VIII ЗЛОПОЛУЧНОЕ ПИСЬМО

VIII
ЗЛОПОЛУЧНОЕ ПИСЬМО

В Лувр Габриэль прошел беспрепятственно. Со времен взятия Кале имя молодого гарфа де Монтгомери произносилось так часто, что никому и в голову не пришло не допустить его к герцогине де Кастро.

Диана в то время сидела за пяльцами с одной из своих камеристок. Но рука ее часто застывала в неподвижности: задумавшись, она снова и снова принималась распутывать клубок утренней беседы.

Вдруг в комнату ворвался Андре.

— К вам, герцогиня, виконт д’Эксмес! — Мальчик еще не привык по-иному называть своего бывшего господина.

— Что? Виконт д’Эксмес?

— Он идет за мной, — сказал паж. — Вот он!

На пороге, тщетно пытаясь скрыть свое волнение, показался Габриэль. Он низко поклонился Диане, а она, растерянная, ошеломленная, даже не сразу ответила ему на поклон. Потом она отпустила пажа и камеристку.

Оставшись наедине, Диана и Габриэль впились друг в друга глазами, взялись за руки и так застыли на мгновение.

— Вы приходили ко мне, Диана? — наконец произнес Габриэль. — Вы хотели поговорить со мной? Вот я и поспешил…

— Неужели только сегодняшний мой визит открыл вам глаза, Габриэль? Разве вы сами не знали, что мне нужно вас видеть?

— Диана, — грустно улыбнулся Габриэль, — я не раз проявлял мужество и потому могу признаться, что я боялся прийти в Лувр!..

— Боялся? Чего? — вырвалось у Дианы.

— Боялся за вас!.. И за себя, — еле слышно проговорил Габриэль.

— И потому предпочли забыть нашу давнишнюю дружбу?..

— Признаться, я предпочел бы забыть все, Диана, лишь бы не являться в этот проклятый Лувр. Но, увы, так не вышло!.. И вот доказательство…

— Доказательство?

— Доказательство в том, что достаточно было одного вашего шага — и все мое благоразумие лопнуло, как мыльный пузырь! И вот я в Лувре, которого должен избегать. Я отвечаю на все ваши вопросы. Я знаю, насколько это опасно, и все-таки поступаю так! Диана, нужны ли вам еще доказательства?

— Да, Габриэль, да! — только и могла сказать Диана.

— О, если бы я был более благоразумен, я бы упорствовал в своем решении, не встречался бы с вами, бежал бы прочь! Так было бы лучше и для вас, и для меня, Диана! Я знал, что вы волнуетесь, тревожитесь, но я молчал… молчал, ибо не хотел вас огорчать. Так почему же теперь, о Боже мой, почему я так бессилен перед вами?

Диана начинала понимать, что не надо было ей выходить из этой томительной неизвестности. Да, так было бы лучше! Ведь каждое его слово причиняло ей страдание, каждый его вопрос грозил опасностью! Но коли уж она бросила вызов судьбе, об отступлении не могло быть и речи. Она пойдет на все, если даже впереди ее ждет отчаяние и гибель!

Наконец она сказала:

— Я искала встречи с вами по двум причинам — мне нужно было объясниться с вами и в то же время задать вам один вопрос.

— Говорите, Диана, говорите.

— Прежде всего я должна вам объяснить, почему, получив косынку, я сразу не ушла в монастырь, как было договорено во время нашего последнего свидания.

— Разве я хоть как-то упрекнул вас в этом? Ведь я вам передал через Андре, что возвращаю вам свое обещание. То была не простая фраза, а совершенно искреннее побуждение.

— Но ведь и я искренне хотела уйти в монастырь…

— Но зачем, Диана? Зачем вам отрекаться от света, для которого вы созданы?

— Не говорите так, Габриэль… Нет, я хочу покинуть свет, где вынесла так много страданий. Мне нужен покой и отдых. Не лишайте меня последнего убежища!

— О, я вам так завидую!

— И если я еще не осуществила свое намерение, так только потому, что еще не знаю, как бы вы отнеслись к моей просьбе.

В моем последнем письме я просила вас не быть ни судьей, ни палачом…

— Диана, Диана! Роковое любопытство!..

— Все равно! Я не желаю больше оставаться в этой позорной неизвестности. Скажите мне, Габриэль, получили ли вы наконец подтверждение того, что я действительно ваша сестра, или вы окончательно отказались от надежды распознать эту чудовищную тайну? Говорите! Я вас спрашиваю, я умоляю вас!

— Я вам отвечу, — печально молвил Габриэль. — Диана, есть испанская пословица: "Всегда лучше верить худшему". За время нашей разлуки я свыкся с мыслью, что вы моя сестра. Но истина требует признать, что никакими доказательствами я не располагаю. И в то же время, как вы сами сказали, я не имею ни возможности, ни надежды обрести их.

— Силы Небесные! — воскликнула Диана. — Значит, тот… тот, кто мог бы открыть истину… не дожил до вашего возвращения из Кале?

— Он дожил, Диана!

— Значит, король не сдержал своего обещания! Но ведь мне говорили, что он прекрасно вас принял…

— Диана, все, что мне обещали, было выполнено абсолютно точно…

— Но вы все это говорите с таким мрачным видом!.. О Святая Дева! Какая страшная загадка кроется в ваших словах?

— Вы хотели все узнать. Хорошо… Я поделюсь с вами этой тайной, а потом… потом я хочу знать, будете ли вы по-прежнему говорить о всепрощении. Слушайте!

— Я слушаю вас, Габриэль.

Тогда Габриэль, задыхаясь от волнения, рассказал ей все: как принял его король, как он подтвердил свое обещание, как г-жа де Пуатье и коннетабль изложили, видимо, королю свои доводы; затем рассказал, какую лихорадочную ночь ему пришлось провести, описал вторичное посещение Шатле, свое нисхождение в смрадную преисподнюю и, наконец, передал зловещий рассказ коменданта де Сазерака.

Диана, уставившись в одну точку, слушала его молча, застывшая и неподвижная.

Когда Габриэль кончил свой нелегкий рассказ, наступило долгое молчание. Диана попыталась заговорить — и не смогла.

Габриэль смотрел на нее с каким-то странным удовлетворением. Наконец из ее груди вырвался хриплый возглас:

— Пощады королю!

— Ага! Вы говорите о пощаде! — воскликнул Габриэль. — Значит, и вы признаете, что он преступник! Пощады? Так это же и есть осуждение! Пощады? Значит, он заслужил смерть?

— Я этого не говорила, — растерянно пролепетала Диана.

— Нет, вы думаете то же, что и я, но выводы у вас иные. Женщина молит о милосердии, мужчина требует правосудия!

— О, до чего же я опрометчиво поступила! И зачем я вас позвала в Лувр!

В это время кто-то тихо постучал в дверь:

— Кто там? Чего еще хотят от меня, Боже ты мой!

Андре прошмыгнул в дверь:

— Простите, ваше сиятельство, письмо от короля.

— От короля? — переспросил Габриэль, и взгляд его загорелся.

— Неужели нельзя было подождать, Андре?

— Письмо, мне сказали, спешное. Вот оно.

— Дайте. Что нужно от меня королю? Идите, Андре. Если будет ответ, я позову.

Андре вышел. Диана сломала печать и прочитала:

"Дорогая Диана, мне сказали, что Вы в Лувре. Я прошу Вас не уходить, пока я не навещу Вас. Я сейчас в Совете, он вот-вот кончится. После него я тут же зайду к Вам. Ждите меня. Я ведь так давно не видел Вас. Нынче мне что-то взгрустнулось и хочется поговорить по душам с нежно любимой дочерью. Итак, до встречи.

Генрих".

Побледнев, Диана скомкала письмо в руке.

Что делать? Попросить Габриэля уйти? Но если, уходя, он столкнется с королем? Удержать его здесь? Но тоща король его увидит! Да, они непременно столкнутся, и повинна в. этом будет только она, Диана! Что же делать? Как отвратить роковую встречу?

— Что нужно от вас королю? — внешне спокойно спросил Габриэль. Правда, голос у него при этом невольно дрогнул.

— Ничего, ничего, поверьте, — ответила Диана. — Просто он напоминает о сегодняшнем вечернем приеме.

— Быть может, я вам мешаю, Диана… Тоща я ухожу…

Но Диана с живостью возразила:

— Нет, нет, останьтесь… — и добавила: — Но если у вас спешное дело, я вас не удерживаю…

— Письмо взволновало вас, Диана. Я не хочу быть лишним и лучше уйду.

— Вы — лишним! О друг мой, как вы можете так думать! Не я ли первая пришла к вам? Я с вами еще встречусь, но не здесь, а у вас. При первой же возможности я приду к вам, чтобы продолжить этот страшный разговор… Я вам обещаю… А сейчас… вы правы — я слишком озабочена, мне как-то не по себе… Меня лихорадит…

— Я это вижу, Диана, — грустно заметил Габриэль, — и я вас покидаю.

— До встречи, друг мой, идите…

Она проводила его до двери, лихорадочно соображая: "Если его задержать, он наверняка встретится с королем; если он сейчас уйдет, может быть, они разминутся…"

И все-таки она колебалась и сомневалась.

— Простите, Габриэль, еще одно слово, — сказала она уже на пороге, едва не теряя власти над собой. — Ваш рассказ… Боже мой, как он меня потряс… Я не могу собраться с мыслями… Что я хотела спросить?.. Да, вот… Одно слово… очень важно… Ведь вы мне все-таки не сказали, что намерены предпринять. Я говорю: "милость", вы — "правосудие"… Но как вы хотите добиться правосудия?

— Я еще сам ничего не знаю, — сумрачно отозвался Габриэль. — Я полагаюсь на Бога и на случай.

— Как вы сказали? На случай?.. Вернитесь, вернитесь! Я вас не отпущу, пока вы мне не скажете, что значит "случай"! Остановитесь, я вас заклинаю!..

И, схватив Габриэля за руку, она потащила его обратно в комнату, в смятении размышляя: "Бели они встретятся с глазу на глаз… король без свиты, а Габриэль при шпаге… А здесь я сама могу броситься между ними, могу умолять Габриэля, могу, наконец, подставить свою грудь под удар клинка! Нужно, чтобы Габриэль оставался здесь!"

А сказала вслух:

— Мне стало лучше… Возобновим наш разговор… Объясните мне то, о чем я просила… Мне гораздо лучше.

— Нет, Диана, сейчас вы слишком взволнованы. Знаете ли вы, в чем я вижу причину ваших страхов?

— Откуда же мне знать, Габриэль?

— Так вот, вы недавно умоляли меня о пощаде. Вполне понятно: вы боитесь, что я покараю виновного, и тем самым вы невольно признаете за мною это право. Вы пытаетесь меня удержать от справедливой мести, которая вас приводит в ужас, но в то же время она представляется вам совершенно понятной и естественной. Правильно ли я говорю?

Диана вздрогнула — удар попал в цель, но тем не менее, собрав последние силы, она выкрикнула:

— О Габриэль, и вы могли мне приписать подобные мысли! Вы — убийца? Вы из-за угла нападаете на того, кто не думает о защите? Невозможно. Это была бы не кара, а подлость! И вы думаете, что я от этого хочу вас удержать? Ужасно! Идите, уходите! Двери открыты! Я совершенно спокойна, о Боже! Оставьте меня, покиньте Лувр! Я приду к вам, и мы закончим наш разговор. Идите, друг мой, идите!

Торопливо глотая слова, Диана довела его до приемной. Она хотела приказать пажу проводить Габриэля до ворот Лувра, но эта предосторожность еще сильнее выдала бы ее волнение. Поэтому она только шепнула на ухо пажу:

— Не знаете, Совет уже кончился?

— Нет еще, сударыня, — тихо ответил Андре, — по крайней мере, из большой залы еще никто не выходил.

— Прощайте, Габриэль, — обратилась Диана к молодому человеку, — прощайте, друг мой, до скорой встречи…

— До встречи, — повторил с грустной улыбкой Габриэль и пожал ее руку.

Он ушел, а она долго глядела ему вслед, пока не захлопнулась за ним последняя дверь. Вернувшись в свою комнату, она в слезах рухнула перед аналоем.

IX
СЛУЧАЙНОСТЬ

Несмотря на все усилия Дианы — или, вернее, в результате этих усилий, — произошло то, что она предвидела и чего так страшилась.

Габриэль вышел от нее опечаленный и смущенный. Ее лихорадочное состояние передалось и ему, глаза у него помутнели, мысли путались. Он машинально брел по коридорам и переходам Лувра, не обращая внимания на окружающее. Однако, открыв дверь большой галереи и переступая ее порог, он вдруг вздрогнул, отступил назад и остановился, словно окаменев.

С другого конца галереи тоже открылась дверь, и там показался человек.

Это был Генрих II!

Генрих — виновник или, по крайней мере, главный сообщник преступных обманов, которые навсегда опустошили и погубили душу и жизнь Габриэля!

Король был один, без свиты. Оскорбленный и оскорбитель впервые после содеянного злодеяния встретились лицом к лицу, разделенные какой-то сотней шагов.

Итак, Габриэль остановился и застыл как вкопанный.

Король тоже остановился от неожиданности, увидев того, кто в течение последнего года являлся к нему только в сновидениях. С минуту оба они, словно завороженные, стояли и не двигались.

Охваченный вихрем смятенных чувств и мыслей, Габриэль растерялся. Он не мог ни рассуждать, ни действовать. Он ждал. Что же касается Генриха II, то он, несмотря на свое пресловутое мужество, испытал настоящий страх. Однако, подавив это жалкое чувство, он решился… Да и что ему было делать? Звать на помощь — значит, выказать трусость, уйти — значит, обратиться в бегство. Поэтому он двинулся к двери, у которой неподвижно стоял Габриэль. Какая-то неведомая сила, какое-то неодолимое, роковое стремление влекло его к этому бледному призраку! Он чувствовал — это его судьба.

Габриэль видел, как он идет навстречу, и какое-то удовлетворение, слепое и неосознанное, пронизало все его существо.

Голова у него пылала, мысли разбегались. Он только положил руку на рукоять своей шпаги.

Когда король очутился в нескольких шагах от Габриэля, тот же неопределенный страх снова овладел им и как тисками сжал его сердце. Он смутно сознавал, что настал последний его час и что все справедливо… И все-таки он шел вперед словно лунатик… Поравнявшись с Габриэлем, он вдруг в каком-то странном смятении прикоснулся к своей бархатной шапочке и первый поклонился молодому человеку.

Габриэль не ответил на поклон. Он хранил свою мраморную неподвижность, его онемевшая рука стиснула шпагу.

Для короля Габриэль был сейчас не верноподданным, а тем, перед которым склоняются все. Для Габриэля Генрих был не королем, а убийцей его отца.

И тем не менее Габриэль пропустил его мимо, ничего не сделав и ничего не сказав.

Король прошел, не оглядываясь, и даже не удивился такому непочтению. Когда же двери захлопнулись, оцепенение тут же рассеялось, и каждый из них, словно очнувшись, провел рукой по глазам, как бы спрашивая себя: "Не во сне ли все это было?"

Медленно Габриэль шел из Лувра. Он не сожалел об упущенном случае. Скорее, он испытывал какую-то смятенную радость.

"Вот она, моя добыча, ее так и тянет ко мне, она кружит около моих силков, сама идет на мою рогатину".

И в эту ночь он спал так крепко, как ему уже давно не доводилось.

Король не был так спокоен. И когда он явился к поджидавшей его Диане, нетрудно себе представить, какова была их встреча.

Генрих был рассеян и взволнован. Он не решился заговорить о графе де Монтгомери, хотя не сомневался, что Габриэль шел от его дочери, когда повстречался с ним. Да он и не собирался подробно расспрашивать о нем. Мы помним, что шел он к Диане с намерением отвести душу, а беседа получилась какая-то тягучая и напряженная.

Он вернулся к себе мрачный и подавленный и всю ночь не спал. Ему чудилось, будто он очутился в некоем лабиринте, из которого нет выхода.

"Однако, — думал он, — сегодня я как бы подставил свою грудь под его шпагу. Ясно, что он не собирается меня убивать!"

Чтобы рассеяться и забыться, король решил покинуть Париж. Он побывал в Сен-Жермене, в Шамборе и у графини Дианы де Пуатье в замке Ане. В последних числах июня он находился в Фонтенбло.

Где ни случалось ему бывать, он везде развивал бурную деятельность, словно стремясь приглушить свои мысли шумом, движением, суетой. Предстоящие торжества в честь бракосочетания его дочери Елизаветы с Филиппом II давали множество предлогов для утоления этой лихорадочной жажды деятельности.

В Фонтенбло он пожелал устроить охоту с борзыми в честь испанского посла. Охоту назначили на 23 июня.

День обещал быть жарким и душным. Собиралась гроза. Генрих не захотел, однако, отменить данные им распоряжения. Пусть будет гроза, тем больше шума!

Он велел оседлать горячего иноходца и с каким-то неистовством предался охоте. И в какой-то миг, отдавшись бешеному бегу коня, он опередил всех, потерял из виду охотников и заблудился в лесу.

Тучи обложили небо, глухие раскаты грома доносились издалека, гроза приближалась. Генрих все сильнее пришпоривал вспененного скакуна и летел быстрее ветра мимо холмов и деревьев. Головокружительная скачка увлекла его, он кричал во весь голос на лесном просторе.

На это время он как бы забылся. Вдруг скакун взвился на дыбы… Молния пронизала тучу, и из грозовой тьмы на повороте тропинки возникла, словно призрак, белая скала, одна из тех, которых множество в лесу Фонтенбло. Обрушившийся раскат грома окончательно испугал коня, он рванулся вперед. От его резкого движения поводья лопнули, Генрих потерял власть над конем. И начался бег — страшный, дикий, безудержный…

Конь с развевающейся гривой, с дымящимися боками, напружинив все свои мускулы, стрелой рассекал воздух. Король припал к его шее, чтобы не свалиться. Волосы у него растрепались, одежда была растерзана, тщетно он пытался поймать уже бесполезные поводья. Тот, кто увидел бы эту скачку во время бури, поспешил бы перекреститься, приняв ее за адское видение.

Но не было никого!.. Ни единой живой души! Ни дровосека, ни нищего, ни браконьера, ни грабителя — никого, кто мог бы спасти короля. А проливной дождь и непрестанные раскаты грома горячили и без того обезумевшего коня.

Генрих, поглядывая по сторонам, пытался угадать, по какой тропинке идет эта бешеная скачка. И при очередной вспышке молнии он увидел — и затрепетал. Тропинка вела к вершине крутого утеса, высившегося над глубокой пропастью, над бездной!

Напрасно король старался остановить коня — ничто не помогало. Если же соскочить на ходу — значит, раскроить себе голову о ствол дерева или выступ скалы. К этому можно было прибегнуть только в крайнем случае. Так или иначе, но Генрих видел, что жизнь его висит на волоске.

Он даже не знал в точности, далеко ли еще до пропасти… Но зато прекрасно знал, что она неумолимо приближается, и он решил пойти на риск и соскользнуть на землю.

И вот тогда-то, взглянув вдаль, он заметил на краю пропасти какого-то человека, сидящего, как и он, на коне.

Издали разглядеть его он не мог, кстати, длинный плащ и широкополая шляпа скрывали лицо и фигуру незнакомца.

Но сомнений быть не могло — это был кто-то из свиты, также заблудившийся в лесу.

Генрих был спасен. Тропинка была настолько узка, что незнакомец мог без труда преградить своею лошадью путь королевскому иноходцу. Ему достаточно было движения руки, чтобы остановить бешеную скачку. Он обязан был сделать это, коли речь шла о спасении монарха.

В мгновение ока король пролетел триста — четыреста шагов, которые его отделяли от спасителя. Потрясая рукой, Генрих испустил крик о помощи. Человек заметил его. Но — о ужас! — конь пронесся мимо, а странный всадник и рукой не пошевельнул, дабы остановить его. Могло даже показаться, что он слегка отступил, избегая столкновения.

Тогда король крикнул еще раз, но в крике этом звучала уже не мольба о спасении, а ярость и отчаяние. И в то же время он почувствовал, что конь мчится не по мягкой земле, а по граниту скалы… Вот он, роковой утес!

Он помянул имя Божье, высвободил ноги из стремян и наудачу вывалился из седла. Толчок отшвырнул его шагов на пятнадцать, каким-то чудом он угодил на бугорок из мха и травы и не причинил себе никакого вреда. И в самый раз — пропасть зияла совсем рядом. Конь же, освободившись от всадника, замедлил бег и, очутившись на краю пропасти, инстинктивно отпрянул назад. Глаза его так и полыхали, ноздри дымились, грива спуталась.

Король первым долгом горячо возблагодарил Всевышнего за его великую милость, потом снова взнуздал и оседлал коня и только тогда с яростью вспомнил о человеке, который не пожелал помочь ему в беде.

Незнакомец, скрытый складками своего широкого плаща, неподвижно стоял на прежнем месте.

— Презренный! — крикнул ему король, подъезжая ближе. — Разве ты не видел, в какой я беде? Или ты не узнал меня, цареубийца? А если даже и так, разве не твой долг спасти ближнего? Ведь для этого тебе достаточно было протянуть только руку, подлец!..

Человек не шевелился, не отвечал. Он лишь приподнял свою шляпу, скрывавшую его лицо, и король вздрогнул: он узнал бледное, мертвенное лицо Габриэля.

— Граф де Монтгомери! — прошептал он еле слышно. — Тогда мне нечего сказать…

И, не прибавив ни слова, он пришпорил коня и галопом понесся обратно в лес, а Габриэль, не двигаясь с места, повторил со зловещей улыбкой:

— Добыча сама идет ко мне! Близится час!

X
МЕЖ ДВУХ ОГНЕЙ

Брачные контракты принцесс Елизаветы и Маргариты предстояло заключить в Лувре 28 июня. Король уже 25 числа вернулся в Париж, он был мрачен и озабочен как никогда.

Со времени непредвиденной встречи в лесу жизнь его превратилась в пытку. Он избегал одиночества и бесконечными развлечениями пытался облегчить мрачные, терзающие его мысли.

Король никому не рассказывал об этой встрече. И хотя он жаждал поведать о ней какому-нибудь преданному сердцу, он все же боялся это сделать. Он сам еще не знал, чему верить и что предпринять, а этот мрачный неотступный образ уже томил его день и ночь.

Наконец он решил открыться Диане де Кастро. Диана несомненно встречалась с Габриэлем. Молодой граф наверняка выходил из ее покоев, когда он столкнулся с ним в первый раз. Диана, должно быть, знает его намерения. Она вполне может либо успокоить, либо предупредить своего отца, ибо он интуитивно чувствовал, что дочь взволнована не меньше его.

Герцогиня де Кастро и не подозревала о двух случайных и странных встречах короля и Габриэля. Не знала она также и о том, что сталось с Габриэлем после его визита в Лувр.

Андре, которого она отправила на улицу Садов святого Павла, вернулся ни с чем. Габриэль снова исчез из Парижа.

В полдень 26 июня Диана, пригорюнившись, сидела у себя, когда одна из ее камеристок торопливо проскользнула в комнату и доложила о приходе короля.

Вошел король. Он был серьезен и, поздоровавшись, сразу же приступил к делу.

— Милая моя Диана, — сказал он, глядя на нее в упор, — мы с вами давно не говорили о виконте д’Эксмесе, которому ныне присвоен титул графа де Монтгомери. Давно ли вы виделись с ним?

При имени Габриэля Диана вздрогнула, побледнела и с трудом выдавила из себя:

— Государь, после возвращения из Кале я видела его только раз.

— Где?

— Здесь, в Лувре.

— Недели две назад?

— Верно, государь, не больше двух недель.

— А я-то сомневался! — усмехнулся король и замолк, как бы собираясь с мыслями.

Подавляя в себе безотчетный страх, Диана пристально смотрела на него, пытаясь разгадать причину этого неожиданного вопроса.

Но лицо отца было непроницаемо.

Наконец, собрав все свое мужество, она заговорила:

— Извините меня, государь, за нескромный вопрос… Почему вы после столь долгого молчания заговорили со мной о том, кто спас меня в Кале от бесчестия?

— Вы хотите знать, Диана?

— Да, государь.

— Пусть будет так. Нежной и преданной дочери я могу все открыть. Итак, слушайте меня, Диана!

И Генрих рассказал ей о двух своих встречах с Габриэлем, о необъяснимом гневном молчании молодого человека, о том, как он в первом случае не ответил ему на поклон, а во втором — не протянул руку помощи.

— Ведь его проступки велики, Диана! — закончил Генрих, стараясь не обращать внимания на волнение дочери. — Тут чуть ли не оскорбление величества! Но я превозмог это поношение, я стерпел, ибо в свое время он пострадал по моей вине… а также оказал великие заслуги государству и недостаточно был за них вознагражден…

И, бросив на нее пронизывающий взгляд, добавил:

— Я не знаю и не хочу знать, Диана, насколько вы посвящены в мои счеты с виконтом, но знайте одно: я стерпел только потому, что я признаю себя неправым и сожалею о совершенной ошибке… Но, может, я напрасно так поступил… Кто знает, к чему могут привести его будущие выходки. Не лучше ли мне заранее обезопасить себя от дерзновений этого господина? Вот об этом-то я и хотел по-дружески с вами посоветоваться, Диана.

— Благодарю вас, государь, за такое доверие, — грустно отозвалась Диана, оказавшаяся меж двух огней: ей надлежало теперь выполнить свой долг не только перед отцом, но… и перед Габриэлем.

— Благодарить меня не стоит… все это в порядке вещей… Но что вы все-таки скажете? — настаивал король, видя, что дочь его колеблется.

— Я скажу, — запинаясь, произнесла Диана, — что у вашего величества… есть основания… быть более осмотрительным с виконтом д’Эксмесом.

— Не думаете ли вы, Диана, что моя жизнь в опасности?

— О государь, я так не сказала… Но мне кажется, что господину д’Эксмесу нанесено тягчайшее оскорбление… И можно опасаться…

Диана в испуге остановилась, лоб ее покрылся испариной. Не стала ли она доносчицей? Не покрыла ли невольно себя позором?.. Но Генрих истолковал ее страдания по-иному.

— О, я тебя понимаю, Диана! — вскричал он, расхаживая по комнате. — Да, я так и думал… Извольте видеть — я должен опасаться этого юнца!.. Нет, жить с таким дамокловым мечом над головой невыносимо! Короли не простые дворяне, у них другие обязанности… Я прикажу, чтобы господина д’Эксмеса арестовали.

И он быстро двинулся к двери, но Диана бросилась к нему. Как! Габриэля обвинят, возьмут под стражу, бросят в тюрьму, и она, Диана, его выдала! Этого перенести она не могла! И потом, в словах Габриэля не было прямой угрозы!..

— Государь, одну минуту, — взмолилась она. — Вы ошиблись, клянусь вам, вы ошиблись! Разве я упомянула о какой-нибудь опасности для вас?.. Во всем, что он говорил мне, не было и намека на преступление. Если бы было иначе, разве я не сказала бы вам?

Король остановился:

— Пожалуй, так. Но что же означали ваши слова?

— Я хотела сказать, государь, что вам следует избегать таких встреч, когда обиженный подданный может забыть долг почтения к своему государю. Но от непочтения далеко до цареубийства! Государь, достойно ли с вашей стороны нанести еще одну обиду?!

— Нет, конечно, не к этому я стремился, — ответил король, — и коль скоро вы рассеиваете мое беспокойство и берете на себя ответственность за мою жизнь, то я могу не тревожиться…

Диана торопливо перебила его:

— Не тревожиться? Но к этому я тоже вас не призывала! Какую ответственность вы хотите возложить на меня! Напротив, ваше величество, вам нужно быть все время начеку!

— Нет, Диана, я не в силах постоянно прятаться и трепетать… Две недели я не живу… С этим надо покончить. Выбор только один. Либо я, поверив вашему слову, спокойно живу в свое удовольствие, помышляя только о государстве, а не о каком-то там виконте д’Эксмесе, либо я лишаю его возможности вредить мне и поручаю это тем людям, которые обязаны охранять мою особу.

— Но кто же они? — спросила Диана.

— Прежде всего коннетабль де Монморанси, глава армии.

— Монморанси! — в ужасе повторила она.

При ненавистном имени Монморанси ей сразу припомнились все несчастья отца Габриэля, его долгое, мучительное заточение и гибель. Если Габриэль попадет в руки коннетабля, его ждет такая же учесть — он погиб…

А пока все эти мысли молнией проносились в голове Дианы, король задал ей еще один мучительный вопрос:

— Так вот, Диана, какой же дашь мне совет? Ты лучше меня знаешь, насколько велика опасность, и твое слово будет для меня законом. Как же поступить: забыть о виконте или, напротив, усилить за ним надзор?

Слова эти, или, вернее, тон, которым произнес их король, ужаснули Диану:

— Государь, я не могу дать иного ответа, чем тот, который подскажет вам ваша совесть. Если бы вы сами не оскорбили в свое время виконта, вы бы наверняка не стали со мной советоваться, как наказать виновного. Нерешительность вашего величества вызвана более веской причиной… И, признаться, я не вижу никаких оснований для особого беспокойства. Ведь если бы господин д’Эксмес помышлял о преступлении, он бы не упустил удобной возможности ни в галерее Лувра, ни в лесах Фонтенбло.

— Довольно, Диана. Ты сняла с моей души тяжкое бремя. Благодарю тебя, дитя мое, и больше не будем об этом говорить. Теперь я могу с легким сердцем заняться подготовкой свадебных празднеств. Я хочу, чтобы они были блистательны, и хочу, чтоб и ты там блистала, — слышишь, Диана?

— Ваше величество, извините меня, но я как раз хотела просить у вас позволения не участвовать в этих забавах. Мне бы хотелось побыть в одиночестве!

Король удивился:

— Как, Диана, разве ты не знаешь, что это будет великолепнейший праздник? Будут разные игры, будут состязания… я сам выйду на ристалище среди прочих участников. Почему ты избегаешь такого захватывающего зрелища?

— Государь, мне нужно молиться, — твердо ответила Диана.

Через несколько минут король покинул герцогиню де Кастро. Он облегчил свою душу от терзавших его тревог, целиком переложив их на хрупкие плечи бедной Дианы.

XI
ПРЕДСКАЗАНИЯ

С того дня, освободившись от гнетущих мыслей, король ушел с головой в подготовку празднеств по случаю бракосочетания дочери его Елизаветы с Филиппом II и сестры его Маргариты с герцогом Савойским. Брачный договор Филибера-Эммануила с принцессой Маргаритой Французской надлежало подписать 28 июня. Генрих объявил, что с 28 июня в течение трех дней в Турнеле пройдут турниры и прочие рыцарские состязания. Чтобы почтить молодоженов, а заодно и потешить свою великую страсть к подобного рода развлечениям, Генрих обещал лично принять участие в турнирах.

Но поутру 28-го числа королева Екатерина Медичи, которая в такой час никогда не выходила из своих покоев, вдруг пожелала поговорить с королем.

Генрих, не возражая, исполнил желание своей супруги. Взволнованная Екатерина вошла в комнату короля:

— Государь, дорогой, я умоляю вас не выходить из Лувра до конца месяца!

— Почему так, сударыня? — спросил Генрих, удивленный столь неожиданной просьбой.

— Государь, вам грозит несчастье в ближайшие дни!

— Кто это вам сказал?

— Ваша звезда, государь. Я наблюдала ее этой ночью с итальянским астрологом — она явила угрожающие знаки, знаки смертельной опасности.

Генрих, не слишком доверяя звездам, рассмеялся:

— О сударыня, если уж эта звезда сулит мне беду, так она настигнет меня и здесь!

— Нет, государь, беда случится под ясным небом.

— В самом деле? Может, ее принесет ветром?

— Государь, не шутите такими вещами, — настаивала королева. — Светила — это Божьи письмена.

— Ах, так? — продолжал король. — Тогда нужно признать, что у Господа Бога довольно корявый и неразборчивый почерк. Множество помарок. Текст трудно разобрать, и поэтому каждый может прочитать, что ему заблагорассудится. Вот вы, например, сударыня, поняли небесную писанину так, что жизнь моя, мол, в опасности, если я покину Лувр?

— Именно так, государь.

— Хм!.. А Форкатель в прошлом месяце видел совсем другое. Вы, полагаю, почитаете Форкателя?

— Конечно, он ученый человек. Он бегло читает то, что мы с трудом разбираем по складам.

— Тогда учтите, что нарочно для меня в этих ваших светилах Форкатель вычитал превосходный стишок, у которого один только недостаток — нельзя понять что к чему. Вот он: "Не Марса ты страшись, его подобья бойся".

— Разве это предсказание противоречит моему?

— Погодите, сударыня. У меня где-то хранится мой гороскоп, составленный в прошлом году. Помните, что там напророчили?

— Очень смутно, государь.

— Там сказано было, что я погибну в поединке. Вот уж такого ни с одним королем не случалось! Кстати, дуэль, как я понимаю, — это не подобие Марса, а самый Марс и есть!

— Так что же из этого следует, государь?

— А то, что все предсказания слишком противоречивы и самое разумное — вообще в них не верить.

— И вы все-таки собираетесь выходить из Лувра в эти дни?

— Сударыня, я обещал и объявил во всеуслышание, что сам буду присутствовать на празднествах, — значит, нужно идти.

— Но вы хоть, по крайней мере, не будете участвовать?

— Прошу прощения, но данное мною слово обязывает меня к этому. Да и какая опасность возможна на турнире? Я вам крайне признателен за вашу заботливость, но позвольте заметить, что опасения ваши несостоятельны.

Екатерина Медичи сдалась:

— Государь, я привыкла покоряться вашей воле. И на этот раз я уступаю, но сколько страха и сомнений в моем сердце!

— Напрасно… — сказал король, целуя ей руку. — Вы сами последуете в Турнель хотя бы для того, чтобы рукоплескать ударам моего копья, а заодно и убедиться в неосновательности ваших опасений.

— Я вам повинуюсь, государь, — отозвалась королева и вышла.

И действительно, Екатерина Медичи со всем двором, за исключением Дианы де Кастро, присутствовала на первом турнире, коща в течение целого дня король преломлял копья, сходясь в поединке с каждым желающим.

— Итак, сударыня, звездам свойственно ошибаться, — так, смеясь, сказал он вечером королеве.

Королева только покачала головой:

— Увы, июнь еще не миновал!

На следующий день, 29 июня, повторилось то же самое — Генрих, смелый и удачливый, не покидал ристалища.

— Видите, звезды и на второй день тоже ошиблись, — заявил он королеве, коща они возвращались в Лувр.

— О государь, тем более я боюсь третьего дня! — глухо отозвалась Екатерина.

Третий день турнира, 30 июня, приходился на пятницу. Это был самый блестящий, самый увлекательный турнир из всех трех. Он как бы достойно завершал первый цикл празднеств.

Схватки чередовались со схватками, день близился к концу, но никак нельзя было определить, кому выпадет честь стать победителем турнира. Генрих II был возбужден до крайности. Военные игры и состязания были его родной стихией, и победа в них ему была дороже, чем на настоящем поле брани.

Однако уже подкрадывался вечер, трубы и флейты возвестили последнюю схватку. На этот раз под рукоплескания всех дам и остальных зрителей одержал верх герцог де Гиз.

Наконец королева со вздохом облегчения встала. Это было сигналом для разъезда.

— Как! Уже конец? — с досадой вскричал король. — Разве сейчас не мой черед выходить?

Г-н де Вьейвиль заметил королю, что он первый открыл ристалище, что четыре лучших партнера одержали равное число побед и награды будут поделены между ними, ибо состязания закончены, а главного победителя так и не удалось выявить.

Но Генрих заупрямился:

— Нет, уж если король начал первым, то ему надлежит уйти последним! Это пока не конец! Кстати, вот еще два свежих копья!

— Но, государь, — возразил де Вьейвиль, — ведь вы не найдете противников…

— Почему? — сказал король. — Вот, например, поодаль стоит рыцарь со спущенным забралом, он ни разу еще не выходил. Кто он такой?

— Государь, — ответил де Вьейвиль, — я его не знаю… Я его не заметил…

— Эй, сударь! — крикнул Генрих, шагнув к незнакомцу. — Не угодно ли вам преломить со мной копье?

Сначала незнакомец ничего не ответил, но через мгновение из-под забрала раздался звучный, торжественный голос:

— Разрешите мне, ваше величество, отказаться от такой чести.

При звуке этого голоса Генриха, раздраженного и возбужденного, охватило какое-то непонятное, странное смятение.

— Вы просите моего разрешения? Я его не даю вам, сударь! — злобно дернувшись, выпалил он.

Тогда незнакомец молча поднял забрало, и в третий раз за эти две недели король увидел перед собой бледное и суровое лицо Габриэля де Монтгомери.

XII
РОКОВОЙ ТУРНИР

Мрачный и торжественный вид графа де Монтгомери поразил короля. Чувство удивления и ужаса пронизало все его существо. Однако, не желая сознаться в нем, а тем более выказать его перед другими, он тут же подавил в себе это не подобающее храбрецу ощущение и, вконец озлившись, повел себя более чем безрассудно.

Медленно и раздельно Габриэль повторил:

— Я прошу, ваше величество, не настаивайте на своем желании.

— А я все-таки настаиваю, господин де Монтгомери! — отчеканил король.

Генрих, охваченный самыми противоречивыми чувствами, прекрасно видел, что слова Габриэля никак не вяжутся с его тоном. Жгучая тревога вновь закралась в его сердце, но, восстав против собственной слабости и желая разом покончить с этими позорными для короля опасениями, он упрямо тряхнул головой:

— Извольте, сударь, выйти против меня.

Габриэль, потрясенный и удивленный не меньше, чем король, молча поклонился.

В этот момент де Буази, главный оруженосец, торопливо подошел к королю и сказал, что королева заклинает короля во имя любви к ней отказаться от поединка.

— Передайте королеве, — бросил Генрих, — что именно во имя любви к ней я намерен преломить это копье!

И, обратившись к де Вьейвнлю, добавил:

— Скорей! Господин де Вьейвиль, наденьте на меня доспехи!

Второпях он обратился к де Вьейвилю за услугой, которая входила в обязанности де Буази — недаром тот был главным оруженосцем. Де Вьейвиль почтительно напомнил об этом королю. Генрих хлопнул себя по лбу:

— А ведь и верно! До чего же я рассеян!

Но, встретив холодный, застывший взгляд Габриэля, он тут же добавил:

— А впрочем, я так и хотел. Господину де Буази надлежит, выполнив поручение королевы, немедля вернуться обратно и передать ей мой ответ! Я знаю, что говорю и делаю. Одевайте меня, де Вьейвиль!

— Если ваше величество непременно хочет преломить последнее копье, — медлил де Вьейвиль, — то позволю себе заметить, что эта честь принадлежит мне. Я настаиваю на своем праве. Графа де Монтгомери не было в начале турнира, и явился он на поле, как говорится, под занавес.

— Вы совершенно правы, сударь, — встрепенулся Габриэль, — я удаляюсь, уступая вам место.

В этом отказе Генрих усмотрел оскорбительную снисходительность врага, уверенного в том, что он, король, испытывает тайный страх.

— Нет, нет! — гневно топнул ногой Генрих. — Я желаю преломить копье с графом де Монтгомери и ни с кем другим! И довольно! Одевайте меня!

И, надменно взглянув на Габриэля, не сводившего с него бесстрастного пристального взора, он молча наклонил голову, чтобы де Вьейвиль мог надеть на него шлем.

В эту минуту явился герцог Савойский и повторил просьбу королевы. Когда же король не пожелал его выслушать, он тихо добавил:

— Государь, госпожа Диана де Пуатье просила передать вам, чтоб вы остерегались вашего противника.

Услышав это, Генрих невольно вздрогнул, но тут же овладел собой. "Мне ли выказывать страх перед моей дамой?" — с раздражением подумал он и высокомерно промолчал.

Между тем де Вьейвиль, надевая на него доспехи, шепнул ему:

— Государь, клянусь Богом, вот уже три ночи мне снится, что нынче с вами произойдет какое-то несчастье!

Но король, казалось, не слыхал его слов. Облачившись наконец в доспехи, он схватил копье. Габриэль поднял свое и вышел на поле.

Оба рыцаря вскочили на коней и стали в позицию.

Все зрители затаили дыхание, и над полем нависла напряженная, глубокая тишина.

Поскольку коннетабль и Диана де Кастро отсутствовали, никто, кроме Дианы де Пуатье, даже и не догадывался, что между королем и графом де Монтгомери были свои, далеко не безопасные счеты. Ни у кого и в мыслях не было, что это условное сражение может привести к кровавой развязке. И тем не менее буквально всё — и загадочное поведение графа де Монтгомери, и его упорное уклонение от поединка, и такое же слепое упорство короля — было таким необычным, таким пугающим, что все замерли в томительном ожидании. В воздухе повеяло ужасом. Почему? Никто толком не сумел бы ответить.

И еще одна любопытная подробность усугубила зловещее настроение толпы. Согласно обычаю, каждая схватка сопровождалась ревущими звуками труб, флейт и оглушительными фанфарами. Это был как бы голос турнира — веселый и раскатистый. Но на сей раз, когда король и Габриэль показались на поле, все инструменты сразу смолкли. Никто не смог бы объяснить, чем это вызвано, но, как бы то ни было, от непривычной тишины страшное, тревожное напряжение накалилось до предела.

Оба бойца еще сильнее, чем зрители, ощущали это необычное всеобщее волнение.

Габриэль больше ни о чем не думал, ничего не видел… Он почти не жил… Он двигался будто во сне и делал все, что надлежало делать в подобных случаях, словно повинуясь не своей воле, а чьей-то другой, таинственной и всемогущей.

Король тоже был рассеян и неловок. Глаза у него заволокло туманом, и ему самому казалось, что он живет и действует в каком-то фантастическом, доселе неведомом мире.

И вдруг сознание его мгновенно прояснилось, и он вспомнил предчувствия королевы и гороскоп Форкателя. Волна леденящего холода окатила его с ног до головы. На какой-то миг ему захотелось покинуть поле и отказаться от поединка. Но нет! Тысячи глаз смотрели на него, будто пригвоздив его к месту.

Наконец де Вьейвиль подал знак к началу боя. Жребий брошен! Вперед — и пусть свершится воля Господня!

Кони рванулись…

Габриэль и король поравнялись на середине поля. Копья их скрестились, обломались, скользнув по кирасам, и противники разошлись безрезультатно.

Значит, ужасные предчувствия не оправдались.

У всех вырвался вздох облегчения. Королева обратила к небесам признательный взор. Но радоваться было рано!

Всадники были еще на поле. Доскакав до противоположных концов ристалища, они двинулись к своим отправным точкам, чтобы снова сшибиться в схватке.

Какой же беды можно было опасаться? Ведь в первый раз они встретились, даже не коснувшись друг друга…

Но, возвращаясь к исходной позиции, то ли от волнения, то ли по чистой случайности, то ли с умыслом (одному Богу это известно!) Габриэль не отбросил обломок копья, как велят правила турниров. Он ехал, держа его наперевес. И вот на полном скаку, поравнявшись с мчавшимся ему навстречу королем, он неосторожно задел этим обломком шлем Генриха II. Забрало шлема сдвинулось, и острый конец сломанного копья вонзился в глаз королю и вышел через ухо! Вопль ужаса вырвался из груди потрясенной толпы.

Генрих выпустил повод, припал к шее коня, успел доехать до барьера ристалища и там рухнул на руки де Вьенвиля и де Буази.

— А! Я умираю… — проговорил он и добавил еле слышно: — Монтгомери… здесь ни при чем… Так было нужно. Я его прощаю…

И потерял сознание.

Трудно описать то смятение, которое охватило очевидцев всего случившегося. Лишившуюся чувств королеву отвезли во дворец, короля, так и не пришедшего в себя, поместили в одном из покоев Турнельского замка.

Габриэль, спешившись, неподвижно стоял у барьера, как бы сам пораженный своим ударом.

Все уже знали о последних словах короля, и поэтому Габриэля никто не потревожил. Одни о чем-то шептались, другие со страхом искоса поглядывали на него.

Один только адмирал Колиньи, присутствовавший на турнире, осмелился подойти к нему и сказать вполголоса:

— Ужасное событие, друг мой! Я твердо верю: все это дело случая. Ла Реноди говорил мне, что вы посетили собрание на площади Мобер, но те замыслы, те речи, которые там произносились, — ничто по сравнению с таким ударом судьбы! Но все равно! Хотя вас никто не может обвинить, будьте все-таки осторожны. Я советую вам покинуть Париж и даже Францию и вообще исчезнуть на время. Вы можете всегда рассчитывать на меня.

— Благодарю, — сказал Габриэль, и грустная улыбка тронула его губы.

Колиньи кивнул ему и удалился. Через несколько минут к Габриэлю подошел герцог де Гиз.

— Поистине ужасный удар! — шепнул он. — Но никто не станет вас обвинять, вам можно только сочувствовать. Подумать только! Если бы кто-нибудь подслушал тот наш разговор в Турнеле, он мог бы вообразить нечто ужасное. Но это все равно, важно то, что теперь я всемогущ и что я, как вы знаете, ваш друг. Вам нужно несколько дней нище не показываться, но Парижа не покидайте. Если же кто-нибудь дерзнет возбудить против вас обвинение, всегда рассчитывайте на меня.

Габриэль ответил печально и с той же грустной улыбкой:

— Благодарю вас, ваша светлость.

Было очевидно, что оба они — и герцог де Гиз, и Колиньи

— подозревали, что случайность эта была отнюдь не случайностью. В глубине души оба — и честолюбец, и вероискатель

— истолковывали происшедшее каждый по-своему: один полагал, что Габриэль воспользовался удобным случаем, дабы расчистить дорогу почитаемому покровителю; другой думал, что молодой гугенот хотел избавить угнетенных братьев от их притеснителя.

Вот почему каждый из них почел своим долгом подойти к своему тайному преданному союзнику и сказать ему несколько одобряющих слов. И вот почему Габриэль, видя их обоюдное заблуждение, принял их слова с такой горькой усмешкой.

Габриэль наконец огляделся, заметил, с каким боязливым любопытством смотрят все на него, глубоко вздохнул и решительным шагом двинулся к своему особняку на улице Садов святого Павла. Его никто не задержал, никто не остановил.

В Турнельский замок в покои короля допустили только королеву, детей и врача. Но Фернель и прочие доктора вскоре признали, что положение безнадежно и спасти Генриха II невозможно. Правда, Амбруаз Парэ находился в Пероне, но герцог де Гиз не собирался за ним посылать.

Четыре дня король лежал без сознания. На пятый день он пришел в себя и даже отдал несколько приказаний, причем особенно настаивал на немедленном бракосочетании своей сестры.

Он призвал к себе королеву и говорил с ней о будущем детей и государственных делах. Затем лихорадка возобновилась, начался бред.

Наконец, 10 июля 1559 года, на следующий день после скоропалительного бракосочетания его сестры Маргариты с герцогом Савойским, Генрих II в тяжких страданиях скончался. В тот же день герцогиня де Кастро удалилась или, вернее, укрылась в знакомом нам бенедиктинском монастыре Сен-Кантена.

XIII
НОВЫЕ ПОРЯДКИ

Опала для фаворитки или для фаворита короля означает не что иное, как истинную смерть.

Сын графа де Монтгомери посчитал бы себя в полной мере отомщенным за страшную гибель отца, если бы оба виновника — коннетабль и Диана де Пуатье — были лишены своего могущества и отправлены в ссылку. От блеска — в забвение.

Вот этого-то и ждал Габриэль, пребывая в мрачном одиночестве в четырех стенах своего особняка, куда он вернулся после рокового удара 30 июня. Он знал, что его могут казнить, но это его не волновало. Габриэля страшило другое: если Монморалей и его сообщница останутся у власти, значит, они не получили возмездия!

И он ждал!

Пока Генрих II лежал на смертном одре, коннетабль пустил в ход все средства, дабы сохранить свое влияние в управлении государством. Он писал принцам крови, настоятельно приглашая их принять участие в делах Королевского совета. Особенно рьяно он наседал на Антуана Бурбонского, короля Наварры, ближайшего претендента на престол. Он усиленно торопил его, говоря, что малейшая проволочка может дать такие преимущества противникам, что их трудно будет преодолеть. Он слал гонца за гонцом, запугивал одних, уговаривал других и ничем не брезговал, пытаясь сколотить сильную партию, способную противостоять партии Гизов.

Диана де Пуатье, несмотря на свою скорбь, деятельно помогала ему, ибо хорошо понимала, что судьба ее тесно связана с судьбой старого коннетабля. При нем она еще могла властвовать, если не открыто, то хоть исподволь.

10 июля 1559 года старший из сыновей Генриха II был провозглашен королем Франции под именем Франциска II. Юному принцу едва исполнилось шестнадцать лет, и, хотя он считался по закону совершеннолетним, он был наивен, неопытен и слаб здоровьем; ввиду этого ему надлежало на некоторое время доверить ведение дел какому-нибудь министру, который, действуя от его имени, станет сильнее, чем он сам.

Кто же мог быть таким министром или, скорее, опекуном — герцог де Гиз или коннетабль, Екатерина Медичи или Антуан Бурбонский? Этот жгучий вопрос предстал перед всеми на следующий же день после смерти Генриха И.

В этот день Франциск II должен был принять в три часа депутатов парламента и представить им своего первого министра.

Итак, поскольку намечалась большая игра, утром 12 июня Екатерина Медичи и герцог де Гиз, каждый по своему почину, явились к юному королю, дабы выразить свои соболезнования, а на самом деле — преподать свои советы.

Ради этого вдова Генриха II даже нарушила этикет, предписывавший ей не появляться в свете сорок дней.

Екатерина Медичи, нелюбимая, угнетаемая супругом, только теперь ощутила в себе пробуждение необычайного, ненасытного честолюбия, которое заполнит всю ее дальнейшую жизнь.

Но поскольку регентшей при совершеннолетнем короле быть она не могла, она надеялась править через преданного ей министра.

Коннетабль де Монморанси таким министром быть не мог. В прошлое царствование он сделал все возможное и невозможное для того, чтобы в угоду Диане де Пуатье лишить ее, законную королеву, всякого влияния.

Антуан Бурбонский мог бы стать послушным орудием в ее руках, но он исповедовал кальвинизм, а кроме того, его жена, Жанна д’Амбре, отличалась крайним честолюбием; наконец, он был принцем крови и, облеченный властью, мог быть опасен.

Оставался герцог де Гиз. Но согласится ли Франциск Лотарингский добровольно признать моральный авторитет королевы или просто откажется от всякого раздела власти? Вот то, что Екатерина Медичи страстно хотела бы знать. Поэтому она охотно пошла на эту встречу в присутствии короля: ведь, столкнувшись лицом к лицу с Франциском Лотарингским, она получала счастливую возможность выведать у него самого, чего он хочет и к чему стремится. Но, увы, герцог де Гиз, далеко не новичок в политике, держался с величайшей осторожностью.

Таков был пролог перед спектаклем, который разыгрывался в Лувре, где в качестве исполнителей выступали Екатерина Медичи, герцог де Гиз, Франциск II и Мария Стюарт.

По сравнению с холодным и расчетливым честолюбием Екатерины и герцога молодой король и его супруга казались милыми детьми, наивными и влюбленными. Они искренне оплакивали смерть царственного родителя.

— Сын мой, — так обратилась королева-мать к Франциску, — вам должно оплакивать память отца, ибо его кончина для вас — огромное горе. Вам известно, что я разделяю вашу великую скорбь. Однако подумайте о том, что вам надо выполнить не только долг сыновний. Ведь вы сами отец, отец своего народа! Отдавши дань сожаления о минувшем, обратитесь лицом к будущему. Вспомните, что вы король!

— Увы, — грустно склонил голову Франциск II, — скипетр Франции слишком тяжел для шестнадцатилетнего, я и не предполагал, что такое бремя отяготит мою юность!

— Государь, — сказала Екатерина, — примите со смирением и благодарностью и тот груз, который на вас возложил Господь, а близкие люди наверняка помогут нести вам это бремя.

— Государыня… благодарю вас… — смущенно пробормотал юный король и, не зная, как ответить, невольно взглянул на герцога де Гиза, как бы испрашивая совета у дяди своей жены. И герцог де Гиз, не в пример племяннику, не растерялся.

— Да, государь, вы правы, — уверенно заговорил он, — поблагодарите, горячо поблагодарите вашу матушку за ее добрые, полные бодрости слова, но не ограничивайтесь одной благодарностью. Скажите ей без стеснения, что среди родных и близких первое место принадлежит ей и что вы рассчитываете на ее материнскую поддержку в том трудном деле, к которому вы призваны в столь раннем возрасте.

— Дядя совершенно правильно выразил мои мысли, — обрадовался юный король, — и повторяться, пожалуй не следует. Считайте, матушка, что сказал их я, и обещайте мне свою драгоценную опору.

Королева бросила на герцога признательный взгляд.

— Государь, — обратилась она к сыну, — не многими познаниями я располагаю, но они всецело принадлежат вам, и я сочту за счастье помочь вам советом. Но я только слабая женщина, а вам необходим верный защитник с мечом в руках. Эту сильную руку, эту мужественную силу вы, ваше величество, обретете среди любящих вас родственников.

Итак, услуга за услугу. Таков был безмолвный пакт, заключенный между Екатериной Медичи и герцогом де Гизом. Правда, искренностью здесь и не пахло.

Юный король понял намек матери и, подбодренный взглядом Марии, робко протянул свою руку герцогу.

Этим рукопожатием он как бы вручил ему управление Францией.

Но в то же время Екатерина нс хотела связывать по рукам и ногам сына, пока герцог не даст ей определенные заверения своего благорасположения. Поэтому она подошла вплотную к королю и, опередив его слова, которые бы узаконили это рукопожатие, сказала:

— Но перед тем как вы назначите министра, государь, ваша мать обращается к вам не с просьбой, а с требованием.

— Приказывайте, государыня, прошу вас.

— Сын мой, речь идет о женщине, которая причинила много зла мне и еще больше — Франции. Не нам порицать слабости покойного государя. Его уже нет, к несчастью, в этом дворце, а между тем эта женщина, имя которой я не намерена называть, все еще пребывает в нем. Ее присутствие для меня

— смертельное оскорбление. Когда король был уже в беспамятстве, ей дали понять, что ей неудобно оставаться в Лувре. Она спросила: "Разве король скончался?" — "Нет, он еще дышит". — "Кроме него, никто не может мне приказывать". И она осталась…

Герцог де Гиз, почтительно перебив Екатерину, поспешил вставить свое слово:

— Простите, государыня, но я, кажется, догадался о намерениях короля по затронутому вами вопросу.

И без дальнейших разговоров он дернул звонок. На пороге вырос слуга.

— Передайте госпоже де Пуатье, — приказал герцог де Гиз,

— что король желает с ней немедленно говорить.

Слуга поклонился и вышел.

Юного короля не удивляло и не тревожило самоуправство матери и дяди. Напротив, он был просто счастлив, что избавлен от труда приказывать и действовать.

Однако герцог де Гиз посчитал необходимым придать своему поступку видимость королевского волеизъявления.

— Скажите, государь, — спросил он, — не превысил ли я свои полномочия, говоря о намерениях вашего величества относительно этой женщины?

— Нет, ничуть, — поспешил ответить Франциск, — так и продолжайте! Я заранее соглашаюсь со всем, что вы сделаете.

Екатерина с жадным нетерпением ждала дальнейших действий герцога. Но в то же время, чтобы подчеркнуть свое непременное желание, она добавила:

— Эта обеспеченная красавица может найти кров в своем роскошном замке Ане, с которым по блеску и великолепию не сравнится мой скромный дом в Шомон-сюр-Луар.

Герцог де Гиз ничего не ответил, но понял и запомнил этот намек.

Говоря по правде, он не меньше Екатерины Медичи ненавидел Диану де Пуатье. Ведь не кто иной, как г-жа де Валантинуа в угоду своему коннетаблю всячески противодействовала успехам и замыслам герцога, — она, и в этом не было ни малейшего сомнения, обрекла бы его на забвение, если бы копье Габриэля не лишило жизни короля. Но вот пришел наконец день расплаты и для Франциска Логарингского.

В этот миг слуга доложил:

— Герцогиня де Валантинуа!

Вошла Диана де Пуатье. Видимо, она была взволнована, но держалась еще более высокомерно, чем обычно.

XIV
ПЛОДЫ МЕСТИ ГАБРИЭЛЯ

Г-жа де Валантинуа слегка поклонилась молодому королю, небрежно кивнула Екатерине Медичи и Марии Стюарт и совсем не обратила внимания на герцога де Гиза.

— Государь, — сказала она, — вы повелели мне явиться…

Она замолчала. Независимый вид бывшей фаворитки поразил и разгневал Франциска II. Он смутился, покраснел и наконец сказал:

— Герцог де Гиз счел для себя возможным изложить вам, сударыня, наши намерения.

Диана медленно повернулась к герцогу и, увидев на его губах тонкую, издевательскую улыбку, попыталась ей противопоставить самый властный из взглядов разгневанной Юноны. Но герцога не так-то легко было смутить.

— Сударыня, — низко поклонился он Диане, — королю известно, в какое глубокое горе поверг вас удар, поразивший всех нас. Он благодарит вас за сочувствие. Его величество уверен, что предвосхищает ваше заветное желание, предлагая вам сменить двор на уединение. Вы можете удалиться, когда сочтете для себя удобным, хоть бы сегодня вечером.

Диана погасила пламя ярости, бушевавшее в ее испепеляющем взгляде:

— Ваше величество идет навстречу моим сокровенным мечтам. И в самом деле: что мне делать? Для меня нет ничего милее изгнания. Будьте уверены, сударь, я не стану задерживаться!

— Тем лучше, — небрежно заметил герцог, поигрывая кистями своего бархатного плаща, и добавил тоном приказа: — Однако, сударыня: ваш замок Ане, подаренный вам покойным королем, — слишком светское, слишком шумное и суетливое убежище для такой, как вы, обездоленной затворницы. Вот почему королева Екатерина полагает, что ее собственный дворец в Шомон-сюр-Луар, несколько более отдаленный от Парижа, будет лучше соответствовать вашим нынешним желаниям и потребностям, и я с ней согласен. Он будет передан в ваше распоряжение, как только вы пожелаете.

Г-жа де Пуатье прекрасно поняла, что подобный вынужденный обмен есть не что иное, как настоящее насилие. Но что делать? Как воспротивиться этому? Она же лишена всякой власти! Надо было уступить, и она с мукой в сердце уступила.

— Я буду счастлива, — глухо произнесла она, — предложить королеве раскошное владение, которое действительно досталось мне от щедрот ее благородного супруга.

— Я удовлетворена, — сухо ответила Екатерина Медичи, метнув герцогу одобрительный взгляд, и, помолчав, добавила:

— Отныне дворец в Шомон-сюр-Луар — ваш, и он будет приведен в порядок для встречи новой владелицы.

— Там, в тишине, — с легкой усмешкой заключил герцог,

— вы сможете отдохнуть от тяжких трудов последних дней, ведь вы вели вместе с господином де Монморанси такую огромную переписку…

— Я думаю, что сослужила добрую службу покойному королю, согласуя все необходимые вопросы с великим государственным мужем и лучшим полководцем нашего времени!

Но, торопясь уколоть герцога де Гиза, г-жа де Пуатье упустила из виду, что сама дает оружие в руки противника: она ненароком напомнила Екатерине о другом ненавистном ей враге — о коннетабле.

— Совершенно верно, — жестко отчеканила Екатерина, — господин де Монморанси потрудился на славу добрых два царствования! Настало время, сын мой, — обратилась она к королю, — отправить его на почетный отдых, который он всецело заслужил.

— Господин де Монморанси, — с горечью заметила Диана,

— так же, как и я, был подготовлен к награде за свою многолетнюю службу. Сейчас он как раз у меня. Вернувшись, я сообщу ему о ваших добрых намерениях, и он поспешит принести вам свою благодарность и откланяться. Но он все-таки мужчина, он один из могущественных вельмож королевства!

И нет сомнения, что рано или поздно он еще найдет возможность проявить свою признательность не только королю, который так свято чтит заслуги прошлого, но также и новым его советникам, которые не без пользы служат делу общего блага и справедливости.

"Она еще угрожает! — подумал герцог. — Гадюка под пятой, а голову тянет. Что ж, тем лучше! Это я люблю!"

— Король всегда готов принять господина коннетабля, — побледнела от негодования королева, — его выслушают и воздадут ему должное.

— Я тотчас же направлю его сюда, — пренебрежительно ответила г-жа де Пуатье и, высокомерно поклонившись королю и обеим королевам, вышла из комнаты.

Да, она вышла с высоко поднятой головой, но душа ее была опустошена, повержена во прах.

Если бы Габриэль ее увидел, он был бы удовлетворен своей местью.

Однако Екатерина Медичи обратила внимание на то, что при упоминании имени коннетабля герцог де Гиз замолчал и перестал отвечать на дерзкие выпады Дианы.

Неужели он боится Монморанси? А может, он намерен заигрывать с ним? Уж не способен ли он при нужде пойти на сделку с заклятым врагом Екатерины?

Ей необходимо было знать, чего держаться, прежде чем передать всю полноту власти в руки Франциска Лотарингского. И чтобы проверить его, а заодно и самого короля, она как бы вскользь заметила:

— До чего дерзка эта госпожа де Пуатье! И как крепко держится за своего коннетабля! Однако не секрет: если вы, сын мой, вернете коннетаблю хоть какую-то власть, то влияние Дианы сразу же наполовину восстановится.

Герцог де Гиз по-прежнему молчал. Екатерина продолжала:

— Я прошу, ваше величество, лишь об одном — не разбрасываться, не дробить свою единую королевскую волю между несколькими лицами, остановите свой выбор либо на господине Монморанси, либо на герцоге де Гизе, либо на другом вашем дяде, Антуане Бурбонском. Но только на одном, а не на нескольких! Как вы думаете, герцог?

— Также, как и вы, ваше величество, — как бы со снисхождением ответил герцог де Гиз.

"Вот оно что! Значит, я угадала: он все-таки хочет связаться с коннетаблем. Тоща пусть выбирает между собой и им! И долго колебаться ему не придется", — подумала Екатерина, а вслух сказала:

— Вам, герцог, действительно стоит разделить мое мнение, поскольку оно всячески благоприятствует его величеству. Королю известен мой план: ни коннетабля де Монморанси, ни Антуана Наваррского я не прочу ему в советники. И если я возражаю против некоторых лиц, то вас я при этом не имею в виду.

— Ваше величество, поверьте мне, — отозвался герцог, — я вам глубоко признателен за это и буду верен до конца.

Тонкий политик, он подчеркнул последние слова, как бы молча указывая, что выбор им сделан и теперь он отдает коннетабля на растерзание Екатерине.

— В добрый час! — кивнула Екатерина. — Когда эти господа из парламента явятся сюда, они увидят перед собой удивительно редкое единство взглядов. И это совсем неплохо!

— А я доволен больше всех! — захлопал в ладоши король. — С такой советницей, как матушка, с таким министром, как дядя, я могу примириться даже с королевской властью, как она ни страшна мне была поначалу.

— И править мы будем всей семьей! — весело добавила Мария Стюарт.

Екатерина Медичи и Франциск Лотарингский с улыбкой глядели на молодую королевскую чету, витавшую в облаках. Каждый из них считал, что достиг того, чего добивался: герцог де Гиз полагал, что королева не будет возражать против облечения его полнотою власти, она же надеялась, что он в качестве министра разделит эту власть вместе с нею.

Тем временем доложили о приходе коннетабля де Монморанси.

Коннетабль, нужно отдать справедливость, держался более спокойно и хладнокровно, нежели г-жа де Валантинуа. Очевидно, он был подготовлен ею и хотел пасть, по крайней мере, с достоинством.

Он почтительно склонился перед Франциском II и начал сам:

— Государь, я ни на минуту не сомневался, что старый слуга вашего отца и деда не может рассчитывать на вашу милость. Посему я отнюдь не сетую на превратность судьбы и безропотно удаляюсь. Если же когда-либо я понадоблюсь Франции или королю, меня найдут в Шантильи, и я еще послужу вашему величеству.

Подобная выдержка тронула молодого короля. Он смутился и растерянно оглянулся на мать. Но герцог де Гиз хорошо знал, что малейшее его вмешательство в разговор вызовет взрыв бешенства у старика, поэтому он к нему и обратился с изысканной любезностью:

— Поскольку господин де Монморанси покидает двор, я полагаю, он пожелает перед отъездом вручить его величеству государственную печать, которая была ему доверена покойным королем. Она сегодня же понадобится.

Герцог не ошибся. От этих простых слов ревнивый коннетабль вышел из себя.

— Вот она, печать! — в сердцах выкрикнул он, вынимая печать из кармана. — Я надеялся, что смогу ее вернуть его величеству без напоминаний, но вижу, что его величество пребывает в окружении лиц, которые внушают ему желание унизить некоторых достойных особ.

— О ком изволит говорить господин де Монморанси? — высокомерно спросила королева.

На что коннетабль, отдавая должное своей прирожденной грубости, выпалил:

— О тех, кто окружает его величество!

Но коннетабль плохо рассчитал. Екатерина только и ждала повода, чтобы разразиться гневом. Она вскочила с кресла и, утратив всякую сдержанность, принялась отчитывать коннетабля за все: за неуважение и за пренебрежение, с которым он всегда к ней относился, за его враждебность ко всему, что исходило из Флоренции, за то, что он открыто выказывал предпочтение фаворитке перед законной супругой. Она знала, что именно от него исходили все унижения, которые претерпели ее соотечественники, последовавшие за ней. Ей было также известно, что он подло на нее клеветал, что в первые годы ее замужества он уговаривал Генриха даже отослать ее обратно якобы из-за отсутствия у нее детей!..

Коннетабль, не привыкший к подобным упрекам, пришел в ярость и отвечал на них злобным хохотом, намеренно взвинчивая ее до крайности.

Тем временем герцог де Гиз, переговорив вполголоса с королем, тоже обрушился на соперника, к великому удовольствию Екатерины Медичи.

— Господин коннетабль, — сказал он с убийственной вежливостью, — ваши друзья и приверженцы, заседавшие вместе с вами в Совете — Бошатель, л’Обепин и прочие, — несомненно пожелают, последовать вашему примеру в поисках уединения. Король поручил вам передать им свою благодарность. С завтрашнего дня они могут считать себя свободными. Их заменят другие.

— Прекрасно, — процедил сквозь зубы Монморанси.

— Теперь относительно вашего племянника, адмирала де Колиньи, который управляет Пикардией и Иль-де-Франс. Государь считает, что быть губернатором двух провинций несколько утомительно, и предлагает господину адмиралу освободиться от одной из них по своему выбору. Не сочтите за труд поставить его в известность.

— Уж конечно, не иначе, — согласился коннетабль, криво улыбаясь.

— Что же касается вас лично, господин коннетабль… — так же спокойно продолжал герцог.

— Уж не отнимут ли у меня и жезл коннетабля?! — язвительно перебил его Монморанси.

— Увы! Вы прекрасно знаете, что это невозможно, ибо звание коннетабля дается пожизненно. Но разве оно совместимо со званием великого магистра, которым вы облечены?

Его величество считает, что вам надлежит отказаться от этой тяжкой обязанности и передать ее мне.

Монморанси заскрежетал зубами:

— Все к лучшему! Вы кончили, милостивый государь?

— Думаю, что так, — ответил герцог де Гиз, снова занимая свое место.

Коннетабль чувствовал, что не в силах справиться со своей яростью, что может разразиться гневом и, нарушив почтение к королю, превратиться из опального вельможи в мятежника. Он не хотел доставить ликующему противнику такую радость и, резко поклонившись, направился к двери. Но перед тем как уйти, он будто о чем-то вспомнил и обратился к королю:

— Государь, последнее слово, последний мой долг в память вашего доблестного родителя. Тот, кто нанес ему смертельный удар, возможно, повинен не только в неловкости. По крайней мере, у меня есть основания так думать. По-моему, он вышел на поле с преступными намерениями. Человек этот — мне доподлинно известно — считал себя оскорбленным королем. Ваше величество несомненно назначит строжайшее следствие…

Герцог де Гиз поежился, услышав грозное обвинение, но Екатерина перебила коннетабля:

— Знайте, сударь, что в вашем участии нет никакой нужды. Я, вдова Генриха Второго, не позволю никому другому сказать здесь первое слово! Будьте спокойны, сударь, об этом подумали раньше вас.

— Тогда я ничего не могу добавить, — ответил коннетабль.

Ему не позволили даже направить стрелу своей давней ненависти в сторону графа де Монтгомери, ему не дали выступить обвинителем против убийцы и мстителя за своего повелителя! Он ушел, задыхаясь от гнева и стыда, и вечером уехал в свое поместье Шантильи. В тот же день герцогиня де Валантинуа покинула Лувр, сменив его на дальнюю и мрачную ссылку в Шомон-сюр-Луар.

Так завершилась месть Габриэля.

Правда, бывшая фаворитка готовила нечто страшное тому, кто низверг ее с высоты величия.

Что же касается коннетабля, то Габриэлю еще доведется с ним встретиться в тот день, когда тот вновь придет к власти.

Но не будем предупреждать события, а возвратимся лучше в Лувр, где Франциску II только что доложили о депутатах парламента.

XV
ПОГОДА МЕНЯЕТСЯ

Как и говорила Екатерина Медичи, парламентские посланцы застали в Лувре полное согласие. Франциск II представил им герцога де Гиза как первого министра, кардинала Лотарингского — как главного управляющего финансами и Франсуа Оливье — как хранителя государственной печати. Герцог де Гиз ликовал, королева Екатерина радостно улыбалась. Все шло как нельзя лучше!

Один из парламентских советников вообразил, что мысль о милосердии будет доброжелательно воспринята, и, проходя мимо короля, крикнул:

— Помиловать Анна Дюбура!

Но советник упустил из виду, что новый министр был ревностным католиком.

Герцог де Гиз, по своей привычке, прикинулся непонимающим, но в то же время, даже не советуясь с королем и Екатериной Медичи, сказал внятно и раздельно:

— Да, господа, дело Анна Дюбура и тех, кто вместе с ним, будет назначено к производству и в скором времени закончится! Не беспокойтесь!

После этого заверения члены парламента — одни в печали, другие в восторге — покинули Лувр, но как бы то ни было, все они были убеждены, что никогда не было столь отзывчивого и дружного правительства.

И действительно, даже после их ухода герцог де Гиз еще видел на устах Екатерины улыбку. Правда, улыбка эта теперь казалась ему какой-то неестественной, фальшивой.

Франциска И, видимо, слишком утомила вся эта церемония.

— Думаю, что на сегодняшний день достаточно, — заметил он. — Как, по-вашему, матушка, не могли бы мы провести несколько дней под Парижем, например в Блуа, на берегу Луары?

— Герцог де Гиз все это примет к сведению, — ответила Екатерина. — Но на сегодня, сын мой, ваши труды еще не закончены. Прежде чем отдохнуть, вы должны уделить мне всего полчаса для выполнения одного священного долга.

— Какого, матушка? — спросил Франциск.

— Это долг судьи.

"Куда она клонит?" — встревожился герцог де Гиз.

— Государь, — продолжала Екатерина, — ваш царственный родитель погиб насильственной смертью. Кто этот человек, который нанес ему удар: растяпа или злоумышленник? Я лично склоняюсь к последнему. Но так или иначе, в этом вопросе нужно тщательно разобраться. Необходимо учредить следствие.

— Но если так, — возразил герцог, — графа де Монтгомери надо тут же арестовать по обвинению в цареубийстве!

— Граф де Монтгомери арестован сегодня утром, — ответила Екатерина.

— Арестован? Но по чьему приказу? — вскричал герцог де Гиз.

— По моему! Власть еще не была установлена, я сама подписала приказ. Он мог каждую минуту ускользнуть. Его привезли в Лувр без всякой огласки. Я прошу вас, сын мой, допросить его. — И, не дожидаясь ответа, она дернула звонок с такой же уверенностью, с какой это проделал герцог де Гиз два часа назад.

Франциск Лотарингский нахмурился. Запахло грозой.

— Пусть приведут арестованного, — приказала королева вошедшему слуге, и, коща тот удалился, наступило тягостное молчание.

Король был растерян, Мария Стюарт обеспокоена, герцог де Гиз недоволен. Одна лишь Екатерина была решительна и непреклонна.

— Мне кажется, — начал герцог де Гиз, — если бы граф де Монтгомери захотел скрыться, у него было достаточно времени — целых две недели!..

Екатерина не успела ответить, ибо в эту минуту ввели Габриэля.

Он был бледен, но спокоен. В этот день, рано утром, четверо вооруженных людей явились к нему в дом. Он последовал за ними без малейшего сопротивления и, не проявляя ни малейшего беспокойства, стал ждать.

Когда Габриэль четким шагом и с полнейшим спокойствием вошел в залу, король при виде этого невольного убийцы отца переменился в лице и хрипло произнес, обернувшись к Екатерине:

— Говорите, сударыня, вам говорить…

Екатерина не преминула воспользоваться этим предложением. Теперь она чувствовала свою власть и над королем, и над министром. Повелительно и высокомерно взглянув на Габриэля, она заявила:

— Мы пожелали, помимо всякого дознания, чтобы вы предстали перед его величеством и ответили нам на некоторые вопросы, дабы мы могли восстановить ваши права, если признаем вас неповинным, а если признаем виновным, то неукоснительно покарать. Приготовились ли вы нам отвечать, сударь?

— Я приготовился вас слушать, сударыня, — ответил Габриэль.

Спокойствие этого человека не только не убедило Екатерину в его невиновности, но еще сильнее разозлило ее. Недаром она ненавидела его со всей силой любви, которую он когда-то отверг.

Она продолжала оскорбительным тоном:

— Вас обвиняют, сударь, сами необычные обстоятельства: ваши долгие отлучки из Парижа, ваше добровольное удаление от двора, ваше появление на роковом турнире и загадочное поведение, наконец, ваш многократный отказ помериться силами с королем. Как могло случиться, что вы, великолепно знающий устав военных игр, не отбросили обломок сломанного копья вопреки общепринятой осторожности? Чем объяснить эту странную забывчивость? Отвечайте, что вы можете сказать обо всем этом?

— Ничего, сударыня, — ответил Габриэль.

— Ничего? — удивленно переспросила она.

— Ровно ничего.

— Как! Значит вы соглашаетесь? Вы признаете?

— Я ни в чем не признаюсь, ни с чем не соглашаюсь.

— Значит, вы отрицаете?

— Я ничего не отрицаю. Я молчу.

У Марии Стюарт вырвался жест одобрения, король с жадностью смотрел и вслушивался в этот необычный допрос, герцог де Гиз стоял молча и неподвижно.

Екатерина заговорила еще язвительнее:

— Будьте осторожны! Было бы лучше для вас, если бы вы отрицали или оправдывались! Примите к сведению: господин де Монморанси утверждает, что ему известно о ваших счетах с королем, о вашей личной к нему неприязни. Мы можем привлечь его в качестве свидетеля!

— А господин де Монморанси не говорил случайно, какие именно счеты?

— Не говорил, но несомненно скажет!

— Так пусть говорит, если осмелится, — спокойно усмехнулся Габриэль.

— А вы говорить отказываетесь?

— Отказываюсь.

— А что если мы при помощи пытки нарушим ваше столь гордое молчание?

— Не думаю, государыня!

— Вы ставите свою жизнь под угрозу, предупреждаю!

— Я не стану ее защищать, она мне не нужна.

— Вы так решили? И больше ни слова?

— Ни слова, — склонил голову Габриэль.

В эту минуту Мария Стюарт, как бы подхваченная неодолимым вихрем, порывисто воскликнула:

— Как это хорошо, как хорошо! Сколько благородства, сколько величия в этом молчании! Настоящий рыцарь! Он даже не отвергает подозрений! О, такое молчание говорит больше, чем все оправдания!

Екатерина смерила юную королеву суровым, гневным взглядом, но это не остановило Марию:

— Возможно, я ошибаюсь, тем хуже! Я говорю то, что думаю! Я не могу скрывать свои чувства. Моя политика — это мое сердце! И оно говорит мне, что граф де Монтгомери не мог с холодным расчетом пойти на такое преступление, что он явился слепым орудием судьбы, что он считает себя выше подозрений и не нуждается ни в каком оправдании! Разве не так?

— О, государыня, как я вам благодарен! — вырвалось у Габриэля. — Ваша правда! Вы поступили как нужно!

— Еще бы! Я и сама это знаю! — ответила Мария.

— Будет ли конец этому ребячеству? — крикнула разъяренная Екатерина.

— Нет, государыня! — возразила Мария Стюарт. — Нет! Мы уже покончили с ребячеством, но мы, слава Богу, еще молоды, у нас все впереди. Не правда ли, государь? — грациозно обернулась она к своему молодому супругу.

Король ничего не ответил и только прикоснулся губами к руке, которую протянула ему Мария.

Наконец Екатерина не сдержалась. До сих пор она видела в короле только сына, чуть ли не ребенка; более того, она была уверена в поддержке герцога де Гиза: ведь за все это время он не проронил ни звука. Поэтому в ответ на последние насмешливые слова Марии она выплеснула наружу всю свою затаенную злобу:

— Так вот оно что! Я говорю о праве, а надо мной издеваются! Я требую — имея все основания — хотя бы допросить убийцу Генриха Второго, а его оправдывают, да еще и восхваляют! Хорошо! Если дело пошло на то, я сама открыто выступлю как обвинитель графа де Монтгомери! Откажет ли государь в правосудии своей матери? Пусть допросят коннетабля, если надо! Пусть допросят госпожу де Пуатье! И да откроется истина! Так или иначе, но предательское убийство короля на глазах у всего народа будет отомщено!

Во время этой яростной речи грустная, отрешенная усмешка блуждала на губах Габриэля.

Он вспоминал два последних стиха Нострадамусова гороскопа:

Полюбит его и его же убьет любовь короля!..

Ну что ж! Предсказание до сих пор было точным — и оно сбудется до конца! Екатерина добьется осуждения и гибели того, кого она некогда полюбила. Этого Габриэль ждал, и к этому он был готов.

Между тем Екатерина, рассудив, что зашла слишком далеко, остановилась и любезно обратилась к герцогу де Гизу:

— Почему вы ничего не скажете, герцог? Ведь вы-то со мной согласны, не так ли?

— Нет, государыня, — медленно произнес герцог, — я с вами не согласен, потому-то и молчу.

Глухо и угрожающе Екатерина спросила:

— Как! И вы тоже? И вы против меня?

— Да, государыня, о чем сам глубоко сожалею, — ответил герцог де Гиз. — Однако же вы видели: коща речь шла о коннетабле и герцогине де Валантинуа, я всецело разделял ваши взгляды…

— Потому что они совпадали с вашими, — процедила Екатерина Медичи. — Я это вижу теперь, но уже поздно!

— Что же касается де Монтгомери, — преспокойно продолжал герцог, — то я никак не могу согласиться с вами. Мне думается, что невозможно налагать ответственность за несчастный случай на дворянина исключительной храбрости. Подобный процесс принес бы ему торжество, а его гонителям — посрамление. И посему, а также по некоторым иным причинам я держусь того мнения, что нам надлежит принести извинения графу де Монтгомери за его необдуманный арест и освободить его. Таково мое мнение.

— Превосходно! — захлебнулась злобным смехом Екатерина, круто повернувшись к королю: — Вот так мнение! Не совпадает ли оно случайно с вашим, сын мой?

Признательная улыбка Марии Стюарт, обращенная к герцогу де Гизу, была так выразительна, что у короля рассеялись все сомнения.

— Матушка, — сказал он, — я должен признаться, что держусь того же мнения, что и дядя.

— Предать память отца! — чуть ли не простонала Екатерина.

— Нет, государыня, я, напротив, ее берегу, — возразил Франциск II. — Разве не сказал отец сейчас же после ранения, что Монтгомери здесь ни при чем?! И потом, в самые жестокие минуты своей агонии он даже и не подумал отказаться от сказанных им слов! Разрешите уж мне, его сыну, ему повиноваться!

— Так! Значит, вы начинаете с презрения к священной воле вашей матери!

— Государыня, — перебил королеву герцог де Гиз, — разрешите вам напомнить ваши собственные слова: единая воля в государстве!

— Ноя разумела, что воля министра не должна возвышаться над волей короля.

— Кстати, государыня, кто же может больше заботиться о короле, нежели я, его супруга? — вмешалась Мария Стюарт. — Вот я вместе с дядей и подаю ему совет: верить в честность, а не в предательство, когда речь идет о благороднейшем и честнейшем из его верноподданных, и не позорить свое царствование беззаконием!

— И к таким увещеваниям вы прислушиваетесь? — обратилась королева к сыну.

— Я прислушиваюсь к голосу своей совести, — отвечал молодой король с такой твердостью, которой от него никто не ожидал.

— Это ваше последнее слово, Франциск? Тоща берегитесь! Если вы отказываете вашей матери при первом ее обращении к вам и проявляете слишком уж полную независимость, тоща можете управлять страной без меня, с вашими верными министрами! Мне нет больше дела ни до короля, ни до королевства, я покидаю вас! Подумайте, подумайте хорошенько над этим!

— Мы горько бы оплакивали такую потерю, но сумели бы с ней примириться! — шепнула Мария королю.

И тот, влюбленный в нее до безрассудства, повторил, как покорное эхо, вслед за ней:

— Мы горько бы оплакивали такую потерю, но сумели бы с ней примириться.

— Хорошо же! — только и могла сказать Екатерина и добавила, кивнув в сторону Габриэля: — А этого я еще рано или поздно найду.

— Я это знаю, государыня, — почтительно ответил ей молодой человек, думая о гороскопе.

Но Екатерина уже не слыхала его. Налитыми кровью глазами она взглянула на молодую королевскую чету, на герцога де Гиза и, ничего не сказав, вышла из зала.

XVI
ГИЗ И КОЛИНЬИ

После ухода Екатерины наступило долгое молчание. Молодой король, казалось, сам был поражен своей смелостью. Мария, опасаясь за свое счастье, со страхом вспоминала последний угрожающий взгляд королевы. Один только герцог де Гиз был счастлив, радуясь, что так быстро избавился от своей властной и опасной союзницы.

Тоща Габриэль, виновник всех этих тревог, заговорил первым:

— Ваше величество, я вам крайне признателен за великодушное отношение к несчастному, от которого отвернулось даже Небо. Но поверьте: моя жизнь уже никому не нужна, в том числе и мне самому. Настолько не нужна, что я даже не хотел спорить с королевой…

— Вы неправы, Габриэль, — возразил ему герцог де Гиз, — вся ваша жизнь полна славных дел в прошлом, она будет полна ими и в будущем. У вас есть та стремительность, которая нужна всякому государственному человеку, а нашим деятелям именно ее и не хватает.

К этим словам присоединился нежный, утешающий голосок Марии Стюарт:

— И потом, вы, господин де Монтгомери, так великодушны и благородны!

— Таким образом, — заключил Франциск И, — ваши прежние заслуги позволяют мне рассчитывать на вас и в дальнейшем. Я не хочу, чтобы мы под влиянием тяжкой скорби лишили родину такого защитника, в котором верность сочетается с доблестью.

Габриэль с каким-то печальным удивлением впитывал в себя эти слова надежды и одобрения. Он медленно переводил затуманенный взор с одного на другого и, казалось, о чем-то мучительно думал.

— Хорошо! — наконец сказал он. — Эта столь неожиданная доброта, которую вы все проявили ко мне, потрясла меня до глубины души. Теперь моя жизнь, которую вы мне, так сказать, подарили, принадлежит только вам! Я отрекаюсь от собственной свободы. Во имя тех, кому я верю, я готов делать все что угодно! Моя шпага, моя кровь, моя жизнь — все, что имею, я отдаю вам.

Пылкая самоотверженность молодого графа произвела на них неизгладимое впечатление: у Марии на глаза навернулись слезы, король поздравлял себя с тем, что, выдержав характер, спас такое признательное сердце; ну, а герцог-то знал лучше, чем другие, на что способен Габриэль в своей жажде подвига и самопожертвования.

— Да, друг мой, — сказал он ему, — скоро вы мне понадобитесь. Настанет день, когда во имя Франции и короля я пущу в ход вашу честную шпагу.

— Она к вашим услугам в любую минуту.

— Оставьте ее пока в ножнах, — засмеялся герцог. — Войны и распри, как видите, потухли. Отдохните и вы, Габриэль, а заодно пусть улягутся страсти вокруг вашего имени. А когда ваша печальная известность несколько позабудется, то через год или два я испрошу у короля для вас ту же должность гвардии капитана, которой вы так же достойны, как и прежде.

— Разве я ищу почестей, ваша светлость? — возразил Габриэль. — Я ищу случая принести пользу королю и Франции, случая ринуться в бой и достойно там умереть!

— Вы слишком торопитесь, — усмехнулся герцог. — Скажите лучше, что, если король вас призовет, вы откликнетесь немедленно.

— Где бы я ни был, я тотчас же предстану перед королем, ваша светлость!

— Очень хорошо, больше от вас ничего и не требуется.

— А я со своей стороны, — добавил Франциск И, — благодарю вас за обещание и постараюсь, чтобы вы о нем не пожалели.

— И помните, — заметила Мария Стюарт, — что в наших глазах вы будете таким другом, от которого ничего не скрывают и которому ни в чем не отказывают.

Растроганный Габриэль низко поклонился и почтительно прикоснулся губами к руке, которую ему протянула королева.

Потом он пожал руку герцогу и после милостивого кивка короля удалился.

Дома Габриэль застал у себя адмирала Колиньи. Он пришел проведать своего сен-кантенского соратника, и, когда Алоиза сообщила ему, что ее хозяина утром препроводили в Лувр, Колиньи решил дождаться его возвращения, чтобы успокоить кормилицу, а заодно и самого себя.

Увидев Габриэля, он обрадовался и принялся расспрашивать обо всем случившемся.

Габриэль, опустив подробности, сказал только, что после его разъяснения обстоятельств горестной кончины Генриха II его отпустили с миром.

— Иначе и быть не могло! — заметил адмирал. — Все благородное сословие Франции восстало бы против нелепого подозрения, которое запятнало бы достойнейшего его представителя.

— Не будем говорить об этом, — нахмурился Габриэль. — Я рад вас видеть, адмирал. Должен сказать, что ваши речи, рассуждения мэтра Парэ, писания и мои собственные размышления убедили меня в правоте вашего дела. Итак, я с вами!

— Добрая и весьма своевременная весть! — одобрительно подхватил адмирал.

— Но в то же время я думаю, что в ваших же интересах держать мое обращение в тайне. Только что герцог де Гиз говорил мне, что лучше избегать всякого шума вокруг моего имени. Тем более что эта отсрочка совпадает с новыми обязанностями, которые мне предстоят.

— Но как бы мы гордились, если бы открыто признали вас своим!

— И все-таки от этого — хотя бы на время — следует отказаться. Я могу только поклясться вам, что считаю себя одним из ваших братьев по духу.

— Прекрасно! Позвольте мне оповестить вождей движения о блестящей победе наших идей.

— Не возражаю, — отозвался Габриэль.

— Принц Конде, Ла Реноди, барон де Кастельно уже знают о вас, и все воздают должное вашей доблести, — заявил адмирал. — Еще до того, как вы окончательно примкнули к нам, мы видели в вас союзника исключительных достоинств и нерушимой честности. Потому-то мы и постановили не держать ничего в тайне от вас. Вы будете наравне со всеми руководителями посвящены во все наши планы. При этом вы совершенно свободны, связаны только мы…

— Такое доверие… — начал Габриэль.

Но адмирал перебил его:

— Оно обязывает вас только к сохранению тайны. Для начала знайте одно: планы, с которыми вы ознакомились на собрании в доме на площади Мобер и которые тоща были признаны преждевременными, сейчас вполне осуществимы. Юный король слаб, Гизы наглеют, новых гонений уже не скрывают, все это побуждает нас к решительным действиям, и мы начнем…

Но тут Габриэль не дал ему договорить:

— Простите, я говорил, что я ват, но только в известных пределах. И дабы прервать вашу дальнейшую откровенность, считаю своим долгом заявить, что я признаю Реформацию только как религиозное движение, ко не как политическую партию, и посему не могу ввязываться в события, носящие чисто политический характер. Франциск Второй, Мария Стюарт и сам герцог де Гиз только что отнеслись ко мне с присущими им великодушием и благородством. Я не могу не оправдать их доверие. Позвольте мне ограничиться лишь идейной стороной вашего учения и воздержаться от действий. Я могу открыто примкнуть к вам когда угодно, но сохраняя при этом независимость моей шпаги.

С минуту поразмыслив, Колиньи произнес:

— Мои слова, Габриэль, не были праздными словами: вы совершенно свободны… Идите своей дорогой, если вам так по сердцу; действуйте без нас или совсем бездействуйте. Мы не ждем от вас никакого отчета. Мы знаем, — подчеркнул он, — что иной раз вы умеете обходиться без союзников и без советчиков.

— Что вы хотите этим сказать? — удивился Габриэль.

— Я все понял, — ответил адмирал. — В данное время вы не можете участвовать в наших действиях, направленных против королевской власти. Будь по-вашему! Мы ограничимся тем, что будем ставить вас в известность о наших планах и переменах. Следовать ли за нами или оставаться в стороне — это ваше личное дело. Вам дадут знать, письмом или через гонца, когда и для чего вы нам понадобитесь, и вы поступите, как найдете нужным. Так решили в отношении вас руководители движения. Такие условия вы, думается, принять можете.

— Я их принимаю и благодарю вас, — ответил Габриэль.

И они расстались.

Назад: Часть третья

Дальше: XVII ДОНЕСЕНИЯ И ДОНОСЫ

IX СЛУЧАЙНОСТЬ

X МЕЖ ДВУХ ОГНЕЙ

XI ПРЕДСКАЗАНИЯ

XII РОКОВОЙ ТУРНИР

XIII НОВЫЕ ПОРЯДКИ

XIV ПЛОДЫ МЕСТИ ГАБРИЭЛЯ

XV ПОГОДА МЕНЯЕТСЯ

XVI ГИЗ И КОЛИНЬИ