Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 30. Парижские могикане. Часть. 1,2
Назад: LXIX ДЕНЬ 19 АВГУСТА 1820 ГОДА
Дальше: LXXIX ЧЕЛОВЕК С НАКЛАДНЫМ НОСОМ
LXXIV
СЛЕДЫ
Садовник направился к сараю, а г-н Жакаль снова поднял очки на лоб, набил нос табаком и стал изучать следы.
Он вынул из кармана изящный ножичек, нечто среднее между перочинным и садовым, вытащил одно из многочисленных лезвий, срезал небольшую ветку и стал измерять ею шаги.
— Вот следы, которые ведут от стены к окну, а эти — от окна к стене, туда и обратно, — сказал он. — Похоже, похитители были хорошо осведомлены о распорядке в пансионе и не считали нужным соблюдать меры предосторожности. Однако...
Господин Жакаль, казалось, был чем-то озадачен.
— Странно... — проговорил он. — Все следы одного размера. Может быть, когда похитители проникли в сад, один из них проделал все сам, а двое других его ждали?
— Размер ноги один, но следы принадлежат разным людям, — возразил Сальватор.
— А! А откуда это видно?
— Гвозди на подошве набиты по-разному.
— Верно, клянусь честью! — вскричал г-н Жакаль. — На одном из двух левых ботинков гвозди расположены в виде треугольника. Итак, один из похитителей — масон.
На щеках Сальватора выступил легкий румянец.
Господин Жакаль не заметил или не хотел этого замечать.
— Кроме того, — продолжал Сальватор, — один из двоих хромает на правую ногу; вы сами можете убедиться: один ботинок больше стоптан, чем другой.
— И это верно, — одобрил этот довод г-н Жакаль. — Вы что, были сыщиком?
— Нет, — возразил Сальватор. — Правильнее было бы сказать, что раньше я был охотником.
— Смотрите! — сказал г-н Жакаль.
— Что такое? — спросил Сальватор.
— Вот следы третьего... Следы совсем особенные, не имеющие ничего общего с плоскими подошвами, отпечатки которых мы только что разглядывали. Это следы светского человека, аристократа, богатого сеньора или аббата.
— Богатого сеньора, господин Жакаль!
— Почему вы думаете, что это именно сеньор? Я бы предпочел, чтобы в этом деле был замешан аббат! — признался вольтерьянец Жакаль.
— Как мне ни прискорбно вас огорчить, но от этой мысли вам придется отказаться.
— Почему же?
— Потому что прошли времена аббата де Гонди, когда священники скакали верхом. А господин, оставивший эти следы, — всадник: видите отпечатки шпор на земле?
— Вы правы! — вскричал г-н Жакаль. — Ей-Богу, дорогой мой господин Сальватор, вы не уступаете профессиональному сыщику!
— Я действительно провожу много времени в наблюдениях, — признался Сальватор.
— Теперь помогите мне проследить за этими следами до самого окна.
— О, это отнюдь не сложно.
Отпечатки ботинок и сапог привели Сальватора и г-на Жакаля прямо к окну.
Жюстен шел за ними, перехватывая их взгляды, и с жадностью ловил каждое слово.
Несчастный молодой человек был похож на скупца, лишившегося своего сокровища, с которого он десять лет не сводил глаз, и вот, почти потеряв надежду его отыскать, он видит, что более смышленые друзья напали на след похитителей.
Госпожа Демаре была совершенно сражена; ее неподвижный взгляд ничего не выражал, она безвольно уронила руки.
Под окном следы были более четкие, чем на дорожке и клумбе.
— Кто-то из вас мне сказал, что то ли вы, госпожа Демаре, то ли вы, господин Жюстен, пытались отворить дверь мадемуазель Мины, верно? — спросил полицейский.
Оба в один голос ответили:
— Мы, сударь.
— И дверь оказалась заперта на задвижку?
— Мина имела обыкновение запираться по вечерам, — пояснила г-жа Демаре.
— Значит, к ней проникли через окно? — сказал г-н Жакаль.
— Хм! — недоверчиво откликнулся Сальватор. — Мне кажется, ставень заперт.
— Ну, ставень нетрудно снова прикрыть, — сказал г-н Жакаль.
Он попытался его отворить.
— Так! — промолвил он. — Его не только прикрыли, но и заперли изнутри на крючок.
— Пожалуй, с улицы это было не так просто сделать, а? — спросил Сальватор.
— Вы уверены, что дверь заперта на задвижку? — спросил Жюстена полицейский.
— О, сударь, я дергал ее изо всех сил.
— Может, ее заперли только на ключ?
— Дверь плотно прилегала к косяку не только посредине, но и выше.
— Та-та-та-та-та! — озадаченно пропел г-н Жакаль. — Если ставень заперт на крючок, а дверь — на задвижку, стало быть, здесь побывали очень ловкие мошенники.
Он снова подергал ставень.
— Я знаю только двух людей, способных выйти сквозь закрытые двери и окна, но один из них — в брестской тюрьме, а другой — на тулонской каторге. Иначе я сказал бы: "Это работа Робишона или Жибасье".
— А разве можно выйти через закрытую дверь? — спросил Сальватор.
— Ах, сударь мой, выйти можно даже из такого места, где двери нет вовсе, как доказал одному из моих предшественников покойный господин Латюд. К счастью, это доступно не всем.
Понюхав табаку, он предложил:
— Давайте вернемся в дом, сударыня.
И сам пошел вперед, не задумываясь о том, что вежливость требовала пропустить сначала остальных. Дойдя до комнаты Мины, он остановился и обратился к хозяйке пансиона:
— Должно быть, у вас есть запасные ключи от всех комнат, сударыня?
— Да. Но это бесполезно, если дверь заперта на задвижку.
— Неважно, дорогая госпожа Демаре, вы все-таки принесите ключ!
Хозяйка исчезла и спустя несколько минут вернулась с ключом.
— Пожалуйста! — сказала она, протягивая ключ сыщику.
Господин Жакаль вставил его в замочную скважину и попробовал повернуть.
— Изнутри вставлен другой ключ, — сообщил он, — но замок не заперт на два оборота.
Потом, словно разговаривая сам с собой, прибавил:
— Вот и доказательство, что дверь была заперта снаружи.
— Однако если дверь закрыта и на задвижку, — заметил Сальватор, — как, в таком случае, похитители, будучи снаружи, ее задвинули?
— Сейчас вы это увидите, молодой человек. — Это изобретение Жибасье, — изобретение, которому его автор обязан пятью годами галер вместо десяти: его уличили в повторной краже, но взлома не было. Пошлите за слесарем.
Пришел слесарь с ломом, приподнял дверь.
Дверь поддалась.
Все хотели было войти в комнату.
Господин Жакаль раскинул руки в стороны и никого не пустил.
— Тише! Тише! — сказал он. — Все зависит от первого осмотра. Наше расследование висит на ниточке, — прибавил он с улыбкой, как будто в его последних словах было что-то смешное.
Он вошел в комнату один, осмотрел замок и задвижку.
Кажется, первоначальный осмотр его не удовлетворил.
Он совсем снял очки: очевидно, они только мешали его проницательному взору — остротой зрения г-н Жакаль мог соперничать с рысью. На его губах сейчас же заиграла торжествующая улыбка; большим и указательным пальцами он схватил одному ему заметный предмет, потянул на себя и с победоносным видом поднял вверх.
— А! — радостно воскликнул он. — Я же вам говорил, что наше расследование держится на ниточке. Итак, вот эта ниточка!
Присутствующие увидели обрывок шелковой нитки длиной около пятнадцати сантиметров; она была натянута между засовом и дверной коробкой.
— Дверь была заперта этой ниткой? — спросил Сальватор.
— Да, — отвечал г-н Жакаль, — только нитка была длиной сантиметров в пятьдесят; то, что мы видим, лишь обрывок, о нем забыли.
Слесарь в изумлении следил за г-ном Жакалем.
— Вот это да! — сказал он. — Я-то думал, что знаю все способы, как открыть и закрыть дверь, а, похоже, я в этом деле еще ребенок.
— Я счастлив, что вы узнали нечто новое, друг мой, — отозвался г-н Жакаль. — Сейчас вы увидите, как это делается. Нитку складывают пополам, а петлю накидывают на ручку задвижки. Лучше брать шелковую нить, она прочнее. Нитка должна быть достаточно длинной, чтобы оба ее конца выходили наружу, когда дверь закроется. Вы закрываете дверь, дергаете за нитку, нитка подтягивает засов, и дело сделано! Правда, бывает, что нитка рвется, цепляется, остается на засове... Тогда приходит господин Жакаль и говорит: "Если этот чертов Жибасье не был бы сейчас на каторге, я бы поспорил, что это его рук дело".
— Господин Жакаль! — обратился к полицейскому Жюстен, которого не трогали эти объяснения, сколь бы ни были они ценны с точки зрения успехов науки. — Нельзя ли нам войти?
— Пожалуйста, дорогой господин Жюстен, — пригласил полицейский.
Все вошли в комнату.
— A-а, следы ведут от двери к кровати, от кровати — к окну! — воскликнул г-н Жакаль.
Взглянув на кровать и стоявший рядом столик, он прибавил:
— Ну вот! Девушка легла; она читала письма.
— О! Мои письма! — вскричал Жюстен. — Дорогая Мина!
— Потом она задула свечу, — продолжал г-н Жакаль. — До этой минуты все было спокойно.
— Откуда вы знаете, что она сама задула свечу? — спросил Сальватор.
— Взгляните: фитиль еще немного согнут. Судя по тому, в какую сторону он согнулся, на него подули со стороны кровати. Однако вернемся к следам, прошу вас. Господин Сальватор! Посмотрите-ка на них глазом охотника!
Сальватор наклонился.
— О! — произнес он, — кое-что новенькое: следы женщины!
— Что я говорил, дорогой господин Сальватор? "Ищите женщину!" Разве я был не прав? Итак, вот следы женщины... Да, и могу поклясться, это женщина решительная: она не порхает, едва касаясь земли; видите, как хорошо отпечатались и каблучок и носок.
— Прибавьте к тому, — сказал Сальватор, — что она кокетлива: она прошла аллеей сада, чтобы не испачкать туфельки; видите, рядом с отпечатками ее башмачков желтый песок, а грязи нет.
— Господин Сальватор, господин Сальватор! — воскликнул полицейский. — Как жаль, что вы избрали именно тот род деятельности, которым занимаетесь! Я готов взять вас в помощники, когда вы только пожелаете!.. Не двигайтесь!
Господин Жакаль поспешил в сад, проследовал к сараю, осмотрел лестницу и вернулся.
— Так и есть! — сообщил он. — Женщина вышла из комнат в сад, прошлась по аллее, постояла возле лестницы и возвратилась тем же путем. Теперь я вам расскажу, как все произошло: я будто все видел своими глазами.
Присутствовавшие замерли.
— Мадемуазель Мина вернулась к себе как обычно, она была печальна, но спокойна. Она легла, — постель немного смята, видите? — прочла письма... читая их, она плакала — взгляните на ее платок: она его комкала, как это делает тот, кто плачет...
— Дайте, дайте его мне! — вскричал Жюстен.
Не дожидаясь, пока г-н Жакаль подаст ему платок, Жюстен схватил его и прижал к губам.
— Итак, она легла, почитала, поплакала, — продолжал г-н Жакаль, — но, так как нельзя бесконечно ни читать, ни плакать, она захотела спать и задула свечу. Спала ли она? Нет ли? Это не имеет никакого значения. Когда свеча погасла, произошло следующее: в дверь постучали...
— Кто, сударь? — спросила г-жа Демаре.
— Вы хотите знать больше, чем знаю я сам, дорогая госпожа Демаре. Кто? Возможно, скоро я отвечу на ваш вопрос. Во всяком случае, это была женщина...
— Женщина? — прошептала хозяйка пансиона.
— Женщина, девушка, старуха... Под словом " женщина" я подразумеваю особь женского пола. Итак, в дверь постучала женщина. Мина встала и отперла дверь.
— Как же Мина могла отпереть, не зная, кто стучит? — спросила г-жа Демаре.
— А кто вам сказал, что она не знала?
— Она не открыла бы незнакомке.
— А подруге?.. Ах, госпожа Демаре! Не мне вам объяснять, что подруги по пансиону нередко оказываются злейшими врагами. Итак, Мина открыла подруге. За спиной у подруги стоял молодой человек в изящных сапогах со шпорами, а позади него — другой человек в ботинках, подбитых гвоздями в виде треугольника. Как малышка Мина ложилась спать?
— Я не совсем понимаю, — растерялась г-жа Демаре, к которой был обращен этот вопрос.
— Я спрашиваю, во что она бывала одета, когда ложилась в постель?
— Зимой — в рубашку и длинный пеньюар.
— Так-так... Ей зажали рот платком, накинули на плечи шаль или одеяло. Видите: возле кровати — ее чулки и туфли, на стуле — платье и юбки. А вынесли ее через окно, в чем она была.
— Через окно? — переспросил Жюстен. — А почему не через дверь?
— Потому что надо было пройти коридором. Кто-нибудь мог услышать шум. И кроме того, так было легче: двое мужчин передали малышку из окна третьему, ожидавшему в саду. И хотя ставень был плотно прикрыт, окно заперто, — продолжал г-н Жакаль, — вот доказательство того, что Мина вышла здесь, и видно даже, что не по своей воле.
Господин Жакаль показал на прореху в муслиновой занавеске: похоже, Мина цеплялась за нее рукой и вырвала клочок.
— Таким образом, девушку вынесли через окно и перетащили через стену. После этого женщина, оставшаяся в доме, отнесла лестницу под сарай, потом вернулась, заперла изнутри ставень и окно, зацепила шелковой ниткой запор, потянула на себя дверь, потом нитку, и преспокойно отправилась наверх спать.
— Но она не могла возвратиться в дортуар или выйти оттуда незамеченной!
— А разве у вас нет других воспитанниц, живущих в отдельных комнатах, как мадемуазель Мина?
— Только одна.
— Значит, это ее рук дело! Дорогой господин Сальватор, женщина найдена!
— Как?! Неужели вы предполагаете, что виновница похищения Мины — ее лучшая подруга?
— Я не сказал "виновница", я говорю "соучастница". И не предполагаю, а утверждаю это.
— Сюзанна?! — вскрикнула г-жа Демаре.
— Сударыня, поверьте мне, это похоже на правду, — вмешался Жюстен.
— Как могла такая мысль прийти вам в голову, сударь?
— Мне с первого взгляда не понравилась эта девушка. Знаете, я словно предчувствовал, что она принесет мне большое горе! Как только господин Жакаль заговорил о женщине, я сразу подумал о мадемуазель Сюзанне. Я не смел ее обвинять, но не переставал подозревать. Умоляю вас, сударь, прикажите ее привести и допросите!
— Нет, — возразил г-н Жакаль. — Давайте-ка лучше отправимся к ней сами. Сударыня, соблаговолите проводить нас в комнату этой девицы.
Госпожа Демаре, утратившая в присутствии г-на Жакаля всякую способность к сопротивлению, не позволила себе ни единого замечания: она пошла вперед, указывая дорогу.
Комната мадемуазель Сюзанны находилась во втором этаже, в самом конце коридора.
— Постучите, сударыня! — вполголоса приказал г-н Жакаль.
Хозяйка постучала, но никто не ответил.
— В одиннадцать у нас рекреация. Может быть, она вышла, — предположила г-жа Демаре. — Позвать ее?
— Нет, — отозвался г-н Жакаль. — Давайте сначала заглянем в комнату.
— В двери нет ключа.
— Но вы мне говорили, что у вас есть запасные ключи от всех комнат, не так ли?
— Да, сударь.
— Ну так, сударыня, сходите за ключом от комнаты мадемуазель Сюзанны, и если вы встретите эту юную особу — ни слова о том, что мы от нее хотим.
Госпожа Демаре кивнула в знак того, что полицейский может рассчитывать на ее молчание, и спустилась вниз.
Через несколько минут она поднялась с ключом в руке и подала его г-ну Жакалю.
Дверь отворилась.
— Господа! Подождите меня в коридоре, — сказал г-н Жакаль. — Со мной войдет госпожа Демаре.
Полицейский и хозяйка пансиона вошли в комнату.
— Где мадемуазель Сюзанна оставляет туфли? — спросил г-н Жакаль.
— Вот здесь, — ответила хозяйка, указав на туалетную комнату.
Господин Жакаль вошел туда, снял с подставки пару высоких ластиковых башмачков сапфирного цвета и осмотрел подошвы.
На них остался желтый песок, которым была посыпана аллея.
— Скажите, воспитанницы гуляют в той части сада, где растут фруктовые деревья? — спросил г-н Жакаль.
— Нет, сударь, — отвечала хозяйка пансиона. — Им строго запрещено туда заходить, потому что с той стороны за забором проходит глухой переулок.
— Хорошо! — проговорил г-н Жакаль, ставя башмаки на место. — Я узнал то, что хотел. Как вы думаете, где сейчас мадемуазель Сюзанна?
— По всей вероятности, во дворе.
— Какая комната в вашем заведении выходит окнами во двор?
— Гостиная.
— Идемте туда, сударыня.
Он вышел из комнаты мадемуазель Сюзанны, предоставив г-же Демаре закрыть дверь.
— Ну что? — в один голос спросили Сальватор и Жюстен.
Поднеся к носу огромную понюшку, г-н Жакаль ответил:
— По-моему, женщина у нас в руках!
LXXV
СЕМЕЙСТВО ВАЛЬЖЕНЕЗ
Они спустились в гостиную.
Комната выходила окнами во двор для рекреаций, как сказала г-жа Демаре, и стайка хорошеньких воспитанниц не упускала случая погреться в бледных лучах зимнего солнца.
В стороне от всех гуляла высокая девушка.
Сквозь застекленную дверь, выходившую на крыльцо, г-н Жакаль окинул взглядом всю картину: его внимание привлекла воспитанница, прогуливавшаяся в одиночестве.
— Скажите, это мадемуазель Сюзанна ходит вон там, в липовой аллее? — спросил он.
— Она самая, — кивнула г-жа Демаре.
— Будьте добры позвать ее сюда, сударыня.
— Не знаю, захочет ли она прийти.
— Почему же она не захочет?
— Сюзанна гордячка.
— Махните ей рукой, сударыня, — попросил г-н Жакаль. — А если она не придет, я сам ее приведу.
Госпожа Демаре спустилась с крыльца и помахала Сюзанне, приглашая ее подойти.
Сюзанна сделала вид, что не замечает ее.
— Если она слепая, то, может быть, слух ей не откажет, — заметил г-н Жакаль. — Окликните ее.
— Сюзанна! — крикнула г-жа Демаре.
Девушка обернулась.
— Будьте добры, подойдите, дитя мое, — попросила хозяйка пансиона. — Вас здесь спрашивают.
Мадемуазель Сюзанна, не торопясь, с весьма высокомерным видом пошла к дому.
Господин Жакаль и Сальватор успели хорошенько ее рассмотреть сквозь щель между занавесками.
А Жюстен и так ее знал.
— Как странно! — заметил Сальватор. — Не могу сказать, что мне совсем не знакомо это лицо.
— Что вы о нем скажете? — спросил г-н Жакаль, с не меньшим любопытством, чем Сальватор, разглядывавший девушку поверх очков.
— Готов отдать руку на отсечение, что эта девица — злейшее создание.
— Я руку на отсечение давать не буду, это неосторожно, — сказал г-н Жакаль. — Но с вашим мнением я согласен: ее рот плотно сжат; глаза красивые, но взгляд неподвижен и жесток. Обратите внимание, какое злобное выражение приняло ее лицо сейчас, когда она обеспокоена!
Тем временем Сюзанна взошла на крыльцо и приблизилась к г-же Демаре.
— Вы оказали мне честь вызвать меня, сударыня? — выговорила девушка с таким видом, что ее слова приобретали совсем другой смысл; она словно спрашивала: "Мне кажется, сударыня, вы себе позволили вызвать меня?"
— Да, дитя мое, вас ожидает лицо, которое желает с вами переговорить, — отвечала г-жа Демаре.
Сюзанна прошла мимо хозяйки и вошла в гостиную.
При виде Жюстена в сопровождении двух незнакомых людей она не смогла сдержаться и едва заметно вздрогнула, однако ее лицо оставалось невозмутимым.
— Дитя мое! — проговорила г-жа Демаре, заметно смутившись, когда увидела, что в черных глазах воспитанницы сверкнул гнев. — Этот господин задаст вам несколько вопросов.
И она указала на г-на Жакаля.
— Вопросы? Мне?! — высокомерно бросила девица. — Но я незнакома с этим господином.
— Этот господин — из полиции, — поторопилась вставить г-жа Демаре.
— Из полиции? А какое отношение может ко мне иметь полиция?
— Успокойтесь, дорогая Сюзанна, — сказала г-жа Демаре. — Речь идет о Мине.
— Ну и что?
Господин Жакаль счел, что самое время вмешаться.
— А то, мадемуазель, что мы желали бы получить некоторые сведения о мадемуазель Мине.
— О мадемуазель Мине? Я могу, сударь, дать вам лишь те сведения, которыми располагает этот господин...
Она указала на Жюстена.
— Иными словами, он нашел ее однажды ночью в поле, привел к себе, вознамерился жениться на ней, но из Руана были получены какие-то новости от неизвестного отца, и свадьба расстроилась.
Господин Жакаль смотрел и слушал с любопытством, граничившим с восхищением; ему одного взгляда оказалось довольно, чтобы понять: это существо способно на любую подлость.
— Нет, мадемуазель, — возразил он, — мы ждем от вас подробностей другого рода.
— Если вас интересует что-то еще, сударь, спросите мадемуазель Мину, потому что я сказала вам все, что мне известно.
— К сожалению, мы не можем последовать вашему совету, мадемуазель, как бы ни был он хорош.
— Почему же, сударь? — спросила Сюзанна.
— Потому что нынче ночью мадемуазель Мина была похищена.
— Неужели? Бедняжка Мина! — проговорила Сюзанна с насмешливым видом; у Жюстена вырвался гневный возглас, а Сальватор нахмурился.
Господина Жакаля ее ответы тоже выводили из себя, однако он знаком приказал молодым людям держать себя в руках.
— И я подумал, мадемуазель, — продолжал он, — что вы, ее задушевная подруга, могли бы дать некоторые разъяснения по поводу ее исчезновения.
— Ошибаетесь, сударь, — возразила девушка, — мне нечего сообщить об исчезновении моей "задушевной подруги", если учесть, что я понятия не имею ни о причине, ни о подробностях этого исчезновения, как до недавнего времени не знала и о нем самом.
— Подумайте, мадемуазель, — вмешался Сальватор, — в какое отчаяние это похищение повергло прежде всего жениха, а также его мать и сестру, привыкших относиться к мадемуазель Мине как к родной.
— Я понимаю чувства этого господина и от всей души сочувствую ему и всему его семейству. Однако что вам от меня нужно? Я рассталась вчера с мадемуазель Миной в половине девятого, она ушла к себе, и с тех пор я ее не видела. А теперь, господа, будьте добры сказать: это все, о чем вы хотели меня спросить?
— В столь высокомерном тоне не подобает разговаривать девице ваших лет, мадемуазель, — строго проговорил г-н Жакаль, распахивая редингот и показывая край своего шарфа, — особенно когда эта девица разговаривает с представителем закона.
— Отчего же сразу было не сказать, что вы полицейский комиссар? — с редкостным нахальством вымолвила Сюзанна. — Я бы отвечала вам со всей почтительностью, как и положено вести себя с полицейским комиссаром.
— Перейдем к делу, мадемуазель, — отрезал г-н Жакаль. — Ваше имя, звание, положение?
— Итак, это допрос? — спросила девушка.
— Да, мадемуазель.
— Мое имя? — переспросила она. — Меня зовут Сюзанна де Вальженез. Звание? Я дочь господина маркиза Дени Рене де Вальженеза, пэра Франции, а также племянница господина Луи Клемана де Вальженеза, кардинала при папском дворе, и сестра графа Лоредана де Вальженеза, лейтенанта гвардии. Мое положение? Я наследница полумиллионной ренты. Таковы, сударь, мое имя, звание и положение.
Этот ответ, данный с поистине королевским высокомерием, произвел на троих мужчин разное впечатление; г-жа Демаре была настолько подавлена происходящим в ее пансионе, что не обратила на это внимания.
Жюстен задрожал, понимая, что он, безвестный школьный учитель, влачащий жалкое существование в бедном квартале Сен-Жак, бессилен против знатного аристократического семейства, с которым его столкнула судьба.
— Сюзанна де Вальженез! — произнес Сальватор, делая шаг вперед; взгляд его, устремленный на девушку, выражал одновременно любопытство и угрозу.
— Мадемуазель Сюзанна де Вальженез! — повторил г-н Жакаль, отпрянув назад, будто при виде змеи.
Он стал не спеша застегивать редингот, о чем-то размышляя.
Потом он почтительно снял шляпу и со всей возможной вежливостью проговорил:
— Прошу меня извинить, мадемуазель, я не знал...
— Да, понимаю, сударь, вы не знали, что я дочь своего отца, племянница своего дяди, сестра своего брата. Ну что ж, теперь вы это знаете, так не забудьте!
— Мадемуазель, — продолжал г-н Жакаль, — я горячо сожалею, что вызвал ваше неудовольствие. Прошу поверить, что только печальные обязанности, продиктованные долгом службы, вынудили меня проявить настойчивость.
— Хорошо, сударь, — сухо ответила Сюзанна. — Это все, о чем вы меня просите?
— Да, мадемуазель. Позвольте мне еще раз повторить: я в отчаянии от того, что оскорбил вас; смею надеяться, что вы меня простите за исполнение нелепой формальности, к которой обязывает меня закон.
— Я постараюсь о вас забыть, сударь, — сказала, удаляясь, Сюзанна.
Ни с кем не прощаясь, она вышла из гостиной, но отправилась не в сад, а в свою комнату.
Господин Жакаль, оказавшийся на ее пути, отступил и низко поклонился.
Жюстен сгорал от желания задушить Сюзанну: более чем когда-либо ему стало очевидно, что мадемуазель де Вальженез причастна к похищению его невесты.
Сальватор подошел к нему и взял его за руки.
— Молчите! — приказал он. — Ни звука! Ни жеста!
— Все пропало! — прошептал Жюстен.
— Еще ничто не потеряно, если я вам говорю: "Не теряйте надежды, Жюстен!" Я знаю этих Вальженезов и повторяю: ничто не потеряно. И запомните имя — Жибасье.
Обернувшись к г-ну Жакалю, он продолжал:
— Я полагаю, нам здесь больше нечего делать, не так ли, сударь?
— Да, действительно, — в крайнем замешательстве ответил г-н Жакаль, пряча глаза за темными стеклами очков, — я думаю, мы не узнаем больше того, что нам уже известно.
— Да, — согласился Сальватор, — знаем мы и так предостаточно.
Господин Жакаль притворился, что он не расслышал, и подошел к хозяйке пансиона, оглушенной тем, какой оборот приняло дело.
— Сударыня, — сказал он, — имею честь почтительнейше откланяться.
Потом прибавил совсем тихо:
— Еще раз передайте мадемуазель де Вальженез, что я исполнял свой долг и умоляю ее забыть о моем визите, слышите?
— Забыть о вашем визите... Понимаю, сударь.
Еще раз поклонившись г-же Демаре, полицейский вышел, знаком пригласив Жюстена и Сальватора следовать за ним.
Сальватор, как видели читатели, не терял надежды соединить Жюстена и Мину без помощи г-на Жакаля и потому, казалось, примирился с метаморфозой в поведении полицейского. Но этого нельзя было сказать о Жюстене: ведь сам г-н Жакаль заставил его поверить в то, что напал на след похищенной Мины!
Как только они оказались за воротами, он остановил полицейского.
— Прошу прощения, господин Жакаль!
— Чем могу служить, господин Жюстен? — спросил тот.
— Мне показалось, что сначала вы сказали: "Ищите женщину!", потом — "Женщина у нас в руках!", а затем прибавили: "И эта женщина — мадемуазель Сюзанна!"
— Я так сказал, сударь? — удивился полицейский.
— Да, сударь, я лишь повторил ваши собственные слова.
— Господин Жюстен, вы, должно быть, ошибаетесь.
— Господин Сальватор — свидетель тому.
Полицейский бросил на Сальватора взгляд, который означал: "Вы-то меня понимаете: помогите мне выйти из этого затруднительного положения!"
Сальватор в самом деле отлично понимал г-на Жакаля, но не собирался спускать ему малодушие и потому был беспощаден:
— Могу поклясться, дорогой господин Жакаль, что, если мне не изменяет память, вы нам сказали слово в слово то, что сейчас повторил вам господин Жюстен: мадемуазель Сюзанна была соучастницей похищения.
— Эка невидаль! — вытянув губы трубочкой, произнес г-н Жакаль. — Люди всегда ошибаются, когда говорят подобные вещи, не имея доказательств. Соучастница! Если я сказал, что девушка была соучастницей, то ошибся.
— Как, сударь?! Да вы же первый выдвинули против нее обвинение! — вскричал Жюстен. — Только вспомните, что вы о ней говорили в комнате несчастной Мины!
— "Обвинение" — неудачное слово. Я, может быть, ее подозревал, да и то...
— Значит, теперь вы ее уже не подозреваете?
— Я далек от того, чтобы подозревать невинную девочку! Что вы! Храни меня Господь!
— А как же плотно сжатый рот, — сказал Сальватор, — жесткий взгляд, злобное выражение лица?
— Такой она мне показалась издали. Но когда я увидел ее вблизи, все изменилось: изящный ротик, гордый взгляд, благородное лицо...
Однако Жюстен, кажется, не удовлетворился таким ответом; после первого впечатления, высказанного г-ном Жакалем о мадемуазель де Вальженез, такая похвала выглядела, по меньшей мере, странно.
— Заходите ко мне, господин Жюстен, — пригласил полицейский, торопливо садясь в карету, — заходите сегодня в восемь в префектуру: возможно, у меня будут для вас приятные известия. Я, как только вернусь, привлеку всех своих людей к участию в этом расследовании.
— Возвращайтесь домой, Жюстен, — сказал Сальватор, сердечно пожимая бедному учителю руку, — обещаю менее чем через сутки сообщить, чего вам следует опасаться и на что надеяться.
Видя, что г-н Жакаль захлопывает дверцу кареты, он воскликнул:
— Что же это вы делаете, господин Жакаль? Вы меня сюда привезли, вы должны и назад отвезти! Кстати, — прибавил он, усаживаясь рядом с полицейским и закрывая дверцу за собой, — мне надобно побеседовать с вами о Вальженезах!
— В Париж! — приказал кучеру г-н Жакаль, который предпочел бы, очевидно, ехать в одиночестве.
Лошади поскакали крупной рысью.
Жюстен возвратился пешком, печальный, мрачный, не очень рассчитывая на обещание Сальватора.
LXXVI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ПРОСИТ ЧИТАТЕЛЯ НЕ ПРОПУСТИТЬ НИ ЕДИНОЙ СТРОЧКИ
Господин Жакаль забился в угол кареты; Сальватор устроился в другом.
Карета стремительно приближалась к Парижу.
Вопреки тому, что Сальватор сказал, садясь в нее, он, казалось, решил не прерывать размышлений г-на Жакаля. Но он не сводил с него насмешливого, почти презрительного взгляда. Господин Жакаль встречался с ним всякий раз, как поднимал глаза.
Однако настала минута, когда объяснение, которого, по-видимому, ждал от него Сальватор, стало казаться полицейскому менее неловким, чем такое молчание.
Он поднял, снова опустил очки, потом с возрастающей энергией втянул в нос две-три понюшки табаку, наконец решился и окликнул комиссионера.
— Вы, кажется, собирались поговорить со мной о Вальженезах, господин Сальватор?
— Я хотел спросить, дорогой господин Жакаль, что заставило вас так резко изменить мнение об этой девочке... Надо ли говорить, как это называется, господин Жакаль?
— Тише!.. Мы не одни: вы человек благоразумный, не чета влюбленному...
— Кто вам сказал?
— Ну, во всяком случае, вы не влюблены в похищенную девицу. Стало быть, головы не теряли и можете понять...
— Я и так отлично все понял.
— Что именно?
— Что вы испугались, дорогой господин Жакаль.
— Клянусь, вы угадали! — вздохнул полицейский, имевший, по крайней мере, смелость признаться в малодушии. — Когда эта девица себя назвала, меня бросило в дрожь!
— Господин Жакаль! Я полагал, что первая статья Кодекса гласит: "Все люди равны перед законом".
— Дорогой господин Сальватор! Этими статьями открываются все кодексы, так же как все королевские ордонансы начинаются словами: "Карл, Божьей милостью король Франции и Наварры". Людовик Шестнадцатый тоже любил такие обороты, а голову ему все-таки отрубили! Где вы усматриваете "милость Божью", дорогой господин Сальватор, в том, что произошло на площади Революции двадцать первого января тысяча семьсот девяносто третьего года в четыре часа пополудни?
— Стало быть, за то, что вы обвинили в похищении девушку, — она, как вы отлично знаете, действительно замешана в этом деле и способна, по вашему убеждению, когда-нибудь совершить еще более тяжкое преступление, — вы уже представляете, как вас сместили, заключили в тюрьму и — кто знает? — удавили в вашем каземате, как Туссен-Лувертюра или Пишегрю?
— Не шутите, господин Сальватор, клянусь честью, я действительно подумал обо всем этом.
— Так, значит, Вальженезы очень могущественны?
— Ах, дорогой мой! Маркиз пользуется доверием самого короля, кардинал — папы, а лейтенант...
— ... самого дьявола! — закончил Сальватор. — Понимаю! И все они, к тому же, являются членами какого-нибудь общества, не так ли?
Господин Жакаль посмотрел на Сальватора.
— Думаю, что так... — продолжал тот. — Во всяком случае, именно маркиз, если не ошибаюсь, покровительствует коллежу Сент-Ашёль, а во время последнего крестного хода нес одну из кистей балдахина.
— Как странно! — заметил Сальватор. — А я-то думал, что иезуиты — выдумка "Конституционалиста"!
— Да, как же! — бросил г-н Жакаль с таким видом, словно хотел сказать: "Бедный юноша, до чего вы наивны!"
— Значит, вы полагаете, дорогой господин Жакаль, — продолжал Сальватор, — что с Вальженезами лучше не связываться?
— Вы знаете басню о том, как столкнулись два горшка, глиняный и чугунный и что из этого вышло?
— Да.
— Ну, вот и делайте вывод.
— Скажите, разве у главы семейства, скончавшегося пять или шесть лет тому назад, не было детей? — спросил Сальватор. — Почему все его состояние перешло к брату?
— Точнее сказать, он никогда не был женат, — заметил г-н Жакаль.
— Ах да, припоминаю... Там, кажется, была какая-то история с внебрачным сыном, которого собирались усыновить или признать, но это так и не было сделано.
Господин Жакаль искоса взглянул на Сальватора.
— Откуда вам это известно? — спросил он.
— В нашей профессии, — продолжал комиссионер, — как бы малонаблюдателен ни был человек, он знает много любопытного! Мне доводилось носить письма от одной красивой дамы некоему господину Конраду де Вальженезу, который жил на Паромной улице... если не ошибаюсь, в том же доме, где теперь проживает маркиз.
— Верно! — подтвердил г-н Жакаль.
— Это темная история, не правда ли?
— Не для всех, — сказал г-н Жакаль с самодовольным видом.
— Понимаю, — улыбнулся Сальватор, — не для тех, кто "нашел женщину"!
— Нет, тут случай исключительный: женщины в этом деле не было, — возразил полицейский.
— Кто же был? Видите ли, дорогой господин Жакаль, когда ваш знакомый молодой человек, красивый, богатый, довольный жизнью, вдруг исчезает, недурно бы узнать, что с ним сталось.
— Это вполне справедливо, тем более что я могу вам сказать все или почти все.
— Ваше "почти" очень похоже на мысленную оговорку! Уж не довелось ли вам, случайно, тоже нести кисть балдахина в этой знаменитой процессии Сент-Ашёля?
— Нет, черт возьми! — вскричал г-н Жакаль, — я боюсь иезуитов. Я их защищаю — услуга за услугу; я им даже иногда повинуюсь, но не люблю их. Я сказал "почти", потому что в нашей профессии не всегда можно говорить все что знаешь.
— Ну и потом, иногда случается, что человек знает не все, — со свойственной ему лукавой усмешкой заметил Сальватор.
— Ну так слушайте: я скажу вам то, что знаю, — сказал г-н Жакаль, глядя поверх очков на Сальватора, — а потом вы скажете мне то, чего я не знаю.
— Договорились!
— Так вот: глава семьи маркиз Шарль Эмманюэль де Вальженез, пэр Франции и владелец огромного состояния, унаследованного им от дяди по материнской линии, никогда не хотел жениться, а приверженность господина Эмманюэля де Вальженеза к холостой жизни объяснялась существованием красивого молодого человека по имени господин Конрад, которого завсегдатаи дома, друзья маркиза, а потом и малознакомые стали постепенно называть господином Конрадом де Вальженезом.
— Разве это не его имя?
— Не совсем: красивый молодой человек был плодом любви, грехом молодости; маркиз так любил господина Конрада, что во всем полагался на его мнение.
— Как же могло произойти, дорогой господин Жакаль, что при такой любви к нему маркиз оставил все состояние брату, племяннику, племянницам, а красивый молодой человек умер, как я слышал, в нищете?
— О, это как раз объясняется тем, что отец слишком сильно его любил! Знаете пословицу: "Во всем нужна мера"?
— Да, мне в самом деле казалось, что бедный маркиз — а он умер внезапно, не так ли? — заметил Сальватор, — очень любил молодого человека.
На сей раз г-н Жакаль взглянул на Сальватора из-под очков.
— Он до такой степени его любил, сударь мой, — продолжал полицейский, — что эта чрезмерная, как я уже сказал, любовь и явилась причиной того, что молодой человек разорился.
— Расскажите об этом поподробнее.
— Есть два способа усыновить или удочерить незаконнорожденного ребенка. Способ первый очень прост — официально объявить себя отцом во время регистрации ребенка в мэрии; если по какой-либо причине эта формальность не была исполнена, она может быть заменена актом о признании, подписанным в присутствии нотариуса; правда, в этом случае отец хотя и дает ребенку свое имя, но может оставить ему только пятую часть состояния. Способ второй: в день своего пятидесятилетия человек приглашает нотариуса и усыновляет ребенка, потому что закон разрешает усыновление людям не моложе пятидесяти лет; тогда отец может дать приемному сыну не только имя, но и все состояние. Этому второму способу и отдал предпочтение господин де Вальженез. И вот в день своего пятидесятилетия он пригласил нотариуса, заперся с ним в кабинете и составил акт об усыновлении. Но в ту минуту, как он взялся за перо, чтобы его подписать, маркиза де Вальженеза по воле рока хватил апоплексический удар!
— В ту минуту как он взялся за перо, чтобы подписать, или когда он положил перо, подписав бумагу? — уточнил Сальватор.
На сей раз г-н Жакаль совсем снял очки и пристально взглянул на Сальватора.
— Клянусь честью, господин Сальватор, — отвечал он, — если вы это знаете, значит, вам известно больше, чем мне и всему свету. Был уже подписан акт или маркиз должен был его подписать? "That is the question!", как сказал Гамлет. А маркиз так ничего и не сказал, по той весьма основательной причине, что хотя он и прожил еще три дня после этого несчастного случая, но так и не приходил в себя.
— Господин Жакаль! Вот так, с глазу на глаз, скажите положа руку на сердце, что вы об этом думаете?
— Я думаю, — отвечал полицейский, ловко уклоняясь от ответа, — что семейство, пожалуй, слишком сурово обошлось с бедным господином Конрадом.
— Сурово? Ба! Если акт не был подписан — во всяком случае, так утверждал нотариус, — то как, по-вашему, следовало относиться к незаконнорожденному? — спросил Сальватор.
— Было общеизвестно, что этот незаконнорожденный — сын маркиза Эмманюэля, — осмелился ввернуть г-н Жакаль.
— Да, но если бы семейство признало этот факт, пришлось бы отдать молодому человеку самое малое пятую часть того состояния, которое досталось бы ему по праву, будь он усыновлен; а эта пятая часть составляла что-то около двух миллионов!.. Выгоднее было все отрицать, самим наследовать и место в Палате пэров, и титул, и состояние, а незаконнорожденного — гнать! Ведь так они и сделали, не правда ли, господин Жакаль? И выгнали незаконнорожденного сына маркиза, верно?
— Который в конечном счете ушел очень достойно, оставив и своих лошадей в конюшнях, и экипажи в каретных сараях, и банковские билеты в секретере, — подхватил полицейский. — Даже его недруги признали, что он взял только две тысячи франков, принадлежавшие лично ему: он выиграл их накануне в экарте.
— Дьявольщина! — вскричал Сальватор. — Молодой человек, привыкший жить на широкую ногу так, как господин Конрад, недалеко уйдет с двумя тысячами франков!
— Вот тут вы ошибаетесь, сударь мой, — заметил полицейский. — Полиция, заботящаяся об обществе, приглядывает за такими вот разорившимися отпрысками знатных фамилий; на две тысячи франков он жил больше года, испробовав все возможности честно зарабатывать на жизнь, давая уроки музыки, рисования, английского и немецкого языков, — он был очень образован, бедняга! — но ему не повезло: он нигде не нашел работы; нужда толкнула его на крайность, и однажды, видя, что не может сам заработать на пропитание и ему остается лишь пойти на содержание к богатой женщине, стать сутенером или мошенником, он решил покончить с жизнью, купил у Лепажа пистолет — продавец потом признал этот пистолет — и отправился в последний раз пройтись по Тюильрийскому саду, Елисейским полям и в Булонский лес, чтобы проститься с бывшими приятелями и любовницами. Потом он пошел по улице Сент-Оноре, зашел в церковь святого Рока, помолился и оттуда вернулся в свою скромную комнатушку на улице Бюффон.
— Что же он сделал, когда вернулся к себе?
— Бог мой! Да то же, что только что сделали Коломбан и Кармелита. Написал длинное письмо, но не друзьям — их у него не было или, вернее, не осталось с тех пор, как дядя и его дети выгнали молодого человека из особняка на Паромной улице, — а полицейскому комиссару своего квартала. В этом письме он рассказал обо всем, что пережил за последние пятнадцать месяцев, о том, какую борьбу ему пришлось выдержать, о том, что не может больше так жить, о том, что принял решение пустить себе пулю в лоб, чтобы остаться честным человеком. После чего он лег, зажег свечу, прочел несколько страниц из "Новой Элоизы" о самоубийстве и застрелился.
— Ну, господин Жакаль, вы ходячая газета! — сказал Сальватор.
— О, в том, что я рассказываю вам обо всех этих подробностях, — отвечал полицейский, — особой заслуги нет: расследование самоубийств входит в мою специальность, и я составлял протокол о гибели господина Конрада.
— Неужели?
— Да.
— Значит, именно вам, дорогой господин Жакаль, этот молодой человек обязан последними услугами, оказанными ему после самоубийства, а также констатацией смерти?
— Установить факт смерти оказалось делом несложным: из пистолета был произведен выстрел в упор, половину черепа снесло, а то, что осталось — обгорело. Таким образом, смерть пришлось констатировать, основываясь скорее на письме, чем на опознании трупа, изуродованного до неузнаваемости.
— Я полагаю, Вальженезов оповестили о том, что произошло?
— Я лично отправился к ним с этим известием и копией протокола.
— Очевидно, и известие и протокол произвели на них сильное впечатление?
— Да, сударь мой, сильное: они очень обрадовались.
— Понимаю, само существование этого молодого человека их беспокоило!
— Они попросили меня позаботиться о похоронах, вручили пятьсот франков, чтобы все было сделано в лучшем виде...
— Ах, какие благородные родственники!
— ... и сказали, чтобы я принес им копию протокола о захоронении, как до этого вручил им копию протокола о самоубийстве.
— Что вы, надеюсь, и исполнили, господин Жакаль?
— Могу сказать, что все сделал по совести: проводил катафалк на кладбище Пер-Лашез, приказал на моих глазах опустить гроб в землю, купленную навечно, и положить на могиле камень, на котором написано только одно слово: "Конрад". Потом я сходил к господину маркизу де Вальженезу и сказал, что он может быть спокоен до второго пришествия: вероятно, с племянником он теперь увидится только в Иосафатовой долине.
— И в этой уверенности все семейство пребывает по сию пору, считая себя в полной безопасности? — уточнил Сальватор.
— А чего им бояться?
— Э-э, на свете случаются удивительные вещи!
— Да что может случиться?
— Дорогой господин Жакаль, мы уже в Ба-Мёдоне; будьте добры остановить карету.
Господин Жакаль подергал за шнур, подавая кучеру знак остановиться.
Кучер натянул вожжи.
Сальватор распахнул дверцу и вышел.
— Прошу прощения, — заметил г-н Жакаль, — вы не ответили...
— Что вы хотите узнать?
— Я спросил: "Что может случиться?"
— По поводу Конрада?
— Да.
— Что ж, господин Жакаль, может так случиться, что Конрад не умер и, следовательно, ему незачем ждать второго пришествия — господин маркиз де Вальженез может встретить его не только в Иосафатовой долине... Прощайте, дорогой господин Жакаль!
Сальватор захлопнул дверцу, оставив полицейского в таком замешательстве, что должен был сам приказать кучеру:
— На Иерусалимскую улицу!
LXXVII
СОБРАТЬЯ-СОПЕРНИКИ
В то время как г-н Жакаль собирался с мыслями, нюхая табак, и пытался разгадать загадку, которую задал ему на прощание Сальватор, а лошади снова скакали крупной рысью к Парижу, Сальватор отправился за Жаном Робером в дом умершего.
Как раз в эту минуту Кармелита начала понемногу приходить в себя, и три подруги, не отходившие от нее ни на шаг, исполнили печальную необходимость: сообщили ей роковое известие.
Доминик четверть часа назад уехал в Пангоэль, увозя с собой тело Коломбана.
Людовик оставил точное предписание, как ухаживать за Кармелитой, и отправился домой на улицу Нотр-Дам-де Шан, пообещав навестить больную на следующий день.
Жан Робер поджидал Сальватора, чтобы вместе с ним поехать в Париж.
Последуем за тем из персонажей, которому в этот день еще предстоят приключения, то есть за Людовиком, а к остальным вернемся позднее.
Чувствуя некоторую тяжесть в голове после бессонной ночи, Людовик решил пройтись до Парижа пешком.
Путь от Ба-Мёдона до улицы Нотр-Дам-де-Шан лежал через Ванвр.
И вот Людовик не спеша шел по деревне, как вдруг перед домом, куда несколько раньше мы сопровождали одного из наших героев, он увидел толпу: человек пятьдесят мужчин, женщин, детей; стоя на коленях, они молились со слезами на глазах и просили у Господа чуда: вернуть жизнь добрейшему, честнейшему, добродетельнейшему г-ну Жерару, которого по возвращении из Бельвю пришел причастить кюре из Ба-Мёдона.
Такое увидишь не часто; Людовик остановился и обратился к безутешным крестьянам с вопросом:
— Кого вы оплакиваете, друзья мои?
— Увы, мы оплакиваем нашего благодетеля, — отвечал один из них.
Людовик вспомнил, что из Ванвра действительно приходили за аббатом Домиником, чтобы он принял исповедь умирающего.
— А, вы, верно, плачете по господину Жерару?
— Да! Он друг всех несчастных, благодетель всех бедняков!
— Он умер? — спросил Людовик.
— Нет еще. Но после разговора с монахом этот достойный человек почувствовал такую слабость, что послал за святыми дарами, и сейчас господин мёдонский кюре его причащает.
— Увы, это так! — хором подхватили крестьяне, еще громче рыдая и охая.
Людовик под маской скептика скрывал почти женскую чувствительность. Слезы его тронули, и он сам был готов расплакаться.
— Сколько лет больному? — спросил он.
— Не больше пятидесяти, — ответил один из крестьян.
— Зачем милосердный Господь забирает его у нас так рано, а стольких злодеев оставляет на земле! — подхватил другой.
— Да, пятьдесят лет, в самом деле, не тот возраст, когда умирают, особенно если человека так оплакивают, как господина Жерара.
Немного подумав, он продолжал:
— Можно увидеть больного?
— Уж вы, случаем, не врач ли? — хором спросили все присутствующие.
— Да, — просто ответил Людовик.
— Врач из Парижа?
Людовик улыбнулся:
— Врач из Парижа.
— Ступайте скорее, сударь! — поторопил его какой-то старик.
— Вас само Небо посылает! — воскликнула одна из женщин.
Жители деревни окружили его плотной толпой: одни —
уговаривая, другие — подталкивая к двери; они почти внесли его в дом.
Люди стояли не только на улице; много народу набилось в коридор, на лестницу, в переднюю и даже в спальню г-на Жерара.
Но при словах: "Врач из Парижа! Это врач из Парижа!" — все расступились, пропуская Людовика.
Умирающий только что причастился; зазвенел колокольчик — это означало, что святое таинство завершено.
Как ни мало Людовик верил в Бога, он вместе со всеми поклонился выходившему от больного святому отцу. Впереди священника шли церковный сторож и мальчики из хора, за ними толпой двигались те, что в благочестивом порыве пришли помолиться вместе с кюре за умирающего.
Когда Людовик снова поднял голову, он увидел, что в комнате остались только г-н Жерар и старый доктор.
Больной лежал без чувств; казалось, он. уже не дышит. Деревенский врач — господин пятидесяти лет с седыми волосами и усами, с орденом Почетного легиона в петлице — склонился над пациентом и, казалось, с интересом следил за тем, как смерть все явственнее накладывает отпечаток на лицо умирающего.
Врач перевел взгляд на Людовика; они некоторое время разглядывали друг друга, соображая, с кем имеют дело, но это не дало результатов. Тогда Людовик выступил вперед и вежливо, как и положено молодому человеку, обращающемуся к господину вдвое старше его самого, спросил:
— Сударь, вы брат больного?
— Нет, сударь, — возразил седоусый господин, продолжая разглядывать Людовика, — я его врач. А вы?
— Я, сударь, имею честь быть вашим собратом, — с поклоном отвечал Людовик.
Деревенский доктор слегка нахмурился и подхватил:
— Насколько двадцатипятилетний юноша может быть собратом человека, который десять лет жизни провел на поле боя и пятнадцать лет у постели больных.
— Прошу прощения, сударь! Я имею честь говорить с господином Пилуа, не так ли? — спросил Людовик.
Врач выпрямился.
— Кто вам сказал, как меня зовут? — спросил он.
— Я узнал ваше имя случайно, — сказал Людовик, — и притом вас очень хвалили, сударь! Так уж вышло, что я оказался в Ба-Мёдоне в доме двух несчастных молодых людей, пытавшихся отравиться. Я сейчас же потребовал пригласить другого доктора; мне назвали вас, я послал за вами, но у вас дома сказали, что вы отправились к господину Жерару.
— А что с вашими больными? — несколько мягче спросил военный хирург, покоренный вежливостью молодого человека.
— Девушку мне удалось спасти, сударь, — ответил Людовик, — если бы вы оказались рядом, мы, возможно, спасли бы обоих.
— Вы, стало быть, случайно оказались в этих местах и, узнав, что в этом доме находится больной, вошли? — продолжал г-н Пилуа.
— Зная, что вы у больного, сударь, я ни за что не позволил бы себе подобную бестактность. Но славные люди, что рыдают возле дома, почти силой заставили меня войти. В страдании человек теряет голову, как вам известно, сударь. Простите их, а вместе с ними и меня.
— Но мне не за что прощать ни их, ни вас, сударь. Добро пожаловать. Одна голова хорошо, а две лучше. К несчастью, здесь все головы на свете будут бессильны. — И еще тише прибавил: — Больной обречен!
Но, несмотря на то что он говорил едва слышно, умирающий разобрал слова добрейшего г-на Пилуа и застонал.
— Тише! — сказал Людовик.
— Почему тише? — спросил хирург.
— Потому что слух угасает в последнюю очередь: больной нас слышал.
Господин Пилуа с сомнением покачал головой.
— Так вы полагаете, надежды нет? — спросил Людовик, наклонившись к самому уху г-на Пилуа.
— Ему осталось не более двух часов, — отозвался хирург.
Людовик коснулся рукава г-на Пилуа и обратил его внимание на то, что больной стал метаться в постели.
Господин Пилуа кивнул, и это означало: "Напрасно он шевелится, все равно ему конец!"
Потом хирург решил продолжить эту пантомиму словами и заговорил:
— Сегодня утром у меня еще была надежда, что он протянет дня два. Но какой-то дурак вбил ему в голову, что необходимо исповедаться, а это было совершенно ни к чему, ведь я его знаю с тех пор, как он живет в Ванвре, — этот человек безупречно добродетельный! Три часа он проговорил с каким-то монахом, и вот, пожалуйста, полюбуйтесь, в каком состоянии я получил этого святого человека после их разговора! Ох, уж эти священники, монахи, скуфейники, иезуиты! — пробормотал старый солдат. — И подумать только, что всем этим удовольствием мы обязаны императору!
— Чем болен господин Жерар? — перебил его Людовик.
— Да обычная болезнь, черт подери! — отвечал г-н Пилуа, пожав плечами, как будто люди на свете болели и умирали от одной-единственной напасти.
Слова "обычная болезнь" заставили Людовика улыбнуться: он понял, что перед ним ученик доктора Бруссе, без раздумий применяющий ко всем подряд теорию великого учителя.
Однако улыбка сошла с его лица, когда он подумал, что человек, которому Бог дает жизнь на такой короткий срок, а отнимает навечно, попадает порой в руки невежды или, что еще хуже, фанатика. Людовик едва заметно пожал плечами и бросил на старого хирурга подозрительный взгляд.
— Под "обычной болезнью" вы, очевидно, подразумеваете гастрит? — спросил он.
— Ну, конечно! — отвечал хирург. — Ошибиться невозможно, черт побери! Да вы сами посмотрите!
Получив разрешение собрата, Людовик подошел к постели.
Казалось, больной пребывал в состоянии прострации. Дыхание его было шумным, прерывистым, как при удушье. Когда он с трудом втягивал воздух, его грудь высоко вздымалась, словно в предсмертном хрипе.
Людовик внимательно разглядывал его лицо, изучая каждую черту в отдельности.
Больной был бледен, его кожа приобрела желтоватый оттенок; руки и ноги были влажны и похолодели; липкий пот покрывал все лицо, выступая капельками у корней волос.
По этим внешним признакам Людовик понял: г-н Жерар болен не на шутку, однако его состояние не безнадежно, как утверждал старый хирург.
— Вы сильно страдаете, сударь? — спросил Людовик.
Этот вопрос, произнесенный незнакомым голосом, казалось, вернул умирающему утраченную надежду; г-н Жерар открыл глаза и повернул голову к говорящему.
Молодого врача поразило, что у тяжелобольного человека такое живое выражение глаз; хотя он выглядел совершенно обессилевшим, белки его пожелтели, черты исказились, лицо казалось мертвым, но глаза, вернее, зрачки, жили на застывшем, словно маска, лице. В этом взгляде была еще сила и жизнь.
— Покажите, пожалуйста, язык, — попросил Людовик.
Господин Жерар высунул язык, обложенный, распухший, покрытый желтоватым, в иных местах с прозеленью налетом. Но он не был заострен, как у змеи, его кончик не был кроваво-красным, а края — красными, как это бывает при гастритах.
До этого времени Людовик сомневался; теперь его сомнения окончательно рассеялись.
Он невольно, почти автоматически перевел взгляд с больного на хирурга, и в выражении этого взгляда невозможно было ошибиться.
Он словно спрашивал: "Ну, и где же здесь гастрит?"
Старый хирург был до такой степени самонадеян, что не хотел замечать взгляда Людовика; он и бровью не повел.
Хладнокровие коллеги, который был старше и, следовательно, опытнее его самого, заставило Людовика усомниться в своей правоте.
Ему оставалось лишь осмотреть больного.
Он приподнял одеяло, оголил исхудавшую грудь больного, прижал к ней руку и надавил сначала легко, потом все сильнее и сильнее.
Видя, что г-н Жерар не выказывает признаков неудовольствия, он спросил:
— Так не беспокоит?
— Нет, — слабым голосом ответил г-н Жерар.
— Как?! Неужели не больно, когда я нажимаю вот так? — продолжал настаивать Людовик.
— Дышать трудно, но боли я не чувствую.
Людовик снова посмотрел на коллегу, будто опять спрашивая: "Вы видите, что это не гастрит?"
Старый хирург, как и в первый раз, казалось, не понял, что хочет сказать Людовик.
Молодой доктор улыбнулся.
Теперь он был убежден, что г-на Жерара лечили от того, чем он не болел.
Что же за болезнь была у г-на Жерара?
Людовик скрестил руки на груди и пристально посмотрел на больного, опустил голову и в задумчивости перевел взгляд на подушку; под ней он увидел не только платок, которым больной отирал пот с лица, но и другой, куда он отхаркивался.
Этот платок был весь в пятнах ржавого цвета из-за кровянистой мокроты.
Теперь Людовик знал, какая болезнь у г-на Жерара.
Он снова приподнял одеяло, но теперь не стал нажимать рукой на желудок, а приложился ухом к груди больного, к величайшему недоумению старого хирурга, еще незнакомого с этим новым методом обследования; на его лице было написано удивление и любопытство, он будто спрашивал: "Какого черта вы там услышали, дорогой коллега?"
Теперь уже Людовик не замечал пантомимы хирурга. Похоже, его удовлетворили хрипы, которые он услышал в груди больного: он поднял голову с торжествующим видом.
С этой минуты он, несомненно, знал, как относиться к состоянию больного и с какой болезнью он имеет дело. Оставалось пощупать пульс. Он попросил г-на Жерара дать ему свою руку; больной автоматически повиновался.
Пульс был хорошего наполнения, прекрасно прощупывался, но был учащенный — иными словами, больше ста ударов в минуту и немного неровный.
Так Людовик и предполагал, вернее сказать, на это он и надеялся.
Осмотр был окончен. Итак, молодой доктор закончил тем, с чего следовало бы начать. Но, подобно человеку, который прибегает на берег реки, откуда кричали: "На помощь!" — он прежде всего прыгнул в воду.
Он обернулся к г-ну Пилуа и спросил, как давно занемог г-н Жерар, как развивалась болезнь, чем она была вызвана.
Старый доктор рассказал о том, как г-н Жерар бросился в пруд, спасая тонувшего ребенка, и о роковых последствиях этого поступка для самого спасителя; он ответил на все вопросы коллеги, а когда кончил, насмешливо спросил:
— Ну, и что скажете?
— Честь имею поблагодарить вас, сударь, за то, что вы любезно ответили на мои вопросы: теперь я знаю то, что хотел узнать.
— Что же вы знаете?
— Знаю, чем болен господин Жерар, — отвечал Людовик.
— Тут много мудрости не надо, я же с самого начала сказал, что у него гастрит.
— Да, но в этом-то вопросе наши с вами мнения и расходятся!
— Что вы хотите сказать?
— Не угодно ли вам будет перейти в соседнюю комнату, уважаемый коллега? Мне кажется, мы утомляем больного.
— О! Не уходите, сударь, Небом заклинаю вас! — собрав все свои силы, проговорил г-н Жерар.
— Не волнуйтесь, дружище, — сказал г-н Пилуа, полагая, что просьба относится к нему. — Я обещал вас не оставить и сдержу слово.
И оба доктора приготовились выйти.
На пороге они встретили сиделку.
— Вот что, голубушка, — обратился к ней Людовик, — мы вернемся через пять минут; пока нас не будет, больному ничего не давать, что бы он ни попросил.
Марианна обернулась к г-ну Пилуа, спрашивая взглядом, должна ли она исполнять предписание незнакомца.
— Ну, раз господин утверждает, что вылечит больного... — заметил тот.
Он ожидал, что Людовик запротестует, но, к величайшему его изумлению, тот не произнес ни слова, он лишь отступил в сторону, пропуская г-на Пилуа вперед с почтительностью, какую младший по возрасту обязан проявлять к старшему.
LXXVIII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЛЮДОВИК БЕРЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА СЕБЯ
Врачи остановились в передней.
Один словно олицетворял собой косность, другой — все новое в медицине того времени.
— Не угодно ли вам теперь сказать, мой юный друг, зачем вы меня сюда привели? — спросил г-н Пилуа.
— Прежде всего, чтобы не утомлять больного научным спором, — отвечал Людовик.
— Ну и что! Это уже мертвец!
— Если вы так полагаете, это еще одна причина, чтобы он нас не слышал.
— Уж не думаете ли вы, что мужчины нашего поколения — такие же нервные барышни, как нынешняя молодежь?! — воскликнул бывший военный врач. — Я был на войне, ассистировал Ларрею, когда он ампутировал ноги храброму Монтебелло; мы несколько минут обсуждали, проводить операцию или не мучить его перед смертью. Думаете, мы совещались тайком от раненого? Нет, сударь. Он принял участие в обсуждении, словно это касалось не его; я и сейчас слышу его слова: "Режьте, черт подери, режьте!", произнесенные так же твердо, как на поле боя он приказывал солдатам: "Вперед!"
— Возможно, сударь, — возразил Людовик, — когда оперируешь во время боя, когда вокруг десятки тысяч раненых, бывает не до тонкостей, из-за которых вы наградили наше поколение прозвищем "нервные барышни"; но сейчас мы с вами не на войне; господин Жерар не маршал Франции, как "храбрый Монтебелло", господин Жерар подавлен, очень, как мне показалось, боится смерти, и в его случае воспаленное воображение может сыграть роковую роль скорее, чем сам недуг.
— Вот, кстати, о недуге: вы говорили, сударь, что не согласны со мной?
— Нет.
— Каково же ваше мнение?
— Я считаю, сударь, что вы ошибаетесь, пытаясь вылечить больного от гастрита.
— Как ошибаюсь?!
— Повторяю, вы не правы, полагая, что у господина Жерара гастрит.
— Я не полагаю, сударь, я утверждаю!
— А я считаю, что он болен не гастритом.
— Так вы предполагаете, сударь?..
— Я, как и вы, сударь, не предполагаю, а утверждаю!
— Вы утверждаете, что господин Жерар...
— Имею честь в третий раз заметить вам, что это не гастрит.
— Что же у него такое, если не этот чертов гастрит?! — вскричал ошеломленный хирург.
— Всего-навсего воспаление легких, сударь, — холодно промолвил Людовик.
— Воспаление легких? И вы называете это воспалением легких?
— И ничем иным!
— Может, вы станете утверждать, что его вылечите?
— Этого, сударь, я утверждать не берусь, но попробую ему помочь.
— Могу я полюбопытствовать, какое всесильное средство вы намерены употребить?
— Об этом я подумаю, дорогой коллега, если только вы мне позволите.
— Как?! И вы еще спрашиваете, позволю ли я спасти моего лучшего друга?
— Я прошу у вас разрешения лечить вашего больного.
— Я согласен, сто раз, тысячу раз согласен! Дай Бог, чтобы это помогло! Но, если вам угодно знать мое мнение, я сомневаюсь, что бедняга увидит рассвет.
— Значит, я попытаюсь проделать невозможное, — отвечал Людовик по-прежнему вежливо и почтительно человеку, превосходившему его если не знаниями, то летами.
— Невозможное! Это вы верно сказали! — сказал старший хирург, принимая вежливость Людовика за сомнение.
— Теперь расскажите, что вы до сих пор делали, досточтимый коллега! — попросил Людовик скорее для виду.
— Я дважды пускал кровь, ставил пиявки на живот и прописал больному строгую диету.
На губах Людовика мелькнула улыбка, выражавшая скорее сочувствие больному, чем насмешку, которую, должно быть, вызывала в Людовике эта панацея тех лет: пиявки и диета (ее можно назвать пиявкой для желудка).
Два доктора еще продолжали обсуждения, когда в переднюю ванврского филантропа ворвались несколько крестьян: им не терпелось увидеть чудо, которое должно было произойти благодаря появлению молодого врача.
— Ну что, ему лучше? — закричали они наперебой. — Вы его спасли?
Старый хирург, которого каждый вечер встречали подобными вопросами, когда он выходил от честнейшего господина Жерара, решил, что спрашивают его.
И он пообещал: "Мы сделаем все возможное, не беспокойтесь, друзья!"
Но увы! Изменчива морская волна, еще изменчивее женщина, однако в тысячу раз изменчивее толпа.
И тот самый человек, что громче всех уговаривал Людовика зайти к деревенскому благодетелю, довольно грубо возразил:
— Мы не вас спрашиваем!
Тогда, вероятно, достойному г-ну Пилуа, который помогал нашему знаменитому другу Ларрею ампутировать ноги храброму Монтебелло, пришла в голову та же мысль о неблагодарной толпе, что и нам, только минутой позже. Он насупил брови и вознаградил свое самолюбие: про себя кощунственно пожелал юному бахвалу потерпеть сокрушительную неудачу, чтобы разделить с ним впоследствии все то презрение, которое собравшиеся выплеснули на старого хирурга.
Другой крестьянин обратился прямо к Людовику:
— Ну что, как вы его нашли? Правда, что он очень плох?
— Правда, что нет никакой надежды, сударь? — спросил третий.
— Правда, что ему не выздороветь, сударь? — прибавил четвертый.
— Друзья мои! — отозвался Людовик. — Пока больной жив, надо верить, и не только в искусство доктора, но и в природу. А господин Жерар, слава Богу, еще жив!
Толпа дружно крикнула "ура!".
— Стало быть, вы его спасете? — спросили сразу несколько человек.
— Я приложу все силы, — пообещал Людовик.
— О, спасите его, спасите, сударь! — послышалось со всех сторон.
На шум из-за двери выглянула Марианна.
— Что там происходит? — спросил у нее больной, которого вся эта суматоха до крайности утомляла. — Я бы хотел умереть в тишине.
— Ах, сударь, кажется, о смерти можно позабыть, — заметила славная женщина.
— Как позабыть?
И его глаза, совсем было потухшие, вдруг сверкнули.
— Да, сударь, молодой доктор сказал крестьянам, что, может быть, спасет вас.
— А, "может быть"... — разочарованно протянул г-н Жерар, роняя голову на подушку. — В любом случае, Марианна, не отпускайте его! Во имя Неба, пусть останется!
Это напряжение отняло у него последние силы; он замер в неподвижности, только дыхание со свистом рвалось из его груди.
— Господа! Господа! — позвала сиделка. — Господину Жерару плохо. Кажется, отходит!
Людовик торопливо вернулся в комнату, взял больного за руку, пощупал пульс.
— Ничего, это обморок: больной переволновался! — сказал Людовик. — Сударь, возьмите себя в руки.
Больной вздохнул.
Марианна из последних сил сдерживала натиск толпы, рвущейся в комнату.
— Надеюсь, сударь, вы не ограничитесь тем, что пожелаете больному взять себя в руки, — ядовито заметил старый доктор, обращаясь к молодому коллеге, — а назначите ему какое-нибудь лечение?
— Подайте бумагу, перо и чернила, — обратился Людовик к сиделке, — я напишу рецепт.
Все наперегонки бросились искать то, о чем просил молодой врач.
Слова "может быть" вновь лишили больного возродившейся было надежды; он метался на кровати, умоляюще сложив руки и этим красноречивым жестом выражая только одну просьбу: "Именем Господа Бога заклинаю — дайте мне умереть спокойно!"
Но никто не обращал внимания на его мольбу, все хотели во что бы то ни стало его спасти.
Людовик поискал взглядом, где бы ему присесть, чтобы выписать рецепт. Но вся мебель была уставлена разного рода склянками, кувшинами, стаканами, тарелками, блюдцами.
Видя замешательство доктора, крестьяне предлагали подставить кто спину, кто колено.
Людовик выбрал чью-то спину и пристроился к ней с бумагой и пером.
— Пошлите за этим поскорее! — приказал он сиделке.
Не успел он договорить, как несколько человек потянулись к нему за рецептом, споря, кому достанется радость быть полезным г-ну Жерару.
Наконец какой-то хромой завладел драгоценной бумагой и поспешно заковылял к выходу.
— Сударыня! — обратился Людовик к сиделке. — Каждые полчаса будете давать господину Жерару по пол-ложки микстуры, которую сейчас принесут, слышите? Не больше, не реже и не чаще, чем по пол-ложки в полчаса, — только в этом его спасение.
— Каждые полчаса по пол-ложки, — повторила сиделка.
— Да, да, очень хорошо!.. Мне же немедленно нужно отправляться в Париж.
Больной тяжело вздохнул: ему казалось, что его жизнь уходит вместе с доктором.
Людовик услышал этот вздох, заменяющий отчаявшемуся человеку самую горячую молитву.
— Я должен возвратиться в Париж, — повторил доктор. — Но через три часа я снова здесь буду, чтобы понаблюдать за действием микстуры.
— И вы уверены, — проворчал старый хирург, — что ваша микстура его спасет?
— "Уверен" — не совсем то слово, дорогой коллега. Вы знаете лучше, чем кто бы то ни было, что человек не может быть уверен ни в чем, однако...
Людовик еще раз посмотрел на умирающего.
— ... однако я надеюсь, — закончил он.
Эти слова снова вызвали в толпе всеобщее ликование.
Больной собрался с силами и, приподнявшись на постели, выговорил:
— Три часа... Постарайтесь, сударь, не опаздывать!
— Обещаю, сударь!
— Я буду считать минуты, — сказал больной, отирая со лба испарину, казавшуюся предсмертной.
Выходя, Людовик с поклоном пропустил старого хирурга вперед, давая понять толпе, что относится к нему с почтением как к старому и более заслуженному доктору.
Как Людовик и сказал, он пошел по парижской дороге; но теперь он готов был сесть в кабриолет, в фиакр, в любую повозку — лишь бы успеть поскорее вернуться.
Хирург потащился вслед за ним, затаив злобу и стиснув зубы.
Людовик счел, что не станет нарушать молчания первым, даже ради того, чтобы еще раз проститься.
Они несомненно так молча и разошлись бы, но в этот момент хромой, возвращавшийся из аптеки, предстал перед соперниками словно нарочно для того, чтобы развязать им языки.
Хромой показал Людовику микстуру.
— Это та, сударь? — спросил он.
— Да, друг мой, — взглянув на склянку, отвечал Людовик, — и передай сиделке, чтобы она в точности исполняла мое предписание.
Эта встреча послужила г-ну Пилуа поводом для возобновления разговора.
— Вы, может быть, думаете, дорогой коллега, я не знаю, что в этом пузырьке? — спросил он.
— Зачем я стал бы вас обижать, сударь? — удивился Людовик.
— Вы ему прописали рвотное.
— Да, это действительно рвотное.
— Черт побери! — с издевкой вскричал г-н Пилуа. — Естественно, вы должны были дать ему рвотное, раз полагаете, что у него воспаление легких!
— Сударь! — холодно проговорил Людовик. — Я с таким почтением отношусь к вашим познаниям и вашему опыту, что желал бы ошибиться, если бы это не значило желать смерти больного.
С этими словами Людовик, не видя вдали ни фиакра, ни кабриолета, зашагал через поле по тропинке, которая должна была привести его в Париж скорее, чем если бы он продолжал путь по большой дороге.
А старый хирург, которому не терпелось узнать, какое действие окажет микстура на его умирающего друга, вернулся в Ванвр. Два с половиной часа спустя после ухода Людовика он был у постели больного, который на этот раз с неприязнью следил за тем, как врач усаживается в кресло.
Такое усердие старого доктора удивило крестьян. Еще больше удивилась сиделка: она привыкла подолгу ждать г-на Пилуа, когда его приглашали к больным, и теперь не могла не изумиться, увидев, что он пришел без вызова. Однако отставной военный хирург даже не потрудился объяснить причину своего неожиданного прихода.
Он стал приставать к г-ну Жерару с расспросами, но тот от недоверия или от слабости отказался ему отвечать.
Тогда хирург обернулся к сиделке и спросил:
— Что нового, дорогая Марианна?
— Ах, сударь, — отвечала славная женщина, — понемногу все идет на лад!
— Вы ему давали эту пресловутую микстуру?
— Да, сударь.
— Какое она оказала действие?
— Плохое, плохое действие, дорогой господин Пилуа.
— Что же произошло? — спросил старый хирург, мысленно потирая руки.
— Его стошнило, сударь.
— Я так и думал! К счастью, не я отвечаю за последствия, и если он умрет, я ни при чем!
— Это верно, — подтвердила сиделка. — Но ведь вы от него отказались: вы предсказывали ему смерть!
— Черт подери! — воскликнул военный хирург Великой армии. — Так всегда делается. Ведь если больной умрет, что иногда случается, врачу скажут: "Он умер, вы этого не предвидели!" А так честь медицины спасена!
— Ну, конечно, — поддакнула Марианна, — а если больной выживет, слава доктора только возрастет.
Так, в сетованиях старого хирурга и медико-философских замечаниях сиделки прошло полчаса.
Тут вернулся Людовик.
Он вошел в ту самую минуту, как больной принял лекарство, от которого его почти тотчас стошнило, и г-н Пилуа, не жалея своего лучшего друга (наука — что Сатурн: готова пожрать собственных детей!), при виде страдальческого лица г-на Жерара заметил:
— Он точно умрет!
Людовик слышал его слова. Но, оставив их без внимания, он подошел прямо к больному, осмотрел его, пощупал пульс.
Прошла минута. За это недолгое время славный молодой человек пережил огромное волнение, не имевшее ничего общего с беспокойством старого хирурга. Людовик поднял голову.
Господин Пилуа, сиделка, умирающий с жадностью наблюдали за выражением его лица: на лице Людовика выразилось полное удовлетворение.
— Все хорошо! — сказал он.
— То есть как хорошо? — растерялся г-н Пилуа.
— Пульс ровный.
— И вы поэтому решили, что все хорошо?
— Разумеется.
— Так знайте, несчастный: его стошнило!
— Это правда? — спросил Людовик, глядя на Марианну.
— Вы сами видите, что он обречен! — не унимался г-н Пилуа.
— Напротив, если его стошнило, можно считать, что он спасен! — спокойно проговорил Людовик.
— Вы отвечаете за жизнь моего лучшего друга? — сердитым тоном продолжал г-н Пилуа.
— Да, сударь, отвечаю головой! — ответил Людовик.
Старый хирург взялся за шляпу и вышел с видом алгебраиста, которому доказывают, что дважды два — пять.
Людовик выписал другой рецепт и вручил его сиделке.
— Сударыня! — сказал он. — Я взял ответственность на себя! Вы знаете, что это означает на языке медицины? Мои предписания должны выполняться буквально; если никто не будет вмешиваться, можно считать, что господин Жерар спасен!
Больной радостно вскрикнул, схватил молодого человека за руку и, прежде чем доктор успел ему помешать, припал к его руке губами.
Но почти тотчас его черты исказились, на лице был написан смертельный ужас.
— Монах! Монах! — прохрипел он и повалился на подушки.
Назад: LXIX ДЕНЬ 19 АВГУСТА 1820 ГОДА
Дальше: LXXIX ЧЕЛОВЕК С НАКЛАДНЫМ НОСОМ
