переправлюсь первым, — сказал Асканио.

— Тянем жребий на смоченный палец! — предложил Обри и протянул приятелю указательный и средний пальцы.

— Хорошо, — согласился Асканио и прикоснулся к одному из пальцев.

— Ты выиграл, — сказал Обри. — Но смотри: будь хладнокровен и разумен, понял?

— Не тревожьтесь, — успокоил его Асканио.

И он пошел по висячему мосту. Жак Обри вцепился в лестницу и поддерживал ее в равновесии. Лестница была непрочная, но храбрый юноша был легок. Школяр затаил дыхание — ему казалось, что Асканио вот-вот оступится… Но юноша бегом пробежал последние четыре шага и, целый и невредимый, очутился на стене. Там он тоже подвергся бы смертельной опасности, если бы его заметил кто-нибудь из осаждающих. Но Асканио не обманулся в своих предположениях. Заглянув в сад, он крикнул приятелю:

— Тут никого нет, ни души!

— Тогда вперед! — воскликнул Жак Обри, — Спляшу-ка и я на канате.

И он тоже пошел по узкой и дрожащей воздушной дорожке, а Асканио придерживал лестницу, платя ему услугой за услугу. Обри был так же ловок и проворен, и мигом оказался рядом с приятелем.

Они уселись верхом на стену, подтянули к себе лестницу, привязали ее к веревке, другой конец которой был прочно закреплен на дубе, и спустили вниз на нужную длину. Затем Асканио, которому выпало право испытать все на себе, обеими руками схватился за веревку, соскользнул по ней до верхней перекладины лестницы и через секунду уже стоял на земле.

Жак Обри благополучно спустился за ним, и оба очутились в саду.

Теперь главное было — действовать как можно быстрее. На переправу ушло немало времени, и Асканио дрожал при мысли, что их отсутствие окажется гибельным для учителя. Со шпагами наголо Асканио и Жак Обри поспешили к двери, ведущей в первый двор, где, очевидно, находился отряд прево, если только он не успел переменить позиции.

Подбежав к двери, Асканио посмотрел в замочную скважину и увидел, что двор пуст.

— У Бенвенуто удача! — воскликнул он. — Отряд вышел. Замок наш!

И он попытался открыть дверь, но она была заперта.

Оба стали трясти ее изо всех сил.

— Идите сюда! — раздался голос, отозвавшийся музыкой в сердце юноши. — Сюда, месье!

Асканио обернулся и в окне первого этажа увидел Коломбу. В два прыжка он оказался около нее.

— Ах, вот оно что! — проговорил Жак Обри, следуя за ним. — Видно, у нас тут есть знакомые! А вы и словом не обмолвились об этом, господин молчальник!

— О! Спасите моего отца, господин Асканио! — воскликнула Коломба, ничуть не удивившись, видя молодого человека, как будто его присутствие в замке было совершенно естественным. — Слышите, они дерутся там, на площади, и все из-за меня, по моей вине! О Боже мой, Боже мой! Поспешите же, иначе его убьют!

— Успокойтесь, — проговорил Асканио, устремляясь в покои, выходившие во второй двор. — Успокойтесь, я отвечаю за все.

— Успокойтесь, — повторил Жак Обри, не отстававший от юноши. — Успокойтесь, мы отвечаем за все.

У порога двери Асканио услышал, что кто-то зовет его, но на этот раз голос был не так нежен.

— Кто меня зовет? — спросил Асканио.

— Я зваль, мой юный друг, я зваль, — повторил тот же голос с явным немецким акцентом.

— Ах, черт побери! — воскликнул Жак Обри. — Да ведь это наш Голиаф! Что вы делаете в этом курятнике, храбрец великан?

И действительно, он увидел голову Германа в слуховом окне небольшого сарая.

— Сам не знай, как я попаль сюда. Отодвигайт засов, чтобы я вступаль в сражений. Руки чесаться!

— Выбирайтесь, — сказал школяр, поспешив оказать нашему Голиафу услугу, о которой тот просил.

Меж тем Асканио приблизился к воротам, из-за которых доносился грозный звон скрещенных шпаг. Эти массивные деревянные ворота были единственное, что отделяло его от сражения, но, опасаясь внезапно показаться и попасть в руки врагов, он посмотрел в зарешеченное оконце. И тут прямо перед собой он увидел Челлини — возбужденного, разъяренного, ожесточенного Челлини, и понял, что мессир Робер обречен. Асканио поднял ключ, валявшийся на земле, мигом открыл ворота и, думая лишь о том, что обещал Коломбе, принял на себя удар в плечо, предназначавшийся прево.

Что за этим последовало, мы уже видели. Бенвенуто, вне себя от отчаяния, сжимал Асканио в объятиях; Герман запер прево в темнице, из которой только что вышел сам, а Жак Обри взобрался на крепостную стену и махал руками, возглашая победу.

Победа действительно была полная; стражники прево, видя, что начальник попал в плен, даже не пытались сопротивляться и сложили оружие. Подмастерья Бенвенуто вошли во двор Большого Нельского замка, отныне ставшего их собственностью, и заперли за собой ворота, оставив снаружи наемников и воинов прево.

Бенвенуто же, не обращая внимания на то, что творилось вокруг, снял с Асканио кольчугу и, не выпуская юношу из объятий, разорвал на нем куртку; найдя наконец рану, он стал прикладывать к ней платок, пытаясь остановить кровь.

— Асканио, мальчик мой, — беспрерывно повторял он, — я тебя ранил, ранил! Что скажет там, в небесах, твоя мать? Прости, прости, Стефана!.. Тебе больно? Отвечай же: плечо болит, да? Неужели кровь не остановится?.. Скорее лекаря! Ступайте же за лекарем!..

За лекарем побежал Жак Обри.

— Это пустяки, дорогой учитель! Право, пустяки, — твердил Асканио. — Задето только плечо. Не отчаивайтесь: повторяю, все это пустяки.

И действительно, лекарь, приведенный минут через пять Жаком Обри, объявил, что рана хоть и глубока, но не опасна, и стал накладывать первую повязку.

— О, какую тяжесть вы сняли с моей души, господин лекарь! — воскликнул Бенвенуто Челлини. — Дорогой сынок, значит, я не буду твоим убийцей!.. Но что с тобой, Асканио? Пульс частит, кровь прилила к лицу… О господин лекарь, его нужно перенести отсюда, у него жар!

— Нет, нет, учитель, — промолвил Асканио, — напротив, я чувствую себя лучше. О, оставьте меня здесь, оставьте, умоляю вас!

— А где же отец? — раздался вдруг позади Бенвенуто голос, заставивший его вздрогнуть. — Что вы сделали с моим отцом?

Бенвенуто обернулся и увидел бледную, неподвижную Коломбу. Спрашивая, она взглядом искала прево.

— Ваш отец цел и невредим, мадмуазель! Цел и невредим, благодарение Господу Богу! — воскликнул Асканио.

— Благодарить надо моего бедного мальчика, — подхватил Бенвенуто. — Он поставил себя под удар, предназначенный месиру прево… И вы, господин д’Эстурвиль, можете смело сказать, что храбрец спас вам жизнь. Слышите? Да где же вы, мессир Робер? — спросил Челлини, в свою очередь, ища глазами мессира Робера и не понимая, куда он исчез.

— Он есть тут! — крикнул Герман.

— Где это — тут?

— Тут. Он есть в темница.

— О, господин Бенвенуто! — всплеснув руками, воскликнула Коломба, в голосе которой прозвучали и мольба и упрек, и побежала к сараю.

— Откройте же, Герман! — приказал Челлини.

Герман отпер дверь, и на пороге появился прево, несколько смущенный своей неудачей. Коломба обняла его.

— Батюшка, — воскликнула она, — вы не ранены? Вам не причинили вреда? — Говоря это, она смотрела на Асканио.

— Нет, — ответил прево, как всегда, резко, — благодарение Богу, со мной ничего не случилось.

— И… и… вас правда спас этот молодой человек? — спросила Коломба запинаясь.

— Не могу отрицать: он появился весьма кстати.

— Да, да, господин прево, — сказал Челлини, — его пронзила шпага, направленная на вас… Да, мадмуазель Коломба, — повторил он, — ваш отец обязан жизнью отважному юноше, и, если господин прево не заявит об этом во всеуслышание, значит, он лгун и вдобавок человек неблагодарный!

— Надеюсь, ваш спаситель не слишком дорого поплатился? — промолвила Коломба и вспыхнула, смущенная своей смелостью.

— О, мадмуазель, — воскликнул Асканио, — я готов был бы поплатиться жизнью!

— Видите, мессир прево, как вас любят, — заметил Челлини. — Но боюсь, что Асканио ослаб. Повязка наложена, и мне кажется, ему следует отдохнуть.

То, что Бенвенуто сказал прево об услуге, оказанной ему раненым, было сущей правдой; к тому же правда говорила сама за себя, и прево, в глубине души понимая, что он обязан жизнью Асканио, сделал над собой усилие, подошел к нему и сказал:

— Молодой человек, передаю в ваше распоряжение часть моего замка.

— Вашего замка, мессир Робер? — расхохотался Бенвенуто Челлини, который обрел хорошее расположение духа, несколько успокоившись за Асканио. — Вашего замка? Что ж, вам угодно, чтобы схватка возобновилась?

— Как! — вскричал прево. — Уж не воображаете ли вы, что вам удастся изгнать нас с дочерью?

— Вы ошибаетесь, мессир. Вы занимаете Малый Нельский замок — ну что ж, и оставайтесь в Малом. Будем жить в добром соседстве. Так вот, мессир: Асканио сейчас же водворится в Большом замке, а мы присоединимся к нему вечером. Ну, а если война нравится вам больше…

— О отец!.. — воскликнула Коломба.

— Нет, да будет мир! — произнес прево.

— Мира без условий не бывает, господин прево, — произнес Бенвенуто. — Сделайте милость, последуйте за мной в Большой Нельский замок или, в знак дружбы, примите меня в Малом Нельском, и мы составим договор.

— Я следую за вами, месье, — ответил прево.

— Согласен! — воскликнул Челлини.

— Сударыня, — обратился господин д’Эстурвиль к дочери, — не вздумайте мне перечить. Ступайте домой и ждите моего возвращения.

Коломба, несмотря на резкий тон приказания, подставила отцу лоб для поцелуя и, бросив на присутствующих прощальный взгляд — так, чтобы и Асканио мог принять его на свой счет, — удалилась.

Юноша провожал ее глазами, пока она не скрылась. Затем он попросил, чтобы его унесли, ибо здесь его уже ничто не задерживало. Герман взял Асканио на руки, как ребенка, и перенес в Большой Нельский замок.

— Право, мессир Робер, — сказал Бенвенуто, также провожая глазами девушку, — право, вы хорошо сделали, удалив мою бывшую пленницу. Говоря по чести, я должен благодарить вас за предусмотрительность: присутствие мадмуазель Коломбы, пожалуй, повредило бы моим делам, душа у меня смягчилась бы, и я забыл бы, что я победитель, а помнил бы только, что я художник, то есть поклонник совершенной формы и божественной красоты.

Мессир д’Эстурвиль ответил на любезные речи весьма неучтивой гримасой; однако он последовал за ваятелем, стараясь скрыть скверное расположение духа, хоть и бормотал какие-то угрозы. Челлини, решив вывести недруга из себя, попросил д’Эстурвиля обойти вместе с ним свое новое владение — замок; приглашение это было сделано с такой учтивостью, что прево не мог отказаться. Волей-неволей ему пришлось последовать за своим соседом, который заставил его заглянуть и в сад, и в покои — словом, во все уголки и закоулки.

— Да тут просто великолепно! — воскликнул Бенвенуто, закончив обход, во время которого оба испытывали весьма противоречивые чувства. — Теперь я извиняю вас, поняв, отчего вам так жаль было покидать замок, господин прево. Нечего и говорить, вы всегда будете здесь желанным гостем, как только соблаговолите оказать мне честь и посетить, как нынче, мое бедное жилище.

— Вы забываете, месье, что сегодня я пришел лишь для того, чтобы узнать о ваших условиях и сообщить вам свои. Я жду.

— Конечно, конечно, мессир Робер! Я в вашем распоряжении. Если разрешите, я первый поведаю о своих желаниях, а потом вы без помех выразите свою волю.

— Говорите.

— Прежде всего — условимся о главном.

— О чем же?

— А вот о чем. «Условие первое: мессир Робер д'Эстурвиль, парижский прево, признает права Бенвенуто Челлини на владение Большим Нельским замком и навсегда отказывается от него».

— Согласен, — ответил прево. — Но, если королю снова захочется отнять у вас то, что он отнял у меня, и передать замок кому-нибудь другому, само собой разумеется, я за это не отвечаю.

— Гм-м… — протянул Челлини. — Тут кроется какой-то подвох, господин прево. Но все равно я отстою то, что завоевано. Далее.

— Моя очередь, — произнес прево. — «Условие второе: Бенвенуто Челлини обязуется не совершать покушений на Малый Нельский замок, который является собственностью Робера д'Эстурвиля; больше того, он не будет пытаться проникнуть туда ни как соседу ни под видом друга».

— Пусть так, — заметил Бенвенуто, — хоть и нельзя сказать, что с вашей стороны любезно предлагать такое условие; если мне откроют дверь, то, разумеется, я войду из учтивости.

— Следовательно, я отдам приказ не открывать дверей, — отвечал прево.

*— Далее.

— Продолжаю. «Условие третье: первый двор, расположенный между Большим и Малым Нельскими замками, будет общим для обоих владений».

— Весьма справедливо, — сказал Бенвенуто. — И, если мадмуазель Коломба захочет войти туда, я не задержу ее как пленницу.

— О, не тревожьтесь! Моя дочь будет входить и выходить через дверь, которую я велю прорубить; я только хочу закрепить за собой право на проезд для колясок и телег.

— Это все? — спросил Бенвенуто.

— Да, — отвечал мессир Робер и тут же прибавил: —

Кстати, я надеюсь, что вы позволите мне вынести обстановку?

— Весьма справедливо. Ваша обстановка принадлежит вам, как Большой Нельский — мне… Теперь, мессир прево, последнее дополнение к договору — дополнение, свидетельствующее о нашем доброжелательстве.

— Говорите.

— «Условие четвертое, и последнее: мессир Робер д'Эстурвиль и Бенвенуто Челлини не таят зла друг против друга и условливаются сохранять мир — мир честный и искренний».

— Я готов принять это условие, — произнес прево, — поскольку оно не обязывает меня оказывать вам поддержку и помощь в случае нападения. Согласен, не стану причинять вам зла, но не обещаю оказывать услуги.

— Господин прево, ведь вы превосходно знаете, что я умею себя защитить, не правда ли? Поэтому, если вы, — добавил Челлини, протягивая ему перо, — подписываете, господин прево, то подписывайте.

— Подписываю! — сказал прево со вздохом. —

Прево подписал, и каждая из договаривающихся сторон получила копию договора.

Затем мессир д’Эстурвиль отправился в Малый Нельский замок: ему не терпелось выбранить бедную Коломбу за неосмотрительный поступок. Коломба опустила головку и не перечила отцу. Впрочем, она и не слушала его, она думала лишь об одном — об Асканио. Ей очень хотелось спросить, как его здоровье, но она не могла вымолвить ни слова, и имя прекрасного юноши так и не сорвалось с ее уст.

А пока все это происходило по одну сторону стены, по другую сторону Катрин, за которой отправили гонца, вошла в Большой Нельский замок и с милой непосредственностью бросилась в объятия Челлини, пожала руку Асканио, поздравила Германа, осыпала насмешками Паголо… Она плакала, смеялась, задавала вопросы и делала все это одновременно. Надо сказать, что все утро девушка провела в тревоге. Звуки выстрелов из аркебуз доносились до нее и не давали ей молиться. Но вот наконец все кончилось хорошо; правда, есть убитые, есть раненые, зато остальные целы и невредимы. Скоццоне была весела, как всегда.

Когда шум поутих, Асканио вспомнил, зачем пришел в замок школяр, вовремя явившийся им на помощь, и, обернувшись к Бенвенуто, сказал:

— Учитель, вот мой товарищ Жак Обри. Мы собирались сегодня сыграть партию в мяч. При всем своем желании я не в силах быть его партнером, как говорит наш друг Герман. Но он так доблестно помогал нам, что я осмеливаюсь просить вас: замените меня.

— Охотно, — отвечал Бенвенуто. — Ну, держитесь, господин Обри!

— Постараемся, постараемся, месье!

— Ну, а потом мы будем ужинать. И знайте: победитель должен осушить за ужином на две бутылки больше побежденного.

— Это означает, господин Бенвенуто, что меня вынесут от вас мертвецки пьяным. Да здравствует веселье! Это мне нравится.

И, взяв мячи и ракетки, оба направились в сад.

XI
СОВЫ, СОРОКИ и соловьи

Это происходило в воскресенье, поэтому Челлини ничего не делал, он только играл в мяч, а после игры попивал вино и осматривал свои новые владения. Но на следующий же день стали перевозить вещи, и девять подмастерьев так старались, что за два дня все перевезли. На третий день Бенвенуто принялся за работу так спокойно, будто ничего и не произошло.

Когда прево увидел, что окончательно побежден и мастерская Бенвенуто, его ученики и инструменты окончательно разместились в Большом Нельском замке, он снова пришел в ярость и стал вынашивать планы мести. Он был полон лютой злобы и на третий день утром, то есть в среду, когда к нему неожиданно явился де Мармань. Как всякого глупого и подлого человека, самовлюбленного хвастуна, виконта всегда радовали неудачи и несчастья ближних.

— Итак, — сказал он, подходя к д’Эстурвилю, — я был прав, любезный прево?

— Ах, это вы, виконт? Здравствуйте! — ответил д’Эстур-виль.

— Так, значит, я был прав?

— Увы, да. Как вы поживаете?

— По крайней мере, мне не в чем себя упрекать, я тут ни при чем: ведь я вас предупреждал.

— А что, король вернулся в Лувр?

— Все это россказни, твердили вы: «Подумаешь, ремесленник, ничтожество! Хотел бы я на него посмотреть!» Ну что ж, вот вы и посмотрели, мой бедный друг!

— Я вас спрашиваю: вернулся ли его величество из Фонтенбло?

— Да, и жалел, что не был в Париже в воскресенье, не видел, стоя на одной из луврских башен, как его золотых и серебряных дел мастер победил прево.

— А что говорят при дворе?

— Говорят, что вы были разбиты наголову.

— Гм… гм… — пробурчал прево, которого неприятный разговор приводил в ярость.

— Как же это случилось? Неужели он нанес вам такое позорное поражение? — продолжал де Мармань.

— Но…

— Он убил двух ваших стражников, не правда ли?

— Как будто…

— Если вы хотите их заменить, у меня к вашим услугам два храбреца, два итальянца наемника. Правда, немного дороговато, зато люди надежные. Были бы они у вас, дело приняло бы другой оборот.

— Посмотрим, я не отказываюсь; если сам не найму, может быть, пригодятся моему зятю, графу д’Орбеку.

— Однако что бы там ни говорили, но я просто не могу поверить, будто Бенвенуто вас собственноручно избил палкой.

— Кто вам это сказал?

— Все говорят. Одни негодуют, как я, другие смеются, как король.

— Довольно! Борьба еще не кончена.

— Глупо, что вы связались с этим грубияном. И ради чего? Ради низкой корысти.

— Теперь я буду драться ради чести.

— Вот если бы дело касалось женщины, тогда вы могли бы обнажить шпагу и проучить весь этот сброд, но из-за жилища…

— Нельский замок — жилище, достойное самого короля.

— Согласен. Но как вы допустили, чтобы из-за жилища, достойного короля, вас проучили, как простолюдина!

— О, мне в голову пришла одна мысль! — воскликнул прево, вконец выведенный из терпения. — Черт возьми! Вы так мне преданы, что мне тоже хочется оказать вам дружескую услугу. И я в восторге, что выдался такой удачный случай. Любезный виконт, вы дворянин, вы секретарь короля, однако вам плохо живется на улице Пошет. Между тем я недавно просил герцогиню д’Этамп — а она ни в чем мне не отказывает, вы это знаете — за одного своего друга: ему очень хотелось поселиться в каком-нибудь королевском дворце. Мне это удалось, хоть и не без труда; но оказалось, что мой подопечный отозван по неотложным делам в Испанию. Итак, у меня осталась грамота короля — она дает право занять любой дворец. Я не могу ею воспользоваться. Не хотите ли вы воспользоваться грамотой? Я буду счастлив, что таким образом отплачу вам за вашу любезность, за услуги и искреннюю дружбу.

— Милейший д’Эстурвиль, какую же услугу вы мне оказываете! Вы правы, у меня отвратительное жилище, и я двадцать раз жаловался на это королю.

— Ноя ставлю одно условие.

— Какое?

— А вот какое: раз вы можете выбрать любой из королевских дворцов, выберите…

— Договаривайте, я жду.

— …Нельский замок.

— Ах, так это ловушка!

— Полно, что вы! Вот вам и доказательство — королевская грамота за собственноручной подписью его величества. Остается только вписать имя и фамилию просителя и название дворца. Так вот, я пишу — Большой Нельский замок, а вы вольны вписать имя и фамилию, какие вам угодно.

— Ну а проклятый Бенвенуто?

— Он ровно ничего не подозревает — его успокоил договор, заключенный между нами. Тот, кто захочет войны, найдет двери открытыми, а если придет в воскресенье, то пустыми будут и все залы. Кроме того, дело ведь не в том, чтобы выгнать Бенвенуто, а чтобы поделить с ним Большой Нельский замок. Ведь места там довольно для трех-четырех семейств. Бенвенуто внемлет доводам рассудка… Но что вы делаете?

— Вписываю свое имя и титул. Видите?

— Однако берегитесь, ибо Бенвенуто может оказаться страшнее, чем вы думаете.

— Хорошо! Я оставлю у себя наемников, и как-нибудь в воскресенье мы захватим его врасплох.

— Как? Вы свяжетесь с грубияном ради низкой корысти?

— Победителей не судят, да и к тому же я мщу за друга.

— В таком случае, желаю успеха! Я вас предупредил, де Мармань.

— В таком случае, вдвойне благодарю: во-первых, за подарок, во-вторых, за предупреждение.

И де Мармань, вне себя от радости, положил грамоту в карман и поспешил уйти, чтобы не упустить наемных убийц.

— Отлично! — потирая руки и провожая его взглядом, произнес мессир д’Эстурвиль. — Ступай, виконт. Одно из двух: или ты отомстишь за меня, победив Бенвенуто, или Бенвенуто отомстит тебе за насмешки надо мной. И в том и в другом случае я в выигрыше. Я всегда натравливаю друг на друга своих врагов: пусть себе дерутся, пусть убивают друг друга, а я стану рукоплескать любому их удару, ибо любой удар доставит мне удовольствие.

А сейчас, когда прево, горя ненавистью, задумал отомстить обитателям Большого Йельского замка, перейдем Сену и взглянем, как им живется.

Мы уже сказали, что Бенвенуто со спокойной уверенностью сильного человека отдался работе, не тревожась и не подозревая о злопамятстве мессира д’Эстурвиля. Вот как ваятель проводил дни: поднимаясь с рассветом, он отправлялся в уединенную комнатку над линейной мастерской, окно которой выходило в сад Малого Нельского замка. Там он лепил модель статуи Гебы. После обеда, то есть в час пополудни, он входил в мастерскую, где трудился над Юпитером; вечером для отдыха играл в мяч или прогуливался.

А вот как проводила день Катрин: она вертелась вьюном, шила, веселилась, пела, и ей гораздо лучше было в Большом Нельском замке, чем во дворце кардинала Феррарского.

Рана еще не позволяла Асканио работать, но он не скучал — он мечтал.

Теперь, если мы воспользуемся излюбленным приемом воров и, перебравшись через стену, войдем в Малый Йельский замок, вот что мы там увидим: сначала Коломбу, как и Асканио, мечтающую у себя в комнате, — и да будет нам позволено до поры до времени ничего к этому не прибавлять. Скажем только, что если мечты Асканио розовы, то мысли бедняжки Коломбы черны, как ночь.

А вот и Перрина; она отправилась за провизией, и мы тоже, если вам угодно, последуем за ней. Мы совсем потеряли из виду достойную дуэнью. Откровенно говоря, смелость не являлась основной добродетелью этой дамы; она умышленно держалась в тени, в стороне от опасных событий, о которых мы рассказали, но теперь, когда мир восстановлен, розы на ее щеках снова зацвели, и в ту пору, когда к Бенвенуто вернулось вдохновение и он отдался творчеству, к ней вернулись веселое расположение духа, словоохотливость, любопытство, свойственное каждой кумушке, — словом, все добродетели домоправительницы.

Когда Перрина отправлялась за провизией, ей приходилось пересекать общий двор обоих владений, так как новые ворота в ограде Малого Нельского замка еще не были пробиты. И вот случилось так, что Руперта, старая служанка Бенвенуто, именно в ту минуту вышла за провизией для обеда. Обе эти уважаемые и достойные особы были слишком высокого мнения друг о друге, чтобы разделять неприязнь своих хозяев.

Вот почему они отравились в путь вместе в самом трогательном согласии; ну, а так как дорога кажется наполовину короче, когда с кем-нибудь болтаешь, они и болтали. Перрина начала с того, что познакомила Руперту с ценами на съестные припасы и с именами лавочников здешнего квартала, затем разговор у них стал задушевнее и интереснее.

— Стало быть, у вашего хозяина свирепый нрав, а? — спросила Перрина.

— Что вы! Если его не обижаешь, он кроток, просто как Христос; вот если не выполнишь его воли, тогда держись!

Уж очень он любит, чтобы все делали, как он хочет. Такой у него нрав. А если он что заберет в голову, то тут всем чертям ада с ним не справиться. Зато будет послушен, как ребенок, если ему покажется, что ты ему подчиняешься. И уж до того обходителен! Послушайте только, как он со мной беседует: «Госпожа Руперти — он меня зовет „Руперти“ на свой иностранный лад; по-настоящему я зовусь Рупертой, — госпожа Руперти, баранья ножка превосходно зажарена, в самый раз, да и бобы приправлены на славу; право, госпожа Руперти, право, вы королева стряпух!» Да так любезно скажет все это, что сердце у меня просто тает.

— Вот как! Но говорят, он убивает людей.

— О да, попробуй пойди наперекор — сразу убьет! Таков уж обычай в его стране. Убьет защищаясь, если на него нападут. А вообще он превеселый и уж такой приветливый!

— Я его никогда не видала. Он рыжий, не правда ли?

— Да нет же! Черноволосый, как мы с вами, то есть как я прежде была… Ах, так вы его никогда не видели? Хорошо. Зайдите ко мне что-нибудь занять, и я вам его покажу. Он красавец мужчина, и из него получился бы отличный воин.

— Кстати о красавцах… Как здоровье нашего любезного кавалера? Я имею в виду того раненого юношу приятной наружности, который принял на себя ужасный удар и спас жизнь господина прево.

— Асканио? Вы с ним знакомы?

— Еще бы! Он обещал Коломбе, моей госпоже, и мне показать кое-какие украшения; напомните ему, пожалуйста, милочка. Но не в этом дело. Скажите, как он? Коломба обрадуется, если узнает, что спаситель ее отца вне опасности.

— О, вы можете ей передать, что все идет отлично. Сейчас он даже встает. Только костоправ запретил Асканио выходить из комнаты, а меж тем ему было бы полезно подышать свежим воздухом. Но в такую жару это просто невозможно. Ведь при Большом Нельском замке не сад, а пустыня. Ни одного тенистого уголка; крапива и колючки вместо огорода да четыре-пять деревьев без листвы вместо рощи. Места много, а гулять приятности мало. Наш хозяин развлекается игрой в мяч, а бедный Асканио даже не в состоянии отбить мяч — вот он и томится он скуки. А ведь наш милый юноша такой непоседа! Я говорю о нем так потому, что он мой любимец. Уж очень он вежлив с пожилыми людьми! Не то что грубиян Паголо или ветреница Катрин.

— И вы говорите, что бедный молодой человек…

— Он сойдет с ума, сидя целыми днями, как пригвожденный, в кресле в своей комнате!

— Ах, Боже мой! — воскликнула сердобольная дуэнья. — Скажите же бедному молодому человеку, чтобы он пришел в Малый Нельский замок, у нас там чудесные тенистые деревья. Я с удовольствием открою ему дверь, хотя мессир прево и запретил строго-настрого. Ну и пусть! Ослушаться прево — просто доброе дело, раз мы поможем его спасителю. Вот вы говорите, что юноша тоскует. Да и мы от тоски сохнем! Милый юноша нас развлечет, он нам расскажет о своей стране, об Италии, покажет нам ожерелья, браслеты, побеседует с Коломбой. Молодые люди любят общество, любят поболтать — и томятся в одиночестве. Итак, решено: скажите своему любимчику — пусть не стесняется и приходит к нам гулять, сколько его душе угодно, но только один или, само собой разумеется, с вами, госпожа Руперта. Вы поможете ему. Постучите четыре раза — первые три тихонько, напоследок посильнее: я буду знать, что это означает, и сама вам открою.

— Благодарю за Асканио и за себя. Непременно передам ему о вашем любезном приглашении, и он непременно им воспользуется.

— Очень рада, госпожа Руперта.

— До свидания, госпожа Перрина! Я в восторге от знакомства с такой любезной особой.

— И я также, госпожа Руперта.

Кумушки присели в глубоком реверансе и расстались, очарованные друг другом.

Действительно, сады в Нельском поместье были, как сказала Руперта, сухи и выжжены, словно вересковая пустошь, — с одной стороны; свежи и тенисты, будто лес, — с другой. Сад Большого Нельского замка оставался невозделанным из-за жадности прево: уход за садом обошелся бы слишком дорого, прево не совсем был уверен в своем праве на замок и, не желая на благо преемника взращивать деревья, вступив во владение поместьем, поспешил их вырубить. Но в Малом Нельском жила его дочь, поэтому ему пришлось сохранить там тенистые аллеи и купы деревьев — единственную радость и развлечение бедной девушки. Рембо с двумя помощниками поддерживали и даже украшали сад Коломбы.

Сад этот был пышен и довольно удачно разбит. В глубине зеленел огород — царство Перрины. Вдоль стен Большого Нельского замка тянулся цветник, за которым ухаживала Коломба. Перрина называла его Утренней аллеей, потому что сюда проникали лучи восходящего солнца, и Коломба обычно на восходе поливала маргаритки и розы. Отметим мимоходом, что из комнаты, расположенной над литейной мастерской в Большом Нельском замке, можно было незаметно для окружающих наблюдать за хорошенькой садовницей, не упуская из виду ни одного ее движения. Следуя определениям, придуманным Перриной, упомянем еще Полуденную аллею, что обрывалась у купы деревьев, — там Коломба в жаркие дни любила читать или вышивать. А на противоположном конце сада была Вечерняя аллея, обсаженная тремя рядами лип, под сенью которых всегда царила сладостная прохлада; аллею эту Коломба избрала для прогулок после ужина.

Эту аллею добросердечная Перрина предназначала для успешного восстановления сил и укрепления здоровья раненого Асканио. Тем не менее она побоялась поведать Коломбе о своих христианских намерениях. Девушка, покорная воле отца, могла, пожалуй, и не дать согласия ослушнице-дуэнье. А что подумала бы в таком случае г-жа Руперта о своей соседке, о ее положении и влиянии? Нет, раз уж она сделала такое предложение, пусть даже и необдуманно, дело нужно довести до конца. Напомним в оправдание этой превосходной женщине, что ей с утра до ночи приходилось довольствоваться обществом Коломбы, да и то чаще всего Коломба, поглощенная своими думами, не отвечала ей.

Понятно, в какой восторг пришел Асканио, когда узнал, что ему открыты врата рая, и как он благословлял Руперту! Он готов был тотчас же воспользоваться неслыханно удачным случаем, и Руперте с трудом удалось убедить его подождать хотя бы до вечера. Все говорило о том, что г-жа Перрина пригласила его с ведома Коломбы, и при этой мысли Асканио просто сходил с ума от радости. С каким нетерпением, смешанным с непонятным страхом, он считал часы, которые текли так медленно! Наконец-то, наконец, бьет пять часов! Подмастерья ушли. Бенвенуто уже с полудня не было в мастерской: очевидно, он отправился в Лувр.

И вот Руперта торжественно сказала юноше:

— Пора! Следуйте за мной, молодой человек.

Они пересекли двор, и Руперта постучала четыре раза в дверь Малого Нельского замка.

— Только не рассказывайте об этом учителю, добрая моя Руперта, — обратился к ней Асканио: он знал, какой Челлини шутник, и не хотел, чтобы шутили над его целомудренной любовью.

Руперта собралась было осведомиться, почему она должна молчать, но тут дверь отворилась, и они увидели Перрину.

— Входите, красавец мой! — сказала она. — Как вы себя чувствуете?.. Бледность, однако, ему к лицу, он очень мил… Проходите же и вы, госпожа Руперта… Идите налево по аллее, молодой человек. Коломба сейчас спустится в сад, в эту пору она всегда тут гуляет. Уж вы похлопочите, пусть меня не слишком бранят за то, что я провела вас сюда.

— Как! — воскликнул Асканио. — Разве мадмуазель Коломба не знает…

— Да что вы, неужели она ослушалась бы отца! Я воспитала ее в твердых правилах. Я ослушалась за нас обеих. Ничего не поделаешь — нельзя же вечно жить затворница — ми! Рембо не приметит, а если и пронюхает, я уговорю его помалкивать. Ну, а на худой конец я уже не раз давала отпор господину прево, вот что!

Тут Перрина пустилась разглагольствовать о своем хозяине, но ее слушала одна Руперта — Асканио стоял неподвижно и внимал лишь ударам своего сердца. Однако он услыхал слова, оброненные на ходу Перриной:

— Вот аллея, где Коломба прогуливается по вечерам. Конечно, она придет сюда и сегодня. Вот видите, солнце здесь вам не помешает, милый наш больной.

Асканио поклонился в знак благодарности, прошел несколько шагов по аллее и, снова погрузившись в мечты и какие-то бессвязные мысли, с тревожным нетерпением стал ждать. И все же он услышал, как Перрина сказала мимоходом Руперте:

— А вот любимая скамейка Коломбы.

И, предоставив кумушкам прогуливаться и болтать, он молча сел на священную для него скамью.

Что он хотел? На что надеялся? Он и сам не знал. Он был молод и прекрасен и ждал Коломбу, потому что она была молода и прекрасна. У него не было честолюбивых намерений. Быть рядом с ней — вот о чем он только и думал. Остальное — на милость Божью! Впрочем, он не заглядывал в будущее. Для любви нет завтрашнего дня.

Коломба тоже не раз, невольно думала о молодом чужеземце, так неожиданно нарушившем ее уединение. Снова увидеться с ним — вот что стало сокровенной мечтой девушки после первой же встречи с Асканио, а ведь до сих пор она ни о ком не мечтала. Хотя неосмотрительный отец и предоставил ее самой себе, она относилась к собственным поступкам с неизменной строгостью, от которой благородные люди отступают лишь в том случае, если их лишают свободы и воли. Она мужественно гнала прочь мысль об Асканио, но эта навязчивая мысль преодолевала тройные заграждения, воздвигнутые Коломбой вокруг своего сердца, еще легче, чем Асканио преодолел стены Большого Нельского замка. Последние три-четыре дня Коломба провела в смятении: она тревожилась, что больше не увидит Асканио, но боялась с ним встретиться. Единственным ее утешением были мечты, и она мечтала и за работой, и во время прогулок. Днем она уединялась в своей комнате, к великому огорчению Перрины, которой приходилось вести нескончаемые пустые разговоры с самой собой и этим довольствоваться. Под вечер, когда зной начинал спадать, девушка шла в тенистую, прохладную аллею, поэтически окрещенную Перриной Вечерней аллеей, и там, сидя на скамье, где сейчас уединился Асканио, ждала наступления ночи, появления звезд, прислушиваясь к своим мыслям и отвечая им до тех пор, пока Перрина не приходила звать ее домой.

И вот юноша увидел, что на повороте аллеи появилась Коломба с книгой в руках. Девушка сначала не заметила Асканио, но увидела рядом с Перриной незнакомую женщину и вздрогнула от удивления. В этот решительный миг Перрина, подобно отважному полководцу, смело бросилась в наступление.

— Коломба, милочка, — сказала она, — зная ваше доброе сердце, я не сочла нужным просить у вас разрешения и пригласила подышать свежим воздухом под сенью листвы бедного юношу, который был ранен, спасая вашего отца. Ведь вы же знаете, что вокруг Большого Нельского замка не найдешь тени. А если молодой человек не будет ежедневно по часу гулять, то врач не отвечает за его жизнь.

И пока дуэнья говорила, прибегая к грубой, но спасительной лжи, Коломба издали смотрела на Асканио, и яркий румянец вдруг вспыхнул на ее щеках. Асканио же не в силах был подняться со скамьи.

— Но, госпожа Перрина, ведь дело не в моем позволении, — произнесла наконец девушка. — Нужно разрешение батюшки.

Сказав это с грустью, но твердо, Коломба подошла к каменной скамье, на которой сидел Асканио. Он ждал ее, с мольбою сложив руки.

— Извините меня, мадмуазель, — проговорил он, — я думал… я надеялся… что вы соизволите подтвердить любезное приглашение госпожи Перрины. Теперь же, когда я узнал, что это не так, — продолжал он кротко, но с достоинством, — умоляю вас, извините меня за дерзость и разрешите удалиться.

— Но, право же, дело не во мне! — живо возразила растроганная Коломба. — Ведь не я здесь хозяйка. Останьтесь, по крайней мере, сегодня, даже если запрет отца распространяется и на его спасителя; останьтесь, месье, хотя бы для того, чтобы я могла поблагодарить вас.

— О! — воскликнул Асканио, — всем сердцем благодарю вас! Но я не помешаю вам, если останусь? К тому же, я кажется, выбрал неудачное место.

— О нет, напротив! — возразила Коломба и, от волнения забыв обо всем на свете, присела на противоположный конец той же каменной скамьи.

Тут Перрине, застывшей в неподвижности после строгой отповеди Коломбы, надоело стоять; к тому же достойную дуэнью смутило наступившее молчание, и, подхватив под руку Руперту, она тихонько удалилась. Юноша и девушка остались наедине.

Коломба сидела уткнувшись в книгу и не сразу заметила, что дуэнья ушла; но она не читала: глаза ее застилал туман.

Девушка все еще была взволнована, ошеломлена и невольно пыталась скрыть волнение, успокоить трепещущее сердце. Асканио тоже был растерян. Сначала, когда Колом-ба хотела, чтобы он ушел, юноше было нестерпимо больно; затем он безумно обрадовался смятению его любимой; он был так слаб, что хоть и утопал в блаженстве, но от всех неожиданных волнений совсем обессилел. Он был в полуобмороке, мысли его с необыкновенной быстротой сменяли друг друга.

«Она меня презирает! Нет, она меня любит!..» — то и дело повторял он про себя. Он смотрел на Коломбу, сидевшую молча и неподвижно, и не чувствовал, как по его щекам текут слезы. Над их головами в ветвях пели птицы. Ветерок шевелил листву. В церкви августинцев колокол звал к вечерне, и мягкий звон разливался в тишине. Июльский вечер был удивительно тих и мирен. Это было одно из тех торжественных мгновений, когда душа обновляется и когда одна минута будто заключает в себе двадцать лет, — мгновение, о котором вспоминаешь всю жизнь. Прекрасные юноша и девушка были словно сотворены друг для друга, словно заранее обручены — надо было только протянуть друг другу руку. А оказалось, что их разделяет пропасть.

Прошло несколько секунд, и Коломба подняла голову.

— Вы плачете! — воскликнула она, выразив больше чувства, чем ей бы хотелось.

— Я не плачу, — отвечал Асканио, но, проведя рукой по лицу, почувствовал, что оно мокро от слез. — Да, вы правы, — сказал он.

— Почему? Что с вами? Не позвать ли кого-нибудь? Вам больно?

— Да, при одной лишь мысли…

— Какой же?

— Я думаю о том, что мне, пожалуй, лучше было бы умереть.

— Умереть? Сколько же вам лет, что вы говорите о смерти?

— Девятнадцать. Но год несчастья должен быть и годом смерти.

— Но ваши родители будут вас оплакивать, — продолжала Коломба, безотчетно желая узнать о прошлом юноши и смутно предчувствуя, что его будущее принадлежит ей.

— Нет у меня ни отца, ни матери, и никто обо мне не заплачет, кроме моего учителя Бенвенуто.

— Бедный сиротка!

— Да, круглый сирота! Отец меня никогда не любил, а матушку я потерял в раннем детстве, я даже не успел оценить ее любовь, не мог отплатить за нее. Отец!.. Но зачем я все это вам говорю, что вам мои родители?

— Продолжайте, Асканио, прошу вас!

— О святые угодники! Вы запомнили мое имя?

— Продолжайте, продолжайте, — лепетала Коломба, закрывая руками пылавшее лицо.

— Отец мой был золотых дел мастер, моя добрая матушка была дочерью флорентийского ювелира по имени Рафаэль дель Моро, из хорошего итальянского рода. В Италии, в наших городах-республиках, труд не бесчестье — на вывесках лавочников читаешь древнейшие и прославленные имена. Вот мой учитель Челлини, например, знатен, как король Франции, а пожалуй, и познатнее. Рафаэль дель Моро был беден и выдал замуж свою дочь Стефану против ее воли за своего собрата, который был в тех же летах, что и он, но богат. Увы! Матушка и Бенвенуто Челлини любили друг друга, но были бедны. В ту пору Бенвенуто бродил по свету, чтобы создать себе имя и нажить состояние. Он был далеко и не мог помешать этому союзу. Джизмондо Гадди — так звали моего отца — никогда не узнал, что матушка любила другого, но, увы, возненавидел жену за то, что она не любила его. Отец был человек злой, завистливый. Да простится мне, что я обвиняю его, но у детей безжалостная память. Сколько раз матушка искала защиты от нападок отца у моей колыбели! Но он не всегда щадил ее и в этом убежище. Случалось, он бил мою мать — да простит его Бог! — когда она держала меня на руках; в ответ на каждый удар мать целовала меня, чтобы заглушить боль.

Всевышний в своем справедливом гневе покарал отца: он лишился того, что было для него всего дороже на свете, — богатства. Отец разорился. Он умер от горя, ибо обеднел, а матушка умерла несколькими днями позже.

Я остался один на свете. Заимодавцы отца захватили все, что у нас было, они рылись всюду, ничего не забыли; но плачущего ребенка не заметили. Старая верная служанка кормила меня два дня из милосердия, но бедная женщина сама жила подаянием, впроголодь.

Она не знала, что со мной делать, когда в комнату вошел человек в пыльной дорожной одежде, взял меня на руки, плача, поцеловал и, дав денег доброй старушке, унес меня с собой. Это был Бенвенуто Челлини. Он приехал за мной во Флоренцию из Рима. Он полюбил меня, обучил своему мастерству, и мы никогда не расставались — он один и будет оплакивать меня, если я умру…

Поникнув головой, с тяжелым сердцем слушала Коломба рассказ о жизни юноши сироты, такого же одинокого, какой была и она, и историю несчастной матери Асканио. Такой же, очевидно, будет и ее история — ведь она тоже по принуждению выходит замуж за человека, который возненавидит ее, потому что она никогда его не полюбит.

— Не гневите Бога, — сказала она Асканио. — Кто-то любит вас… ну хотя бы ваш добрый учитель, и вы знали свою мать; а я вот даже не помню материнской ласки. Матушка умерла, подарив мне жизнь. Меня вырастила сестра отца, сварливая, неласковая, и все же я оплакивала ее, когда два года назад она умерла, ибо я совсем одинока и сроднилась с этой женщиной, как плющ со скалой. Два года я живу тут, в замке, с госпожой Перриной и, несмотря на одиночество — ведь отец редко навещает меня, — это время было и будет самой счастливой порой моей жизни.

— Вы много страдали, это правда, — ответил Асканио. — В прошлом вы были несчастливы, но зачем же сомневаться в будущем? У вас блестящее будущее. Вы богаты, прекрасны, и по сравнению с вашей печальной юностью жизнь вам покажется еще прекрасней.

Коломба грустно покачала головкой.

— О матушка, матушка! — прошептала она.

Подчас, когда мысленно витаешь вдали от жалких будничных забот, вдруг видишь, словно при вспышке молнии, всю свою жизнь, грядущее и минувшее, и тобой овладевает опасное душевное волнение, какая-то странная отрешенность. И от бесчисленных горестей, которые ты предчувствуешь, сердце твое, дрогнув, преисполняется неизъяснимой, смертельной тревогой и каким-то смертельным изнеможением. Быть может, юноше и девушке, испытавшим столько терзаний и таким одиноким, стоило бы произнести лишь одно слово, и их печальное прошлое слилось бы в единое для них будущее; но она была так чиста, а он так боготворил ее, что это слово не было произнесено.

Однако Асканио смотрел на Коломбу с бесконечной нежностью, а Коломба смотрела на него кротко и доверчиво; и вот, умоляюще сложив руки, юноша сказал девушке — таким голосом он, вероятно, творил молитвы:

— Послушайте, мадмуазель Коломба, если у вас есть какое-нибудь желание, если вам грозит какая-нибудь беда, скажите мне как брату, и я отдам всю свою кровь, лишь бы исполнить вашу волю! Я пожертвую жизнью, чтобы отвратить от вас беду, и буду горд и счастлив этим.

— Благодарю, благодарю, — ответила Коломба. — По одному слову вы уже великодушно подвергли себя опасности, я это знаю. Но на этот раз только Господь Бог может спасти меня…

Больше она ничего не успела сказать, ибо в эту минуту возле них появились Перрина и Руперта.

Кумушки провели время с не меньшей пользой, чем наши влюбленные, и успели завязать тесную дружбу, основанную на взаимной симпатии. Перрина посоветовала Руперте средство против обмораживания, а Руперта не осталась в долгу и поведала Перрине секрет хранения слив. Легко понять, что отныне их связывала дружба на всю жизнь, — вот почему дамы дали друг другу обещание видеться, несмотря на все преграды.

— Ну что, Коломба, — спросила Перрина, приближаясь к скамье, — вы все еще упрекаете меня? Стыд-то был бы какой, если бы мы закрыли перед юношей двери! Ведь если бы не он, дом лишился бы хозяина! И, в конце концов, речь идет об исцелении раны, полученной ради нас… Посмотри-те-ка, госпожа Руперта, вид у него получше, не правда ли? И он не так бледен.

— Да, да, — подтвердила Руперта, — у него и у здорового никогда не было такого яркого румянца.

— Подумайте, Коломба, — продолжала Перрина, — ведь было бы просто грешно помешать столь успешному выздоровлению! Да что и говорить: конец — делу венец. Вы мне, конечно, разрешите пригласить его к нам завтра под вечер? Для вас, дитя мое, это тоже будет развлечением, и развлечением невинным. Притом же, благодарение Богу, мы с госпожой Рупертой будем тут же, рядом. Право, Коломба, уверяю вас, вам надобно развлечься. Да и кто станет доносить мессиру прево, что вы самовольно чуть-чуть обошли его строгий запрет? К тому же еще до его распоряжения вы разрешили Асканио прийти и показать вам драгоценности. Он позабыл их сегодня, пусть же принесет завтра.

Коломба посмотрела на Асканио; он побледнел и со стесненным сердцем ждал ее ответа.

Такое смирение несказанно польстило униженной и одинокой девушке: значит, на свете есть человек, который зависит от нее, и одно ее слово может осчастливить или огорчить его! Кто не любит властвовать! Развязность графа д’Орбека оскорбила Коломбу. И бедной затворнице — извиним ее за это — непреодолимо захотелось увидеть, как засверкают от радости глаза Асканио; она, улыбаясь и краснея, произнесла:

— Госпожа Перрина, на что вы меня толкаете?

Асканио хотел что-то сказать, но лишь умоляюще сложил руки.

— Благодарю вас, красавица! — сказала Руперта, делая глубокий реверанс. — Идемте, Асканио. Вы еще слабы, нам пора домой. Дайте же мне руку.

Асканио едва нашел в себе силы, чтобы попрощаться с Коломбой и поблагодарить ее, но слова он заменил взглядом, в который вложил всю свою душу, и послушно последовал за служанкой, с сердцем, переполненным радостью.

Коломба, поглощенная своими мыслями, снова села на скамью; она упивалась счастьем, а к этому чувству она не привыкла и корила себя.

— До завтра! — с победоносным видом сказала Перрина, проводив гостей до двери. — И, пожалуйста, молодой человек, приходите, как только вздумается, хоть ежедневно, в течение трех месяцев.

— А почему только в течение трех месяцев? — спросил Асканио, мечтавший приходить сюда вечно.

— Да как же иначе! — отвечала Перрина. — Ведь через три месяца Коломба выходит замуж за графа д’Орбека.

Асканио собрал все свои силы, чтобы не упасть.

— Коломба выходит замуж за графа д’Орбека! — прошептал он. — О Боже мой! Значит, я обманулся! Коломба меня не любит…

Но в эту минуту Перрина затворяла за ним дверь, а Руперта шла впереди, поэтому ни та, ни другая его не услышали.

XII
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОРОЛЯ

Мы сказали, что часов в одиннадцать утра Бенвенуто вышел из мастерской, не обмолвившись ни словом о том, куда он идет. А отправился он в Лувр, чтобы нанести ответный визит Франциску I, посетившему его во дворце кардинала Феррарского.

Король сдержал слово. Перед Бенвенуто Челлини открылись все дворцовые двери, однако в последнюю его не впустили: она вела в зал, где собрался Совет. Франциск I обсуждал дела с государственными мужами, и, несмотря на его приказ, Челлини не допустили в зал — для этого нужно было особое повеление короля.

Надо сказать, что Франция действительно была в трудном положении. До сих пор мы мало говорили о государственных делах, ибо, по нашему глубокому убеждению, читатели, а в особенности читательницы, предпочитают сердечные дела политическим; но сейчас мы не можем обойти их молчанием и принуждены хотя бы мимоходом коснуться положения дел во Франции и Испании или, вернее, отношений Франциска I и Карла V, так как в XVI веке короли символизировали государства.

В те годы, которые мы описываем, чаша политических весов — а к чему приводят их колебания, было хорошо известно обоим монархам — стала клониться в сторону Франциска I, и его положение улучшилось, а положение Карла V ухудшилось. В самом деле, обстановка немало изменилась с той поры, когда в Камбре был подписан знаменитый мирный договор, причем посредницами в переговорах выступали две женщины — Маргарита Австрийская, тетка Карла V, и герцогиня Ангулемская, мать Франциска I. Этот договор, являвшийся дополнением к Мадридскому, гласил, что король Испанский отказывается от Бургундии в пользу короля Французского и что король Французский, со своей стороны, отказывается от прав на Фландрию и на провинцию Артуа. Кроме того, оба юных принца, взятые как заложники отца, будут возвращены ему за выкуп в два миллиона золотых экю. Наконец, добрая королева Элеонора, сестра Карла V, сначала обещанная в жены коннетаблю в награду за его предательство, а затем выданная за Франциска I в залог мира, вернется ко французскому двору с двумя детьми, о которых заботилась, как мать; все это было честно выполнено обеими договаривающимися сторонами.

Но, разумеется, Франциск I, которого в плену принудили отказаться от герцогства Миланского, отказался от него лишь временно. Едва он получил свободу, восстановил свою власть и силу, как снова обратил взор на Италию. И чтобы укрепить свои притязания при римском дворе, он женил сына Генриха, ставшего дофином после смерти своего старшего брата Франциска, на племяннице папы Климента VII Екатерине Медичи.

На беду, когда подготовка к вторжению, задуманному королем, была закончена, папа Климент VII умер, и его преемником стал Александр Фарнезе, возведенный на престол св. Петра под именем Павла III.

Павел III решил в своей политике не подпадать ни под влияние императора, ни под влияние короля Франции и не вмешиваться в дела Карла V и Франциска I.

Император больше не опасался папы, его уже не тревожила подготовка Франции к войне, и он, в свою очередь, стал готовиться к походу на Тунис. Поход был успешен, и Карл V, потопив четыре корабля Солимана, торжественно вошел в Неапольскую гавань.

Там он получил сведения, ободрившие его еще больше: оказалось, Карл III, герцог Савойский, дядя Франциска I с материнской стороны, расторг союз с королем Французским по совету своей молодой жены Беатрисы, дочери португальского короля Эммануэля. Поэтому, когда Франциск I на основании своих прежних договоров с Карлом III потребовал у герцога согласия на ввод французских войск в Савойю, тот ответил отказом; таким образом, Франциск I был вынужден предпринять труднейший поход через Альпы, а ведь прежде он считал, что, по милости его союзника и родственника, Савойя для него открыта.

Карл V, уверенный в своей безопасности, был как громом поражен развернувшимися событиями. По повелению короля Франциска I войска вступили в Савойю с небывалой стремительностью, и герцог, еще не ведая о своем поражении, увидел, что провинция занята врагом. Полководец Брион захватил Шамбери, появился на высотах Альп и стал угрожать Пьемонту в тот час, когда Франциск Сфорца, потрясенный успешным продвижением врага, скоропостижно умер, оставив Миланское герцогство без наследника, что не только облегчало задачу Франциска I, но и давало ему новые права.

Брион высадился в Италии и завладел Турином. Заняв город, он расположился лагерем на берегах Сезии и стал выжидать.

Карл V перебрался из Неаполя в Рим. После победы, одержанной им над заклятыми врагами христианства, он с триумфом вошел в столицу католического мира. Триумф опьянил императора, и, вопреки своему обыкновению, он потерял чувство меры: обвинил перед консисторией Франциска I в ереси, сославшись на то, что король покровительствует протестантам, что он заключил союз с турками. Затем, припомнив все старые ссоры, в которых, по его мнению, Франциск I был зачинщиком, он поклялся вести беспощадную войну против зятя.

После всех своих бед Франциск I стал настолько же осторожным, насколько прежде был неосмотрительным. Увидев, что ему угрожают войной и Испания, и Империя, он приказал Аннебо охранять Турин и отозвал Бриона, поручив ему только охрану границы.

Все те, кто знал рыцарски смелый характер Франциска I, не поняли, отчего король отступил, и вообразили, что он отступил потому, что заранее считает себя побежденным. Эта молва заставила Карла V возгордиться еще больше; он стал во главе своей армии и решил вторгнуться во Францию с юга.

Последствия этой попытки известны: город Марсель, оказавший сопротивление коннетаблю Бурбонскому и Пескеру — двум величайшим полководцам того времени, без труда отразил натиск крупнейшего политического деятеля, но плохого полководца. Карл V не стал упорствовать; он обошел Марсель и решил двинуться на Авиньон. Но Монморанси расположился неприступным лагерем между реками Дюране и Роной, и Карл V тщетно старался его одолеть. После полутора месяцев бесполезных попыток он был отброшен; его теснили с флангов, угрожали отрезать с тыла, и он отдал приказ отступать, что весьма сильно походило на беспорядочное бегство. И, чуть не попав в плен, он с большим трудом, без войска и без денег наконец достиг Барселоны.

Тогда все те, кто ожидал исхода событий, чтобы выступить, выступили против Карла V. Генрих VIII развелся с Екатериной Арагонской и женился на своей фаворитке Анне де Болейн. Солиман напал на Неаполитанское королевство и на Венгрию. Протестантские князья Германии образовали тайную лигу против императора. Наконец, жители Гента, изнемогавшие от обременительных налогов, которыми их беспрерывно облагали, чтобы покрыть расходы в войне против Франции, неожиданно восстали и послали к Франциску I послов, предлагая ему стать во главе их войска.

Но во время всех этих событий, угрожавших судьбе Карла V, между ним и Франциском I были возобновлены переговоры. Оба монарха встретились в Эт-Морте, и Франциск I, желавший мира, в котором, как он чувствовал, больше всего нуждается Франция, решил отныне добиваться цели не оружием, а дружескими переговорами.

Итак, он велел предуведомить Карла V о том, что к нему обратились жители Гента, и предложил ему в то же время пройти через Францию во Фландрию.

Вот по этому-то поводу и заседал Совет, когда Бенвенуто явился в Лувр; Франциск I, предупрежденный о приходе великого мастера и верный своему обещанию, приказал впустить его. Таким образом, Бенвенуто услышал конец обсуждения.

— Да, господа, — говорил Франциск I, — да, я согласен с господином де Монморанси: я тоже мечтаю о заключении длительного союза с императором, избранным на престол, я мечтаю о том, чтобы мы оба властвовали над всем христианским миром и чтобы перед нашим лицом исчезли все эти корпорации, все эти коммуны, все эти народные сборища, которые желают ограничить нашу королевскую власть и заставить наших подданных отказывать нам то в солдатах, то в деньгах. Я мечтаю привлечь в лоно Церкви под верховной властью папы всех еретиков, которые причиняют горе нашей святой матери Церкви. Я мечтаю, наконец, объединить все свои силы против врагов Христа, изгнать из Константинополя турецкого султана — этим я докажу, вопреки слухам, что он мне не союзник, — сделать Константинополь столицей второй империи, соперничающей с первой по могуществу, блеску и величине. Вот моя мечта, господа! Я говорю «мечта», чтобы не слишком обольщаться надеждами на успех и не слишком разочаровываться, если будущее покажет, что все это невозможно. Но если только моя мечта осуществится… да, если она осуществится, коннетабль, если под властью моей будут Франция и Турция, Париж и Константинополь, Запад и Восток, согласитесь, господа, — это будет прекрасно, величественно и возвышенно!

— Итак, сир, — сказал герцог де Гиз, — решено, что вы отказываетесь от прав сюзерена, которые вам предложили жители Гента, а также от исконных владений Бургундского дома?

— Да, решено: император увидит, что я честен и как союзник, и как враг. Но прежде всего, поймите, я хочу, я требую, чтобы мне было возвращено Миланское герцогство. Оно принадлежит мне по праву наследования и в силу того, что было передано во владение французских королей. Даю слово дворянина, я получу его, но, надеюсь, не порывая дружбы с моим братом Карлом!

— И вы предложите Карлу V пройти через Францию, чтобы покарать восставших жителей Гента? — спросил Пуайе.

— Да, господин канцлер, — ответил король. — Сегодня же пошлите господина Фрежюса к императору, пусть передаст ему от моего имени это предложение. Покажем императору, что для сохранения мира мы готовы на все! Ну, а если он жаждет войны…

Грозный и величественный жест сопровождал эти слова, но тут Франциск I на миг замолчал, заметив художника, скромно стоявшего у дверей.

— Но, клянусь Юпитером, если он жаждет войны, — продолжал король, — вести о которой принес мне Бенвенуто, клянусь, что война будет кровопролитная, ужасная, ожесточенная!.. Ну, Бенвенуто, где же мой Юпитер?

— Сир, — отвечал Бенвенуто, — я принес модель вашего Юпитера. Но знаете, о чем я мечтал, глядя на вас и слушая вас? Я мечтал о фонтане для вашего Фонтенбло. Представьте: над фонтаном возвышается исполинская статуя в шестьдесят футов, в правой руке она держит сломанное копье, а левой опирается на эфес шпаги. Статуя изображает Марса, иными словами — вас, ваше величество, ибо вы — олицетворение храбрости, сир, и этой храбростью вы пользуетесь в справедливом деле — священной защите вашей славы… Подождите, сир, это еще не все. По углам пьедестала статуи я вижу четыре сидящие фигуры: Поэзию, Живопись, Скульптуру и Щедрость. Вот о чем я мечтал, глядя на вас и слушая вас, ваше величество!

— И вы воплотите эту мечту в мраморе или бронзе, Бенвенуто! Такова моя воля, — сказал король властно, но улыбаясь искренней и приветливой улыбкой.

Все члены Совета встретили эти слова рукоплесканиями, ибо находили короля достойным статуи, а статую — достойной короля.

— А пока, — произнес король, — взглянем на нашего Юпитера.

Бенвенуто вытащил из-под плаща модель и поставил ее на стол, за которым только что решалась судьба мира.

Франциск I смотрел на нее с восторгом — в выражении его лица трудно было ошибиться.

— Наконец-то я нашел мастера по сердцу! — воскликнул он и, похлопав Бенвенуто по плечу, продолжал: — Друг мой, кто чувствует себя счастливее: король, которому удалось найти художника, понимающего все его замыслы — словом, такого художника, как вы, — или художник, который встретил короля, способного его понять? По правде говоря, мне кажется, что моя радость сильнее…

— О нет, ваше величество, позвольте! — воскликнул Бенвенуто. — Моя радость, без сомнения, сильнее.

— Нет, моя, Бенвенуто!

— Не смею противоречить вашему величеству: однако ж…

— Ну согласимся же, что наша радость одинакова, друг мой.

— Сир, вы меня назвали своим другом… — сказал Бенвенуто. — Одно лишь это слово оплачивает сторицей все то, что я уже сделал для вашего величества, и все, что я еще сделаю для вас.

— Так вот, я хочу доказать тебе, что это не пустое, случайно сказанное слово, что ты действительно мой друг. Я жду Юпитера. Заканчивай работу как можно скорей, и ты получишь, даю слово дворянина, все, что пожелаешь, если только это будет в королевской власти… Слышите, господа? И если я забуду о своем обещании, напомните мне о нем.

— Сир! — воскликнул Бенвенуто. — Вы великий и благородный король, и мне стыдно, что я лишь немногим могу воздать за все то, что вы сделали для меня!

Поцеловав руку, протянутую королем, Челлини спрятал модель Юпитера под плащом и вышел из зала Совета, преисполненный гордости и радости.

Выходя из Лувра, он встретил Приматиччо, который входил во дворец.

— Куда вы спешите и что вас так обрадовало, дорогой Бенвенуто? — спросил Приматиччо, которого Челлини заметил не сразу.

— Ах, это вы, Франческо! — воскликнул Челлини. — Да, вы правы, я радуюсь, ибо только что видел нашего великого, высокочтимого божественного Франциска Первого.

— А госпожу д’Этамп вы тоже видели? — спросил Приматиччо.

— Я не смею повторить его слова, Франческо, хотя и говорят, что со скромностью я не в ладу.

— Ну, а что вам сказала госпожа д’Этамп?

— Он назвал меня своим другом. Понимаете, Франческо? Он говорил со мной на «ты», как со своими маршалами. Наконец, он сказал мне, что, когда будет готов Юпитер, я могу просить о любой милости и что он заранее ее дарует.

— Ну, а что обещала вам госпожа д’Этамп?

— Какой вы чудак, Франческо!

— Почему же?

— Вы мне твердите о госпоже д’Этамп, а ведь я твержу вам о короле.

— Да потому что я знаю двор получше вашего, Бенвенуто; потому что вы мой земляк и мой друг; потому что вы принесли с собой частицу нашей прекрасной Италии, и в благодарность я хочу избавить вас от большой опасности. Послушайте, Бенвенуто, я уже вас предупреждал: герцогиня д’Этамп — ваш смертельный враг. Прежде я просто предполагал это, теперь же в этом уверен. Вы оскорбили герцогиню, и, если вы ее не умиротворите, она вас погубит. Слушайте меня внимательно, Бенвенуто: госпожа д’Этамп — повелительница короля!

— Бог ты мой, да о чем вы толкуете! — воскликнул Челлини, расхохотавшись. — Я, видите ли, оскорбил госпожу д’Этамп! Но каким же образом?

— Я хорошо знаю вас, Бенвенуто, и догадываюсь, что причины этой неприязни вам известны не больше, чем мне и ей самой. Но что поделаешь? Женщины так устроены: они и ненавидят и любят, сами не зная за что. Так вот, герцогиня д’Этамп вас ненавидит.

— Что я могу поделать?

— Что поделать? А вот что: угождением спасать искусство.

— Угождать куртизанке?

— Вы не правы, Бенвенуто, — ответил, усмехаясь, Приматиччо. — Вы не правы. Госпожа д’Этамп прекрасна, и художник должен признать это.

— Я и признаю, — произнес Бенвенуто.

— Так вот, скажите об этом ей самой, а не мне. Большего и не требуется, и вы станете друзьями. Вы ее оскорбили своенравной выходкой, вам и надлежит сделать первый шаг.

— Если я и оскорбил герцогиню, — сказал Челлини, — то нечаянно или, вернее, не по злобе. Она съязвила на мой счет, а я этого не заслужил; я и поставил ее на место, и по заслугам.

— Полно, полно! Забудьте о ее словах, Бенвенуто, и заставьте ее забыть ваш ответ. Повторяю, она злопамятна, мстительна, она повелевает сердцем короля. Правда, король любит искусство, но еще больше любит ее. Она принудит вас раскаяться в вашей дерзости, Бенвенуто. Из-за нее вы наживете врагов — ведь прево дерзнул вам противиться по ее наущению. Послушайте, я еду в Италию, в Рим, по ее приказу. И это путешествие, Бенвенуто, направлено против вас, причем ваш друг принужден служить орудием ее мести.

— А что же вы будете делать в Риме?

— Что буду делать? Вы обещали королю вступить в соперничество с древними мастерами, и я знаю, что вы выполните свое обещание. Но герцогиня думает, что вы хвастун, и, очевидно, для того чтобы уничтожить вас сравнением, она посылает меня, живописца, отлить в Риме самые прекрасные древние статуи — Лаокоона, Венеру и многие другие.

— Вот уж действительно страшная, утонченная месть! — произнес Бенвенуто, который, несмотря на всю свою самоуверенность, не мог не встревожиться, узнав, что его произведения будут сравнивать с произведениями величайших мастеров. — Но нет, я не уступлю женщине! — добавил он, сжимая кулаки. — Никогда, никогда!

— Зачем же уступать? Послушайте, есть одно средство: госпоже д’Этамп понравился Асканио. Она хочет сделать ему заказ и даже просила, чтобы я прислал к ней юношу. Так вот, нет ничего проще: проводите своего ученика во дворец Этамп и сами представьте его прекрасной герцогине. Воспользуйтесь случаем и захватите с собой какую-нибудь прелестную побрякушку — вы ведь лучший ювелир на свете, Бенвенуто! Покажите ей драгоценность, а когда увидите, что у дамы заблестели глазки, поднесите вещицу как дань, едва ли достойную ее красоты. Герцогиня примет драгоценность, мило поблагодарит, в обмен сделает вам какой-нибудь подарок, достойный вас, и вернет вам свою милость. Если же у вас будет враг в лице этой женщины, откажитесь заранее от всех своих великих начинаний! Увы! Я тоже был принужден на миг склонить голову, зато потом снова поднялся во весь рост. До тех пор мне предпочитали пачкуна Россо; всюду и всегда его ставили выше меня. Он даже назначен хранителем короны.

— Вы несправедливы к Россо, Франческо, — заметил Челлини со свойственной ему непосредственностью. — Он великий художник!

— Вы находите?

— Я в этом уверен.

— Э, я тоже в этом уверен, — произнес Приматиччо, — поэтому-то я и ненавижу его. Так вот, им пользовались, чтобы уничтожить меня. Я польстил ее мелкому тщеславию, и теперь я — великий Приматиччо, и теперь будут пользоваться мной, чтобы, в свою очередь, уничтожить вас. Поступайте же так, как поступил я, Бенвенуто, последуйте моему совету, и вы не раскаетесь. Умоляю об этом и ради вас, и ради самого себя, умоляю во имя вашей славы и вашего будущего! Ведь если вы станете упорствовать, то погубите и свое будущее, и свою славу.

— Переломить себя трудно, — сказал Челлини, хотя было видно, что он сдается.

— Бенвенуто, сделайте это ради короля, если вы не думаете о себе! Неужели вы хотите, чтобы его сердце обливалось кровью, когда ему придется выбирать между женщиной, которую он любит, и ваятелем, перед которым он преклоняется?

— Что ж, будь по-вашему! Ради короля я готов на все! — воскликнул Челлини, радуясь, что найден предлог, благодаря которому не пострадает его самолюбие.

— В добрый час! — сказал Приматиччо. — И вот еще что: само собой разумеется, если малейший намек на наш разговор дойдет до герцогини, я погиб.

— Право, вы можете на меня положиться, — заметил Челлини.

— Если Бенвенуто дает слово, больше ничего не нужно.

— Слово дано.

5-1377

— Так прощайте же, брат! Счастливо оставаться!

— Счастливого пути!

И друзья расстались, обменявшись на прощание крепким рукопожатием и скрепив свой договор кивком головы.

XIII
СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ

Дворец Этамп был расположен неподалеку от Нельского замка. Поэтому пусть читатель не удивляется, что мы так быстро прошли от замка к дворцу.

Дворец этот находился близ набережной Августинцев и тянулся вдоль улицы Жиль-ле-Ге, переименованной на сентиментальный лад в улицу Жи-ле-Кер. Парадный вход был с улицы Лирондель. Франциск I даровал дворец своей фаворитке с условием, что она согласится выйти замуж за Жака Деброса графа де Пантьевра, а Жаку Дебросу графу де Пантьевру он пожаловал герцогство Этамп и управление Бретанью с условием, что граф женится на его фаворитке.

Король постарался сделать свой дар достойным прекрасной герцогини. Он повелел украсить старинный дворец в новейшем вкусе. По мрачному и строгому фасаду здания, словно по мановению волшебной палочки — а так бывает, когда осуществляются замыслы, подсказанные любовью, — распустились прелестные цветы эпохи Возрождения. И, наконец, судя по тому, какое король проявил рвение, стараясь украсить дворец, можно было догадаться, что он сам намеревается проводить там не меньше времени, чем герцогиня д’Этамп. Покои были обставлены поистине с королевской роскошью, а весь дворец убран так, будто предназначался для подлинной королевы, и, конечно, даже много лучше, чем дворец превосходной, высоконравственной женщины, сестры Карла V и законной супруги Франциска I — Элеоноры, с которой весьма мало считались при дворе.

Сейчас утро, и если мы бросим взгляд в покои герцогини, то увидим, что она полулежит на оттоманке, опустив очаровательную головку на свою изящную руку, а другой рукой небрежно играет своими золотисто-каштановыми локонами. Босые ножки Анны кажутся еще меньше, еще белее в открытых туфлях из черного бархата, а платье, ниспадающее небрежными, свободными складками, придает прелестнице неотразимое очарование.

Здесь и король; он стоит у окна и не смотрит на герцогиню. Он отбивает пальцами такт по стеклу и, как видно, погружен в глубокое раздумье. Он, без сомнения, обдумывает важный вопрос, связанный с приездом Карла V во Францию.

— О чем это вы задумались, ваше величество, да еще повернулись ко мне спиной? — наконец спросила герцогиня с досадой.

— О стихах, посвященных вам, душа моя. Они, по-моему, вполне закончены, — ответил Франциск I.

— О, умоляю, прочтите их поскорее, прекрасный коронованный поэт!

— Охотно, — отвечал король с самоуверенностью державного стихоплета. — Слушайте же:

Чуть зарождался день, и в эту пору Я у стоя здесь увидел за окном Навстречу мне летевшую Аврору,

Путь Фебу означавшую перстом.

Но не денницы ослеплен лучом Я был в тот миг, а локонов каскадом.Улыбкой нежной и лучистым взглядом.

И крикнул я богам: «Луны бледней Вы кажетесь с моей любимой рядом! Померкли вы, соперничая с ней.

— Ах, какие дивные стихи! — воскликнула герцогиня, хлопая в ладоши. — Любуйтесь Авророй сколько вам угодно, теперь я не буду ревновать, и по ее милости у меня такие чудесные стихи. Прочтите же еще раз, прошу вас!

Франциск I, чтобы доставить удовольствие и ей, и себе, еще раз прочел стихи, но Анна не вымолвила больше ни слова.

— Что с вами, душа моя? — спросил Франциск I, который ждал, что его еще раз похвалят.

— А то, сир, что нынче я повторяю с еще большей уверенностью, чем говорила вчера: поэту менее простительно, чем королю-рыцарю; теперь оскорбление его дамы — не просто возлюбленной, но и его музы.

— Вы опять за старое, злючка! — буркнул король, раздраженно передернув плечами. — Ну какое же это оскорбление, Бог ты мой! Как же вы злопамятны, о царственная моя нимфа, раз обиды заставляют вас забыть о моих стихах!

— Сир, ненависть моя так же сильна, как и любовь.

— И все же я очень прошу вас не сердиться на Бенвенуто — этого чудака, который не ведает, что говорит, который говорит так же безрассудно, как и дерется, который и не помышлял, ручаюсь вам, оскорблять вас. И к тому же вы ведь знаете, что милосердие — достояние богов, милая моя богиня. Простите же безумца из любви ко мне!

— Безумца ли? — вполголоса возразила Анна.

— Да, величайшего безумца, и это истинная правда, — подтвердил Франциск I. — Я его видел вчера, и он обещал мне создать чудесные вещи. Ведь в этой области искусства нет мастера, равного ему! Он прославит меня в грядущих веках, как Андреа дель Сарто, Тициан и Леонардо да Винчи. Вы же знаете, я без ума от художника, дорогая герцогиня! Будьте же благосклонны и снисходительны к нему, заклинаю вас! Право, мне нравятся и ничуть не сердят внезапный дождь со снегом в апреле, капризы женщины, причуды художника. Да простит же тому, кто мне мил, та, в которую я влюблен!

— Я ваша рабыня, и я послушна вашей воле, сир.

— Благодарю. Зато, оказав мне милость по женской своей доброте, вы можете потребовать у меня в дар все, что вам захочется, что король в силах сделать! Но, увы, нам пора расстаться. Сегодня у нас Совет. Какая скука!.. Да, наш брат, Карл Пятый, вносит много осложнений в дела короля. Он идет на хитрости, а не на рыцарские подвиги, пускает в ход перо, а не шпагу, и это постыдно. Честное слово, по-моему, следует изобрести новые названия для столь искусного и ловкого ведения государственных дел!.. Прощайте, моя любимая, я постараюсь быть хитрым и ловким. Какая вы счастливица: вам надобно лишь одно — всегда быть прекрасной! И небеса все для этого сделали. Прощайте же! Не поднимайтесь, паж ждет меня в передней. До свидания, и думайте обо мне.

— Всегда думаю, сир.

И, посылая прощальный воздушный поцелуй г-же д’Этамп, Франциск I приподнял портьеру и вышел, оставив в одиночестве прекрасную герцогиню, которая, следует признаться, была так верна своему обещанию, что тотчас же стала думать не о короле, а совсем об иных людях.

У г-жи д’Этамп была деятельная, страстная, честолюбивая натура. Герцогиня настойчиво домогалась и доблестно завоевала любовь короля, но ее мятежный ум скоро пресытился этой любовью, и она стала скучать. Адмирал Брион и граф де Лонгваль, которые ей одно время нравились, Диана де Пуатье, которую она возненавидела на вечные времена, не занимали всех ее помыслов; но уже с неделю душевная пустота герцогини заполнилась, и она снова стала жить, ибо вновь возненавидела и вновь полюбила. Она ненавидела Челлини и любила Асканио и сейчас, пока служанки одевали ее, размышляла о них. Когда все было готово, кроме прически, герцогине доложили о приходе парижского прево и виконта де Марманя.

Они принадлежали к числу самых ярых приверженцев герцогини в двух лагерях, которые образовались при дворе вокруг фаворитки дофина Дианы де Пуатье и г-жи д’Этамп. Другу оказываешь добрый прием, когда думаешь о враге. Г-жа д’Этамп с неизъяснимой грацией протянула руку для поцелуя хмурому прево и улыбающемуся виконту.

— Мессир прево, — сказала она д’Эстурвилю, и чувствовалось, что в гневе ее нет ничего напускного, а в сочувствии — ничего оскорбительного, — нам стало известно, как обошелся с вами, нашим лучшим другом, этот невежа итальянец, и мы до сих пор негодуем.

— Мадам, — отвечал д’Эстурвиль, намереваясь обратить в лесть даже свою неудачу, — стыдно было бы мне, если б нечестивец, которого не остановили ни ваша красота, ни ваша обходительность, пощадил бы седины и звания.

— О, дело в том, — промолвила Анна, — что король — а он, право, чересчур уж снисходителен к этим обнаглевшим чужестранцам — просил меня забыть об оскорблении, которое мне нанесли, и я о нем забыла.

— В таком случае, мадам, нашу просьбу, без сомнения, ждет плохой прием. Дозвольте же нам удалиться, умолчав о ней.

— Как, мессир д’Эстурвиль, да разве не была я вам другом во все времена, что бы ни случалось? Говорите же, говорите, или я рассержусь на такого недоверчивого друга!

— Ну что ж, мадам, вот как обстоит дело. Я решил на благо виконта де Марманя воспользоваться своим правом занять любой из королевских дворцов, правом, данным мне от ваших щедрот, и мы, разумеется, остановили свой выбор на Нельском замке, попавшем в столь скверные руки.

— Так, так! Слушаю вас внимательно, — оживилась герцогиня.

— Сначала виконт очень обрадовался, но теперь, поразмыслив, он колеблется и со страхом думает о злодее Бенвенуто…

— Прошу прощения, достойный друг, — перебил его виконт де Мармань, — вы неверно толкуете суть дела. Меня страшит не Бенвенуто, а гнев короля. Право же, я не боюсь, что меня убьет этот невежа итальянец, как называет его герцогиня… Но я, так сказать, боюсь убить его: как бы не стряслось беды и король, по моей милости, не лишился бы слуги, которым он, кажется, весьма дорожит.

— И я, мадам, осмелился обнадежить виконта, что в случае надобности вы окажете ему покровительство.

— Друзьям я всегда оказываю покровительство, — проговорила герцогиня. — Да и, кроме того, разве у вас нет еще более надежного друга, нежели я, — справедливости? Разве вы не поступаете по воле короля?

— По повелению его величества никто, кроме этого самого Бенвенуто, не смеет занимать Нельский замок, и наш выбор — нельзя закрывать на это глаза — будет похож на месть. Но вот я убью Челлини — утверждаю, что так оно и будет, ибо у меня есть два надежных человека, — что же тогда?..

— Ах, Боже мой! — воскликнула герцогиня и усмехнулась, сверкнув белыми зубами. — Ведь король покровительствует живым. Право же, его мало будет занимать месть о мертвых, и когда источник его восторга перед красотами искусства иссякнет, он, надеюсь, будет помнить лишь о чувстве ко мне. Чужеземец нанес мне во всеуслышание такое ужасное оскорбление! Помните, Мармань?

— Но, мадам, — отвечал осторожный виконт, — надобно, чтобы вы отчетливо представляли себе то, что вам придется защищать.

— О да, ваши намерения совершенно ясны, виконт.

— Нет, позвольте мне все рассказать — не хочу оставлять вас в неведении. Может случиться, что силой его не возьмешь, ведь он сущий дьявол. В таком случае, признаюсь вам, мы прибегнем к хитрости, и если Бенвенуто среди бела дня ускользнет из рук наемников, удерет в свой замок, они как-нибудь вечерком случайно встретятся с ним в темном переулке и… У них есть не только шпаги, мадам, — у них есть кинжалы…

— Я все поняла, — промолвила герцогиня, и ее прелестное свежее лицо ничуть не побледнело, когда ей вкратце рассказали о плане убийства. — Прекрасно, виконт! Я вижу, что вы человек предусмотрительный и что враждовать с вами не стоит!

— Ну, ажак вы смотрите на нашу затею?

— Затея действительно нешуточная. Пожалуй, ее следовало бы хорошенько обдумать; но ведь я вам говорила, да это всем известно, и даже сам король понимает, что этот невежа глубоко уязвил мою гордость. Я ненавижу его… как ненавижу своего мужа или госпожу Диану! И, честное слово, я, пожалуй, могу вам обещать… Да что там случилось, Изабо? Ты нам помешала.

Эти слова графини были обращены к служанке, которая вбежала в полнейшей растерянности.

— Господи! Сударыня, — проговорила Изабо, — прошу вас, извините меня, но флорентийский ювелир Бенвенуто Челлини принес самую чудесную золоченую вазочку, какую только можно вообразить. И очень вежливо сказал, что принес ее в дар вашей светлости и просит вас оказать милость — уделить ему минутку.

— Ах, вот как! — воскликнула герцогиня: ее гордость была удовлетворена, и она смягчилась. — Что же ты ответила ему, Изабо?

— Что госпожа еще не одета и что я сейчас доложу.

— Превосходно!.. Как будто наш враг исправляется, — прибавила герцогиня, оборачиваясь к ошеломленному прево, — и начинает признавать наш вес и нашу силу. Все равно, пусть не воображает, что так дешево отделается. Я и не подумаю сразу же выслушивать его извинения. Пусть почувствует, кому он нанес оскорбление и что значит наш гнев!.. Изабо, скажи ему, что ты мне доложила и что я приказала подождать.

Изабо вышла.

— Итак, я говорила вам, виконт, — продолжала герцогиня, гнев которой несколько поутих, — что ваша затея — дело нешуточное и я не могу обещать вам помощи, ведь в конце концов это убийство из-за угла.

— Оскорбление всем бросилось в глаза, — отважился вставить прево.

— Извинение, надеюсь, тоже всем бросится в глаза, месье. Человек, внушающий всем страх, гордец, не повиновавшийся владыкам мира, ждет там, у меня в передней, когда я сменю гнев на милость, и два часа, проведенные в чистилище, право же, искупят его дерзость. Нельзя, однако, быть безжалостным! Простите его, как прощу его и я через два часа. Неужели же мое влияние на вас менее сильно, чем влияние короля на меня?

— Соблаговолите же позволить нам удалиться, мадам, — сказал прево, отвешивая поклон, — ибо мне не хотелось бы давать своей истинной повелительнице обещание, которое я не сдержу.

— Позволить вам удалиться? О нет! — воскликнула герцогиня, которая горела желанием удержать свидетелей своего торжества. — Я хочу, господин прево, чтобы вы видели, как унижен ваш враг, чтобы таким образом мы оба были отомщены. Я дарю вам и виконту эти два часа. Не благодарите… Говорят, вы выдаете дочь за графа д’Орбека? Право, прекрасная партия. Я сказала — „прекрасная“, а должна была бы сказать — „выгодная“. Присядьте же, месье. Знаете ли, чтобы свадьба состоялась, надобно мое согласие, а вы его еще не спросили. Но я даю это согласие. Д’Орбек мне так же предан, как и вы. Надеюсь, мы увидим вашу прелестную дочку и насладимся ее обществом. Я думаю, ваш зять будет благоразумен и представит ее ко двору. Как зовут вашу дочь?

— Коломба.

— Красивое и приятное имя. Говорят, что имена влияют на судьбу; если это так, у бедной девочки нежное сердце, и она будет страдать… Ну, что еще случилось? — обратилась герцогиня к вернувшейся служанке.

— Ничего, мадам. Он сказал, что подождет.

— Что ж, превосходно! А я о нем и забыла… Так вот повторяю: берегите Коломбу, мессир д’Эстурвиль! Ее будущий муж, граф д’Орбек, под стать моему: его честолюбие не уступает алчности герцога д’Этампа, и ему ничего не стоит променять жену на какое-нибудь герцогство. Да и мне следует остерегаться! Особенно, если она так хороша, как говорят. Вы мне представите дочь, не правда ли, месье? Ведь мне надо приготовиться к защите.

Герцогиня сияла от удовольствия в предвкушении победы над Бенвенуто и долго с каким-то самозабвением говорила в том же духе; в каждом ее движении сквозило радостное нетерпение.

— Ну, еще полчасика — и два часа истекут, — сказала она наконец, — и тогда бедный Бенвенуто избавится от пытки. Поставим себя на его место — должно быть, он ужасно мучается! Он не привык к такому обращению. Лувр для него всегда открыт, и король всегда доступен. По правде сказать, мне жаль его, хоть он этого и не заслуживает. Он, вероятно, вне себя, не правда ли? Нет, вообразите только, как он разъярен! Ха-ха-ха! Я буду долго это вспоминать и смеяться… Господи, что за шум? Крики, какой-то грохот…

— Уж не расшумелся ли проклятый Челлини, соскучившись в чистилище? — проговорил прево, воспрянув духом.

— Я хочу посмотреть, что там творится, — произнесла герцогиня, побледнев. — Пойдемте со мной, господа, пойдемте же!

Бенвенуто, решив, по соображениям, которые мы знаем, помириться со всемогущей фавориткой, на другой же день после разговора с Приматиччо взял небольшую позолоченную вазу — выкуп за свое спокойствие — и, подхватив под руку Асканио, очень бледного и ослабевшего после тревожной ночи, отправился во дворец Этамп. Сперва его встретили лакеи, отказавшиеся доложить о нем госпоже спозаранку, и он потерял добрых полчаса на переговоры. Это уже начало его раздражать. Наконец пришла Изабо и согласилась доложить о нем г-же д’Этамп. Она быстро вернулась и передала Бенвенуто, что герцогиня одевается и что ему придется немножко подождать. И он, запасшись терпением, уселся на скамью рядом с Асканио, который был истомлен ходьбой, жаром и своими мыслями и чувствовал легкую дурноту.

Так прошел час. Челлини принялся считать минуты. „Конечно, — раздумывал он, — туалет — самое важное занятие герцогини за весь день. Четвертью часа раньше, четвертью часа позже — да стоит ли из-за этого жертвовать той выгодой, которую принесут хлопоты!“ Однако, невзирая на философские рассуждения, он начал считать секунды.

Асканио же тем временем становился все бледнее; он решил скрыть от учителя недомогание и мужественно пошел вместе с ним, не проронив ни слова; утром он не поел и чувствовал, хотя и не признавался себе, что силы его покидают. Бенвенуто же не мог усидеть на месте и стал большими шагами мерить прихожую.

Прошло еще четверть часа.

— Ты себя плохо чувствуешь, сынок? — спросил он Асканио.

— Нет. Право же, нет, учитель. Скорее вы себя плохо чувствуете. Запаситесь же терпением, умоляю вас, теперь уж недолго ждать.

В эту минуту снова появилась Изабо.

— Ваша госпожа порядком замешкалась, — буркнул Бенвенуто.

Насмешливая девица подошла к окну и посмотрела на часы, висевшие во дворе.

— Да вы всего полтора часа ждете, — проговорила она. — Чего же вы жалуетесь?

Челлини нахмурился, а она расхохоталась и убежала.

Бенвенуто и на этот раз сдержался, сделав над собой невероятное усилие. Он снова сел и, скрестив руки на груди, молча застыл в величественной позе. Казалось, ваятель был совсем спокоен, но в его душе закипал гнев. Двое слуг, неподвижно стоявших у дверей, смотрели на него с важностью, а ему казалось — с насмешкой.

Часы отбили четверть часа. Бенвенуто взглянул на Асканио и увидел, что тот необычайно бледен и вот-вот потеряет сознание.

— Ах, так! — воскликнул Челлини, не в силах больше сдерживаться. — Все это она подстроила, вот что! А я-то готов был поверить ее словам и подождать из учтивости! Но ей угодно нанести мне оскорбление, а я не догадался — ведь я не привык, чтобы меня оскорбляли! Да не на такого напали — я не из тех кто позволяет себя оскорблять даже женщине, и я ухожу! Пойдем, Асканио.

И с этими словами Бенвенуто поднял могучей рукой неудобную скамью и швырнул ее об пол — ведь целых два часа он просидел на ней по милости злопамятной герцогини и, сам того не ведая, подвергся унижению. Слуги устремились было к нему, но Челлини схватился за кинжал, и они остановились. Асканио, испугавшись за учителя, хотел вскочить. Но он был так взволнован, что силы ему изменили, и он упал, потеряв сознание. Бенвенуто сначала этого не заметил. В эту минуту на пороге появилась бледная и разгневанная герцогиня.

— Да, я ухожу! — продолжал громовым голосом Бенвенуто, отлично видя ее. — Передайте же этой особе, что я уношу свой дар и отдам его первому встречному невежде простолюдину. Он и то будет достойнее такого подарка. Да скажите герцогине, что она ошибается, ежели принимает меня за лакея вам под стать, — у нас, художников, покорность и уважение не продажны, не то что ее продажная любовь! Посторонитесь! За мной, Асканио!

В этот миг он обернулся и увидел, что его любимый ученик сидит у стены, запрокинув голову, что глаза у него закрыты, а лицо мертвенно-бледно.

— Асканио! — крикнул Бенвенуто. — Асканио, сынок! Да он потерял сознание, он умирает! О мой родной Асканио! И все из-за этой женщины… — Бенвенуто обернулся с угрожающим видом к герцогине д’Этамп и тут же склонился над Асканио, чтобы поднять его и унести.

Герцогиня же, вне себя от ярости и страха, не могла двинуться с места, не могла говорить. Но, увидев белое, как мрамор, лицо Асканио, его поникшую голову, длинные разметавшиеся волосы, увидев прекрасное бледное чело и грациозную позу юноши, потерявшего сознание, она, не отдавая себе отчета, бросилась к нему, наклонилась, чуть не встав на колени рядом с Бенвенуто, и схватила, как и он, руку Асканио:

— Да ведь юноша при смерти! Вы убьете его, сударь, если вздумаете переносить. Ему надобно тотчас же оказать помощь… Жером, беги за доктором Андре!.. Нельзя его переносить — ему ведь так плохо. Слышите? Вы можете идти, можете оставаться, но его не трогайте!

Бенвенуто пристально посмотрел на герцогиню, затем с тревогой взглянул на Асканио. Он понял, что у герцогине д’Этамп его ученику ничто не угрожает и что, пожалуй, опасно переносить его без предосторожностей. И он тотчас же принял решение, ибо быстрота и решительность были достоинствами, а может быть, недостатками Челлини.

— Вы за него в ответе, сударыня! — проговорил он.

— О да, я готова поручиться своей жизнью! — воскликнула герцогиня.

Бенвенуто нежно поцеловал своего ученика в лоб, закутался в плащ и, держась за рукоятку кинжала, гордо вышел, обменявшись с герцогиней взглядом, исполненным ненависти и презрения. А на прево и виконта он даже не соблаговолил посмотреть.

Взглядом, горящим от ярости, проводила Анна Бенвенуто, пока он не скрылся из виду; затем выражение ее глаз изменилось, и она встревоженно и печально взглянула на милого ее сердцу больного: любовь сменила гнев, тигрица превратилась в газель.

— Доктор Андре, — бросилась она к лекарю, прибежавшему со всех ног, — осмотрите его! Спасите! Он ранен, он умирает…

— Пустяки, — сказал доктор, — временный упадок сил. — И он влил в рот Асканио несколько капель целебного настоя, который всегда носил с собой.

— Он приходит в себя! — воскликнула герцогиня. — Он пошевелился! А теперь, доктор, ему надобен покой, не правда ли?.. Перенесите его вот сюда, в эту комнату, и положите на оттоманку! — приказала она двум лакеям и добавила вполголоса, чтобы никто, кроме них, не слышал: — Предупреждаю: если проговоритесь о том, что видели или слышали, поплатитесь головой! Ступайте.

Лакеи, дрожа от страха, поклонились и, осторожно подняв Асканио, унесли его в комнату.

Оставшись наедине с прево и виконтом де Марманем, невольными свидетелями того, как ей вновь нанесли оскорбление, герцогиня д’Этамп смерила обоих, особенно виконта, презрительным взглядом, однако же сдержала свои чувства.

— Итак, я сказала, виконт, — заметила она желчно, но спокойно, — что ваша затея — дело нешуточное, но сказала не подумав. Полагаю, власти у меня довольно, чтобы покарать злодея, а в случае надобности — поразить тех, кто разгласит тайну. Надеюсь, на этот раз король соизволит его наказать; но я хочу отомстить. Наказание делает оскорбление явным, месть же его скрывает. У вас, господа, оказалось достаточно хладнокровия, и вы медлите, чтобы вернее отомстить. Хвалю вас за это, но советую вам: будьте благоразумны, не упускайте случая, не заставляйте меня прибегать к содействию других. Виконт де Мармань, с вами надобно говорить прямо: я ручаюсь, что вы останетесь безнаказанным, как ненаказуем и палач. Однако, если вам угодно знать мое мнение, советую вам и вашим головорезам отказаться от шпаги и орудовать кинжалом. Итак, решено: не болтайте, а действуйте немедля — вот лучший ответ. Прощайте, господа!

Она говорила отрывисто, резко и протянула руку, как бы указывая вельможам на дверь. Они до того смешались, что неловко откланялись и вышли с растерянным видом, не сказав ни слова.

— О, вот что значит быть всего лишь женщиной и обращаться за помощью к таким трусам! — проговорила Анна, поглядев им вслед с брезгливой гримасой. — О, как я презираю всех этих людишек, коронованного возлюбленного, продажного супруга, лакея в камзоле, лакея в ливрее, презираю всех, кроме того, кем я, помимо воли, восхищаюсь и кого без памяти люблю!

Она вошла в комнату к красавцу больному; Асканио открыл глаза в тот миг, когда к нему приблизилась герцогиня.

— Пустяки, — повторил лекарь Андре, обращаясь к герцогине д’Этамп. — Молодой человек ранен в плечо. Слабость, усталость, душевное потрясение, а может быть, и голод вызвали обморок. Как видите, все словно рукой сняло после приема целебного снадобья. Сейчас он совсем пришел в себя, и его можно перенести домой на носилках.

— Довольно! — перебила Андре герцогиня, подавая ему кошелек. Андре отвесил ей глубокий поклон и вышел.

— Где я? — спросил Асканио; он старался собраться с мыслями.

— Вы у меня, Асканио, — отвечала герцогиня.

— У вас, сударыня? Ах да, узнаю вас! Вы госпожа д’Этамп. Припоминаю… А где же Бенвенуто? Где учитель?

— Не шевелитесь, Асканио. Ваш учитель в безопасности. Не тревожьтесь: он преспокойно сидит у себя дома и обедает.

— Да как же он оставил меня?!

— Вы потеряли сознание, и он поручил мне позаботиться о вас.

— А вы правду говорите, что он не подвергся опасности, что вышел отсюда цел и невредим?

— Повторяю и подтверждаю, что он в полной безопасности, ему ничто не угрожает. Поверьте же, Асканио! Неблагодарный! Я, герцогиня д’Этамп, бодрствую у его ложа, ухаживаю за ним с сестринской заботливостью, а он только и знает, что говорит о своем учителе!

— О сударыня, простите меня и примите мою благодарность! — отвечал Асканио.

— Давно бы так, — промолвила герцогиня, покачивая хорошенькой головкой и лукаво улыбаясь.

И тут герцогиня д’Этамп заговорила. Тон ее речей был задушевен, в самые простые слова она вкладывала сокровенный смысл, с жадным любопытством и в то же время с каким-то уважением задавала вопросы и так вслушивалась в ответы, будто от них зависела ее участь. Она стала как кошечка, кроткой, нежной и ласковой, предупредительной и чуткой; напоминая искусную актрису на сцене, она незаметно наводила Асканио на разговор, от которого он уклонялся, и приписывала ему те мысли, которые сама обдумала и высказала. Она, казалось, потеряла всю свою самоуверенность и внимала ему, как пророку, обнаруживая весь свой просвещенный и пленительный ум, благодаря которому, как мы говорили, ее называли самой красивой из ученых женщин и самой ученой из красавиц. Словом, она превратила беседу в тончайшую лесть, в искуснейшее обольщение; и в конце концов, когда юноша в третий или четвертый раз вознамерился уйти, она сказала, удерживая его:

— Асканио, вы рассказываете о своем прекрасном ювелирном ремесле так красноречиво, с таким жаром, что для меня это своего рода откровение. Отныне я буду находить глубокий смысл в том, что прежде мне представлялось всего лишь украшением. Значит, по-вашему, Бенвенуто мастер своего дела?

— Сударыня, тут он превзошел самого божественного Микеланджело!

— Я сердита на вас. По вашей милости я, пожалуй, не стану гневаться на него за неучтивость.

— О, не обращайте внимания на дерзость учителя, ваша светлость! Под его грубоватостью скрывается горячее и преданное сердце. Но Бенвенуто нетерпелив и необуздан — ему показалось, будто вы заставили его ждать, чтобы позабавиться, и это оскорбление…

— Вернее, шутка, — сказала герцогиня тоном избалованной девочки, смущенной своей шалостью. — Я, право, еще не была одета, когда явился ваш маэстро, и просто чуть-чуть замешкалась с туалетом. Это дурно, очень дурно! Видите, я исповедуюсь перед вами. Ведь я не знала, что вы тоже пришли! — прибавила она с живостью.

— Все это так, сударыня, но Челлини — а он, конечно, не очень проницателен, да вдобавок его ввели в заблуждение, я-то могу признаться вам, ведь вы так очаровательны и так добры, — итак, Челлини считает вас ужасно злой и жестокой, а в вашей ребяческой выходке он усмотрел оскорбление.

— Неужели? — язвительно воскликнула герцогиня и даже не в силах была утаить усмешку.

— О, простите его, ваша светлость! Поверьте, когда б учитель узнал вас, он на коленях испросил бы у вас прощения за ошибку — ведь он так благороден и великодушен!

— Да замолчите же! Вы, кажется, стараетесь заставить меня полюбить его? Повторяю, я питаю неприязнь к нему и для начала найду ему соперника.

— Найти будет трудно, сударыня!

— Нет, Асканио, ибо соперник этот — вы, его ученик. Позвольте же мне лишь косвенно воздать должное великому гению, который ненавидит меня! Послушайте, ведь сам Челлини восхваляет вас за тонкое мастерство. Неужели вы не хотите, чтобы ваше творчество послужило мне? Докажите, что вы не разделяете предубеждения маэстро к моей особе, и согласитесь послужить мне. Ну, что вы на это скажете?

— Мои способности, мое сердце к вашим услугам, госпожа герцогиня. Вы так благосклонны ко мне, с таким участием расспрашивали о моем прошлом, о моих надеждах, что отныне я предан вам и сердцем, и душой.

— Дитя! Я еще ничего не сделала для вас и прошу только об одном: посвятите мне крупицу своего таланта. Послушайте, не создавали ли вы в грезах какие-нибудь чудесные драгоценные украшения? У меня есть великолепный жемчуг. Не хотелось бы вам сделать для меня волшебный дождь, мой милый чародей? Хотите, я расскажу о своем замысле? Вот сейчас, когда вы лежали тут, в комнате, бледный, с запрокинутой головой, мне представилась прекрасная, склонившаяся от ветра лилия. Так вот, сделайте мне из жемчуга и серебра лилию, и я буду носить ее на корсаже, — проговорила герцогиня, приложив руку к сердцу.

— Ах, сударыня, как вы добры…

— Асканио, хотите отблагодарить меня за эту доброту? Изберите меня своей наперсницей, другом, не скрывайте своих поступков, желаний, огорчений, ибо я вижу — вы печальны. Обещайте приходить, когда вам надобны будут помощь и совет!

— Но ведь вы оказываете мне еще одну милость, а вовсе не требуете доказательства моей благодарности.

— Словом, вы обещаете мне это?

— Увы, сударыня! Еще вчера обещал бы, еще вчера я мог бы принять ваш великолепный дар и нуждался в нем. Ныне же никто не властен помочь мне.

— Кто знает…

— Я знаю, сударыня.

— Ах, я вижу, вас терзает какое-то горе, Асканио!

Асканио с грустью кивнул.

— Вы не откровенны со своим другом, Асканио. Нехорошо, нехорошо! — продолжала герцогиня, взяв юношу за руку и нежно пожимая ее.

— Маэстро, должно быть, тревожится обо мне, сударыня, и к тому же я не смею докучать вам. Я чувствую себя превосходно. Позвольте же мне оставить вас.

— Как вам хочется поскорее покинуть меня! Подождите, по крайней мере, пока подадут носилки. Не противьтесь — это приказание доктора, да и мое тоже.

Анна позвала слугу и дала ему необходимые распоряжения; затем велела Изабо принести жемчуг и кое-какие драгоценные камни и отдала их Асканио.

— Я возвращаю вам свободу, — сказала она. — Но, когда ваш недуг пройдет, вы тотчас же займитесь моей лилией. А пока думайте о ней, прошу вас, и, как только сделаете набросок, приходите показать.

— Если вам угодно, приду.

— Или вы не хотите, чтобы я услужила вам? Ведь вы же сделаете все, что я пожелаю. Почему бы и мне не сделать то, что пожелаете вы? Ну право, мой милый Асканио, чего вам хочется? Полно, в вашем возрасте, как ни стараешься подавлять веления сердца, отводить глаза, поджимать губы, всегда чего-нибудь желаешь. Однако ж вы, очевидно, не верите в мое влияние и могущество, думаете, что я недостойна стать вашей наперсницей?

— Я знаю, госпожа герцогиня, — ответил Асканио, — что вы могущественны, как того и заслуживаете. Но не в силах человеческих помочь моей беде.

— И все же поведайте мне обо всем, — проговорила г-жа д’Этамп. — Я так хочу! — И прибавила с обворожительной улыбкой, преобразившей и голос ее, и лицо: — Я умоляю!

— Увы, увы, сударыня, — воскликнул Асканио, душу которого переполняла тоска. — Увы! Ведь вы так добры ко мне, да к тому же мы сейчас расстанемся, и я скрою от вас свой позор и слезы. Вот почему я не обращаюсь к герцогине, как сделал бы вчера, а доверяюсь женщине. Вчера я сказал бы вам: я люблю Коломбу, и я счастлив… Сегодня я говорю вам: Коломба меня не любит, и мне остается одно — умереть! Прощайте, сударыня, пожалейте меня!

Асканио стремительно поцеловал руку герцогине д’Этамп, безмолвной и неподвижной, и убежал.

— Соперница! Соперница! — проговорила Анна, словно пробуждаясь. — Но она не любит его, и он полюбит меня, я так хочу!.. Да-да, клянусь, он полюбит меня, и я убью Бенвенуто!

XIV
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ о том, ЧТО СУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ — СТРАДАНИЕ

Да простят нам читатели, что такой горечью и безнадежностью веет от заглавия. Но в самом деле, настоящая глава, следует признаться, повествует о душевных страданиях, которыми полнится и сама жизнь. Мысль эта не нова, как сказал бы некий персонаж из некоего водевиля, но для нас утешительна, ибо может послужить нам извинением перед читателем, которого мы поведем, как Вергилий ведет Данте, по пути скорби.

Да не обидятся на нас за сравнение ни читатель, ни Вергилий!

В самом деле, в ту пору, о которой мы вели повествование, наши друзья, начиная с Бенвенуто и кончая Жаком Обри, были повергнуты в печаль, и мы скоро увидим, как скорбь, словно прилив, мало-помалу поглотит их всех.

Мы расстались с Челлини в тот миг, когда он тревожился о судьбе Асканио. Вернувшись в Большой Нельский замок, он, уверяем вас, и думать забыл о разгневанной герцогине. Все его помыслы были сосредоточены на милом его сердцу больном юноше. Поэтому радость его была велика, когда ворота раскрылись, пропустили носилки и Асканио, легко спрыгнув на землю, подбежал к нему, пожал руку и стал уверять, что от недомогания не осталось и следа. Но при первых же словах ученика Бенвенуто нахмурился и слушал рассказ юноши с каким-то странным, горестным выражением.

— Учитель, я хочу опровергнуть одну несправедливость и знаю — вы поблагодарите меня за это и ничуть не рассердитесь. Вы ошиблись в суждении о госпоже д’Этамп. Она не таит ни презрения, ни ненависти к вам — напротив, она уважает вас и восхищается вами. И надобно согласиться, что вы обошлись с ней — женщиной и герцогиней — просто грубо. Учитель, госпожа д’Этамп не только прекрасна, как богиня, — она добра, как ангел, скромна и восторженна, проста и великодушна, чутка и умна. Поступок, который вы нынче утром посчитали до крайности оскорбительным, был просто-напросто ребяческой выходкой. И я прошу вас — вы же не любите несправедливости, — ради меня, ибо она приняла меня и позаботилась обо мне с такой трогательной обходительностью: не упорствуйте, не относитесь к ней с несправедливым презрением. Ручаюсь, вы с легкостью заставите ее забыть обо всем… Но вы молчите, дорогой учитель? Вы качаете головой. Уж не обиделись ли вы?

— Выслушай меня, сынок, — серьезно ответил Бенвенуто. — Я часто повторял тебе, что, по моему мнению, лишь одно божественное искусство обладает бессмертной красотой, бессмертной молодостью и животворной силой. Однако я верю, я знаю, я надеюсь, что в иных нежных душах расцветает настоящая, глубокая любовь, которая может осчастливить человека на всю жизнь, но бывает это редко. Что такое обычная любовь? Легкое увлечение, веселый союз, в котором он и она обманываются, и зачастую искренне. Ты ведь знаешь, Асканио, я люблю подтрунивать над такой любовью; я насмехаюсь над ее притязаниями, над ее проявлениями. Я не злословлю, нет. И мне, по правде сказать, она нравится: в ней, как в капле воды, отражаются и радости, и нежность, и ревность — все, что есть в большом, страстном чувстве, но она не наносит смертельной раны. Вылилась ли она в комедию, вылилась ли в трагедию, все равно: пройдет время — и вспоминаешь ее, как некое трогательное представление. К тому же, Асканио, все эти непрочные союзы одинаковы и основа их вполне удовлетворяет художника: это культ формы и обожание чистой красоты. И это чистая сторона такой любви. Вот почему я не клевещу на нее, хоть и смеюсь над ней. Но послушай, Асканио, существует и другая любовь, она вызывает у меня не смех, а ужас: любовь страшная, безрассудная, неосуществимая, как мечта.

„Бог мой, — подумал Асканио, — уж не проведал ли он о моей безумной любви к Коломбе?“

— Любовь эта, — продолжал Челлини, — не дает ни радости, ни блаженства, а все же захватывает тебя всего, целиком. Это вампир, по каплям высасывающий всю твою кровь, медленно пожирающий твою душу. Любовь с непреодолимой силой держит тебя в своих когтях, и вырваться из них невозможно. Асканио, Асканио, бойся ее! Видишь, что она химера и что счастья не добиться, а все же ей отдаешься всей душой, почти с радостью жертвуешь всей своей жизнью.

„Так и есть! Он все знает!“ — подумал Асканио.

— Дорогой мой сынок, — продолжал Бенвенуто, — если еще не поздно, порви узы, которые связали бы тебя навеки! Правда, следы останутся, но зато ты спасешь свою жизнь.

— Да кто вам сказал, что я влюблен в нее? — воскликнул Асканио.

— Хвала Богу, если не влюблен! — проговорил Бенвенуто, который принял восклицание юноши за отрицание, хотя это был вопрос. — И все же берегись, ибо нынче утром я приметил, что она-то в тебя влюблена.

— Нынче утром? Так о ком же вы говорите? Кого вы имеете в виду?

— О ком я говорю? О герцогине д’Этамп.

— О герцогине д’Этамп? — переспросил пораженный ученик. — Вы ошибаетесь, учитель! Это просто невероятно. Вы говорите, что приметили, будто герцогиня д’Этамп в меня влюблена?

— Асканио, мне сорок лет, я немало пережил и все знаю. По одному тому, как эта женщина смотрела на тебя, по тому, какой прикинулась доброй, я понял, клянусь тебе, что она влюблена в тебя; а судя по тому, как ты восторженно защищал ее сейчас, боюсь, уж не влюбился ли и ты. Видишь ли, дорогой Асканио, если это так, ты погиб: любовь к ней опалит твою душу. А когда исчезнет, ты останешься без иллюзий, без веры, без надежды и найдешь забвение лишь в одном — в такой же любви, какой любили тебя, в любви отравленной и роковой, и так же будешь опустошать сердца, как опустошили твое.

— Учитель, — проговорил Асканио, — не знаю, влюблена ли в меня герцогиня д’Этамп, но я-то не люблю ее, и в этом нет сомнения.

Бенвенуто разуверился лишь наполовину, несмотря на искренность Асканио, ибо думал, что юноша мог сам заблуждаться. К этому разговору он больше не возвращался, но все последующие дни грустно посматривал на своего ученика.

Впрочем, нужно сказать, что он как будто не очень тревожился об Асканио. Его тоже, казалось, мучили какие-то свои заботы. Он уже не был так заразительно весел, забыл о шутках, о забавных выходках. Утро он проводил, запершись в своей комнате над литейной мастерской и запретив всем входить туда и беспокоить его. Все остальное время он работал над огромной статуей Марса со всегдашним своим пылом, хотя и не говорил о ней с обычной горячностью.

При Асканио он казался особенно мрачным, смущенным и как будто пристыженным. Казалось, он избегает своего любимого ученика, как избегают кредитора или судью. И легко было заметить, что великая печаль и какая-то испепеляющая страсть вселились в его могучую душу и опустошают ее.

Асканио не был счастливее; он был убежден, как и сказал герцогине д’Этамп, что Коломба не любит его. Ревнивое воображение рисовало ему графа д’Орбека, которого он знал лишь по имени, молодым и изящным вельможей, а дочь мессира д’Эстурвиля — счастливой невестой красавца аристократа, которая и думать забыла о безвестном художнике. И хоть он лелеял смутную и робкую надежду, никогда не покидающую сердце, исполненное любовью, но он навсегда отрезал себе путь к счастью, сообщив герцогине д’Этамп имя ее соперницы, если действительно герцогиня была влюблена в него. Даже если она и могла бы расстроить свадьбу, теперь она станет торопить ее всеми силами. Она возненавидит бедную Коломбу. Да, Бенвенуто был прав: любовь этой женщины страшна и опасна, зато любовь Коломбы, должно быть, и была тем возвышенным, неземным чувством, о котором учитель говорил вначале. Но счастье, увы, суждено было другому…

Асканио был в отчаянии: он поверил в дружеское участие герцогини — а эта мнимая дружба обернулась опасной для него любовью; он надеялся на любовь Коломбы — а эта воображаемая любовь оказалась всего лишь холодной дружбой. Он готов был возненавидеть обеих — ведь они обманули его мечты, ему хотелось, чтобы чувство каждой из них было иным.

Впав в мрачное уныние, Асканио и не помышлял о лилии — заказе герцогини д’Этамп — и, подстрекаемый ревностью, решил никогда больше не бывать в Малом Нельском замке, несмотря на уговоры и попреки Руперты, несмотря на то, что она засыпала его вопросами, на которые он даже не отвечал. Порой, однако, он все же раскаивался, что сгоряча принял такое решение, хотя, конечно, жестоко страдал лишь сам. Ему хотелось увидеть Коломбу, потребовать у нее отчета, но в чем — в его собственных нелепых бреднях? А если б он увидел ее — так порой раздумывал юноша, смягчаясь, — то непременно признался бы ей в любви, признался бы, точно в преступлении, и она, такая добрая, быть может, утешила бы его, как утешила бы в беде. Но как объяснить ей, отчего его так долго не было, как оправдаться в глазах девушки?

Время шло, а Асканио все предавался своим наивным и горестным думам и не смел принять никакого решения.

Коломба со страхом и радостью ждала Асканио весь тот день, накануне которого Перрина ввергла Асканио в отчаяние, раскрыв ему тайну; но напрасно девушка считала минуты и часы, напрасно Перрина прислушивалась: Асканио, который мог бы воспользоваться любезным разрешением Коломбы, так и не появился в сопровождении Руперты, так и не постучался четыре раза, как было условлено, в дверь Малого Нельского замка. Что это означало?

А это означало, что Асканио болен… быть может, умирает; во всяком случае, ему так плохо, что он не может прийти. Так, по крайней мере, думала Коломба. Весь вечер простояла она на коленях, заливаясь слезами и творя молитвы, и, когда перестала молиться, заметила, что слезы все еще текут у нее по щекам. Это ее испугало. Тоска, сжимавшая сердце, обо всем ей поведала. Право же, было отчего испугаться: ведь не прошло и месяца, а Асканио так завладел ее мыслями, что она забыла Господа Бога, отца, свои горести. Да не в этом дело! Ведь Асканио здесь, в двух шагах, он болен, он умирает, а она не может повидаться с ним! Ей было не до рассуждений, и она дала волю слезам и плакала без удержу. Когда он поправится, она все обдумает.

На следующий день дело обернулось еще хуже. Перрина подстерегла Руперту и, увидев, что она выходит, устремилась к воротам за запасом новостей, гораздо более насущным, нежели запас провизии. Итак, у Асканио нет ничего опасного; Асканио просто не хочет посетить Малый Йельский замок, даже не желает отвечать Руперте, засыпавшей его вопросами, и упорно отмалчивается. Обе кумушки терялись в догадках. Действительно, для них все это было непостижимо.

Коломба недолго доискивалась причины, она скоро все поняла и подумала: „Он все знает. Он проведал, что через три месяца я стану женой графа д’Орбека, и не хочет меня видеть“.

Сначала она почувствовала признательность к любимому за его гнев и улыбнулась. Пусть читатель сам объясняет, в чем причина такой радости; наше дело — всего лишь беспристрастное повествование. Но, поразмыслив, Коломба рассердилась на Асканио: неужели он не подумал, что мысль о браке и ее приводит в отчаяние? „Значит, он презирает меня“, — решила девушка. Все эти переходы от негодования к нежности были весьма опасны: ее чистое сердце познавало себя. Коломба убеждала себя, будто видеть не желает Асканио, а внутренний голос твердил, что она ждет его, надеясь оправдаться. И ее мучила боязнь, что она впала в грех, мучило сознание неразделенной любви.

Но не только о ее любви не ведал Асканио. Еще одна женщина любила его, и любовь ее была еще более страстной и требовательной, и, добиваясь взаимности, она мечтала о счастье — так ненависть лелеет мечту о мести.

Герцогиня д’Этамп не верила, не хотела верить в глубокое чувство Асканио к Коломбе. „Он сущий ребенок, сам не знает, чего хочет, — твердила она. — Влюбился в первую встречную смазливую девчонку, натолкнулся на пренебрежение глупенькой зазнайки — и гордость его задета. О, когда он почувствует, что такое настоящая любовь, страстная, безудержная, когда он узнает, что я люблю его!.. Я — герцогиня д’Этамп, прихоти которой — закон для целого королевства. Пусть же он узнает об этом“.

Виконт де Мармань и парижский прево тоже страдали — страдали от ненависти, как Анна и Коломба — от любви. Они питали смертельную злобу к Бенвенуто, в особенности Мармань. Из-за Бенвенуто его презирала и унижала женщина, из-за Бенвенуто ему надо было прикидываться храбрецом, ибо до сцены во дворце Этамп виконт мог поручить наемным убийцам прикончить ваятеля на улице; теперь же он принужден сразиться с ним в его же собственном доме, и Мармань при одной этой мысли дрожал от страха, — а человеку, который дал вам почувствовать, что вы подлый трус, не прощаешь.

Итак, страдали все, даже Скоццоне, ветреная Скоццоне, хохотушка Скоццоне уже не смеялась, не пела, и частенько глазки ее были красны от слез. Бенвенуто разлюбил ее, Бенвенуто теперь всегда холоден, а подчас даже груб с ней.

Бедняжку Скоццоне преследовала навязчивая идея, она совсем помешалась. Девушке страстно хотелось выйти замуж за Бенвенуто. Когда Скоццоне поселилась у художника, он отнесся к ней с уважением, как к порядочной женщине, а не как к легкомысленной красотке, и она сразу выросла в своих глазах благодаря почтительности, на которую не надеялась, и прониклась глубокой признательностью к своему благодетелю и наивной гордостью оттого, что ее так высоко ценят. С той поры, когда по просьбе Челлини она с радостью согласилась служить ему натурщицей, ее столько раз воплощали в бронзе, серебре, в золоте и столько раз восторгались ею, что девушка в простоте сердечной приписала себе половину успехов мастера. Скоццоне невольно краснела, когда ваятелю расточали похвалы, восхищаясь чистотой линий той или иной статуи; она самодовольно твердила про себя, что стала необходима ему, что без нее ему не достичь известности, что часть его славы принадлежит ей, как принадлежит ей его сердце.

Бедняжка! Она не ведала, что никогда не была для художника той святая святых, тем сокровенным божеством, к которому взывает всякий творец и которое делает его творцом. Бенвенуто копировал ее фигуру, ее грациозные позы, а она вообразила, будто он всем ей обязан, и мало-помалу осмелела и стала надеяться, что станет его женой. Она не умела скрытничать и поэтому откровенно заявила о своих притязаниях. Челлини выслушал ее с самым серьезным видом и ответил:

— Там будет видно.

На самом же деле он предпочел бы вновь попасть в крепость Сент-Анж и даже еще раз сломать ногу при побеге. Не то чтобы он презирал свою милую Скоццоне — он нежно любил ее и даже немного ревновал, как мы уже видели, но он боготворил одно искусство, и первейшей, настоящей и узаконенной его возлюбленной была скульптура. К тому же не омрачит ли супружество нрава весельчака скитальца? Не загубят ли семейные заботы талант ваятеля? Да и, кроме того, если б ему пришлось жениться на всех своих натурщицах, он был бы по меньшей мере раз сто двоеженцем.

„Я подыщу жениха Скоццоне, — раздумывал Бенвенуто, — какого-нибудь славного малого, дам ей недурное приданое. Вот так я и осуществлю страстное желание Скоццоне, которая, как любая обывательница, мечтает носить фамилию супруга“.

Бенвенуто был убежден, что единственное стремление Скоццоне — выйти замуж, а кем будет муж — право, неважно. Пока же пусть честолюбивая девушка лелеет несбыточные мечты. Но со дня переезда в Большой Нельский замок все воздушные замки Скоццоне рухнули; она отлично видела, что не так уж нужна Челлини и в жизни, и в творчестве, как воображала, ей не удавалось развеселить ваятеля, рассеять облако грусти, набегавшее на его чело. Он начал лепить из воска Гебу, и лепить не с нее. И вот еще что — страшно даже вспомнить: бедняжка попробовала было пококетничать с Асканио на глазах у Челлини, а маэстро даже бровью не повел, ничем не выразил ни гнева, ни ревности. Неужели же придется сказать „прости“ дивным мечтам?

О Паголо же, если читателю небезынтересно проникнуть в темные глубины его души, следует сказать, что с некоторых пор он стал еще угрюмее и нелюдимее, чем прежде.

Читатель, вероятно, решил, что наш старый знакомый весельчак Жак Обри избежал беды — этого всеобщего поветрия. Ничуть: и на его долю выпали огорчения. Жак Обри быстро изнашивал платье, не берег его (больше берег карман), а себялюбец портной отказался одевать его в долг.

Итак, нашего бедного приятеля постигла неудача в делах житейских. Но, к счастью, как мы уже могли убедиться, он был не из тех чудаков, которые раскисают от неудач. Вскоре он встретил прелестную утешительницу по имени Жервеза. Но девушка не обращала внимания на Жака Обри, и он просто измучился, выискивая способ покорить ее сердце. Он почти перестал есть и пить, тем более что подлец трактирщик, двоюродный брат подлеца портного, не пожелал кормить его в долг.

Итак, все герои, имена которых упоминались на страницах этого повествования, были несчастливы, начиная с короля, которого тревожила мысль о том, намерен или не намерен Карл V пройти через Францию, кончая Перриной и Рупертой, весьма раздосадованных тем, что им не удается поболтать. И если бы, подобно античному Юпитеру, наши читатели имели не очень приятную возможность выслушивать сетования и жалобы смертных, вот какой унылый хор голосов они услышали бы:

Жак Обри. Хоть бы Жервеза перестала смеяться надо мной!

Скоццоне. Хоть бы Бенвенуто немножко ревновал меня!

Паголо. Хоть бы маэстро Бенвенуто опостылел Скоццоне!

Де Мармань. Хоть бы мне удалось застигнуть Челлини врасплох!

Герцогиня д’Этамп. Хоть бы Асканио понял, как я люблю его!

Коломба. Хоть бы на минуточку увидеться с ним и во всем признаться!

Асканио. Хоть бы она во всем призналась!

Бенвенуто. Хоть бы найти в себе силы и поведать Асканио о своих муках!

Все хором. Увы! Увы! Увы!

Назад: V ГЕНИЙ И КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ

Дальше: XV О ТОМ, КАК РАДОСТЬ ОБОРАЧИВАЕТСЯ ГОРЕМ

XI СОВЫ, СОРОКИ и соловьи

XII ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОРОЛЯ

XIII СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ

XIV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ о том, ЧТО СУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ — СТРАДАНИЕ