Перине Леклерк выбрал как нельзя более удачное время для осуществления своего замысла — захвата Парижа: недовольство горожан достигло предела, все обвиняли коннетабля, а тот с каждым днем становился с парижанами все круче, все жестче, — жизнь людям была не в радость. Люди коннетабля не по справедливости худо обращались с горожанами; они ожесточились еще больше после поражения их военачальника — ведь он вынужден был снять осаду с Санлиса. Никто не мог выйти из города; того же, кто все-таки нарушал приказ и попадал в руки солдат, избивали или грабили. А если он жаловался коннетаблю или прево, ему отвечали: "Предположим, это так, но зачем вам понадобилось выходить?" Или: "Вы бы, наверное, так не жаловались, если бы это были ваши приятели бургундцы". Или придумывали еще какую-нибудь отговорку.

"Журналь де Пари" рассказывает, что нападению подвергались даже те, кто непосредственно находился в услужении у короля. Первого мая несколько человек отправились в Булонский лес рубить деревья, — солдаты коннетабля, охранявшие Виль-Л’Эвек, напали на них, одного убили, многих ранили. Так как денег не хватало, коннетабль решил раздобыть их любыми средствами. Он покусился на церковные облачения и даже на священные сосуды Сен-Дени. Деревни были вконец опустошены — съестным припасам больше неоткуда было взяться. На крепостных валах заставляли работать несчастных ремесленников, зачастую им приходилось возиться и с военными машинами, а если они имели неосторожность требовать жалованье, то их бранили и били. Притеснение простого люда исходило от графа Арманьякского, и вечерами народ собирался на улицах столицы. Ходили самые невероятные слухи, возмущенные горожане требовали отмщения, но тут в начале какой-нибудь улицы во всю ее ширину выстраивался отряд вооруженных шпагами стражников и, пустив лошадей галопом, обрушивался на толпу, все сметая на своем пути; тоща народ собирался где-нибудь в другом месте.

Вечером 28 мая 1418 года такая толпа собралась на площади Сорбонны. Большую часть ее составляли вооруженные дубинками школяры; мясники с ножами на поясе; рабочие со своим инструментом, который в руках этих отчаявшихся людей тоже мог служить оружием. Женщины старались не отставать от мужей, подчас не без риска для себя — ведь солдаты не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков, даже если они были беззащитны и пришли просто из любопытства.

— Вам известно, мэтр Ламбер, — говорила старая женщина, балансируя на той ноге, что была длиннее, и стараясь дотянуться до локтя мужчины, к которому она обращалась, — вам известно, для чего изъяли полотно у торговцев? Отвечайте же.

— Я полагаю, тетушка Жанна, — ответствовал тот, к кому она обращалась, продавец металлической посуды, не пропускавший ни одного из таких собраний, — я полагаю, полотно им нужно для того, если верить этому проклятому коннетаблю, чтобы делать палатки и всякие там павильоны для войска.

— А вот и ошибаетесь: они хотят зашить всех женщин в мешки и бросить в реку.

— Вот как? — сказал мэтр Ламбер, которого такая перспектива, казалось, не так уж огорчала. — Стало быть, вот как.

— Ну конечно.

— Что ж, если бы только это… — протянул какой-то буржуа.

— Так вам этого мало, мэтр Бурдишон? — негодовала наша старая знакомая тетушка Жанна.

— Арманьяки не женщин боятся, их беспокоят мужские общества, а посему всех участников подобных сборищ — к ногтю. Зато тех, кто поклялся скорее продать Париж англичанам, нежели выдать его бургундцам, пощадят.

— Интересно, а как их узнают? — вмешался продавец посуды: нетерпение, прозвучавшее в его голосе, свидетельствовало о том, что он придает большое значение этому сообщению.

— По свинцовому щиту, на одной стороне которого должен быть красный крест, а на другой — английский леопард.

— А я, — сказал, взбираясь на тумбу, какой-то школяр, — видел знамя в войсках короля Генриха Пятого Английского; его вышивали в Наварре, а там — одни только арманьяки; его должны были вывесить на городских воротах.

— Долой наваррских вышивальщиков! — выкрикнуло несколько голосов, тут же, к счастью, потухших один за другим.

А какой-то рабочий прибавил:

— Меня они заставили работать на их военной машине, она называется "гриет". Я потребовал жалованье, тогда прево мне сказал: "У тебя что, сволочь, не найдется су, чтобы купить себе веревку и повеситься?"

— Смерть прево и коннетаблю! Да здравствуют бургундцы!

Эти возгласы тут же были подхвачены и эхом прокатились в толпе.

В то же мгновение в конце улицы сверкнули штыки — показалась группа наемных солдат-генуэзцев, находившихся на службе лично у коннетабля.

И тут разыгралась одна из тех сцен, о которых мы уже говорили; читатели, верно, составили себе о них представление, повторяться нет нужды. Мужчины, женщины, дети с криками ужаса бросились врассыпную. Отряд развернулся во всю ширину улицы и, словно ураган, который гонит осеннюю листву, смел эту вихрем закружившуюся толпу: одни были заколоты, другие раздавлены копытами лошадей; солдаты заглядывали в каждый закоулок, в каждую нишу с тем ожесточением, которое отличает людей военных, когда они имеют дело с гражданскими.

Итак, мы уже сказали, что при виде стражников все обратились в бегство — все, кроме одного молодого человека, ненароком замешавшегося в толпу. Он лишь повернулся лицом к двери, рядом с которой стоял, и. пользуясь лезвием кинжала, как рычагом, отодвинул им язычок дверного замка — дверь поддалась, молодой человек вошел в дом и затворил ее за собою. Убедившись, что шум стих и опасность миновала, он снова открыл дверь, оглядел площадь — за исключением нескольких умирающих, из груди которых рвались хрипы, на ней никого не было. Тогда он спокойно прошел на улицу Кордельеров, спустился по ней до крепостного вала Сен-Жермен и, остановившись у притулившегося здесь небольшого домика, нажал на потайную пружину — дверь отворилась.

— A-а, это ты, Перине, — сказал старик.

— Да, отец, я хотел бы поужинать у вас.

— Милости просим, сынок.

— Это еще не все, отец. Народ в Париже волнуется, ночью на улицах неспокойно. Я прошу у вас ночлега.

— Ну что ж, сынок, — отвечал старик, — твоя комната, твоя кровать всегда к твоим услугам, как и твое место у очага и за столом. Разве я когда-нибудь попрекал тебя, говорил, что ты слишком часто ими пользуешься?

— Нет, отец, — воскликнул молодой человек, бросившись на стул к обхватив руками голову, — нет, вы добры ко мне, вы любите меня.

— У меня только ты и есть, сынок, ты никогда не причинял мне горя.

— Отец, — сказал Перине, — я очень страдаю, позвольте мне не ужинать и пройти сразу в мою комнату.

— Иди, сын мой. Разве ты не у себя дома и не волен распоряжаться собой, как тебе хочется?

Перине толкнул небольшую дверь, замыкавшую три первые ступеньки лестницы, прорубленной внутри стены, и стал медленно подниматься, не оборачиваясь, чтобы не видеть отца.

Старый Леклерк вздохнул:

— Мальчик вот уже несколько дней ходит печальный.

Он один сел за стол, куда уже поставил второй прибор, для сына.

Некоторое время отец прислушивался к шагам сына у себя над головой, но вот все стихло; решив, что сын заснул, старик прошептал несколько молитв, прося у Бога за сына, затем и сам лег у себя в комнате, но сперва со всеми предосторожностями положил под подушку ключи, которые ему было доверено хранить.

Прошло около часа, ничто в доме старого эшевена не нарушало тишины; вдруг в первой комнате послышался легкий скрип, дверь, о которой мы упомянули, отворилась, три деревянные ступеньки одна за другой скрипнули под ногами Перине, — он был бледен и старался сдержать дыхание. Скрип деревянной половицы под ногой заставил его остановиться и прислушаться. Бее безмолвствовало, он мог быть спокоен. Утирая рукой пот со лба, он на цыпочках прокрался к комнате отца и толкнул дверь — тот и не подумал запереть ее.

На камине мерцал фонарь, оставленный на случай, если сюда забредет запоздалым горожанин; тоща старик поднимался, чтобы опознать его. Хоть тусклого света фонаря было достаточно, чтобы старик, проснувшись, заметил, что он в комнате не один, Леклерк решил его не тушить из боязни натолкнуться в темноте нс какую-нибудь вещь и разбудить отца, пока что крепко спавшего.

Ужасное зрелище! Молодой человек крался к постели отца, не сводя с нее горящего взора; дыхание спящего было покойно, в то время как сердце Леклерка бешено колотилось, пот струился по его лицу, волосы встали дыбом. Положив левую руку на рукоять кинжала, правой он держался за стену, двигаясь очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы половица под его ногой стала на свое место. Наполовину раздвинутый полог на некоторое время закрыл от него голову отца, он сделал еще несколько шагов, протянул руку, схватился за столбик кровати, остановился, чтобы собраться с духом, затем, напружинившись и с минуту пошарив в темноте, сдерживая дыхание, просунул под подушку мокрую от пота, дрожавшую руку, — он стоял в неудобной позе, не замечая боли во всех членах, думая лишь о том, что одно движение, вздох отца может сделать его отцеубийцей.

Наконец он почувствовал холод железа: его напрягшиеся пальцы коснулись ключей; он продел пальцы в кольцо, на котором висели ключи, и тихонько потянул к себе, другой рукой быстро подхватил их и сжал, чтобы они не звякнули. С; теми же предосторожностями, что и при входе в комнату, он направился к выходу.

Но едва Перине открыл дверь на улицу, ноги у него подкосились, и он упал на ступеньки лестницы, которая вела на крепостной вал; так он пролежал несколько минут, и тут часы на колокольне францисканского монастыря пробили одиннадцать раз.

При последнем ударе Перине поднялся — де Л’Иль-Адан и полтысячи его людей должны были быть неподалеку.

Леклерк быстро взобрался по лестнице; когда он был уже наверху, послышался шум копыт: всадники ехали из города и направлялись в его сторону.

— Кто идет? — крикнул часовой.

— Ночной дозор, — ответил грубый голос коннетабля.

Перине бросился ничком на землю, отряд проскакал в двух шагах от него, часового сменили, и отряд исчез.

Перине змеей прополз половину пути, который обычно, неся свою службу, проделывал часовой, дождался его, вскочив так быстро, что тот не успел не то что отвести удар, но даже вскрикнуть, и вонзил ему в грудь кинжал по самую рукоять.

Солдат упал.

Перине оттащил труп к воротам, туда, где тень была гуще; надев каску и взяв в руки копье солдата, чтобы не вызывать подозрений, он подошел к стене и бросил взгляд на равнину, — когда его глаза привыкли к темноте, ему показалось, что он различает широкую, темную, бесшумно колышущуюся полосу.

Перине приложил руки ко рту и крикнул по-совиному. С равнины отозвались таким же криком.

Перине спустился и открыл ворота — снаружи, прислонившись к ним, уже стоял человек. Это был де Л’Иль-Адан — нетерпение погнало его впереди других.

— Прекрасно, на тебя можно положиться, — тихо сказал он.

— А ваши люди?

— Они здесь.

И впрямь, у последнего дома предместья Сен-Жермен показалась голова колонны, в первом ряду ехали де Шеврез, Ферри де Майи и граф Лионне де Бурнонвиль; она проскользнула, извиваясь, как змея, под подъемной решеткой и очутилась внутри города. Перине закрыл ворота, поднялся на крепостной вал и бросил ключи в овраг с водой.

— Зачем ты это сделал? — спросил его де Л’Иль-Адан.

— Чтобы вы не оглядывались назад.

— Тоща двинемся вперед.

— Вам сюда, — сказал Леклерк, показывая на улицу Паон.

— А ты?

— Я?.. Мне в другую сторону.

И он поспешил на улицу Францисканцев. Дойдя до моста Нотр-Дам, он переправился на другой берег реки, по улице Сент-Оноре спустился к дворцу арманьяков и стал как вкопанный, прислонившись к стене дома, похожий на каменное изваяние.

А в это время де Л’Иль-Адан подошел со своими людьми к реке, поднялся к Шатле и там разделил свое маленькое войско на четыре группы: одна, под командованием де Шевреза, направилась к дворцу Дофина на улице Верри, другая, возглавляемая Ферри де Майи, спустилась по улице Сент-Оноре и окружила дворец арманьяков, намереваясь захватить коннетабля, — де Л’Иль-Адан приказал под страхом смерти доставить его живым; третья, под командованием самого де Л’Иль-Адана, направилась к дому короля — дворцу Сен-Поль; четвертая же, которую возглавлял Лионне де Бурнонвиль, остановилась на площади Шатле, чтобы в случае надобности поддержать одну из первых трех групп. Отовсюду неслось:^"Ниспошли нам мир, Божья Матерь! Да здравствует король! Да здравствует Бургундия! Все, кто хочет мира, вооружайтесь и вставайте с нами!"

Горожане, заслышав эти крики, раздававшиеся то на одном, то на другом конце улицы, открывали окна в домах и высовывались наружу — в сумерках их лица выступали бледными пятнами, — прислушавшись к крикам и разглядев цвета и крест бургундцев, они присоединялись к ним: "Смерть арманьякам! — кричали они. — Да здравствуют бургундцы!" Простой люд, буржуа, школяры брали оружие и беспорядочной толпой следовали за солдатами.

Те, кто возглавил поход, проявили большую неосторожность, разбудив весь город, ибо самая ценная добыча, на которую они рассчитывали, выскользнула у них из рук. При первых криках Танги Дюшатель, сметая все на пути, бросился в спальню к дофину и, увидев, что тот лежит, подперев кулаком голову, в кровати я прислушивается к шуму, который становился все ближе, с хватил его на руки и, не теряя ни минуты, не отвечая на его расспросы, укутал в одеяло и взвалил на свои мощные плечи. Его канцлер Робер ле Масон уже ждал их с оседланной лошадью. Танги взобрался на нее, не выпуская своей бесценной ноши, и спустя десять минут за ними уже затворились ворота неприступной Бастилии — за ее толстыми стенами скрылся единственный наследник старой французской монархии.

Ферри де Майи, двигавшийся к дворцу Арманьяков, оказался не более удачливым, чем сеньор де Шеврез. Коннетабль, который, как мы видели, обходил с ночным дозором город, услышав крики бургундцев и убедившись в бесполезности сопротивления, решил спасать свою жизнь.

Он постучался в дом к одному бедному каменщику, назвал себя и попросил убежища, обещав награду, соответствующую услуге, о которой он просил: спрятать его и никому не выдавать этой тайны.

Отряд, в чьи планы входил захват коннетабля, приблизился к дому арманьяков, у всех дверей выставили стражу, налегли на парадную дверь; когда та наконец подалась, от стены отделился какой-то человек и первым проник в дом, за ним вошел Ферри де Майи.

Де Л'Иль-Адану повезло больше: после слабого сопротивления охрана дворца Сен-Поль сдалась, и он проник внутрь дома, в самые покои короля. Несчастный старый монарх, над которым потешались все слуги, уже давно не исполнявшие его приказов, был в этот вечер один — о нем как будто совсем забыли; неяркий свет лампы едва освещал его комнату; в просторном готическом камине подрагивали слабые языки пламени, не способные прогнать сырость и холод из этой огромной комнаты. На деревянном табурете сидел, съежившись от холода, полуодетый старик — король Франции.

Бросившись в комнату прямо к постели короля, де Л’Иль-Адан увидел, что она пуста, и тут только заметил старого монарха. Держа в скрюченных, дрожащих пальцах каминные щипцы, он сгребал в кучу тлеющие головешки.

Де Л’Иль-Адан подошел к нему и приветствовал его от имени герцога Бургундского.

Король обернулся, все еще протягивая руки к огню, мутным взглядом окинул обратившегося к нему человека и сказал:

— Как чувствует себя мой кузен герцог Бургундский? Давненько я его не видел.

— Государь, он как раз послал меня к вам, дабы положить конец неурядице, что наносит такой ущерб вашему королевству.

Король не ответил и снова повернулся к огню.

— Государь, — продолжал де Л’Иль-Адан, видя, что безумие мешает королю вникнуть в суть событий, о коих он собрался было ему поведать, — государь, герцог Бургундский просит вас проехать рядом со мной по улицам столицы.

Карл VI машинально поднялся, оперся на руку де Л’Иль-Адана и, не упорствуя, последовал за ним, — у несчастного короля не было больше ни памяти, ни способности здраво мыслить. Ему было все равно, что делается его именем и в чьих руках он находится. Равно он не знал, кто такие арманьяки, а кто — бургундцы.

Де Л’Иль-Адан со своей царственной добычей направился к Шатле. Капитан смекнул, что присутствие короля среди бургундцев послужит оправданием всего, что бы они ни предприняли; он передал своего пленника Лионне де Бурнонвилю, наказав строго следить за королем, оказывая ему, конечно, всевозможные почести.

Выполнив эту политическую акцию, он сел на коня и галопом помчался на улицу Сент-Оноре; у дверей дома арманьяков капитан спешился и тут услышал несшиеся из дома крики проклятия. Взбегая по лестнице, он налетел на человека, который шел ему навстречу, и не схватись они один за другого, оба непременно упали бы. Они тотчас же узнали друг друга.

— Где коннетабль? — спросил де Л’Иль-Адан.

— Я как раз ищу его, — отвечал Перине Леклерк.

— Будь проклят Ферри де Майи, он упустил добычу!

— Коннетабль не возвращался домой.

И оба опрометью бросились прочь, не разбирая дороги, — каждый в свою сторону.

Между тем кровавая резня продолжалась. Только и слышалось: "Смерть, смерть арманьякам, бейте их, бейте!" Целые корпорации школяров, буржуа, мясников высыпали на улицы; они врывались в дома, принадлежавшие приверженцам коннетабля, и рубили несчастных кто топором, кто мечом. Женщины и дети добивали тех, кто еще дышал.

Народ, сбросив ярмо, надетое на него коннетаблем, провозгласил прево Парижа Во де Бара вместо Дюшателя.

Новый магистрат, на глазах у которого происходила эта резня, не в силах остановить разбушевавшихся парижан, лишь приговаривал: "Друзья, делайте, что хотите". И началась настоящая бойня. Арманьяки укрылись в церкви приорства св. Элиния. Кто-то из бургундцев обнаружил укрытие и рассказал о нем своим товарищам. Чтобы защитить арманьяков, мессир де Вийет, аббат Сен-Дени, стал в дверях, одетый в священные одежды, со святыми дарами в руках, — но напрасно. Над его головой уже занесли обагренные кровью топоры, но тут подоспел сеньор де Шеврез, взял аббата под свою защиту и увел с собой. Его уход словно послужил сигналом к действию: в церковь ворвались бургундцы, и началось массовое убийство. Все кричали, в воздухе мелькали топоры и мечи, убитые грудами лежали в нефе, и из этого нагромождения тел ручьем лилась кровь, словно источник у подножия горы. Де Л’Иль-Адан, проходивший мимо, услышал страшные вопли и въехал на лошади на паперть.

— Прекрасно, — сказал он, видя парижан за "работой". — Лучше и не придумаешь, славные у меня мясники! Эй, ребята, не видали ли коннетабля?

— Нет! — отвечало сразу два десятка голосов. — Нет! Смерть коннетаблю! Смерть арманьякам!

И резня продолжалась.

Де Л’Иль-Адан повернул коня и поехал дальше искать своего врага.

Примерно то же самое происходило в башне дворца. Там укрылись, надеясь на спасение, несколько сотен человек. В центре с распятием в руках стояли епископы де Кутанс, де Бэйе, де Санлис и де Ксент. Приступ длился всего одну минуту; несмотря на град камней, осаждавшие взобрались по лестнице наверх и, овладев дворцом, вырезали всех, кто там находился.

Во время этой расправы от толпы осаждавших отделился какой-то человек — бледный как смерть, весь в поту, он едва переводил дух.

— Коннетабль здесь? — спросил он.

— Нет, — ответил кто-то из бургундцев.

— А где он?

— Никто не знает, мэтр Леклерк. Капитан де Л’Иль-Адан объявил, что тот, кто укажет место, где скрывается коннетабль, получит тысячу золотых экю.

Но Перине уже не слушал его, он бросился к одной из башенных лестниц, торопливо скользнул вниз и очутился на улице.

Близ монастыря Сент-Оноре была захвачена группа генуэзских стрелков, и несмотря на то, что они сразу сдались и им была обещана жизнь, всех их перебили. Генуэзцы на коленях молили о пощаде. Среди жаждавших крови только двое, с факелами в руках, никого не убивали — они лишь срывали с несчастных шлемы, пристально вглядывались в их лица и оставляли обреченных на растерзание тем, кто шел следом. Эту работу они проделывали с прилежностью, объяснить которую могла лишь неутомимая жажда мщения. Встретившись, они тотчас узнали друг друга.

— Где коннетабль? — спросил де Л’Иль-Адан.

— Я ищу его, — ответил Перине.

— Господин Леклерк! — позвал в это время чей-то голос.

Перине обернулся:

— Это ты, Тьебер? Чего тебе от меня нужно?

— Не могли бы вы сказать, где найти сеньора де Л’Иль-Адана?

— Я здесь, — отозвался капитан.

К нему подошел человек в испачканном известкой камзоле.

— Правда ли, — сказал он, — что вы обещали тысячу экю золотом тому, кто выдаст вам коннетабля?

— Да, — сказал де Л’Иль-Адан.

— Отсчитайте мне их, — сказал каменщик, — я укажу место, где он прячется.

— Давай твой фартук, — сказал де Л’Иль-Адан и бросил туда горсть золота. — Так где же он?

— У меня. Пойдемте.

Позади них раздался взрыв хохота; де Л’Иль-Адан обернулся, ища глазами Леклерка, но тот исчез.

— Скорей, — бросил капитан каменщику, — веди меня.

— Минутку, — остановил его Тьебер, — посветите мне: я сосчитаю деньги.

Дрожа от нетерпения, де Л’Иль-Адан приблизил к каменщику факел, каменщик пересчитал экю все до последнего и, увидев, что не хватает пятидесяти, сказал:

— Я недосчитался полсотни.

Де Л’Иль-Адан кинул в его фартук золотую цепь, которая стоила шестьсот экю, и они с Тьебером двинулись дальше.

Но их опередил Перине Леклерк.

Едва Леклерк заслышал о том, что капитан и Тьебер собираются заключить между собой кровавую сделку, он опрометью бросился в указанном направлении к дому Тьебера. Дверь была заперта изнутри; он воспользовался кинжалом как отмычкой, что уже однажды проделал, и дверь отворилась.

Во второй комнате послышался какой-то шум.

"Он там", — сказал себе Леклерк.

— Хозяин, это вы? — чуть слышно окликнул его коннетабль.

— Да, — отвечал Леклерк, — потушите свет, иначе вас заметят.

Через щель в перегородке он увидел, что коннетабль последовал его совету.

— А теперь откройте.

Дверь приоткрылась, и Перине набросился на коннетабля; тот вскрикнул: кинжал Леклерка пронзил ему правое плечо.

Завязалась смертельная схватка.

Коннетабль, поверив слову Тьебера, отцепил оружие, к тому же он был полуодет. Но и находясь в невыигрышном положении, он легко задушил бы Леклерка крепкими руками, однако рана мешала ему. Тоща здоровой рукой он схватил Перине за горло и, навалившись на него всем телом, повалил его на пол, намереваясь размозжить ему череп о камень. И он преуспел бы в этом, не упади Перине на матрас, брошенный на пол, и, видимо, служивший постелью: другой постели в комнате не было.

Перине, не выпускавший из рук кинжала, вонзил его графу Арманьякскому в левую руку.

Коннетабль выпустил молодого человека, поднялся на ноги и навзничь упал на стол, стоявший посреди комнаты. Вместе с кровью, сочившейся из ран, он терял остатки сил.

Перине встал и окликнул его в темноте, как вдруг на пороге комнаты появилось третье лицо, держа в руках факел, который и осветил всю эту сцену.

Это был де Л’Иль-Адан.

Перине снова бросился на коннетабля.

— Стой!.. — крикнул де Л’Иль-Адан. — Заклинаю тебя твоей жизнью, остановись! — И схватил Перине за руку.

— Сеньор де Л’Иль-Адан, — сказал Перине, — жизнь этого человека принадлежит мне, сама королева вручила мне ее — вот королевская печать, — так что оставьте меня.

Он вытащил спрятанный на груди пергамент и протянул ею капитану.

Граф Арманьякский лежал на столе и молча наблюдал за происходящим: из-за ран он не мог оказать этим людям сопротивления; его руки висели как плети, и по ним струилась кровь.

— Ну что ж, — усмехнулся де Л’Иль-Адан, — мне его жизнь не нужна, все оборачивается к лучшему.

— Постойте, умоляю! — сказал Леклерк.

— Я дал клятву. Пусти.

Леклерк скрестил на груди руки и стал смотреть, что будет дальше. Де Л’Иль-Адан вынул меч, взялся рукой за конец лезвия, оставив острие свободным на палец, и приблизился к коннетаблю.

Тот, поняв, что все кончено, закинул назад голову, закрыл глаза и стал молиться.

— Коннетабль, — начал де Л’Иль-Адан и рванул у него на груди рубашку, — помнишь, как ты однажды поклялся Девой Марией и Иисусом Христом, что при жизни никогда нс будешь носить красный крест Бургундии?

— Помню, — отвечал коннетабль, — и я сдержал клятву: ведь я сейчас умру.

— Граф Арманьякский, — продолжал де Л’Иль-Адан, склонившись над ним и острием меча начертив кровавый крест на его груди, — ты нагло лгал: вот ты живой, а на груди у тебя красный крест Бургундии. Ты нарушил свою клятву, я свою — сдержал.

Коннетабль ответил вздохом. Де Л’Иль-Адан спрятал меч в ножны.

— Вот все, что мне было от тебя нужно, — заключил он, — а теперь умри, как клятвопреступник, как собака. Дело за тобой, Перине Леклерк.

Коннетабль приоткрыл глаза и слабеющим голосом произнес:

— Перине Леклерк!

— Да, — сказал тот, устремившись к поверженному врагу, готовому уже испустить дух, — да, Перине Леклерк, с которого ты приказал своим солдатам содрать шкуру. Вы тут, кажется, оба говорили, что сдержали свою клятву? Так вот, я сдержал две. Первая, коннетабль: отняла у тебя Париж королева Изабелла Баварская — взамен жизни шевалье де Бурдона. Я поклялся, что ты узнаешь об этом на твоем смертном ложе, и сдержал свое слово. А вторая моя клятва, граф Арманьякский, в том, что ты, узнав все это, умрешь. И ее я сдержал, как и первую, — прибавил Леклерк, вонзая в сердце коннетабля меч. — Да будет Бог с теми, кто честно держит свое слово, — на этом свете, как и на том!