III
ФОЙЕ ОПЕРЫ
Габриель Ламбер был прав: одно это имя помогло мне вспомнить если не все, то, по крайней мере, часть того, что я хотел знать.
— Ну, конечно же, Анри де Фаверн! — воскликнул я. — Анри де Фаверн, это он! Почему же, черт возьми, я его не узнал?!
По правде говоря, я видел человека, носящего это имя, только два раза, но при обстоятельствах, глубоко запечатлевшихся в моей памяти.
Это произошло на третьем представлении "Роберта-Дьявола". В антракте я прогуливался в фойе Оперы с бароном Оливье д’Орнуа, одним из моих друзей.
В этот вечер мы встретились после его трехлетнего отсутствия.
Выгодные коммерческие дела заставили моего друга уехать на Гваделупу, где его семья имела значительные владения, и только месяц назад он возвратился из колоний.
Я был рад вновь его увидеть, так как раньше мы были очень близки.
Прогуливаясь по фойе, мы дважды повстречались с человеком, который каждый раз смотрел на Оливье с поразившим меня возбуждением.
Когда мы встретились с ним в третий раз, Оливье мне сказал:
— Вы не будете возражать, если мы погуляем в коридоре, а не здесь?
— Конечно, нет, — ответил я ему, — но почему?
— Я сейчас вам скажу, — начал он.
Мы сделали несколько шагов и оказались в коридоре.
— Потому что, — продолжал Оливье, — мы два раза столкнулись с одним человеком.
— Он смотрел на вас как-то странно, я это заметил. Кто же он?
— Я не могу сказать точно, но уверен, что он ищет повода свести со мной счеты, а я не намерен способствовать ему в этом.
— А с каких это пор, мой дорогой Оливье, вы боитесь стычек? Раньше, как мне помнится, у вас была роковая известность человека, который искал их, а не избегал.
— Да, несомненно, я дерусь, когда это нужно, но, вы знаете, нельзя же драться со всеми на свете.
— Понимаю, этот человек — мошенник.
— Я не уверен, но боюсь, что это так.
— В таком случае вы совершенно правы, жизнь — это богатство, которым стоит рисковать лишь ради чего-то равноценного. Тот, кто поступает иначе, остается в дураках.
В эту минуту открылась дверь ложи и хорошенькая молодая женщина сделала рукой кокетливый знак Оливье, пригласив его поговорить с ней.
— Извините, дорогой мой, я должен вас оставить.
— Надолго?
— Нет, погуляйте в коридоре, через десять минут я вернусь к вам.
— Чудесно.
Некоторое время я прохаживался один и оказался в противоположной стороне от того места, где меня оставил Оливье, но вдруг услышал громкий шум и увидел, как другие прогуливающиеся по фойе люди устремились туда, где этот шум возник. Я последовал за ними и увидел Оливье, отделившегося от этой группы и бросившегося ко мне со словами:
— Пошли, дорогой мой, уйдем отсюда.
— Что случилось? — спросил я. — Почему вы так побледнели?
— Случилось то, что я предвидел. Этот человек оскорбил меня, и я должен с ним драться. Пойдемте же поскорее ко мне или к вам, и я вам все расскажу.
Мы стали быстро спускаться по одной из лестниц, а незнакомец шел по другой, прижимая к лицу носовой платок, испачканный кровью.
Оливье столкнулся с ним у двери.
— Не забудьте, сударь, — произнес незнакомец так громко, чтобы его слышали все, — я жду вас завтра в шесть часов в Булонском лесу, в аллее Ла-Мюэт.
— О да, сударь, — откликнулся Оливье, пожав плечами, — как условились.
И он пропустил вперед своего противника; тот вышел, кутаясь в плащ и явно пытаясь произвести впечатление на окружающих.
— О Боже мой, дорогой друг, — сказал я Оливье, — кто этот господин? И вы с таким будете драться?
— Это необходимо, черт возьми! Пусть!
— А почему это нужно?
— Потому что он поднял на меня руку, а я его ударил по лицу тростью.
— Даже так?
— Честное слово! Сцена получилась самая мерзкая, достойная грузчиков, и мне стыдно, но что вы хотите, так уж случилось.
— Но кто этот мужлан, считающий, что, для того чтобы заставить драться людей вроде нас с вами, им следует дать пощечину?
— Кто это? Это господин, называющий себя виконтом Анри де Фаверном.
— Анри де Фаверн? Не знаю такого.
— Я тоже не знаю.
— И что же? Как же вы будете драться с человеком, которого вы не знаете?
— Именно потому, что я его не знаю, я должен с ним драться; вам это кажется странным, не так ли?
— Признаюсь, это так.
— Я сейчас вам все расскажу. Стоит прекрасная погода, и, вместо того чтобы сидеть в четырех стенах, давайте-ка пройдемся до площади Мадлен.
— Куда хотите.
— Вот вся история. Этот господин Анри де Фаверн имеет прекрасных лошадей и играет напропалую, хотя никто не знает, есть ли у него какое-нибудь состояние. Более того, он оплачивает все, что покупает, и все, что проигрывает, тут ничего не скажешь. Но, кажется, сейчас он собрался жениться; у него потребовали объяснений по поводу состояния, которым он так разбрасывается. Он ответил, что принадлежит к семье богатых колонистов, имеющих значительные поместья на Гваделупе.
И вот, как раз когда я вернулся, ко мне обратились, не знаю ли я графа де Фаверна из Пуэнт-а-Питра.
А надо сказать, дорогой друг, что я знаю в Пуэнт-а-Питре всех, кто заслуживает этого, и что ни в одном уголке острова нет и в помине графа де Фаверна.
Вы понимаете, я рассказал все как есть, не придавая этому большого значения. А потом, в конце концов, это правда, и я повторил бы свой ответ в любом случае.
А между тем оказалось, что мой отказ признать этого господина стал препятствием в его женитьбе. Он громко кричал, что я клеветник и что он заставит меня раскаяться в клевете. Я не слишком волновался по этому поводу, но вот сегодня вечером, как вы видели, я его встретил и почувствовал, а такое чувствуешь, вы это знаете, что с этим человеком мне придется драться.
В остальном, дорогой друг, вы были свидетелем того, что я как мог пытался избежать этой дуэли, но что поделаешь, большего сделать было нельзя. Я покинул фойе, ушел в коридор, но, заметив, что он последовал за нами, вошел в ложу графини М. Графиня, как вам известно, сама креолка, но и она никогда не слышала ни об этом господине, ни о ком другом под этим именем.
Я подумал, что, наконец, избавился от преследования… Но он меня поджидал у дверей ложи, об остальном вы знаете: мы деремся завтра, вы сами слышали.
— Да, в шесть часов утра, но кто так назначил?
— Это еще раз доказывает, что я имею дело с каким-то деревенщиной.
— Разве противники сами должны решать все это? Что же остается тогда секундантам? А потом, драться в шесть часов утра! Подумать только! Кто встает в шесть часов?
— Этот господин в молодости, видимо, ходил за плутом; что же касается меня, то завтра утром у меня будет отвратительное настроение и я буду плохо драться.
— Как это вы будете плохо драться?
— Конечно, поединок, черт побери, это серьезное дело! Это в любви себе ни в чем не отказывают, а в том, что касается дуэли, нельзя позволить себе ни малейшей прихоти! Знаю одно: я всегда дрался в одиннадцать часов или в полдень и, как правило, чувствовал себя прекрасно. В шесть утра, посудите сами, в октябре! Умирать от холода и дрожать, не выспавшись…
— Ну, так что же? Возвращайтесь и ложитесь спать.
— Да, легко сказать, ложитесь. Накануне дуэли всегда есть какие-то дела: надо написать концовку завещания, письмо матери или любовнице — это до двух часов ночи. А потом спится плохо, так как, видите ли, сколько ни говоришь себе, что ты не робкого десятка, ночь перед дуэлью всегда скверная. И надо будет подняться в пять утра, чтобы быть в Булонском лесу в шесть, встать при свечах; вы знаете что-нибудь неприятнее этого? Так что пусть этот господин поостережется, я не собираюсь его щадить, ручаюсь вам. Кстати, я рассчитываю на вас в качестве секунданта.
— Еще бы!
— Принесите свои шпаги, я не хочу пользоваться моими, он может сказать, что они создают мне преимущество.
— Вы деретесь на шпагах?
— Да, я предпочитаю шпаги: они так же хорошо убивают, как и пистолет, но не калечат. Гадкая пуля пробивает вам руку, ее нужно отрезать — и вы однорукий. Принесите ваши шпаги.
— Хорошо, я буду у вас в пять часов.
— В пять часов! Как будто и для вас удовольствие вставать в пять часов!
— О! Для меня это почти не имеет значения: в это время я только ложусь.
— Как бы то ни было, когда все происходит между порядочными людьми и вы мой секундант, заставьте меня драться как вам угодно, но назначьте дуэль на одиннадцать часов или в полдень, и вы увидите, слово чести, тут и сравнивать нельзя, я одержу победу, уверен на сто процентов.
— Перестаньте, не сомневаюсь, вы и так будете великолепны.
— Я сделаю все возможное, но, честное слово, предпочел бы драться сегодня вечером под уличным фонарем, как караульный солдат, чем вставать завтра в такую рань. Вам, мой дорогой, не надо писать завещание, поэтому идите спать, идите и примите мои извинения за этого господина.
— Покидаю вас, дорогой Оливье, чтобы вы посвятили все свое время себе. У вас есть какие-нибудь другие указания для меня?
— Да, кстати, мне ведь нужны два секунданта, зайдите в клуб и предупредите Альфреда де Нерваля, что я рассчитываю на него. Это не будет ему очень в тягость: он играет как раз до этого времени, и этим все сказано. И потом нам будет нужен — честное слово, не знаю, как я это мог забыть? — доктор. Я не хочу, если нанесу этому господину удар шпагой, зализывать его рану — предпочитаю пустить ему кровь.
— Вы кому-нибудь отдаете предпочтение?
— В каком смысле?
— Я имею в виду доктора.
— Нет, я всех их одинаково опасаюсь.
— Возьмите Фабьена, это же ваш врач? И мой тоже, он с удовольствием окажет нам эту услугу.
— Пусть так. Лишь бы у него не было осложнений с королем, так как, знаете, его только что взяли ко двору как дежурного врача.
— Будьте спокойны, он об этом даже не подумает.
— Верю, это отличный малый, извинитесь перед ним за меня, ведь ему придется вставать так рано.
— Ба! Да он к этому привык.
— При родах, а не на дуэли. Надо же, я болтаю как сорока и держу вас на улице, на ногах, тогда как вы должны быть в постели. Идите спать, дорогой мой, идите спать.
— Ну что ж, до свидания, и будьте мужественны!
— Э! Слово чести, уверяю вас, я об этом и не думаю, — сказал Оливье, зевая во весь рот, — по правде говоря, вы даже не представляете, насколько мне противно драться с этим пройдохой.
И с этими словами Оливье ушел к себе, а я отправился в клуб и к Фабьену.
Подав Оливье руку при расставании, я почувствовал, как от нервного возбуждения дрожала его рука.
Я ничего не понимал: он едва ли не славился как дуэлянт, почему же эта дуэль так его беспокоит?
И все же моя уверенность в нем по поводу следующего дня не стала меньше.
