Книга: Дюма. Том 06. Сорок пять
Назад: VIII СЕМЬ ГРЕХОВ МАГДАЛИНЫ
Дальше: XXII О ТОМ, КАК В НАВАРРЕ ОХОТИЛИСЬ НА ВОЛКОВ
XVII
ИСПАНСКИЙ ПОСОЛ
Король вернулся в свой кабинет, где уже находился Шико.
Шико все еще тревожило объяснение между супругами.
— Ну как, Шико? — спросил Генрих.
— Что?
— Знаешь ты, что сказала королева?
— Нет.
— Она сказала, что твоя проклятая латынь разрушает наше семейное счастье.
— Ах, ваше величество, — вскричал Шико. — Ради Бога, забудем эту латынь и на том покончим! Когда латинский текст читаешь наизусть, это совсем не то, что написать его на бумаге: первый развеется по ветру, а со вторым и огонь не справится.
— Я-то о нем, черт меня побери, даже и не думаю, — сказал Генрих.
— Ну и тем лучше.
— У меня есть другие дела? поважнее.
— Вы, ваше величество, предпочитаете развлекаться, правда?
— Да, сынок, — сказал Генрих, не очень-то довольный тоном, которым Шико произнес эти несколько слов. — Да, мое величество предпочитает развлекаться.
— Простите, но, может быть, я помешал вашему величеству?
— Э, сынок, — продолжал Генрих, пожимая плечами, — я уже говорил тебе, что здесь у нас не то, что в Лувре. Мы и любовью, и войной, и политикой занимаемся на глазах у всех.
Взор короля был так кроток, улыбка так ласкова, что Шико осмелел.
— Войной и политикой меньше, чем любовью, не так ли, сир?
— Должен признать, что ты прав, любезный друг: местность здесь такая красивая, лангедокские вина такие вкусные, женщины Наварры такие красавицы!
— Но, сдается мне, — продолжал Шико, — вы, ваше величество, забываете королеву. Неужели наваррки прекраснее и любезнее, чем она? В таком случае наваррок есть с чем поздравить.
— Помилуй Бог, ты прав, Шико: я забыл, что ты посол, представляющий короля Генриха Третьего, что Генрих Третий — брат королевы Маргариты и что в разговоре с тобой я хотя бы из приличия обязан превозносить госпожу Маргариту над всеми женщинами! Но ты уж извини меня за оплошность, сынок: я ведь к послам не привык.
В этот момент дверь открылась, и д’Обиак громко доложил:
— Господин испанский посол.
Шико так и подпрыгнул в кресле, что вызвало у короля улыбку.
— Ну вот, — сказал Генрих, — внезапное опровержение моих слов, которого я совсем не ожидал. Испанский посол! Чего ему, черт возьми, от нас нужно?
— Да, — повторил Шико, — чего ему, черт возьми, нужно?
— Сейчас узнаем, — сказал Генрих. — Возможно, наш испанский сосед хочет обсудить со мной какое-нибудь пограничное недоразумение.
— Я удаляюсь, — смиренно сказал Шико. — Его величество Филипп Второй, наверно, направил к вам настоящего посла, а я ведь…
— Чтобы французский посол отступил перед испанским, да еще в Наварре! Помилуй Бой, этого не будет! Открой вон тот книжный шкаф и устраивайся там.
— Но я же все услышу, ваше величество!
— Ну и услышишь, черт побери, мне-то что? Я ничего не скрываю. Кстати, король, ваш повелитель, больше ничего не велел мне передать, господин посол?
— Нет, сир, решительно ничего.
— Ну и прекрасно, теперь тебе остается только смотреть и слушать, как делают все на свете послы. Так что в этом шкафу ты отлично выполнишь свою миссию. Смотри во все глаза и слушай во все уши, дорогой мой Шико.
Потом он обратился к пажу:
— Д’Обиак, скажи начальнику охраны, чтобы он ввел господина испанского посла.
Услышав это, Шико поспешил залезть в шкаф, старательно опустив занавес, затканный изображением человеческих фигур.
По звонкому паркету отдавался чей-то медленный, размеренный шаг: в комнату вошел посланник его величества Филиппа II.
Когда все предварительные формальности, касающиеся этикета, были выполнены, причем Шико из своего укрытия мог убедиться, что Беарнец отлично умеет принимать послов, тот перешел к делу.
— Могу я без стеснения говорить с вашим величеством? — спросил посол по-испански, ибо этот язык так похож на наваррское наречие, что любой гасконец или беарнец отлично его понимает.
— Извольте, господин посол, — ответил Беарнец.
— Сир, — сказал посол, — я доставил ответ его католического величества.
“Вот как! — подумал Шико. — Если он доставил ответ, значит, были какие-то вопросы”.
— По поводу чего? — спросил Генрих.
— По поводу того, с чем вы обращались к нам в прошлом месяце, ваше величество.
— Знаете, я очень забывчив, — сказал Генрих. — Соблаговолите напомнить мне, о чем шла речь, господин посол.
— По поводу захватов, которые производят во Франции лотарингские принцы.
— Да, особенно по поводу захватов моего родственничка де Гиза. Отлично! Теперь вспоминаю. Продолжайте, господин посол, продолжайте.
— Ваше величество! — сказал испанец. — Хотя король, мой повелитель, и получил предложение заключить союз с Лотарингией, он счел бы союз с Наваррой более пристойным и, скажем прямо, более выгодным.
— Да, будем говорить прямо.
— Я буду вполне откровенен с вашим величеством, ибо намерения короля, моего повелителя, относительно вашего величества мне хорошо известны.
— Могу ли я их узнать?
— Сир, король, мой повелитель, ни в чем не откажет Наварре.
Шико припал ухом к гобелену, не преминув укусить себя за палец, чтобы проверить не спит ли он.
— Если мне ни в чем не отказывают, — сказал Генрих, — посмотрим, чего же я могу просить.
— Все, что угодно будет вашему величеству.
— Черт возьми!
— Пусть же ваше величество выскажется прямо и откровенно.
— Помилуй Бог, все, что угодно! Да я просто теряюсь.
— Его величество король Испанский хочет, чтобы его новый союзник был доволен. Доказательством послужит предложение, которое я уполномочен сделать вашему величеству.
— Я слушаю, — сказал Генрих.
— Король Французский относится к королеве Наваррской, как к заклятому врагу. Пороча ее имя, он тем самым отказывается признавать ее сестрой, это очевидно. Оскорбления, нанесенные ей французским королем… Прошу прощения у вашего величества за то, что затрагиваю эту щекотливую тему…
— Ничего, затрагивайте.
— …оскорбления эти нанесены были публично, что подтверждается их общеизвестностью.
Генрих сделал движение, словно желая опровергнуть слова посла.,
— Это общеизвестно, — продолжал испанец, — мы хорошо осведомлены. Итак, я повторяю: король Французский больше не признает госпожу Маргариту своей сестрой, раз он стремится опозорить ее, отдав приказ начальнику охраны остановить на глазах у всех ее носилки и обыскать их.
— Что вы хотите всем этим сказать, господин посол?
— Для вашего величества теперь легче всего отвергнуть как жену ту, которую родной брат отвергает как сестру.
Генрих бросил взгляд на занавес, за которым Шико, трепеща, с расширенными от изумления глазами, ожидал, к чему приведет столь витиеватое начало.
— Когда брак ваш будет расторгнут, — продолжал посол, — союз между королями Наваррским и Испанским…
Генрих поклонился.
— …союз этот, — продолжал посол, — можно уже считать заключенным, и вот каким образом: король Испанский отдает инфанту, свою дочь, в жены королю Наваррскому, а сам его величество женится на госпоже Екатерине Наваррской, сестре вашего величества.
Трепет удовлетворенной гордости прошел по всему телу Беарнца, дрожь ужаса охватила Шико: первый увидел, как на горизонте во всем блеске восходит солнце его счастливой судьбы, второй — как никнут и рассыпаются в прах скипетр и счастье дома Валуа.
Что касается испанца, невозмутимого, ледяного, то он не видел ничего, кроме инструкций, полученных от своего повелителя.
На мгновение воцарилась глубокая тишина, затем заговорил король Наваррский:
— Предложение, сделанное вами, господин посол, блистательно, и им оказана мне высокая честь.
— Его величество король Испанский, — поспешил добавить гордый посол, не сомневавшийся в том, что предложение будет восторженно принято, — намерен поставить вашему величеству только одно условие.
— А, условие? — сказал Генрих. — Что ж, это справедливо. В чем же оно состоит?
— Оказывая вашему величеству помощь в борьбе против лотарингских принцев, то есть открывая вашему величеству дорогу к престолу Франции, мой повелитель желал бы благодаря союзу с вами облегчить себе возможность сохранить Фландрию, в которую сейчас мертвой хваткой вцепился герцог Анжуйский. Вы, конечно, понимаете, ваше величество, что мой повелитель бескорыстно предпочел вас лотарингским принцам, ведь господа де Гизы, естественные его союзники как принцы католические, уже ведут борьбу во Фландрии против герцога Анжуйского. Так вот его условие, притом единственное; оно и разумно, и необременительно: его величество король Испанский вступит с вами благодаря двойному бракосочетанию в крепкий союз; он поможет вам… — тут посланник одно мгновение колебался, ища подходящее выражение, — стать преемником французского короля, вы же гарантируете ему Фландрию. Зная мудрость вашего величества, я считаю свою посланническую миссию благополучно завершенной.
За этими словами последовало молчание, еще более глубокое, чем раньше. Наверно, сам ангел смерти ожидал, пока мощно прозвучит ответ короля, прежде чем опустить свой меч туда или сюда, поразить Францию или Испанию.
Генрих Наваррский прошелся по своему кабинету.
— Итак, — сказал он наконец, — вот к чему сводится ответ, который вам поручено было мне передать?
— Так точно, ваше величество.
— И больше ничего?
— Больше ничего.
— В таком случае, — сказал Генрих, — я отказываюсь от предложения его величества короля Испанского.
— Вы отвергаете руку инфанты! — вскричал испанец словно ошеломленный болью от внезапно полученной раны.
— Честь высока, господин посол, — ответил Генрих, поднимая голову, — но я не могу считать, что она выше чести получить в жены дочь Франции.
— Да, но первый брак приблизил вас к могиле, ваше величество. Второй же приближает к престолу.
— Я знаю, что вы сулите мне блистательную, ни с чем не сравнимую удачу, но я не стану покупать ее ценою крови и унижения моих будущих подданных. Как я обнажил бы меч против короля Французского, моего зятя, ради испанцев, иноземцев! Как я остановлю победное шествие французского знамени, дабы башни Кастилии и львы Леона завершили то, что ими начато! Как я допущу, чтобы брат убивал брата, приведу иноземцев в свое отечество! Я просил у моего соседа, короля Испанского, помощи против господ де Гизов, смутьянов, стремящихся завладеть моим наследием, но не против герцога Анжуйского, моего зятя, не против короля Генриха Третьего, моего друга, не против моей жены, сестры короля, моего сюзерена. Вы говорите мне, что поможете Гизам, окажете им поддержку? Отлично. Я же брошу против них и против вас всех протестантов Германии и Франции. Король Испанский хочет вновь завладеть ускользающей от него Фландрией? Пусть он поступит так, как его отец, Карл Пятый: попросит у короля Французского свободного прохода через французские владения и явится во Фландрию требовать, чтобы ему возвратили звание первого гражданина города Гента, — я готов поручиться, что король Генрих Третий пропустит его так же честно, как это сделал в свое время король Франциск Первый. Я домогаюсь французского престола? Так, видимо, считает его католическое величество. Возможно. Но я не нуждаюсь в том, чтобы он помог мне завладеть этим престолом. Если он окажется свободным, я сам возьму его, вопреки всем величествам на свете. Прощайте же, господин посол, прощайте! Передайте брату моему Филиппу, что я благодарю его за сделанные мне предложения. Но я считал бы себя смертельно обиженным, если бы он, делая мне эти предложения, хоть одно мгновение мог подумать, что я буду способен принять их. Прощайте, господин посол!
Посол не мог прийти в себя от изумления. Он пробормотал:
— Будьте осмотрительны, ваше величество, доброе согласие между соседями может быть нарушено одним неосторожным словом.
— Господин посол, — продолжал Генрих, — запомните, что я вам скажу. Быть королем Наварры или вовсе не быть королем — для меня одно и то же. Венец мой так невесом, что я даже не замечу, если он упадет с моей головы. Впрочем, если бы до этого дошло — будьте покойны, — я бы постарался его удержать. Еще раз прощайте, передайте вашему повелителю, что честолюбие мое домогается большего, чем он мне посулил. Прощайте.
И Беарнец, вновь становясь не самим собою, но тем человеком, которого все в нем видели, после того как на одно мгновение позволил себе поддаться героическому пылу, — Беарнец с любезной улыбкой проводил посла до порога.
XVIII
КОРОЛЬ НАВАРРСКИЙ РАЗДАЕТ МИЛОСТЫНЮ
Шико был так изумлен, что, даже когда Генрих остался один, он не подумал вылезти из книжного шкафа.
Беарнец сам поднял занавес и хлопнул его по плечу.
— Ну, как, по-твоему, я вышел из положения, мэтр Шико?
— Замечательно, ваше величество, — ответил все еще ошеломленный Шико. — И правда, можно сказать, что для короля, не часто принимающего послов, вы умеете принимать их как следует.
— А ведь такие послы являются ко мне по вине моего брата Генриха.
— Как так?
— Да! Если бы он не преследовал все время свою бедную сестру, и другим не пришло бы в голову ее преследовать. Неужели ты думаешь, что, если бы испанский король не знал о нанесенном королеве Наваррской публичном оскорблении, когда начальник охраны обыскал ее носилки, — неужели ты думаешь, что он предложил бы мне дать ей развод?
— Я с радостью вижу, ваше величество, — ответил Шико, — что все подобные попытки окажутся тщетными и ничто не сможет нарушить согласия, царящего между вами и королевой.
— Э, друг мой, слишком очевидно, что поссорить нас кое-кому очень выгодно.
— Признаюсь вам, ваше величество, что я не так проницателен, как вы думаете.
— Ну, конечно — брат мой Генрих только и мечтает о том, чтобы я развелся с его сестрой.
— Почему же? Растолкуйте мне, в чем дело? Черт побери, я и не думал, что найду такого хорошего учителя.
— Ты знаешь, Шико, что мне позабыли выплатить приданое моей жены?
— Нет, не знал, сир, не подозревал, что это так.
— Что приданое это состояло из трехсот тысяч золотых экю?
— Сумма немалая.
— И, кроме того, нескольких крепостей, в том числе — из Кагора?
— Отличный, черт возьми, город!
— Я же потребовал не свои триста тысяч экю золотом — как я ни беден, я считаю себя богаче короля Франции, — а Кагор.
— А, вы потребовали Кагор, ваше величество? Помилуй Бог, вы правильно сделали, на вашем месте я поступил бы так же.
— Вот потому-то, — сказал Беарнец с многозначительной улыбкой, — вот потому-то… теперь понимаешь?
— Нет, черт меня побери!
— Вот потому-то меня и пытаются поссорить с женой так основательно, чтобы я потребовал развода. Нет жены — понял теперь, Шико? — нет и приданого, нет тем самым и трехсот тысяч экю, нет крепостей, нет — самое главное — Кагора. Это неплохой способ избавиться от необходимости сдержать данное слово, а мой братец Валуа весьма искусно расставляет подобные западни.
— А вам бы очень хотелось заполучить эту крепость, не правда ли? — спросил Шико.
— Конечно, ведь в конце концов что представляет собой мое беарнское королевство? Несчастное маленькое княжество, которое жадность моего зятя и тещи до того обкорнала, что мой королевский титул звучит насмешкой.
— Да, в то время как Кагор в составе этого княжества…
— Кагор стал бы моим крепостным валом, оплотом моих единоверцев.
— Так вот, мой король, плакал ваш Кагор, ибо, разведетесь вы с госпожой Маргаритой или нет, французский король никогда вам его не передаст, разве что вы взяли бы его сами…
— О, — вскричал Генрих, — да я бы и взял его, если бы он не был так хорошо укреплен и мне не была бы так ненавистна всякая война.
— Кагор неприступен, ваше величество, — сказал Шико.
Генрих словно заключил свое лицо в броню непроницаемого простодушия.
— О, неприступен, неприступен, — сказал он, — но если бы у меня было войско, которого я не имею!..
— Послушайте, ваше величество, ведь мы с вами не собираемся вести друг с другом сладкие речи. Вы сами знаете, гасконцы народ откровенный. Чтобы взять Кагор, где командует господин де Везен, надо быть Ганнибалом или Цезарем, а вы, ваше величество…
— Ну, что же мое величество? — спросил Генрих с насмешливой улыбкой.
— …вы, ваше величество, сами признали, что воевать не любите.
Генрих вздохнул. Взор его, полный меланхолии, вдруг вспыхнул огнем, но, подавляя этот невольный порыв, он погладил загорелой рукой темную бороду и сказал:
— Это правда, я никогда еще не обнажал шпаги и никогда не обнажу. Я соломенный король и человек мирных наклонностей. Однако, Шико, по странной прихоти натуры я люблю поговорить о военном деле: это уж у меня в крови. Мой предок — Людовик Святой — имел счастье, будучи воспитан в благочестии и кроткий от природы, при случае ловко метать копье и смело орудовать мечом. Поговорим, если не возражаешь, о господине де Везене, который может сравняться и с Ганнибалом, и с Цезарем.
— Ваше величество, — сказал Шико, — простите меня, если я вас не только обидел, но и обеспокоил. Я сказал вам о господине де Везене лишь для того, чтобы в самом начале погасло пламя, которое, по молодости лет и неопытности в делах государственных, могло вспыхнуть в вашем сердце. Видите ли, Кагор так защищают и охраняют потому, что это ключ ко всему югу.
— Увы! — сказал Генрих, вздыхая еще тяжелее. — Я хорошо это знаю!
— Это, — продолжал Шико, — и богатая территория, и одновременно — безопасное жилье. Обладать Кагором — значит, иметь хлебные амбары, погреба, полные сундуки, гумна, жилые дома и связи. Кто обладает Кагором — за того все, кто им не обладает, — против того все.
— Э, помилуй Бог, — пробормотал король Наваррский, — вот я и хотел обладать Кагором так страстно, что велел моей бедной матушке поставить его одним из условий, sine qua non, нашего с Маргаритой брака. О, смотри-ка, заговорил по-латыни! Кагор был приданым моей жены, мне его обещали, я должен был его получить.
— Сир, быть должным и платить… — заметил Шико.
— Ты прав, задолжать и расплатиться — разные вещи, друг мой. Так что, по-твоему, со мной так и не расплатятся?
— Боюсь, что так.
— Черт побери! — произнес Генрих.
— И, говоря откровенно… — продолжал Шико.
— Ну?
— …говоря откровенно, это будет правильно, ваше величество.
— Правильно? Почему, друг мой?
— Потому что вы, женившись на принцессе из французского дома, не сумели выполнить свои королевские обязанности: не сумели добиться, чтобы вам выплатили приданое и передали крепости.
— Несчастный! — сказал Генрих с горькой усмешкой. — Ты что же, забыл уже о набате Сен-Жермен-Л’Осеруа? Сдается мне, что любой новобрачный, которого намереваются зарезать в его брачную ночь, станет больше заботиться о спасении жизни, чем о приданом.
— Ладно! — сказал Шико. — Ну, а после?
— После? — спросил Генрих.
— Да. Сейчас у нас, кажется, мир. Так вот, надо было вам воспользоваться мирным временем и заниматься делами. Надо было — простите меня, государь, — не ухаживать за дамами, а вести переговоры. Это не столь занятно, я знаю, но более выгодно. Я говорю так, имея в виду не только ваши интересы, но и интересы короля, моего повелителя. Если бы в лице Генриха Наваррского Генрих Французский имел сильного союзника, он был бы сильнее всех, и если допустить, что католиков и протестантов могут объединить общие политические интересы, хотя бы потом они снова начали спорить по вопросам религии, католики и протестанты, то есть оба Генриха, привели бы в трепет все и вся.
— О, — смиренно сказал Генрих, — я вовсе не стремлюсь приводить кого-либо в трепет, лишь бы мне самому не дрожать… Но, знаешь, Шико, не будем больше говорить об этих вещах, которые меня так волнуют. Кагор мне не принадлежит. — ну что ж, я без него обойдусь.
— Нелегко это, мой король.
— Что ж делать, раз ты сам полагаешь, что Генрих мне его никогда не отдаст.
— Я так думаю, сир, я даже уверен в этом по трем причинам.
— Изложи мне их, Шико.
— Охотно. Первая состоит в том, что Кагор — город богатый, и французский король предпочитает оставить его себе, вместо того чтобы кому-нибудь отдать.
— Это не очень-то честно, Шико.
— Это по-королевски, ваше величество.
— А по-твоему, забирать себе все, что вздумается, — это по-королевски?
— Да, это называется забирать львиную долю, а лев — царь зверей.
— Я запомню то, что ты мне сейчас сказал, мой славный Шико, на случай, если стану когда-нибудь королем. Ну, а вторая причина, сынок?
— Вот она: ее величество Екатерина…
— Значит, она по-прежнему вмешивается в политику, моя милая матушка Екатерина? — прервал Генрих.
— По-прежнему. Так вот, ее величество Екатерина предпочла бы видеть свою дочь в Париже, а не в Нераке, подле себя, а не подле вас.
— Ты так думаешь? Однако она отнюдь не испытывает к своей дочери пылкой любви.
— Нет. Но королева Маргарита является при вас как бы заложницей.
, — Ты тончайший политик, Шико! Черт меня побери, если мне это приходило в голову. Но возможно, что ты и прав: да, да, принцесса из французского королевского дома при случае может оказаться заложницей. И что же?
— Так вот, сир, чем меньше средств, тем меньше удовольствий. Нерак — очень приятный город, с прелестным парком, аллеи которого не имеют себе равных по красоте. Но без денег королева Маргарита в Нераке соскучится и начнет жалеть о Лувре.
— Первая твоя причина мне больше нравится, Шико, — сказал король, тряхнув головой.
— В таком случае я назову вам третью. Существует герцог Анжуйский, который добивается какого-нибудь трона и мутит Фландрию; существуют господа де Гизы, которые тоже жаждут выковать себе корону и мутят Францию; существует его величество король Испанский, который хотел бы попробовать всемирной монархии и баламутит весь свет. Так вот, среди них вы, король Наваррский, как на весах, обеспечиваете известное равновесие.
— Что ты! Я — не имеющий никакого веса?
— Вот именно. Поглядите на швейцарскую республику. Если вы станете могущественны, то есть приобретете вес, все нарушится — вы уже не будете противовесом.
— О, вот эта причина мне очень нравится, Шико, удивительно логично она у тебя выведена. Ты и вправду ученейший человек, Шико.
— Да уж, делаю, что могу, — сказал Шико; несмотря ни на что, похвала ему польстила, и он доверился королевскому благодушию, к которому не был приучен.
— Вот, значит, объяснение, которое ты даешь теперешнему моему положению.
— Полное объяснение, ваше величество.
— А я-то ведь ничего этого не разумел, Шико, я-то все время надеялся, понимаешь?
— Так вот, могу дать вам совет — перестаньте надеяться!
— В таком случае, Шико, с долговой записью на французского короля я поступлю так же, как с записями моих фермеров, которые не могут внести арендной платы: рядом с их именем поставлю букву “У”.
— Это значит — уплачено?
— Вот именно.
— Поставьте два “У”, ваше величество, и вздохните.
Генрих вздохнул.
— Так я и сделаю, Шико, — сказал он. — Впрочем, как видишь, и в Беарне можно жить, и Кагор для меня не так уж необходим.
— Вижу, и, как я предполагал, вы — король, преисполненный мудрости, король-философ… Но что это там за шум?
— Шум? Где?
— Во дворе, как мне кажется.
Шико подошел к окну.
— Ваше величество, — сказал он, — там внизу человек двенадцать каких-то оборванцев.
— А, это мои нищие ждут милостыни, — заметил, вставая, король Наваррский.
— У вашего величества есть нищие, которым вы всегда подаете милостыню?
— Конечно, разве Бог не велит помогать бедным? Я хоть и не католик, Шико, но тем не менее христианин.
— Браво, сир.
— Пойдем, Шико, спустимся вниз! Мы с тобой вместе раздадим милостыню, а затем поужинаем.
— Следую за вами, ваше величество.
— Возьми кошель там, на маленьком столике, рядом с моей шпагой, видишь?
— Уже взял…
— Отлично!
Они сошли вниз; на дворе было уже темно. Король шагал с каким-то задумчивым, озабоченным видом.
Шико смотрел на него, и озабоченность короля его огорчала.
“И пришла же мне в голову мысль, — думал он, — говорить о политике с этим славным принцем! Теперь я только отравил ему душу. Что за дурь на меня нашла!”
Спустившись во двор, король Наваррский подошел к группе нищих, о которой говорил Шико.
Их было действительно человек двенадцать. Они отличались друг от друга осанкой, наружностью, одеждой, и неискушенный наблюдатель принял бы их по голосу, походке, жестам за цыган, чужестранцев, каких-то не совсем обычных прохожих, но наблюдатель подлинно проницательный признал бы переодетых дворян.
Генрих взял из рук Шико кошель и подал знак.
Все нищие, видимо, хорошо его поняли.
И вот они стали по очереди подходить к королю, приветствуя его с самым смиренным видом. Но в то же время на этих обращенных к нему лицах, умных и смелых, король, один только король, мог прочесть: “В моей груди бьется преданное сердце!”
Генрих ответил кивком головы, затем опустил в кошель, который предварительно развязал Шико, большой и указательный пальцы и достал монету.
— Э, — заметил Шико, — это же золото, ваше величество!
— Да, знаю, друг мой.
— Черт побери, вы, оказывается, богач.
— Разве ты не видишь, — с улыбкой сказал Генрих, — что каждая монета предназначается для двух нищих? Наоборот, я беден, Шико, и вынужден, чтобы жить, разрезать свои пистоли надвое.
— И правда, — сказал Шико со все возрастающим удивлением, — эти монеты-половинки как-то диковинно обрезаны по краю.
— Да, я вроде моего французского брата, который забавляется вырезыванием картинок: у меня тоже свои причуды. Когда мне нечего делать, я обрезаю свои дукаты. Бедный и честный Беарнец предприимчив, как еврей.
— Все равно, ваше величество, — сказал Шико, покачав головой, ибо он сообразил, что и тут кроется какая-то тайна, — все равно, очень у вас странный способ раздавать милостыню.
— Ты бы поступил иначе?
— Ну да. Я не стал бы тратить время и разрезать каждую монету надвое. Я давал бы целую и говорил бы: это на двоих!
— Да они бы передрались, дорогой мой, и, желая совершить доброе дело, я, наоборот, ввел бы их в искушение.
— Пусть так! — пробормотал Шико, выражая этими словами, к которым сводится сущность всех философских учений, свое неодобрение странным причудам короля.
Генрих же вынул из кошеля половинку золотой монеты и, остановившись перед первым нищим, с обычным своим спокойным и ласковым видом посмотрел на этого человека, не говоря ни слова, но как бы вопрошая его взглядом.
— Ажан, — произнес тот с поклоном.
— Сколько? — спросил король.
— Пятьсот.
— Кагор.
Он отдал ему монету и вынул из кошелька другую. Нищий поклонился еще ниже, чем раньше и отошел.
За ним последовал другой, смиренно склонившийся перед королем.
— Ош, — произнес он.
— Сколько?
— Триста пятьдесят.
— Кагор.
Он отдал ему вторую монету и достал из кошелька еще одну.
Второй исчез так же, как и первый. Подошел, отвесив поклон, третий.
— Нарбон, — сказал он.
— Сколько?
— Восемьсот.
— Кагор.
Он отдал третью монету и извлек из кошелька следующую.
— Монтобан, — сказал четвертый нищий.
— Сколько?
— Шестьсот.
— Кагор.
И так все подходили, кланялись, произнесли название какого-нибудь города и цифру. Общий итог этих цифр составлял восемь тысяч.
Каждому из них Генрих отвечал “Кагор”, каждый раз совершенно одинаково произнося это слово. Наконец, в кошельке не осталось больше монет, на дворе — нищих.
— Вот и все, — сказал Генрих.
— Все, ваше величество.
— Да, я кончил.
Шико тронул короля за рукав.
— Сир! — сказал он.
— Ну?
— Разрешите мне проявить любопытство.
— Почему нет? Любопытство — вещь вполне естественная.
— Что вам говорили эти нищие и что вы им, черт возьми, отвечали?
Генрих улыбнулся.
— Мне кажется, здесь все — сплошная тайна.
— Ты находишь?
— Да. Никогда я не видел, чтобы так раздавали милостыню.
— В Нераке это обычное дело, дорогой мой Шико. Знаешь поговорку: “Что город, то норов”.
— Странный обычай, ваше величество.
— Да нет же, разрази меня гром! Нет ничего проще. Все эти люди, которых ты видел, бродят по стране и собирают подаяние. Но они все из разных мест.
— И что же?
— Так вот, чтобы я не подавал все одним и тем же, они называют мне свой родной город. Таким образом, дорогой мой Шико, ты сам понимаешь, я поровну раздаю милостыню и помогаю нищим всех городов своего государства.
— Ну, что касается названий городов, которые они произносят, — это куда ни шло. Но почему вы всем им отвечали “Кагор”?
— Что ты говоришь! — вскричал Генрих с отлично разыгранным удивлением. — Я отвечал им “Кагор”?
— А то что же?
— Ты думаешь?
— Я в этом уверен.
— Вот видишь, с тех пор как мы с тобой поговорили о Кагоре, это слово у меня все время на языке. Так ведь всегда происходит, когда страстно желаешь чего-нибудь, а получить не можешь; думаешь о нем, думаешь — и называешь вслух.
— Гм, — хмыкнул Шико, недоверчиво глядя в ту сторону, где скрылись нищие. — Это гораздо менее ясно, чем мне хотелось бы. К тому же меня смущает еще одно…
— Как, еще что-то?
— Цифра, которую произносил каждый из них: если сложить все эти цифры, получится восемь тысяч.
— А, что касается цифр, то и я, Шико, подобно тебе, ничего тут не понял. Но вот что приходит мне в голову: как ты знаешь, все нищие составляют различные союзы, и может быть, они называли количество членов того союза, к которому каждый из них принадлежал. Это кажется мне весьма вероятным.
— Ваше величество!
— Пойдем ужинать, друг мой. На мой взгляд, ничто так не проясняет ум, как еда и питье. Мы обдумаем все за столом, и ты сам убедишься, что если пистоли у меня обрезаны, то бутылки полны доверху.
Король свистом подозвал пажа и велел подавать ужин.
Затем, без всяких церемоний взяв Шико под руку, он поднялся вместе с ним обратно в кабинет, где был сервирован ужин.
Проходя мимо покоев королевы, он взглянул на окна и увидел, что они не освещены.
— Паж, — спросил он, — ее величества королевы нет дома?
— Ее величество, — ответил паж, — пошли проведать мадмуазель де Монморанси, которая, говорят, тяжело больна.
— Ах, бедняжка Фоссез, — сказал Генрих, — правда, у королевы такое доброе сердце. Пойдем ужинать, Шико, пойдем ужинать!
XIX
С КЕМ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ПРОВОДИЛ НОЧЬ КОРОЛЬ НАВАРРСКИЙ
Ужин прошел очень весело. Казалось, и в мыслях, и в сердце Генриха рассеялся всякий мрак, а когда Беарнец находился в таком расположении духа, он был приятнейший сотрапезник.
Что касается Шико, то он постарался как можно тщательнее скрыть пока еще смутное беспокойство, которое охватило его при появлении испанского посла, сопровождало во дворе, усилилось при раздаче золота нищим и с тех пор уже не покидало.
Генрих пожелал, чтобы его приятель Шико отужинал с ним наедине. При дворе короля Генриха он всегда ощущал к Шико некую слабость — понятную слабость умного человека к другому умному человеку. Шико со своей стороны, если оставить в стороне испанского посла, нищих с их паролем и обрезанными золотыми монетами, тоже питал к наваррскому королю большую симпатию.
Видя, что король переходит от одного вина к другому и во всем решительно ведет себя как добрый сотрапезник, Шико решил быть воздержаннее, чтобы не пропустить ни одного нечаянного слова, которое могло вырваться у Беарнца, возбужденного свободой общения за ужином и крепостью вин.
Генрих пил, не стесняясь, и умел так увлекать за собою собутыльников, что Шико не удавалось отставать от него больше, чем на один стакан из трех.
Но мы уже знаем, что у г-на Шико голова была крепкая. Что до Генриха Наваррского, то он уверял, что все вина эти местные, и он привык пить их, как молоко.
Все это сопровождалось любезностями, которыми без конца обменивались собутыльники.
— Как я вам завидую, ваше величество, — сказал королю Шико, — какой у вас приятный двор и веселая жизнь! Сколько благодушных лиц вижу я в вашем славном доме и как благоденствует прекрасная Гасконь!
— Если бы жена моя была здесь, дорогой мой Шико, я не сказал бы тебе того, что сейчас скажу. Но в отсутствие ее могу признаться, что самая приятная сторона моей жизни та, которую ты не видишь.
— Ах, сир, вы правы — чего только не говорят о вашем величестве!
Генрих откинулся на спинку кресла и, смеясь, погладил бороду.
— Да-да, не правда ли? — сказал он. — Утверждают, что я царствую главным образом над своими подданными женского пола.
— Так точно, ваше величество, а между тем меня это удивляет.
— Почему, приятель?
— А потому, что в вас гнездится тот беспокойный дух, который творит великих монархов.
— Ах, Шико, ты ошибаешься, — сказал Генрих. — Лени во мне больше, чем беспокойства, доказательство тому — вся моя жизнь. Если я завожу любовные шашни — то всегда с женщиной, которая у меня под боком, если выбираю вино — то всегда из ближайшей ко мне бутылки. Твое здоровье, Шико.
— Ваше величество, вы оказываете мне честь, — ответил Шико, осушая свой стакан до последней капли, ибо король следил за ним проницательным взглядом, читавшим, казалось, потаеннейшие его мысли.
— И потому, — продолжал король, поднимая глаза к небу, — какая идет грызня у меня в доме, любезный!
— Да, понимаю: все фрейлины королевы обожают вас, ваше величество.
— Они же все время тут, по соседству, Шико.
— Эге! Из вашей аксиомы следует, что если бы вы проживали в Сен-Дени, а не в Нераке, король вел бы не такое мирное существование, как сейчас.
Генрих помрачнел.
— Король! Что вы мне рассказываете, Шико? — продолжал Генрих Наваррский. — Король? Вы что же, воображаете, что я Гиз? Я хочу получить Кагор, это верно, но лишь потому, что он тут, рядом: опять же по моей системе, Шико. Я честолюбив, но лишь пока сижу в кресле. Стоит мне встать, и я уже ни к чему не стремлюсь.
— Помилуй Бог, ваше величество! — ответил Шико. — Это стремление заполучить то, что находится под рукой, очень напоминает Цезаря Борджа: он составлял себе королевство, беря город за городом и утверждая, что Италия — артишок, который нужно съедать листочек за листочком.
— Этот Цезарь Борджа, сдается мне, был не такой уж плохой политик, — сказал Генрих.
— Да, но очень опасный сосед и очень плохой брат.
— Ну вот, уж не сравниваете ли вы меня, гугенота, с сыном папы? Осторожнее, господин посол!
— Государь, я вас ни с кем не стал бы сравнивать.
— Почему?
— Потому что, на мой взгляд, каждый, кто сравнит вас с кем-либо, кроме вас самого, ошибется. Вы, ваше величество, честолюбивы.
— Странное дело! — заметил Беарнец. — Вот человек, который изо всех сил старается заставить меня к чему-то стремиться!
— Упаси Боже! Как раз наоборот, я всем сердцем желаю, чтобы ваше величество ни к чему не стремились.
— Послушайте, Шико, — сказал король, — вам ведь незачем торопиться в Париж, не так ли?
— Незачем, сир.
— Ну, так проведите со мной несколько дней.
— Если вы, ваше величество, оказываете мне честь желать моего общества, я с величайшей охотой погощу у вас с недельку.
— Неделю — отлично, приятель: через неделю вы будете знать меня, как родного брата. Выпьем, Шико.
— Ваше величество, мне что-то больше не хочется, — сказал Шико, начинавший уже отказываться от попытки напоить короля, на что сперва покушался.
— В таком случае, любезный друг, я вас покину, — сказал Генрих. — Ни к чему сидеть за столом без дела. Выпьем, говорю вам!
— Зачем?
— Чтобы крепче спать. Это наше местное винцо нагоняет такой сладкий сон! Вы любите охоту, Шико?
— Не очень. А вы?
— Я просто обожаю ее, с тех пор как жил при дворе короля Карла Девятого.
— А почему, ваше величество, вы делаете мне честь, выясняя, люблю ли я охоту?
— Потому что завтра у меня охота, и я намерен взять вас с собой.
— Сир, это для меня большая честь, но…
— О, будьте покойны, эта охота будет радостью для глаз и для сердца каждого военного. Я хороший охотник и хочу, чтобы вы, черт побери, увидели меня в самом выгодном свете. Вы же говорили, что хотите меня получше узнать?
— Помилуй Бог, ваше величество! Признаюсь, это одно из самых страстных моих желаний.
— Ну вот: как раз с этой стороны вы меня еще не изучали.
— Сир, я сделаю все, что будет угодно королю.
— Хорошо. Значит, договорились! А, вот и паж, нам помешали.
— Что-нибудь важное?
— Какие могут быть дела, когда я сижу за столом? Вы, дорогой Шико, просто удивляете меня: вам все представляется, что вы при французском дворе. Шико, друг мой, знай одно: в Нераке…
— Что в Нераке, ваше величество?
— В Нераке после хорошего ужина ложатся спать.
— А этот паж?..
— Да разве паж докладывает только о деле?
— Ах, ваше величество, я понял и иду спать.
Шико встал, король последовал его примеру, взял своего гостя под руку. Поспешность, с которой его выпроваживали, показалась Шико подозрительной. Впрочем, после появления испанского посла решительно все начинало вызывать у него подозрения. Поэтому он вознамерился выйти из кабинета как можно позже.
— Ого! — сказал он, шатаясь. — Странное дело, ваше величество!
Беарнец улыбнулся:
— Что случилось, приятель?
— Помилуй Бог, голова у меня кружится. Пока я сидел, все шло отлично, а когда встал… брр!
— Ну вот, — сказал Генрих, — мы же только пригубили вина!
— Пригубили? Вы называете это пригубить? Браво, сир! Ну и здорово же вы пьете: склоняюсь перед вами, как ленник перед сюзереном, — по-вашему, это называется пригубить?
— Шико, друг мой, — сказал Беарнец, стараясь острым, свойственным ему одному взглядом удостовериться, действительно ли Шико пьян или только притворяется, — Шико, друг мой, по-моему, самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, — это отправиться спать.
— Да-да, ваше величество. Доброй ночи.
— Доброй ночи, Шико, до завтра!
— Да-да, до завтра. Вы вполне правы, ваше величество: лучшее, что Шико может сделать, — это пойти спать. Доброй ночи!
И Шико разлегся на полу.
Видя, что его собутыльник решительно не желает уходить, Генрих бросил быстрый взгляд на дверь. Каким бы беглым ни был этот взгляд, Шико его уловил.
— Ты так пьян, бедняга Шико, что даже не заметил одной вещи.
— Какой?
— Ты принял половики моего кабинета за свою постель.
— Шико — человек военный, для Шико это не имеет значения.
— Тогда ты и другого не замечаешь?
— A-а! Что же это такое — другое?
— Что я кого-то жду.
— Ужинать? Так давай ужинать!
Шико сделал тщетную попытку приподняться.
— Помилуй Бог, — вскричал Генрих, — как это тебя сразу развезло, приятель! Да убирайся же, черт побери, или ты не понимаешь, что она уже ждет!
— Она! — сказал Шико. — Кто такая?
— Э, черт возьми, женщина, которая пришла ко мне и стоит там за дверью.
— Женщина! Что же ты сразу не сказал, Генрике!.. Ах, простите, — спохватился Шико, — я думал… думал, что говорю с французским королем. Он меня, видите ли, совсем избаловал, добряк Генрике. Что же вы сразу не сказали, ваше величество? Я ухожу.
— Ну и прекрасно, ты настоящий рыцарь, Шико. Ну вот, хорошо, вставай и уходи, мне же предстоит не спать всю ночь, — понимаешь? — всю ночь.
Шико встал и, пошатываясь, направился к двери.
— Прощай, друг мой, прощай, спи хорошо.
— А вы, сир?
— Тсс!
— Да-да, тсс!
Он открыл дверь.
— В галерее ты найдешь пажа. Он проводит тебя в твою комнату. Ступай.
— Благодарю вас, ваше величество.
И Шико вышел, отвесив предварительно такой низкий поклон, на какой только был способен подвыпивший человек.
Но едва дверь за ним закрылась, все следы опьянения исчезли. Он сделал шага три, а затем, быстро вернувшись к двери, приставил глаз к широкой замочной скважине.
Генрих уже открывал противоположную дверь незнакомке, которую Шико, любопытный, как все послы, хотел во что бы то ни стало увидеть.
Но вместо женщины вошел мужчина.
И когда этот человек снял шляпу, Шико узнал благородные и строгие черты Дюплесси-Морнэ, сурового и бдительного советника короля Наваррского.
— О черт, — пробормотал Шико. — Этот визит уж наверно помешал нашему любовнику больше, чем мог помешать ему я.
Но при появлении Дюплесси-Морнэ лицо Генриха выразило только радость. Он пожал вновь прибывшему обе руки, пренебрежительно оттолкнул накрытый стол и усадил Морнэ подле себя со всем пылом, который мог испытывать любовник при виде своей милой.
Он, похоже, с нетерпением ждал первых слов, которые произнесет его советник. Но внезапно, еще до того, как Морнэ заговорил, он встал и, сделав ему знак обождать, подошел к двери и закрыл ее на задвижку, проявляя осмотрительность, которая заставила Шико весьма и весьма задуматься.
Затем он устремил пылающий взор на карты, планы и письма, которые передавал ему — одно за другим — его министр.
Король зажег еще несколько свечей и принялся писать и делать какие-то отметки на географических картах.
— Ого! — прошептал Шико. — Вот как славно проводит ночи Генрих Наваррский! Помилуй Бог, если они все такие, Генрих Валуа рискует провести немало скверных ночей.
В это мгновение он услышал за собою шаги. Это был паж, дежуривший в галерее и ожидавший его по приказу короля.
Боясь, как бы его не застали подслушивающим, Шико выпрямился во весь свой рост и попросил мальчика отвести его в предназначенную ему комнату.
К тому же узнавать больше было нечего. Появление Дюплесси сказало ему все.
— Следуйте, пожалуйста, за мной, — сказал д’Обиак, — мне поручено указать вам вашу комнату.
И он проводил Шико на третий этаж, где для него было приготовлено помещение.
У Шико не оставалось никаких сомнений. Он прочел уже половину знаков, составлявших ребус, именовавшийся королем Наваррским. Поэтому он и не пытался заснуть, но в мрачной задумчивости уселся на кровать. Луна, спускаясь к заостренным углам крыши, лила словно из серебряного кувшина свой голубоватый свет на поля и реку.
“Дело ясное, — нахмурясь, думал Шико, — Генрих — настоящий король, он тоже затевает заговоры. Весь этот дворец, парк, город, всё — очаг заговора; женщины заводят любовные шашни, но за этими шашнями — политика; мужчины, горя надеждой, куют свое грядущее счастье! Генрих лукав, ум его граничит с гениальностью. Он в сношениях с Испанией, страной всяческих коварных замыслов. Кто знает — может быть, за его благородным ответом послу скрываются мысли совершенно противоположные, может быть, он предупредил об этом посла, подмигнув ему или подав какой-нибудь другой знак, которого я, сидя в своем укрытии, не мог уловить. У Генриха есть соглядатаи. Он их оплачивает или поручает кому-нибудь оплачивать. Эти нищие ни более ни менее, как переодетые дворяне. Искусно разрезанные золотые монеты — условный знак, вещественный, осязаемый пароль. Генрих разыгрывает влюбленного безумца, и в то время как все воображают, что он занят любовными делами, он по ночам работает с Морнэ, который никогда не спит и не знает, что такое любовь. Вот что я должен был увидеть — и увидел. У королевы Маргариты есть любовники, и королю это известно. Он знает, кто они, и терпит их, ибо еще нуждается в них, или в ней, или и в них и в ней вместе. Он плохой военный — значит, ему нужны полководцы, а так как денег у него мало, он вынужден оплачивать их тем, что они предпочитают. Генрих Валуа сказал мне, что не может спать. Помилуй Бог! Хорошо делает, что не спит. Счастье наше еще, что этот коварный Беарнец — добрый дворянин, которому Бог дал способность к интригам, но позабыл дать силу и напористость. Говорят, Генрих боится мушкетных выстрелов; утверждают, что когда совсем еще юным его взяли на войну, он не смог высидеть в седле более четверти часа. К счастью нашему, — повторил про себя Шико, — ибо в такое время, как наше, если человек, искусный в интригах, еще к тому же силен и смел, он может стать властелином мира. Да, имеется Гиз — этот обладает обоими качествами: и даром интриги, и сильной рукой. Но для него плохо то, что его мужество и ум всем известны, а Беарнца никто не опасается. Один я его разгадал”.
И Шико потер руки.
“Что ж? — продолжал он свою мысль. — Теперь, когда он разгадан, мне здесь делать нечего. Поэтому, пока он работает или спит, я потихоньку-полегоньку выберусь из города. Мало, думается, мне, есть послов, которые могут похвастать, что в один день выполнили свою миссию. Я же это сделал. Итак, я выберусь из Нерака, а очутившись за его пределами, поскачу что есть духу во Францию”.
И он принялся прицеплять к сапогам шпоры, которые отцепил, идя к королю.
XX
ОБ УДИВЛЕНИИ, ИСПЫТАННОМ ШИКО, КОГДА ОН УБЕДИЛСЯ, НАСКОЛЬКО ХОРОШО ЕГО ЗНАЮТ В НЕРАКЕ
Приняв твердое решение незаметно оставить двор короля Наваррского, Шико приступил к укладке своего дорожного узелка.
Он постарался, чтобы вещей было как можно меньше, следуя тому правилу, что чем легче весишь, тем быстрее идешь.
Самым тяжелым предметом багажа, который он брал с собой, была шпага.
“Поразмыслим, сколько времени мне понадобится, — говорил Шико про себя, завязывая узелок, — чтобы доставить королю сведения о том, что я видел и чего, следовательно, опасаюсь? Дня два придется добираться до какого-нибудь города, откуда расторопный губернатор сумеет отправить курьеров, которые мчались бы во весь опор. Скажем, городом этим будет Кагор — Кагор, о котором король Наваррский так много говорит, столь справедливо придавая ему большое значение. Там я смогу отдохнуть, ибо выносливость человеческая имеет пределы. Итак, в Кагоре я буду отдыхать, а вместо меня вперед помчатся лошади. Ну же, друг Шико, не медли, выступай налегке и будь хладнокровен. Ты воображал, что уже выполнил свою миссию, — нет, болван, ты лишь на полпути, да и то неизвестно!”
С этими словами Шико потушил свет, как можно тише открыл дверь и стал на цыпочках продвигаться вперед.
Шико был ловкий стратег. Когда он шел в эту комнату вслед за д’Обиаком, то бросил взгляд направо, бросил взгляд налево, поглядел вперед, поглядел назад и хорошо ознакомился с местностью.
Передняя, коридор, лестница, и, наконец, выход во двор.
Но, не успев сделать в передней и четырех шагов, Шико натолкнулся на какого-то человека.
Это был паж, лежавший на циновке за дверью. Он проснулся и заговорил:
— А, добрый вечер, господин Шико, добрый вечер!
Шико узнал д’Обиака.
— Добрый вечер, господин д’Обиак, — ответил он. — Пропустите меня, пожалуйста, я хочу прогуляться.
— Вот как? Но дело в том, что разгуливать по ночам в замке не разрешается, господин Шико.
— А почему это, господин д’Обиак?
— Потому что король опасается воров, а королева — поклонников.
— Черт возьми!
— Ведь по ночам, вместо того чтобы спать, разгуливают только воры да влюбленные.
— Однако же, дорогой господин д’Обиак, — сказал Шико с самой любезной улыбкой, — я-то ведь ни то, ни другое. Я посол, и к тому же посол, очень утомленный беседой по-латыни с королевой и ужином с королем. Ибо королева здорово знает латынь, а король здорово пьет. Пропустите же меня, друг мой, мне хочется погулять.
— По городу, господин Шико?
— О нет, в саду.
— Вот беда: в саду, господин Шико, гулять запрещено еще строже, чем по городу.
— Дружок, — сказал Шико, — я хочу вас похвалить: для своего возраста вы очень уж бдительны. Неужто вам больше нечем заняться?
— Нет.
— Вы не играете, не влюблены?
— Чтобы играть, господин Шико, надо иметь деньги, чтобы волочиться, нужна любовница.
— Без сомнения, — согласился Шико.
Он стал шарить по карманам. Паж не спускал с него глаз.
— Поройтесь у себя в памяти, милый друг, — сказал Шико, — и бьюсь об заклад, вы обнаружите какую-нибудь прелестницу, которой я вас прошу накупить побольше лент и дать хорошую скрипичную серенаду вот на это.
И Шико сунул пажу в руку десять пистолей, которые не были разрезаны, как пистоли Беарнца.
— Право, господин Шико, — сказал паж, — сразу видно, что вы привыкли жить при французском дворе. Вы так обращаетесь с людьми, что вам ни в чем не откажешь. Ладно, выходите, только, пожалуйста, не шумите.
Шико не заставил себя упрашивать, он, как тень, выскользнул в коридор, из коридора на лестницу. Но внизу, дойдя до прихожей, нашел офицера дворцовой стражи, который спал, сидя на стуле.
Этот человек заслонял собой дверь. О том чтобы пройти, нечего было и думать.
— Ах ты негодник паж, — прошептал Шико, — ты об этом знал и не сказал мне ни слова!
В довершение несчастья, сон у офицера был, видимо, очень чуткий: спящий все время нервно подергивал то рукой, то ногой, один раз он даже вытянул руку, как человек, который вот-вот проснется.
Шико стал осматриваться — нет ли какого отверстия, через которое он мог бы выбраться наружу, не воспользовавшись дверью.
Наконец он нашел то, что искал. Это было одно из тех сводчатых окон, которые называются импостами. Оно оставалось все время открытым, то ли для доступа свежего воздуха, то ли потому, что король Наваррский, хозяин не слишком рачительный, не позаботился о том, чтобы вставить стекла.
Шико ощупал стену, соображая при этом, на каком расстоянии друг от друга находятся выступы, и, воспользовавшись ими как опорой для ног, поднялся к окну, словно по ступенькам. Нашим читателям известны его подвижность и ловкость — он сделал это, произведя не больше шума, чем сухой лист, царапающий стену под дуновением осеннего ветра.
Но импост оказался непомерно узким — эллипс его не соответствовал животу и плечам Шико, несмотря на то что живота, можно сказать, вовсе не было, а плечи, гибкие, словно кошачьи лопатки, как бы вдавливались в туловище, исчезали в нем, чтобы занимать как можно меньше места.
Поэтому, когда Шико просунул в окошко голову и одно плечо и оторвал ногу от последнего выступа стены, он повис между небом и землей, не имея возможности податься ни вперед, ни назад.
Он принялся вертеться и извиваться, но только разорвал куртку и поцарапался. Положение усугублялось тем, что рукоять шпаги никак не проходила, зацепившись изнутри, из-за чего Шико окончательно застрял в раме импоста. Шико собрал все свои силы, все свое терпение, всю свою ловкость, пытаясь расстегнуть пряжку на перевязи, но именно на пряжку он и навалился всей грудью. Ему пришлось прибегнуть к другому маневру и в конце концов он сумел запустить руку за спину и вытащить шпагу из ножен. Когда он ее вытащил, оказалось делом уже более легким, вертя ею под разными углами, проделать отверстие, через которое могла пройти рукоятка. Шпага упала за окно, зазвенев на каменных плитах. Шико, проскользнув в окошко словно угорь, последовал за своей шпагой; чтобы ослабить силу удара, он при падении обеими руками уперся в землю.
Эта борьба человека с железными челюстями импоста не могла пройти совсем бесшумно: поднимаясь с земли, Шико очутился лицом к лицу с каким-то солдатом.
— Ах, Боже ты мой, уж не расшиблись ли вы, господин Шико? — спросил тот, протягивая Шико для опоры конец своей алебарды.
“Опять!” — подумал Шико.
Однако, тронутый вниманием этого человека, он ответил:
— Нет, друг мой, нисколько.
— Какое счастье, — сказал солдат. — Пари держу, что никто другой не выкинул бы подобной штуки, не раскроив себе череп. Право же, только вам это могло удаться, господин Шико.
— Но откуда, черт побери, ты знаешь мое имя? — с удивлением спросил Шико, все еще не теряя надежды двинуться дальше.
— Я видел вас сегодня во дворце и еще спросил: “Кто этот, видимо, знатный дворянин, который беседует с королем?” Мне и ответили: “Это господин Шико”. Потому я и знаю.
— Очень любезно с твоей стороны, — сказал Шико, — но я очень тороплюсь, друг мой, и с твоего позволения…
— Но из дворца ночью не выходят. На этот счет есть строгое распоряжение.
— Сам видишь, что выходят, — я же вышел.
— Понимаю, это, конечно, основание. Но…
— Но?
— Вы должны возвратиться, вот и все, господин Шико.
— Ну нет!
— Как так нет?
— Во всяком случае, не тем же путем. Очень уж он неудобный.
— Будь я не солдат, а офицер, я спросил бы вас, почему вы вышли таким способом, но это не мое дело. Мое дело — чтобы вы возвратились. И потому — возвращайтесь, господин Шико, прошу вас.
Солдат произнес свою просьбу так выразительно и с такой силой убеждения, что Шико был тронут. Поэтому он порылся в кармане и извлек оттуда десять пистолей.
— Ты, друг мой, наверно, хороший хозяин, — сказал он солдату, — и понимаешь, что раз мое платье так пострадало от того, что я лез через это окно, ему придется еще хуже, если я полезу обратно. Оно превратится в лохмотья, и мне придется идти почти голым, что выглядело бы крайне непристойно при дворе, где столько молодых и хорошеньких женщин, начиная с самой королевы. Поэтому пропусти меня, друг мой, дай сходить к портному.
И он сунул ему в руку десять пистолей.
— Тогда проходите поскорей, господин Шико. — И солдат положил деньги в карман.
Шико очутился на улице и стал соображать, куда идти. Направляясь во дворец, он прошел через весь город. Теперь ему надо было двинуться в противоположную сторону, раз он намеревался выйти из ворот, противоположных тем, в которые вошел. Вот и все.
Ночь, лунная и безоблачная, не слишком способствовала побегу. Шико пожалел о славных ночных туманах Франции, благодаря которым в такой час на улицах Парижа прохожие и на расстоянии четырех шагов не различали друг друга. Вдобавок его подбитые гвоздями сапоги звенели на булыжниках мостовой, как лошадиные подковы.
Не успел злополучный посол обогнуть угол улицы, как ему повстречался патруль.
Он остановился первый, рассудив, что, если попытается укрыться где-нибудь или прорваться вперед, это вызовет подозрения.
— Добрый вечер, господин Шико, — сказал командир патруля, в знак приветствия сделав шпагой на караул, — не разрешите ли проводить вас до дворца? У вас такой вид, словно вы заблудились и ищете дорогу.
— Что такое? Оказывается, меня здесь все знают? — прошептал Шико. — Черт возьми, это странно!
Затем он произнес самым непринужденным тоном:
— Вы ошиблись, корнет, я направляюсь не во дворец.
— Напрасно, господин Шико, — внушительно заметил офицер.
— Почему, сударь мой?
— Потому что строгий указ запрещает жителям Нерака выходить по ночам без особого разрешения и без фонаря — разве что по какой-нибудь неотложной надобности.
— Извините, сударь, — сказал Шико, — но на меня этот указ распространяться не может.
— А почему?
— Я не житель Нерака.
— Да, но сейчас-то вы находитесь в Нераке… Житель — означает не гражданин такого-то города, а просто живущий в таком-то городе. Вы же не станете отрицать, что живете в Нераке, раз я встречаю вас на улицах Нерака.
— Вы, сударь, рассуждаете логично. Но, к сожалению, я тороплюсь. Допустите же небольшое нарушение правил и дайте мне пройти.
— Да вы заблудитесь, господин Шико: Нерак полон извилистых переулков, вы упадете в какую-нибудь зловонную яму. Без проводников вам не обойтись. Разрешите троим из моих людей провести вас до дворца.
— Но я же сказал вам, что иду вовсе не во дворец.
— Куда же в таком случае?
— По ночам у меня бессонница, и я обычно прогуливаюсь. Нерак очаровательный город, полный, как мне показалось, всяких неожиданностей. Я хочу осмотреть его, ознакомиться с ним.
— Вас проведут куда вам будет угодно, господин Шико. Эй, ребята, кто пойдет?
— Умоляю вас, сударь, не лишайте меня всей прелести прогулки: я люблю ходить один.
— Вас, чего доброго, убьют грабители.
— Я при шпаге.
— Да, правда, я и не заметил. Тогда вас задержит прево за то, что вы вооружены.
Шико увидел, что окольным путем ничего не добьешься. Он отвел офицера в сторону.
— Послушайте, сударь, — сказал он, — вы молоды, привлекательны, вы знаете, что такое любовь — это самовластный тиран.
— Разумеется, господин Шико, разумеется.
— Так вот, любовь сжигает меня, корнет. Мне надо повидать одну даму.
— Где именно?
— В одном квартале.
— Молодая?
— Двадцать три года.
— Красивая?
— Как сама Венера.
— Поздравляю вас, господин Шико.
— Так, значит, вы меня пропустите?
— Что же делать, надобность, видимо, неотложная.
— Вот именно, неотложная, сударь.
— Проходите.
— Но один, не так ли? Вы понимаете, я же не могу ее скомпрометировать?..
— Ну, конечно же!.. Проходите, господин Шико, проходите.
— Вы любезнейший человек, корнет.
— Помилуйте, сударь!
— Нет, черти полосатые, это благородная черта. Но откуда вы меня знаете?
— Я видел вас во дворце, в обществе короля.
“Вот что значит маленький город! — подумал Шико. — Если бы в Париже меня так же хорошо знали, сколько раз у меня уже была бы продырявлена не куртка, а шкура!”
И он пожал руку молодому офицеру, который спросил:
— Кстати, в какую сторону вы направляетесь?
— К Ажанским воротам.
— Смотрите не заблудитесь.
— Разве я не на верном пути?
— На верном. Идите, никуда не сворачивая, и желаю вам избежать неприятных встреч.
— Спасибо.
И Шико устремился вперед весело и легко.
Но не успел он пройти и ста шагов, как нос к носу столкнулся с ночным дозором.
“Черт возьми! И хорошо же охраняют этот город!” — подумал Шико.
— Прохода нет! — раздался громовой голос прево.
— Но, сударь, — возразил Шико, — я все же хотел бы…
— Ах, господин Шико, это вы! Что это вы разгуливаете по улицам в такую холодную ночь? — спросил офицер.
“Ну, это просто сговор какой-то”, — подумал крайне встревоженный Шико.
Он поклонился и вознамерился продолжать свой путь.
— Господин Шико, берегитесь, — сказал прево.
— Чего именно, милостивый государь?
— Вы ошиблись дорогой, вы идете по направлению к воротам.
— Мне туда и надо.
— Тогда я должен вас задержать.
— Ну, нет, господин прево, вы бы тогда здорово влипли.
— Однако же…
— Подойдите поближе, господин прево, чтобы ваши солдаты не расслышали того, что я вам скажу.
Прево приблизился.
— Я слушаю, — сказал он.
— Король послал меня с поручением к лейтенанту, командующему постом у Ажанских ворот.
— Вот как? — с удивлением произнес прево.
— Вас это удивляет?
— Да.
— Но это не должно удивлять вас, раз вы меня знаете.
— Я вас знаю, так как видел, как вы беседовали во дворце с королем.
Шико топнул ногой — он уже начал раздражаться:
— Это, кажется, является достаточным доказательством доверия, которое питает ко мне его величество.
— Конечно, конечно, идите, выполняйте поручение его величества, я вас больше не задерживаю.
“Забавно получается, но, в общем, прелестно, — подумал Шико. — На пути у меня возникают всевозможные препятствия, а все же я качусь дальше. Черти полосатые! Вот и ворота — это, верно, Ажанские: через пять минут я буду уже за пределами города”.
Он подошел к воротам, охранявшимся часовым, который расхаживал взад и вперед с мушкетом на плече.
— Простите, друг мой, — сказал Шико, — прикажите, пожалуйста, чтобы мне отворили ворота.
— Я не могу приказывать, господин Шико, — чрезвычайно любезно ответил часовой, — я ведь простой солдат.
— И ты меня знаешь! — вскричал Шико, доведенный до бешенства.
— Имею честь, господин Шико, — сегодня я дежурил во дворце и видел, как вы беседовали с королем.
— Так вот, друг мой, раз ты меня знаешь, узнай и еще одну вещь.
— Какую?
— Король посылает меня с очень срочным поручением в Ажан. Выпусти меня хотя бы потайным ходом.
— С величайшим удовольствием, господин Шико, но у меня нет ключей.
— А у кого они?
— У дежурного офицера.
Шико вздохнул:
— А где он, дежурный офицер?
— О, вы не беспокойтесь!
Солдат потянул за ручку звонка, который разбудил офицера, уснувшего в помещении поста.
— Что случилось? — спросил тот, высовывая голову в окошко.
— Господин лейтенант, тут один господин желает, чтобы его выпустили за ворота.
— Ах, господин Шико, — вскричал офицер, — простите, что мы заставляем вас ждать. Сейчас я спущусь и сию минут буду к вашим услугам.
Шико от нетерпения грыз ногти: в нем закипала ярость.
“Да есть ли здесь кто-нибудь, кто бы меня не знал! Этот Нерак просто стеклянный фонарь, а я в нем — свечка!”
В дверях караулки появился офицер.
— Извините, господин Шико, — сказал он, подходя скорым шагом, — я спал.
— Помилуйте, сударь, — возразил Шико, — на то и ночь! Будьте так добры, прикажите открыть мне ворота. Я-то, к сожалению, спать не могу. Король… да вам, наверно, тоже известно, что король меня знает?
— Я видел сегодня во дворце, как вы беседовали с его величеством.
— Вот-вот, — пробормотал Шико. — Отлично же: вы видели, как я разговаривал с королем, но не слышали, о чем шла речь.
— Нет, господин Шико, я говорю только то, что знаю.
— Я тоже. Так вот, в беседе со мной король велел мне отправиться с одним поручением в Ажан. А эти ворота ведь Ажанские, не правда ли?
— Да, господин Шико.
— Они заперты?
— Как вы изволите видеть.
— Прикажите же, чтобы мне их открыли, прошу вас.
— Слушаюсь, господин Шико! Атенас, Атенас, откройте ворота господину Шико, да поживей!
Шико широко открыл глаза и вздохнул, словно пловец, вынырнувший из воды после того, как провел под нею минут пять.
Ворота заскрипели в петлях — ворота Эдема для бедняги Шико, уже предвкушавшего за ними все райские восторги свободы.
Он дружески распрощался с офицером и направился к арке ворот.
— Прощайте, — сказал он, — спасибо!
— Прощайте, господин Шико, доброго пути!
И Шико сделал еще один шаг по направлению к воротам.
— Кстати, ох, я безмозглый! — крикнул вдруг офицер, нагоняя Шико и хватая его за рукав. — Я же забыл, дорогой господин Шико, спросить у вас пропуск.
— Какой пропуск?
— Ну, конечно: вы сами человек военный, господин Шико, и хорошо знаете, что такое пропуск, не так ли? Вы же понимаете, что из такого города, как Нерак, не выходят без королевского пропуска, в особенности когда сам король находится в городе.
— А кем должен быть подписан пропуск?
— Самим королем. Если за город вас послал король, он уж наверно не забыл дать вам пропуск.
— Ах, вы, значит, сомневаетесь в том, что меня послал король? — сказал Шико. Глаза его загорелись недобрым огнем, ибо он видел, что ему грозит неудача, и гнев возбуждал в нем недобрые мысли — заколоть офицера, привратника и бежать через уже раскрытые ворота, не посчитавшись даже с тем, что вдогонку ему пошлют сотню выстрелов.
— Я ни в чем не сомневаюсь, господин Шико, особенно же в том, что вы соблаговолили мне сказать, но подумайте сами: раз король дал вам это поручение…
— Лично, сударь, самолично!
— Тем более. Его величеству, значит, известно, что вы покинете город.
— Черти полосатые! — вскричал Шико. — Да, разумеется, ему это известно.
— Мне, следовательно, придется предъявлять утром пропуск господину губернатору.
— А кто, — спросил Шико, — здесь губернатор?
— Господин де Морнэ, который с приказами не шутит, господин Шико, вы должны это знать. И если я не выполню данного мне приказа, он просто-напросто велит меня расстрелять.
Шико уже начал с недоброй улыбкой поглаживать рукоятку своей шпаги, но, обернувшись, заметил, что в воротах остановился отряд, совершавший внешний обход и, несомненно, находившийся тут именно для того, чтобы помешать Шико выйти, даже если бы он убил часового и привратника.
“Ладно, — подумал Шико со вздохом, — разыграно было хорошо, а я дурак и остался в проигрыше”.
И он повернул обратно.
— Не проводить ли вас, господин Шико? — спросил офицер.
— Спасибо, не стоит, — ответил Шико.
Он пошел той же дорогой обратно, но мучения его на этом не кончились.
Он встретился с прево, который сказал ему:
— Ого, господин Шико, вы уже выполнили королевское поручение? Чудеса! Только на вас и полагаться — быстро вы обернулись!
Дальше за углом его схватил за рукав корнет:
— Добрый вечер, господин Шико. Ну, а та дама, о которой вы говорили?.. Довольны вы Нераком, господин Шико?
Наконец, часовой в дворцовой передней, по-прежнему стоявший на том же месте, пустил в него последний заряд:
— Клянусь Богом, господин Шико, — портной очень плохо починил вам одежду, вы сейчас, прости Господи, еще оборваннее, чем раньше.
Шико на этот раз не пожелал быть освежеванным, словно заяц, в раме импоста. Он уселся подле самой двери и сделал вид, что заснул. Но случайно или, вернее, из милосердия дверь приоткрыли, и Шико, смущенный и униженный, вернулся во дворец.
Его растерзанный вид тронул пажа, все еще находившегося на своем посту.
— Дорогой господин Шико, — сказал он, — хотите, я открою вам, в чем тут секрет?
— Открой, змееныш, открой, — прошептал Шико.
— Ну так знайте: король вас настолько полюбил, что не пожелал с вами расстаться.
— Ты это знал, разбойник, и не предупредил меня!
— О, господин Шико, разве я мог? Это же была государственная тайна.
— Но я тебе заплатил негодник!
— О, тайна-то уж наверно стоила дороже десяти пистолей, согласитесь сами, дорогой господин Шико.
Шико вошел в свою комнату и со злости уснул.
XXI
ОБЕР-ЕГЕРМЕЙСТЕР КОРОЛЯ НАВАРРСКОГО
Расставшись с королем, Маргарита тотчас направилась в комнату придворных дам.
По пути она прихватила своего лейб-медика Ширака, почивавшего в замке, и вместе с ним вошла в комнату, где лежала мадмуазель Фоссез; бедняжка, мертвенно-бледная, пронизываемая любопытствующими взглядами окружающих, жаловалась на боли в животе, столь жестокие, что она не отвечала ни на какие вопросы и отказывалась от всякой помощи.
Мадмуазель Фоссез недавно пошел двадцать первый год; это была красивая, статная девушка, голубоглазая, белокурая; ее благородный гибкий стан дышал негой и грацией. Но вот уже около трех месяцев она не выходила из комнаты, ссылаясь на необычайную слабость, приковавшую ее к постели.
Ширак первым делом приказал всем удалиться; стоя у изголовья постели, он ждал, покуда вышли все, кроме королевы.
Мадмуазель Фоссез, напуганная этими приготовлениями, которым бесстрастное лицо лейб-медика и холодное выражение лица королевы придавали известную торжественность, приподнялась с подушек и прерывающимся голосом поблагодарила свою повелительницу за высокую честь, которую та ей оказала.
Маргарита была еще бледнее, чем мадмуазель Фоссез: ведь уязвленная гордость заставляет страдать гораздо больше, чем жестокость или болезнь.
Несмотря на явное нежелание девушки, Ширак пощупал ей пульс.
— Что вы чувствуете? — спросил он после беглого осмотра.
— Боли в животе, сударь, — ответила бедняжка, — но это пройдет, уверяю вас, если только я обрету спокойствие…
— Какое спокойствие, мадмуазель? — спросила королева.
Девушка разрыдалась.
— Не огорчайтесь, мадмуазель, — продолжала Маргарита, — его величество просил меня зайти к вам и ободрить вас.
— О, как вы добры, ваше величество!
Ширак выпустил руку больной и сказал:
— Теперь я знаю, чем вы больны.
— Неужели знаете? — молвила, трепеща, мадмуазель Фоссез.
— Да, мы знаем, что вы, по всей вероятности, очень страдаете, — прибавила Маргарита.
Мысль, что она во власти этих невозмутимых людей — врача и ревнивицы, — еще усугубляла ужас бедняжки.
Маргарита знаком приказала Шираку удалиться. Мадмуазель Фоссез задрожала от страха и едва не лишилась чувств.
— Мадмуазель, — сказала Маргарита, — хотя с некоторого времени вы ведете себя со мной так, словно я вам чужая, и хотя меня что ни день осведомляют о том, как дурно вы поступаете в отношении меня, когда дело касается моего супруга…
— Я, ваше величество?
— Прошу вас, не перебивайте меня. Хотя, ко всему прочему, вы домогались высокого положения, на которое вы отнюдь не вправе притязать, — однако мое былое расположение к вам и к почтенной семье, из которой вы происходите, побуждают меня помочь вам сейчас в том несчастье, которое с вами приключилось.
— Ваше величество, я могу поклясться…
— Не отпирайтесь, у меня и без того достаточно горя; не губите честь, прежде всего вашу, а затем мою, ведь ваше бесчестье коснулось бы и меня, раз вы состоите при моей особе. Скажите мне все, мадмуазель, и я помогу вам в этой беде, как помогла бы родная мать!
— О, ваше величество! Ваше величество! Неужели вы верите тому, что рассказывают?
— Советую вам, мадмуазель, не прерывать меня, ибо, как мне кажется, время не терпит. Я хотела предупредить вас, что в настоящую минуту господин Ширак, распознавший вашу болезнь — вспомните, что он вам сказал сейчас, — громогласно объявляет во всех прихожих, что заразная болезнь, о которой столько говорят в наших владениях, проникла в замок и что, по-видимому, вы ею захворали. Однако, если только еще не поздно, вы отправитесь со мной в Масд’Аженуа, весьма уединенный загородный дом, принадлежащий королю, моему супругу; там мы будем совершенно или почти совершенно одни. Король со своей свитой едет на охоту, которая, по его словам, займет несколько дней; мы покинем Масд’Аженуа лишь после того, как вы разрешитесь от бремени.
— Ваше величество, ваше величество, — воскликнула, покраснев от стыда и боли, мадмуазель Фоссез, — если вы верите всему тому, что обо мне говорят, дайте мне умереть в мучениях!
— Вы мало цените мое великодушие, мадмуазель, и вдобавок слишком полагаетесь на благосклонность короля, который просил меня не оставить вас без помощи.
— Король… король просил…
— Неужели вы сомневаетесь в том, что я говорю, мадмуазель? Что до меня, если бы приметы подлинного вашего недуга не были столь очевидны, если бы я не догадывалась по вашим страданиям, что решающая минута приближается, я, возможно, приняла бы ваши уверения за сущую правду.
Не успела она договорить, как несчастная девушка, будто в подтверждение слов королевы, вся дрожащая, бледная, как смерть, сокрушенная нестерпимой болью, снова откинулась на подушки.
Некоторое время Маргарита смотрела на нее без гнева, но и без жалости.
— Неужели я все еще должна вам верить, мадмуазель? — спросила она страдалицу, когда та наконец снова приподнялась; залитое слезами лицо несчастной выражало такую муку, что сама Екатерина — и та смягчилась бы.
Но тут словно сам Бог решил прийти на помощь бедняжке: дверь распахнулась, и в комнату быстрыми шагами вошел король Наваррский.
Генрих, не имевший тех оснований спокойно спать, какие были у Шико, еще не сомкнул глаз. Проработав около часу с Морнэ и отдав за это время все распоряжения насчет охоты, которую он так пышно расписал удивленному Шико, он поспешил в часть замка, отведенную придворным дамам.
— Ну что? — спросил он, входя. — Говорят, моя малютка Фоссез все еще хворает?
— Вот видите, ваше величество, — воскликнула девушка, которой присутствие ее возлюбленного и сознание, что он окажет ей поддержку, придало смелости, — вот видите, король ничего не сказал, и я поступаю правильно, отрицая…
— Сир, — перебила ее королева, обращаясь к Генриху, — прошу вас, положите конец этой унизительной борьбе; из нашего разговора я поняла, что ваше величество почтили меня своим доверием и открыли мне, чем больна мадмуазель. Предупредите же ее, что я все знаю, дабы она больше не позволяла себе сомневаться в истинности моих слов.
— Малютка моя, — в голосе Генриха звучала нежность, которую он даже не пытался скрыть, — значит, вы упорно все отрицаете?
— Эта тайна принадлежит не мне, ваше величество, — ответила мужественная девушка, — и покуда я не услышу из ваших уст разрешения все сказать…
— У моей малютки Фоссез благородное сердце, — заметил Генрих. — Умоляю вас, простите ее; а вы, милое дитя, доверьтесь всецело доброте вашей королевы; высказать ей признательность — мое дело, это я беру на себя.
И Генрих, взяв руку Маргариты, горячо пожал ее.
В эту минуту девушку снова захлестнула волна жгучей боли; изнемогая от страданий, согнувшись пополам, словно лилия, сломленная бурей, она с глухим, щемящим стоном склонила голову.
Бледное чело несчастной, полные слез глаза, влажные, рассыпавшиеся по плечам волосы — все это глубоко растрогало Генриха; а когда на висках и над верхней губой мадмуазель Фоссез показалась вызванная страданиями испарина, как бы предвещавшая агонию, он, потеряв самообладание, широко раскрыл объятья, бросился к ее ложу и упав перед ней на колени, пролепетал:
— Дорогая моя! Любимая моя Фоссез!
Маргарита, мрачная и безмолвная, отошла от них, стала у окна и молча прижалась пылающим лбом к стеклу.
Мадмуазель Фоссез из последних сил приподняла руки, обвила ими шею своего любовника и приникла устами к его устам, думая, что она умирает, и желая в этом последнем, неповторимом поцелуе передать ему свою душу и свое последнее прости, после чего она лишилась чувств.
Генрих, такой же бледный, изнемогающий, онемевший, как она, уронил голову на простыню, которая покрывала ложе бедняжки и, казалось, должна была стать ее саваном.
Маргарита подошла к этой чете, в которой соединилось физическое и нравственное страдание.
— Встаньте, ваше величество, и дайте мне выполнить тот долг, который вы на меня возложили, — заявила она голосом, полным решимости и величия.
Когда Генрих, видимо, встревоженный ее поведением, нехотя приподнялся на одном колене, она прибавила:
— Вам нечего опасаться, сир; когда уязвлена только моя гордость, я сильна; я не поручилась бы за себя, если бы страдало мое сердце; но, к счастью, оно здесь совершенно ни при чем.
Генрих поднял голову.
— Ваше величество? — вопросительно сказал он.
— Ни слова больше, — молвила Маргарита, простирая руку вперед, — а то я подумаю, что ваша снисходительность зиждется на расчете. Мы — брат и сестра, мы сумеем понять друг друга.
Генрих подвел ее к мадмуазель Фоссез и вложил ледяные пальцы девушки в пылающую руку Маргариты.
— Идите, сир, идите, — сказала королева, — вам пора на охоту! Чем больше народу вы возьмете с собой, тем меньше любопытных останется у ложа… мадмуазель Фоссез.
— Но ведь в передних нет ни души.
— Неудивительно, ваше величество, — ответила Маргарита, усмехнувшись, — все вообразили, что здесь чума; итак, поскорее ищите развлечений в другом месте!
— Ваше величество, — ответил Генрих, — я уезжаю и буду охотиться на пользу нам обоим!
Бросив последний долгий нежный взгляд на мадмуазель Фоссез, все еще не пришедшую в чувство, он выбежал из комнаты.
В прихожей он тряхнул головой, словно стараясь отогнать от себя тревогу; затем, улыбаясь насмешливой улыбкой, он поднялся к Шико, который, как мы уже упомянули, спал крепчайшим сном.
Король приказал отпереть дверь и, подойдя к постели, принялся расталкивать спящего, приговаривая:
— Эй-эй, родственничек, вставай, уже два часа утра!
— Черт возьми, — пробурчал Шико. — Сир, вы зовете меня родственничком — уж не принимаете ли вы меня за герцога Гиза?
В самом деле, говоря о герцоге Гизе, Генрих обычно называл его родственничком.
— Я принимаю тебя за своего друга, — ответил король.
— И меня, посла, вы держите взаперти! Ваше величество, вы попираете принципы международного права!
Генрих рассмеялся. Шико, прежде всего человек остроумный, не мог не рассмеяться вместе с ним.
— Ты и впрямь сумасшедший! Какого дьявола ты хотел удрать отсюда? Разве с тобой плохо обходятся?
— Слишком хорошо, тысяча чертей! Я чувствую себя словно гусь, которого откармливают в птичнике. Все в один голос твердят: миленький Шико, миленький Шико, как он прелестен! Но мне подрезают крылья, передо мной запирают двери.
— Шико, сынок, — сказал Генрих, качая головой, — успокойся, ты недостаточно жирен для моего стола!
— Эге-ге! Я вижу, вы, ваше величество, очень уж веселы нынче, — молвил Шико, приподымаясь. — Какие вы получили вести?
— Сейчас скажу; ведь я еду на охоту, а когда мне предстоит охотиться, я всегда очень весел. Ну, вставайте, родственничек!
— Как, сир, вы берете меня с собой?
— Ты будешь моим летописцем, Шико!
— Я буду вести счет выстрелам?
— Вот именно!
Шико покачал головой.
— Ну вот! Что на тебя нашло? — спросил король.
— А то, что такая веселость всегда внушает мне опасения.
— Полно!
— Да, это как солнце: когда оно…
— То, стало быть…
— …стало быть, дождь, гром и молния не за горами.
С улыбкой поглаживая бороду, Генрих ответил:
— Если будет гроза, Шико, — плащ у меня широкий, я тебя укрою.
С этими словами он направился в прихожую, а Шико начал одеваться, что-то бормоча себе под нос.
— Коня! — вскричал король. — И скажите господину де, Морнэ, что я готов!
— Вот оно что! Господин де Морнэ — обер-егермейстер этой охоты? — спросил Шико.
— Господин де Морнэ у нас все, Шико, — объяснил Генрих. — Король Наваррский так беден, что дробить придворные должности ему не по карману. У меня один человек на все случаи годен!
— Да, но человек стоящий, — со вздохом ответил Шико.
