Книга: Дюма. Том 01. Изабелла Баварская. Повести
Назад: ГЛАВА XVII
Дальше: ГЛАВА XIX

ГЛАВА XVIII

С момента описанных событий прошло около пол у года. На великий город опускалась ночь; с Сен-Жерменского холма было видно, как медленно, друг за другом, в зависимости от того, насколько они были от него удалены, растворялись в тумане шпили колоколен и башен, которыми щетинился Париж 1417 года. На первом плане были видны острые башни колоколен Тампля и Сен-Мартен, с севера на них, подобно морскому прибою, набегала густая тень, которая вскоре накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека они выступали из сумерек, словно готовые к бою гиганты; затем облако подобралось к Сен-Жак-ла-Бушри, который темной вертикальной чертой вырисовывался в тумане, и сомкнулось с туманом, поднимавшимся от Сены; низкий с моросью ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную завесу глаз еще мог различить древний Лувр, череду его башен, Нотр-Дам и острый шпиль Сент-Шапель. Затем туман жадно набросился на Университет, окутал Сент-Женевьев, добрался до Сорбонны, завихрился над крышами домов, опустился на улицы, перебросился через крепостной вал, распростерся по равнине, стер с горизонта красноватую ленту, которую оставило солнце в качестве последнего "прощай" земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре.
Однако на линии крепостных валов, опоясывающих спящий колосс, можно различить часовых, которые на расстоянии ста шагов друг от друга охраняют покой города; размеренный, монотонный шум их шагов похож, если позволительно такое сравнение, на биение пульса, возвещающее, что жизнь идет своим чередом, хоть порой и принимает обличив смерти; время от времени раздается крик часового: "Слушай! ", эхо пробегает по кругу и возвращается в начальную точку.
В тени, отбрасываемой воротами Сен-Жермен, квадратная громада которых высится над крепостным валом, прохаживается один из часовых, более печальный и более молчаливый, чем все остальные. По его полувоенной-полумещанской одежде можно догадаться, что хозяин ее, хотя временно и исполняет обязанности часового, принадлежит к корпорации ремесленников, — согласно приказу коннетабля Арманьякского, она выделила пятьсот человек для защиты города; иногда он останавливается, опирается на копье, которое ему выдали, и вперяет рассеянный взгляд в какую-нибудь одну точку в пространстве, а затем, вздохнув, продолжает расхаживать взад и вперед, как предписано ночному часовому.
Но тут его внимание привлек голос — человек, стоявший на дороге, опоясывающей внешний ров, спрашивал, где тут проезд через заставу Сен-Жермен; запоздавший путник, видимо, рассчитывал на участие стража, который мог разрешить проехать страннику только под свою личную ответственность, ибо уже давно пробило десять часов вечера. Надо полагать, он не заблуждался насчет того действия, которое окажут его слова, ибо молодой часовой, едва его слуха коснулся этот голос, тотчас же спустился с откоса с внутренней стороны рва и постучал в окошко, о наличии которого свидетельствовал свет от лампы, а чтобы его лучше слышали, он громко крикнул:
— Отец, скорее поднимайтесь и отворите ворота мессиру Ювеналу Юрсену.
Свет стал перемещаться — значит, его слова были услышаны; держа в одной руке фонарь, а в другой — связку ключей, из дома вышел старик и в сопровождении молодого человека, окликнувшего его, направился под свод массивных ворот.
Однако прежде чем вложить ключ в замочную скважину, он решил удостовериться, не ошибся ли сын и, обратившись к человеку, расхаживавшему по ту сторону двери и иногда ударявшему в нее ногой, спросил:
— Кто вы такой?
— Отворите, мэтр Леклерк, я Жан-Ювенал Юрсен, советник в парламенте его величества короля. Я задержался у настоятеля аббатства Сен-Жермен-де-Пре, я рассчитывал на вас — ведь мы старые знакомые.
— Да, конечно, — прошептал Леклерк, — настолько старые, насколько ими могут быть старик и ребенок. Ваш отец, молодой человек, в самом деле мог бы выразиться так, поскольку мы оба родились в Труа в тысяча триста сороковом году, и наше знакомство в течение шестидесяти восьми лет действительно заслуживает того эпитета, который вы употребили.
Произнося эти слова, сторож дважды повернул ключ, поднял железный брус, которым закрывались ворота, и, толкнув одну за другой тяжелые створки, приоткрыл ворота так, чтобы молодой человек, ему было лет двадцать восемь, мог пройти в эту щель.
— Благодарю, мэтр Леклерк, — сказал он, хлопнув старика по плечу в знак признательности и уважения, — в случае чего вы можете рассчитывать на меня.
— Мессир Ювенал, — сказал молодой часовой, — не могу ли и я отчасти рассчитывать на вас, поскольку в услуге, которую оказал вам мой отец, есть и моя доля. Ведь это я предупредил его, вряд ли вы смогли бы пройти где-нибудь в другом месте.
— А, Перине, это ты! Что ты делаешь здесь в такой поздний час и в этом одеянии?
— Я осуществляю охрану города по приказу господина коннетабля. И так как я был волен сам распоряжаться собой, то и пришел на ужин к отцу.
— И слава Богу, что пришел, — подхватил старик, — ибо он достойный юноша: он боится Бога, почитает короля и любит родителей.
Старик протянул сыну морщинистую дрожащую руку, и тот сжал ее в своих руках, а другую взял в свои Ювенал.
— Еще раз благодарю вас, мой старый друг. Не стоит задерживаться на улице. Надеюсь, что никто больше не явится испытывать ваше доброе сердце.
— И правильно сделает, мессир Юрсен; да будь это сам дофин Карл — Бог его спаси, — я, наверное, не сделал бы для него того, что сделал для вас. Хранить ключи от города в такое смутное время — очень большая ответственность. Когда я бодрствую, я их всегда держу на поясе, а когда сплю — под подушкой.
Похваставшись своим прилежанием, старик еще раз пожал руки юношам, подобрал с земли фонарь и, оставив молодых людей вдвоем, отправился домой.
— Что ты хотел услышать от меня, Перине? — спросил Ювенал, опираясь на руку молодого торговца оружием, с которым мы познакомились в предыдущей главе.
— Новости, мессир. Ведь вы докладчик в Совете, советник, вы должны все знать. Меня беспокоит Тур, где находится королева, говорят, там Бог знает что творится.
— Да, действительно, — отвечал Ювенал, — лучше меня тебе никто не расскажет о последних новостях.
— Не желаете ли подняться на крепостной вал? Если коннетабль будет делать ночной обход и не застанет меня на посту, мой отец может лишиться места, а меня выпорют.
Ювенал непринужденно оперся на руку Перине, и оба очутились на площадке, где в данную минуту никого не было!
— Вот что произошло, — начал Ювенал; слушатель был весь внимание. — Как тебе известно, в Туре королева жила пленницей под присмотром Дюпюи, а он самый подозрительный и самый нелюбезный из всех тюремщиков. Но, несмотря на все его усердие, королеве удалось передать письмо герцогу Бургундскому, где она настоятельно просила ей помочь. Герцог быстро сообразил, какую могущественную союзницу обретет он в лице Изабеллы Баварской, ибо в глазах многих его бунт против короля выглядел бы отныне рыцарской защитой женщины.
За дочерью короля герцогиней Баварской не был установлен столь строгий надзор, как за королевой, и последняя с ее помощью получила известие от герцога; узнав, что он располагается лагерем у Корбея, а его люди добрались до Шартра, она окончательно уверовала в свое спасение.
Она притворилась, что испытывает священное благоговение перед аббатством Мармутье, и наставила свою дочь просить Дюпюи позволить принцессам и их дамам отправиться всем вместе на мессу в аббатство. Дюпюи хоть и был грубоват, не посмел отказать дочери своего короля в безобидной, на его взгляд, милости. Постепенно королева приучила своего тюремщика к тому, что она посещает аббатство Мармутье. Казалось, она больше не замечает неучтивости своего стража, ибо говорила с ним неизменно кротким голосом. Дюпюи, довольный, что его воля сломила гордыню королевы, словно помягчел. Правда, его уязвляло, что королева отправлялась в аббатство, когда ей вздумается; на всякий случай, хоть он и не отлучался от нее ни на шаг, он расставлял на всем пути через равные промежутки сторожевые посты, — правда, такая предосторожность представлялась ему излишней: ведь враг был в пятидесяти лье от них.
Королева приметила, что солдаты, стоявшие на постах, несли свою службу с прохладцей, в полной уверенности, что это никчемное занятие, и, если б их неожиданно атаковали, успех нападения был бы обеспечен.
Согласно составленному Изабеллой плану, герцог Бургундский должен был похитить ее из Мармутье, обо всех подробностях королева сообщила ему через одного из своих слуг. Герцог оценил ее изобретательность, и через нового посланника королева указала день, когда она отправится в аббатство.
Исполнение задуманного предприятия требовало большой отваги: ведь нужно было проехать пятьдесят лье и при этом себя не обнаружить. К тому же герцог Бургундский, собиравшийся нанести удар, не мог взять с собой большой отряд, а Дюпюи располагал для отпора значительным количеством солдат. Но если бы герцог Бургундский привлек много народу, Дюпюи, конечно, догадался бы о затевавшемся деле и перевез королеву в Мэн, Берри или Анжу. Все это не смущало герцога Бургундского. Он прекрасно понимал, что единственное средство поддержать свою партию — обеспечить себе поддержку Изабеллы; он принял все необходимые меры и добился своего, не будучи узнанным, — и вот каким образом.
Перине весь обратился в слух.
— Герцог отобрал из своей армии десять тысяч человек на лошадях — людей самых мужественных, а лошадей самых крепких, — и тех и других приказал обильно кормить, а через неделю в ночь он, выступив во главе этого войска, покинул свой лагерь под Корбеем и взял курс на Тур. Шли всю ночь, в глубокой тишине, и только перед рассветом сделали остановку на час, чтобы задать корм лошадям, после этого снова тронулись в путь и шли пятнадцать часов подряд, соблюдая еще большую осторожность, чем ночью; с наступлением темноты вновь сделали привал, — до Тура оставалось шесть лье. Армия эта вызывала удивление у жителей тех мест, через которые она проследовала: всех поражало, что она продвигалась так стремительно и при полном молчании. Утром следующего дня, в восемь часов, герцог Бургундский, боясь, как бы, несмотря на все меры предосторожности, сторожа королевы не опередили его, окружил церковь в Мармутье и приказал Гектору де Савезу войти в нее, взяв с собой шестьдесят человек. Дюпюи, увидев войска бургундцев, которых он узнал по красным крестам, приказал королеве следовать за ним, рассчитывая вынудить ее выйти из церкви через боковую дверь, возле которой ее ожидала карета; королева наотрез отказалась. Он сделал знак двум стражникам, те попытались действовать силой. Но королева вцепилась в решетку клироса, подле которого она стояла коленопреклоненной; ухватившись обеими руками за прутья решетки, она поклялась Христом, что скорее даст себя убить, но не уйдет по доброй воле с этого места. Сопровождавшие ее принцессы и дамы метались в растерянности, моля о пощаде и взывая о помощи; де Савез, видя, что сейчас не время колебаться, осенил себя крестным знамением — да простит ему Бог за содеянное в доме Его — и выхватил шпагу, его люди сделали то же самое.
Тут Лоран Дюпюи окончательно понял, что проиграл; он выбежал через боковую дверь, вскочил на коня и галопом помчался в Тур; город был предупрежден им об опасности и укрепился, как мог.
Как только Дюпюи исчез, де Савез приблизился к королеве и почтительно приветствовал ее от имени герцога Бургундского.
— Где он сам? — спросила королева.
— У портала церкви, он ждет вас.
Королева и принцессы кинулись к входной двери, путь им преграждала живая изгородь из вооруженных людей, которые кричали: "Да здравствует королева и его высочество дофин!"
Увидев королеву, герцог Бургундский соскочил с коня и преклонил колено.
— Несравненный кузен, — сказала она, грациозно приблизившись к герцогу и подняв его с колен, — я должна вас любить, как никого в королевстве. По первому моему зову вы все бросили ради моего спасения. Заверяю вас, что никогда этого не забуду. Теперь я вижу, что вы всегда любили его величество короля, королевскую семью и королевство и высоко ценили их интересы.
С этими словами она протянула ему руку для поцелуя.
Герцог сказал в ответ несколько учтивых слов, подтвердив свою преданность королеве, и оставил де Савеза и тысячу всадников охранять ее, а сам, не мешкая, отправился с остальной частью войска в Тур, рассчитывая попасть в город прежде, чем тот оправится от изумления. Герцог не встретил никакого отпора, и в то время, как его люди пробирались низинами, он въехал в город через ворота: солдаты Дюпюи покинули их. Несчастный сам оказался в числе пленников, послужив для потомства примером того, что не должно выказывать непочтение к высоким особам, до каких бы крайностей они ни доходили.
— И что же с ним сталось? — спросил Перине.
— В полдень он был повешен, — отвечал Ювенал.
— А королева?
— Вернулась в Шартр, а оттуда переехала в Труа-ан-Шампань, где держит свой двор. Генеральные штаты Шартра — их члены все ее креатуры — объявили ее регентшей и по ее заказу изготовили печать, на одной стороне которой, поделенной на четыре части, изображены гербы Франции и Баварии, а на другой — ее портрет с надписью: "Изабелла, милостью Божьей королева, регентша Франции".
Подробности, касающиеся политики, мало интересовали Перине Леклерка, его интересовало совсем другое, о чем он не решался заговорить; наконец, после минутной паузы, увидев, что Ювенал собирается уходить, он спросил, стараясь казаться равнодушным:
— Правда ли, что с дамами, сопровождавшими королеву, стряслась какая-то беда?
— Никакой, — отвечал Ювенал.
Перине вздохнул.
— А где именно королева держит свой двор?
— В замке.
— И последний вопрос, мессир. Вы такой ученый, вы знаете латынь, греческий, географию. Прошу вас, скажите, в какую сторону я должен смотреть, чтобы увидеть Труа?
Ювенал поразмыслил, затем коснулся левой рукой головы Перине, а правой указал в пространство.
— Вот, — сказал он, — гляди-ка сюда, между колокольнями Сент-Ив и Сорбонны. Видишь луну, которая поднимается над колокольней, а чуть левее — яркую звезду?
Перине кивнул.
— Эта звезда называется Меркурий. Ну так вот, если провести от нее вертикальную линию по направлению к земле, то эта линия надвое разделит город, о котором ты меня спрашиваешь.
Перине оставил без внимания показавшееся ему невразумительным астрономическо-геометрическое объяснение молодого докладчика Государственного совета; его взгляд приковывало лишь то место в пространстве, которое находилось чуть левее колокольни Сорбонны, — то место, где дышала Шарлотта. Остальное его не занимало, в этой же точке для него был сосредоточен целый мир.
Он жестом поблагодарил Ювенала; тот важно удалился, преисполненный гордости: ведь он представил своему молодому соотечественнику доказательство истинной учености, упрекнуть же этого беспристрастного и сурового историка можно было лишь в том, как он ею пользовался; да еще в желании довести до сведения слушателя, что он, Ювенал, происходил из рода Юрсенов.
Перине стоял, прислонившись спиной к дереву, его глаза были устремлены на ту часть Парижа, где высился Университет, но он не замечал его, и вскоре, словно и впрямь пропоров пространство, его взгляд вперился в Труа, мысленным взором Перине проник в замок, в опочивальню Шарлотты, и комната выступила перед ним как декорация в театре, которую видит лишь один зритель. Он живо представил себе цвет обивки, мебель и среди всего этого — молоденькую грациозную блондинку, свободную в данную минуту от забот о своей королеве; от белых одежд исходит оживляющий темную комнату свет — так носят в себе и излучают свет ангелы Мартин и Данби, и эти лучи освещают мрак, который они прорезывают и в котором еще не блеснул луч солнца.
Собрав все свои душевные силы, Перине сосредоточился на этом видении, и оно стало для него реальностью: если бы его воображению предстала сейчас Шарлотта — не спокойная и задумчивая, а другая, подвергающаяся опасности, он протянул бы ей руки и бросился бы к ней, словно их разделял всего один шаг.
Перине был так поглощен мыслями о любимой — уверяют, что в такие моменты человек теряет ощущение реальности и живет как бы в двух разных мирах, — что не услышал шума, который производил двигавшийся по улице Паон отряд всадников, и не заметил, как тот оказался всего в нескольких шагах от вверенного Перине участка.
Командующий этим ночным походом сделал знак отряду остановиться, а сам взобрался на крепостной вал. Поискав глазами часового, он заметил Перине — тот, весь во власти Отец Ювенала был обязан своим именем замку Юрсенов, который ему предоставил во владение Париж и на портике которого были изображены фигуры двух играющих медведей своей грезы, стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг.
Командир отряда приблизился к этой неподвижной фигуре и поддел на кончик меча фетровую шапочку, прикрывавшую голову Леклерка.
Видение исчезло так же мгновенно, как рушится и проваливается сквозь землю воздушный замок. В Перине словно молния ударила, он схватился за копье и инстинктивным движением отстранил меч.
— Ко мне, ребята! — крикнул он.
— Ты, верно, еще не совсем проснулся, молодой человек, и грезишь наяву, — сказал коннетабль и мечом переломил надвое, словно тростинку, копье с наконечником, которое Леклерк выставил вперед и которое, падая, воткнулось в землю.
Леклерк узнал голос правителя Парижа, выронил оставшийся у него в руках обломок и, скрестив на груди руки, стал ждать заслуженного наказания.
— Так-то вы, господа буржуа, защищаете свой город, — продолжал граф Арманьякский. — И это называется исполнять свой долг! Эй, молодцы, — обратился он к своим людям, и те тотчас же сделали движение по направлению к нему. — Есть три добровольца?
Из рядов вышли три человека.
— Один из вас остается здесь нести службу за этого чудака, — сказал граф.
Один солдат соскочил с лошади, бросил поводья на руки товарищу и занял место Леклерка в тени ворот Сен-Жермен.
— А вы, — обратился коннетабль к двум другим солдатам, ожидавшим его приказа, — спешьтесь и отмерьте нерадивому дозорному двадцать пять ударов ножнами ваших мечей.
— Ваше сиятельство, — холодно произнес Леклерк, — это наказание для солдата, а я не солдат.
— Делайте, как я сказал, — проговорил коннетабль, вдевая ногу в стремя.
Леклерк подошел к нему, намереваясь его задержать:
— Подумайте, ваше сиятельство.
— Итак, двадцать пять: ни больше, ни меньше, — повторил коннетабль и вскочил в седло.
— Ваше сиятельство, — сказал Леклерк, хватаясь за поводья, — это наказание для слуг и вассалов, а я не тот и не другой. Я свободный человек, свободный гражданин города Парижа. Прикажите две недели, месяц тюрьмы, — я повинуюсь.
— Не хватало еще, чтобы эти негодяи сами выбирали себе наказание! Прочь с дороги!
Коннетабль дал шпоры коню, и конь рванулся вперед. Железной перчаткой коннетабль ударил по обнаженной голове Леклерка, и тот распростерся у ног солдат, которым предстояло исполнить полученный приказ.
Солдаты с удовольствием исполняли такие приказы, когда жертвой был буржуа. Горожане и солдаты ненавидели друг друга, и случавшееся время от времени перемирие не могло потушить взаимной неприязни; нередко бывало, что по вечерам где-нибудь на пустынной улице встречались школяр и солдат: тоща один хватался за дубинку, а другой — за меч. Мы вынуждены признать, что Перине Леклерк отнюдь не принадлежал к числу тех, кто в подобных случаях уступал дорогу, лишь бы избежать потасовки.
На этот раз повезло людям коннетабля, и когда Перине подкатился к их ногам, они оба набросились на него; очнулся Перине, когда его уже раздели до пояса и, связав над головой руки, прикрутили к суку так, что его ноги едва касались земли; а затем, отцепив от пояса мечи и положив их на землю, солдаты стали избивать Перине мягкими и эластичными ножнами с флегматичностью и размеренностью пастухов Вергилия.
Третий солдат подошел поближе и стал считать удары.
Сильное тело приняло первые удары; казалось, они не произвели никакого впечатления на того, кто их получил, хотя при свете луны видны были оставленные ими голубоватые полосы, но вскоре гибкие, как кнут, ножны при каждом ударе стали рвать кожу. Звук ударов из пронзительно-свистящего превратился в глухой, притупленный, похожий на хлюпанье грязи; к концу экзекуции солдаты били уже только одной рукой, другой прикрывая лицо от брызг крови.
На двадцать пятом ударе солдаты, добрые католики, остановились и посмотрели на содеянное. Осужденный не испустил ни единого крика, не произнес ни слова жалобы.
Дело было сделано, один из солдат спокойно засовывал меч в ножны, другой в это время своим мечом перерезал веревку, которой был привязан Перине.
Как только веревка оборвалась, Перине, которого только она и держала в стоячем положении, упал на землю, впился в нее зубами и лишился чувств.
Назад: ГЛАВА XVII
Дальше: ГЛАВА XIX