Спустя месяц после того, как все это случилось, Париж оказался в центре грандиозных политических событий.

Никогда крах не угрожал французской монархии до такой степени: три партии рвали на части королевство, каждая старалась ухватить кусок пожирнее.

Как мы уже говорили, в Нормандии высадился король Англии Генрих V вместе со своими братьями герцогами Кларейсом и Глостером. Он атаковал крепость Тук, которая после четырехдневной осады капитулировала. Оттуда Генрих V отправился на Кан, город подвергся осаде, защищали его сеньоры с прославленными именами — Лафайет и Монтене. Несмотря на упорное сопротивление, Кан был взят. К славе новых побед примешалась память о победах, одержанных при Гонфлере и Азенкуре, — Нормандия пребывала в отчаянии. Более ста тысяч человек бежали и нашли убежище в Бретани; королю Английскому достаточно было показаться или выслать вперед небольшой отряд солдат — и город сдавался. Так пали города Аркур, Бомонле-Роже, Эвре, Фалез, Бэйе, Лизье, Кутанс, Сен-Ло, Авранш, Аржантон и Алансоы. Лишь Шербур продержался дольше, чем все перечисленные города, вместе взятые — его защищал Жан д’Анжен, — но и он вынужден был сдаться; а так как Шербур — это ворота в Нормандию, то вся Нормандия оказалась под властью Генриха V Английского.

Королева и герцог, со своей стороны, занимали Шампань, Бургундию, Пикардию и часть Иль-де-Франс; Санлис держал сторону бургундцев, Жан де Вилье сеньор де Л’Иль-Адан распоряжался в Понтуазе, но поскольку он был не в ладах с коннетаблем, обращавшимся с ним высокомерно, то отдал этот город, расположенный всего в нескольких лье от Парижа, герцогу Бургундскому, — тот выслал туда подкрепление, а правителем оставил де Л’Иль-Адана.

Остальная часть Франции, которою от имени короля и дофина правил коннетабль, была не в силах противостоять врагу, ибо к графу Арманьякскому, подтягивавшему свои войска к столице королевства, то и дело поступали жалобы от жителей городов и селений, где проходили его солдаты, что те их грабят; солдаты и впрямь были голодны и давно не получали жалованья. Недовольство стало всеобщим, коннетабль не знал, кого ему больше бояться: своих или чужих.

Герцог Бургундский, отчаявшись овладеть Парижем силой, решил воспользоваться недовольством, которое вызывала политика короля — этим недовольством кораль был обязан коннетаблю, — и обеспечить себе поддержку в городе. Преданные ему люди тайком проникли в Париж, группа заговорщиков готовилась открыть ему ворота Сен-Марсо. Некий служитель церкви и кучка горожан, живших поблизости, сделали вторые ключи от ворот и послали к герцогу человека, дабы предупредить о дне и часе задуманного предприятия. Исполнение задуманного герцог возложил на Гектора де Савеза, выказавшего храбрость и ловкость в деле похищения из Тура королевы, а сам с шестью тысячами человек отправился ему на подмогу.

В то время как вся эта армия в полнейшем молчании движется на Париж, чтобы осуществить дерзкий замысел, мы проведем читателя в огромную залу замка Труа-ан-Шампань, где держит свой двор королева Изабелла, окруженная бургундской и французской знатью.

Тот, кто увидел бы королеву восседающей в раззолоченном кресле в этой готической зале, выставившей напоказ всю роскошь бургундского дома; тот, кто увидел бы, как одному она улыбается, другому грациозно протягивает прекрасную руку, третьему говорит приветливые слова, — ужаснулся бы, заглянув в ее душу, кипевшую ненавистью и сотрясавшуюся от жажды мщения, а также той борьбе, которую выдерживала эта гордячка, обуздывая бушевавшие в ней страсти, что составляло удивительный контраст с величавым спокойствием ее чела.

Чаще других она обращается к молодому сеньору, стоящему по правую руку от нее: он приехал последним, его зовут Вилье де Л’Иль-Адан. Он тоже прячет под приветливой улыбкой и ласковыми словами ненависть и планы отмщения, часть из которых уже осуществил, отдав герцогу Бургундскому город, порученный его заботам. А герцог Бургундский, подумав: кто изменил однажды, изменит и в другой раз, — не взял его с собой в Париж и, сделав вид, что оказывает ему большую честь, отправил его к королеве.

Немного позади, справа и слева, оперевшись на край кресла королевы, стоят в полупочтительной-полусвободной позе и вполголоса разговаривают о чем-то два наших старых знакомца — де Жиак и де Гравиль: заплатив выкуп, они вольны были вернуться к своей прекрасной повелительнице и предложить ей свою любовь и меч. Всякий раз, как она обращает свой взор в их сторону, ее чело хмурится: ведь они боевые соратники шевалье де Бурдона; когда они вдруг произносят имя несчастного молодого человека, оно скорбным эхом отдается в ее сердце, что вопиет о мщении.

Внизу, по левую сторону от ступеней, которые возносят над всеми, словно трон, королевское кресло, расположились Жан де Во, Ле Шатлю, де Л’Ан и де Бар. Жан де Во рассказывает, как несколько дней назад они с его родственником Гектором де Савезом захватили в церкви Шартрской Божьей Матери Гелиона де Жаквиля и убили его, в чем они могут поклясться. Чтобы не замарать алтарь кровью, они вытащили де Жаквиля из церкви и, несмотря на мольбы, несмотря на обещание выкупа в пятьдесят тысяч экю золотом, нанесли ему столь тяжелые раны, что спустя три дня он скончался.

Позади сеньоров полукругом стоят разодетые пажи, цвет их платья соответствует цвету платья их сеньора или дамы; они тихо беседуют — об охоте, о любви.

Время от времени над шуршанием одежд и жужжанием голосов возвышался голос королевы; все тотчас же умолкали, и каждый мог отчетливо слышать вопрос, который она обращала к кому-нибудь из сеньоров, и его ответ. Затем возобновлялся общий разговор.

— Так вы настаиваете, мессир де Гравиль, — полуобернувшись и прервав на миг общую беседу, сказала королева, обращаясь к сеньору, который, как мы заметили, стоял немного позади, — итак, вы настаиваете, что наш кузен д’Арманьяк поклялся Девой Марией и Иисусом Христом, что, пока он жив, мы не увидим на нем красного креста Бургундского дома, который мы, его повелительница, согласились принять как знак единения наших мужественных и верных защитников?

— Это его собственные слова, ваше величество.

— И вы, мессир де Гравиль, не загнали их ему обратно в глотку рукояткой вашего меча или кинжала? — сказал Вилье тоном, в котором сквозили нотки зависти.

— Во-первых, V меня не было ни меча, ни кинжала, сеньор де Вилье, ведь я был пленником. А во-вторых, такой превосходный воин внушает противнику, как бы храбр тот ни был, нечто вроде почтения. Впрочем, мне известен некто, кому он адресовал более жестокие слова, чем те, что произнес я; тот человек был свободен, у него были и кинжал, и меч, однако он не осмелился, если я не ошибаюсь, последовать совету, который он только что дал мне, и выказанная им смелость сейчас, когда тут нет коннетабля, теряет в цене; так, я полагаю, думает и наша повелительница — королева.

И де Гравиль продолжал спокойно беседовать с де Жиаком.

Де Л’Иль-Адан сделал нетерпеливое движение; королева остановила его.

— Мы не заставим коннетабля нарушать ею клятву, не правда ли, мессир де Вилье? — сказала она.

— Государыня, — отвечал де Л’Иль-Адан, — я, как и он, клянусь Девой Марией и Иисусом Христом, что лишу себя пищи и сна, если не увижу собственными глазами коннетабля Арманьякского с красным крестом Бургундского дома; и, если я нарушу эту клятву, пусть Бог лишит меня своей милости и душа моя не будет знать покоя ни на этом свете, ни на том.

— Мессир де Вилье, — обернувшись к нему и насмешливо глядя сверху вниз, сказал барон Жан де Во, — дает обещание, которое не составит большого труда выполнить; ведь прежде чем к нему придет сон и он вновь почувствует голод, мы узнаем — узнаем уже сегодня вечером, — что его высочество герцог Бургундский вошел в столицу, и тогда коннетабль будет счастлив на коленях вручить королеве ключи от города.

— Да услышит вас Бог, барон, — сказала Изабелла Баварская. — Самое время вернуть прекрасному королевству Французскому хоть немного мира и покоя. Я рада, что представился случай взять Париж, не полагаясь на удачу в бою, в котором ваша отвага, без сомнения, доставила бы нам победу, но в котором пролилась бы кровь моих подданных.

— Господа, — спросил де Жиак, — а когда намечается наше вступление в столицу?

В этот миг за окном послышался страшный шум, словно мчалось галопом целое войско. С галереи донеслись чьи-то торопливые шаги, двери комнаты отворились, и участники собрания увидели богато вооруженного рыцаря. Он был весь в пыли, на его латах были заметны следы ударов. Рыцарь прошел на середину залы и, чертыхаясь, бросил на стол окровавленный шлем.

Это был сам герцог Бургундский. У всех находившихся в зале вырвался крик изумления, бледность герцога произвела ужасающее впечатление.

— Преданы! — Герцог в исступлении чуть не рвал на себе волосы. — Преданы жалким торговцем мехами! Видеть Париж, уже коснуться его! Париж, мой Париж, быть в полулье от него, только руку протяни — он твой! И вдруг все сорвалось, сорвалось из-за предательства несчастного буржуа: его распирала доверенная ему тайна. Ну да, сеньоры! Что вы так на меня смотрите? Вы полагали, что в эту минуту я стучусь в двери Лувра или Сен-Поля? Так нет же, нет! Я, Жан Бургундский, по прозвищу Неустрашимый, я бежал! Да, сеньоры, бежал! И оставил Гектора де Савеза, который не смог убежать вместе со мной! Оставил людей, их головы летят сейчас с плеч, а уста кричат: "Да здравствует герцог Бургундский!" А я ничем не могу помочь! Вы понимаете? Месть наша будет ужасной, но мы отмстим. Ведь так? И вот тоща… Тоща мы зададим работы палачу и увидим, как слетают с плеч головы, и услышим, как уста кричат: "Да здравствует Арманьяк!" Мы устроим адскую пляску. Устроим! О, будь проклят коннетабль! Я сойду из-за него с ума, если уже не сошел!

Герцог Жан дико захохотал, повернулся на каблуках и рухнул у ног королевы.

Та в ужасе отпрянула.

Герцог привстал на локтях, поглядел на нее и тряхнул головой; его густая шевелюра спуталась, как грива льва.

— Королева, — сказал он, — ведь все это делается ради вас. Я уж не говорю о пролитой мною крови, — он отер со лба кровь, сочившуюся из глубокой раны, — от меня еще кое-что осталось, как видите, и я могу не сокрушаться о том, что потеряно, но другие… те, кто своими телами удобрил поля вокруг Парижа, где теперь можно будет собрать двойной урожай. И это все оттого, что Бургундия выступает против Франции, сестра против сестры! А тем временем англичане — вот они, их никто не останавливает, никто с ними не сражается! О Господи, как мы безрассудны!

Находившиеся в зале понимали, что герцогу сейчас необходимо излить душу, что бесполезно прерывать его и давать какие-то советы, но было ясно, что через минуту он вспомнит о своей ненависти к королю и коннетаблю и о плане, который он лелеет, — о взятии Парижа.

— А ведь в эту минуту, — продолжал он, — я мог бы быть в замке Сен-Поль, где расположился дофин, я мог бы услышать, как парижане, удалой народ, на три четверти принадлежащий мне, кричат: "Да здравствует Бургундия!" А вы, моя королева, могли бы издавать указы для всей Франции и подписывать эдикты, действительно имеющие силу; этот же проклятый коннетабль мог бы сейчас на коленях просить у меня пощады. О, так оно и будет, — сказал он, поднимаясь во весь рост. — Не правда ли, сеньоры? Это будет, я так хочу. И пусть кто-нибудь скажет "нет", я отвечу: он нагло лжет.

— Успокойтесь, герцог, — сказала королева. — Я сейчас позову доктора, он перевяжет вашу рану, если только вы не желаете, чтобы я сама…

— Благодарю, ваше величество, благодарю, — отвечал герцог. — Это пустяковая царапина. Дай Бог, чтобы славный Гектор де Савез отделался так же легко.

— А что с ним?

— Не ведаю. Я не успел даже соскочить с коня, чтобы подойти к нему и узнать, жив ли он. Я только видел, как он упал со стрелой в груди, как кол в виноградник. Бедный Гектор! Это кровь Гелиона де Жаквиля мстит ему. Берегитесь, мессир Жан де Во, вы наполовину участвовали в убийстве, возможно, в грядущей битве вы понесете половину наказания.

— Благодарю, ваше высочество, — сказал Жан де Во. — если это случится, мой последний вздох будет за благородного герцога Жана Бургундского, а моя последняя мысль будет о ее величестве благороднейшей королеве Изабелле Баварской.

— Да, мой славный барон, да, — проговорил с улыбкой Жан Неустрашимый, мало-помалу успокаиваясь, — я знаю, что ты храбр и в свою последнюю минуту вырвешь свою душу — да не посягнет на нее Господь Бог — у самого дьявола и останешься ее единственным владельцем, несмотря на кое-какие грешки, из-за чего дьявол вправе претендовать на нее.

— Я сделаю все, что смогу, ваше высочество.

— Прекрасно. И если королеве не угодно что-либо приказать нам, то, по-моему, сеньоры, нам следует отдохнуть: завтра этот отдых пойдет нам на пользу. Нам предстоит война — ни больше ни меньше, и одному Богу известно, когда она закончится.

Королева поднялась, показав жестом, что одобряет предложение герцога Бургундского, и, опираясь на руку, которую ей предложил де Гравиль, вышла из залы.

Герцог Бургундский, казалось, уже совсем забыл о том, что произошло, словно это был сон; вместе с Жаном де Во он, смеясь, последовал за королевой; его кровоточащая рана на лбу будто и не причиняла ему боли. За ними вышли Шатлю, де Л’Ан и де Бар и последними — де Жиак и де Л’Иль-Адан. В дверях они столкнулись.

— А ваше желание? — смеясь, спросил де Жиак.

— Я удовлетворю его, — ответил де Л’Иль-Адан, — сегодняшний вечер идет в счет.

Они вышли.

Спустя некоторое время зала, где только что стоял смутный гул и которая искрилась и сверкала, погрузилась в темноту и безмолвие.

Если нам удалось дать читателю точное представление о характере Изабеллы Баварской, то он легко представит себе, что новость, принесенная Жаном Бургундским, лишившая королеву последних надежд, произвела на нее действие, обратное тому, которое эта же новость произвела на герцога; хладнокровный в бою, герцог, когда пришлось подводить итоги, впал в гнев, тот вылился в слова и вместе с ними иссяк. Не то Изабелла: она выслушала рассказ полная ненависти, но с рассчитанным хладнокровием истинного политика. Он добавил горечи, которою ее сердце уже было полно; оно молчаливо копило обиды, скрывая их, ожидая лишь подходящего момента, чтобы выплеснуть все разом, как вулкан, который в один прекрасный день извергается и выбрасывает наружу содержимое и то, что в разное время бросала в него рука человека.

Когда Изабелла вошла к себе, ее лицо было бледно, руки судорожно сжаты, зубы стиснуты. Она не могла сесть, ибо была слишком взволнована, но не могла и стоять — так ее била дрожь; тогда она конвульсивным движением ухватилась за одну из колонн у постели, уронила голову на руку, вцепившуюся в эту колонну, и позвала Шарлотту. В груди у нее горело, дыхание перехватывало.

Прошло несколько секунд. Ответа не последовало, в соседней комнате ничто не шелохнулось — никакого движения, свидетельствовавшего о том, что Изабеллу услышали.

— Шарлотта! — снова позвала она и топнула ногой; ее голос прозвучал глухо и невнятно: не то зов, не то звериный рык; трудно было представить себе, что всего лишь имя вырвалось из человеческих уст.

Спустя миг на пороге, дрожа от страха, появилась девушка. Она без труда различила в голосе своей госпожи знакомую ей гневную интонацию.

— Вы разве не слышали, что я вас зову? — сказала королева. — Вас надо всякий раз приглашать дважды.

— Прошу прощения, ваше величество, но я была… там… с…

— С кем?

— С молодым человеком, которого вы знаете, которого вы видели и которым вы, будучи так милостивы, интересовались.

— Да кто же это?

— Перине Леклерк.

— Леклерк! — воскликнула королева. — Откуда он взялся?

— Приехал из Парижа.

— Я хочу видеть его.

— Он тоже, ваше величество, хотел вас видеть и просил разрешения говорить с вами, но я не посмела…

— Говорят же тебе, пусть войдет. Немедленно! Сию секунду! Где он?

— Он там, — сказала девушка и, приподняв полог, крикнула: — Перине!

Едва войдя в комнату, Леклерк бросился к королеве: они оказались лицом к лицу.

Второй раз в жизни бедный торговец оружием стоял, как равный, перед гордой королевой Французской. Однажды, несмотря на различие положений, одни и те же чувства уже свели их друг с другом. Только в первый раз речь шла о любви, а теперь — о мщении.

— Перине! — сказала королева.

— Ваше величество! — отвечал тот, пристально глядя в глаза повелительнице.

— Я тебя не видела с тех самых пор, — продолжала королева.

— Так ведь и ни к чему. Вы сказали: если его живым перевезут в другую тюрьму, я должен следовать за ним до самых ее дверей; если тело погребут, я должен сопровождать его до самой могилы; но мертв ли он, живой ли, я должен вернуться к вам и сказать: "Он там". Королева, они предусмотрели все: что вы можете похитить и пленника, и труп, — они бросили его живого и искалеченного в Сену.

— Почему же ты, несчастный, не спас его и не отомстил за него?!

— Я был один, их — шестеро, двое мертвы. Я сделал, что мог. Теперь я надеюсь сделать больше.

— Увидим, — сказала королева.

— О, этот коннетабль! Ведь вы ненавидите его, не правда ли, ваше величество? И вы хотели бы овладеть Парижем. Так разве вы не пожалуете своей милостью человека, который предложит себя, чтобы взять Париж и отомстить коннетаблю?

Королева улыбнулась одной лишь ей присущей улыбкой.

— О! — сказала она. — Все, чего ни попросит этот человек… все, половину моей жизни, моей крови… Только где он?

— Он перед вами" ваше величество.

.— Вы?! Ты! — вскричала в удивлении Изабелла.

— Да, я.

— Но… каким образом?

— Я сын эшевена Леклерка; ночью отец кладет ключи от города под подушку. В один прекрасный вечер я иду к нему, обнимаю, сажусь за стол, потом прячусь в доме, а ночью… ночью вхожу в его комнату, беру ключи и открываю ворота.

Шарлотта тихо вскрикнула, Перине сделал вид, что не слышал, королева также пропустила ее возглас мимо ушей.

Подумав, она молвила:

— Ну что ж, пускай.

— Я сделаю, как сказал, — повторил Леклерк.

— Но, — робко проговорила Шарлотта, — вдруг, когда вы будете брать ключи, ваш отец проснется?

От этого предположения у Леклерка волосы зашевелились на голове, а на лбу выступил пот. Но он положил руку на рукоять кинжала и произнес:

— Я усыплю его.

Шарлотта снова вскрикнула и упала в кресло.

— Да, — сказал Леклерк, не обращая внимания на свою возлюбленную" которая почти лишилась чувств, — да, я могу стать предателем и отцеубийцей, но я буду отомщен.

— Что они сделали тебе? — спросила Изабелла, приблизившись к нему; она взяла Леклерка за руку и взглянула на него так, как смотрит женщина, когда ею владеет жажда мести, как бы жестока она ни была и чего бы ни стоила.

— Пусть это останется моей тайной, ваше величество. Знайте лишь, что я сдержу свое слово, но и вы сдержите свое.

— Прекрасно, я слушаю тебя. Ты ведь любишь Шарлотту?

Перине с горькой усмешкой покачал головой.

— Тогда золото? Ты его получишь.

— Нет, — отвечал Перине.

— Может быть, звание, почести? Как только мы возьмем Париж, я назначу тебя комендантом, ты станешь графом.

— Нет, не то, — прошептал Леклерк.

— Так что же? — спросила королева.

— Ведь вы регентша Франции?

— Да.

— Вы вольны карать, вольны миловать?

— Да.

— И у вас есть печать, а тот, кто владеет грамотой с королевской печатью, облечен королевской властью, не так ли?

— Так.

— Я хотел бы иметь такую грамоту, чтобы она отдала в мои руки жизнь, которой я распоряжусь по своему усмотрению, не спрашивая ни у кого на то соизволения, и чтобы даже палач не оспаривал ее у меня.

Королева побледнела:

— Надеюсь, это не касается ни дофина Карла, ни короля?

— Нет.

— Пергамент мне и королевскую печать! — с живостью воскликнула королева.

Леклерк взял со стола то и другое и протянул королеве. Та написала: "Мы, Изабелла Баварская, Божьей милостью регентша Франции, коей вверено по природе занятости его величества короля управление королевством, уступаем торговцу оружием на мосту Пти-Пон Перине Леклерку наше право на жизнь и на смерть…"

— Имя? — спросила Изабелла.

— Графа Арманьякского, коннетабля королевства Французского, парижского градоначальника, — сказал Леклерк.

— Ах! — воскликнула королева, роняя перо. — Скажи, по крайней мере, ты просишь у меня его жизнь, чтобы убить его?

— Да.

— Ив час его смерти ты скажешь ему, что я забираю у него его Париж, его столицу, взамен моего возлюбленного, которого он отнял у меня? Долг платежом красен; надеюсь, ты скажешь ему?

— Хорошо, я скажу.

— Поклянись спасением своей души.

— Клянусь.

Королева снова взяла перо и продолжала:

— "Уступаем наше право на жизнь и на смерть графа Арманьякского, коннетабля королевства Французского, парижского градоначальника, отказываясь навсегда от нашего права на жизнь вышеозначенной персоны".

Она подписалась и скрепила подпись печатью.

— Возьми, — сказала она, протягивая лист.

— Благодарю, — отвечал Леклерк, забирая его.

— Это ужасно! — вскричала Шарлотта.

Девушка была очень бледна, это невинное создание словно присутствовало при заключении сделки двух исчадий ада.

— Теперь, — продолжал Леклерк, — мне нужен энергичный человек, с которым я мог бы договориться и у которого были бы желание и воля, а из благородных он или из простых — мне все равно.

— Позови лакея, Шарлотта.

— Скажите сеньору Вилье де Л’Иль-Адану, что я жду его, и немедленно, — приказала королева вошедшему лакею.

Лакей поклонился и вышел.

Де Л’Иль-Адан, верный данному им обету, спал, не раздеваясь.

Через пять минут он уже стоял перед королевой, готовый исполнить ее волю.

Изабелла подошла к рыцарю и, не ответив на его почтительное приветствие, сказала:

— Мессир де Вилье, этот юноша вручает мне ключи от Парижа, мне нужен мужественный, энергичный человек, которому я могла бы доверить их, — я подумала о вас.

Л’Иль-Адан вздрогнул; его глаза сверкнули; он повернулся к Леклерку и протянул было ему руку, но тут увидел его одежду: совершенно определенно, что тот, кого он хотел приветствовать как равного, был гораздо ниже его по происхождению. Рука де Л’Иль-Адана опустилась, а лицо приняло обычное высокомерное выражение.

Ни одно из этих движений не ускользнуло от Леклерка; он стоял, скрестив руки на груди, и не шелохнулся — ни когда Л’Иль-Адан протянул ему руку, ни когда убрал ее.

— Поберегите вашу руку, чтобы разить врага, мессир де Л’Иль-Адан, — смеясь, сказал Леклерк, — хотя и у меня есть право коснуться ее, ибо так же, как и вы, я мщу за моего короля и мою родину. Поберегите вашу руку, сеньор де Вилье, хотя нас и породнит предательство.

— Молодой человек!.. — вскричал Л’Иль-Адан.

— Ладно, поговорим о другом. Можете вы обеспечить мне пятьсот копий?

— Под моим началом в Понтуазе стоит тысяча вооруженных людей.

— Хватит и половины, если эти люди храбры. Я введу их вместе с вами в город. На этом моя миссия заканчивается. Большего с меня не спрашивайте.

— Остальное я беру на себя.

— Прекрасно! Не будем терять времени, тронемся, в дороге я вам расскажу, что я надумал.

— Да не покинет вас мужество, сеньор де Л’Иль-Адан! — напутствовала его королева.

Л’Иль-Адан преклонил колено, поцеловал руку, которую протянула ему могущественная его повелительница, и вышел.

— Вы не забыли вашего обещания, Перине? — спросила королева. — Пусть, прежде чем умереть, он узнает, что это я, его смертельный враг, отбираю у него Париж взамен моего возлюбленного.

— Он об этом узнает, — ответил Леклерк, пряча за пазуху пергамент с королевской печатью и наглухо застегиваясь.

— Прощай, Леклерк, — прошептала Шарлотта.

Но молодой человек уже ничего не слышал и, даже не попрощавшись с девушкой, бросился прочь из комнаты.

— Да поможет им ад достичь цели! — сказала королева.

— Да остережет их Господь! — прошептала Шарлотта.

Л’Иль-Адан и Леклерк вошли в конюшню и Л’Иль-Адан отобрал двух своих лучших лошадей.

— Где мы возьмем других лошадей, когда эти падут, ведь они смогут проделать лишь треть пути? — спросил Леклерк.

— Мы будем проезжать посты бургундцев, они знают меня и дадут смену.

— Отлично!

Они натянули поводья, пришпорили коней и понеслись быстрее ветра.

Не удивительно, что те, кто при свете искр, которые выбивали копыта, видел в сероватых сумерках лошадей с развевающимися гривами и всадников с развевающимися волосами, мчащихся бок о бок во весь опор, рассказывали потом, что им в новом обличии явились Фауст и Мефистофель верхом на фантастических животных, по всей видимости, спешившие на какое-то адское сборище.