Я поспешил к доктору, а оттуда в клуб.

Альфред пообещал не ложиться, а Фабьен — встать с постели в нужное время: оба должны были быть у Оливье без четверти пять.

В половине пятого я прибыл к нему, чтобы сказать, что все сделано согласно его указаниям.

Я застал его сидящим за столом: он заканчивал несколько писем.

Он так и не ложился.

— Ну, дорогой Оливье, как вы себя чувствуете? — спросил я.

— О, очень плохо, я не в себе: вы видите перед собой самого усталого на земле человека. Как я и предполагал, у меня не было и минуты поспать. Видите, в камине горит огонь, а я никак не могу согреться. На улице холодно?

— Нет, но сыро и туманно.

— Вы увидите, нам еще так повезет, что пойдет проливной дождь. Драться под дождем, когда ноги в грязи, ужасно забавно! Если бы этот человек не был невежей, мы отложили бы дуэль на более позднее время или перенесли ее в укрытие; теперь же он может быть спокоен, потому что с ним все ясно — я его избавлю от желания искать со мной ссоры второй раз, обещаю вам это.

— Да что вы! Вы так об этом говорите, будто уверены, что убьете его.

— О! Знаете, никогда нельзя быть уверенным, что убил противника, только врачи могут поручиться за это. Не так ли, Фабьен? — добавил Оливье, улыбнувшись и протягивая руку входящему доктору. — Я нанесу ему отличный удар шпагой, вот и все.

— Такой, как вы нанесли накануне вашего отъезда на Гваделупу португальскому офицеру, которого я с трудом вытащил с того света, не так ли? — спросил Фабьен.

— А, тот? Тогда было другое дело. Тот выбрал месяц май и, вместо того чтобы нахально выкрикнуть час дуэли, вежливо попросил меня назначить время поединка. Мой дорогой, представляете себе, это была увеселительная прогулка. Мы дрались в Монморанси в прекрасный день, в одиннадцать утра. Вы помните, Фабьен? В кустарнике рядом с нами пела славка, а я обожаю птиц. Все время, пока мы дрались, я слушал, как поет эта славка. Она улетела только тогда, когда вы пошли к моему упавшему противнику. А как он красиво упал, послав мне рукой приветствие, правда, Фабьен? Португалец был очень воспитанный человек. Увидите, этот упадет, как бык, забрызгав меня грязью.

— Послушайте, дорогой Оливье, — сказал я ему, — вы что же, святой Георгий, чтобы знать все заранее?

— Нет, я стреляю довольно плохо, но у меня крепкая рука, и на поле боя я чертовски хладнокровен. Кстати, на этот раз я имею дело с трусом.

— С трусом… вызвавшим вас на дуэль?

— Это обстоятельство ничего не значит, наоборот, оно лишь подтверждает мое убеждение. Вы прекрасно видели, что, вместо того чтобы спокойно прислать своих секундантов, как это делается в хорошем обществе, он побеспокоился лично оскорбить меня. И еще, разве он не проходил дважды мимо, ничего не предпринимая, только не спуская с меня глаз. Потом, увидев, что я ухожу, принял это за мой испуг и только тогда проявил смелость. Этому человеку надо подраться на дуэли с кем-то из высшего света, чтобы реабилитировать себя. Он предлагает мне не дуэль, а сделку. В конце концов вы увидите все на поле боя… А, вот наконец и Нерваль, я уж думал, что он не придет.

— Я не виноват, дорогой, — входя, сказал вновь прибывший, — впрочем, я не опоздал. — Он достал из кармана часы и продолжал: — Пять часов. Вообразите, я выиграл у Вальжюзона что-то около тридцати тысяч франков, и мне нужно было дать ему возможность отыграться, пока его проигрыш не снизился до десяти тысяч. Итак, ты дерешься?

— О Боже мой, да!

— Александр пришел и сказал мне об этом в ту минуту, когда я проиграл две сотни луидоров и потому плохо слушал. Разве ты не взял бы двадцать девять, открывая козырную карту и имея первый ход?

— Конечно, взял бы.

— Так вот, я открыл пятерку треф; этот болван Ларри, который тасовал карты, сдал тройку себе и сделал глупость, как все, что он делает, поскольку туза и короля он сдал другому. Я уже проиграл десять тысяч франков, когда мне пришла хорошая идея отыграться в экарте с Вальжюзоном, — таким образом, я ничего не потерял, но и не выиграл. Вы не играете, Фабьен?

— Нет.

— И хорошо делаете, не знаю ничего глупее, чем игра. Это дурная привычка — я хотел бы избавиться от нее. Нет ли для этого какого-либо лекарства, доктор, но приятного лекарства, морального лекарства в соединении с хорошим гигиеническим режимом? К слову сказать, мой дорогой, где этот негодяй д’Арвиль отыскал своего ужасного повара? Не иначе как у какого-нибудь конституционного министра. Вчера он подал нам обед, который никто не мог есть. Ты, верно, пронюхал об этом и хорошо сделал, что не пришел. Ах, да, где ты дерешься?

— В Булонском лесу, аллея Ла-Мюэт.

— О, классические традиции! Знаешь, дорогой, там уже больше не дерутся с тех пор, как ты уехал на Гваделупу; теперь дерутся в Клиньянкуре или в Венсене. Там есть очаровательные места, открытые Нестором. Знаешь, это Христофор Колумб наших дней. Он дрался там с Галуа — великолепная дуэль! Ты знаешь, какие они оба храбрецы. Они обменялись тремя ударами шпаги и разошлись, довольные друг другом, как боги: "Numero Deus impare gaudet". Ну, ты видишь, какова моя латынь? И как подумаешь, что этот болван Ларри, который обставил меня сегодня со своей трефовой тройкой на двести луи, некогда получил в ущерб мне премию за школьный перевод…

— Ты отыграешься сегодня вечером. Мне кажется, господа, что пора отправляться, — заметил Оливье, — не следует заставлять себя ждать.

— Как мы туда поедем?

— У меня есть что-то вроде ландо, и шпаги уже там, — сказал я, — карета вполне приличного вида, никто никогда не догадается, кто в ней находится.

— Хорошо, пойдем.

Мы вышли, уселись в карете и приказали кучеру отвезти нас в Булонский лес, в аллею Ла-Мюэт.

— Кстати, — сказал Альфред, когда мы тронулись в путь, — у меня, возможно, тоже будет дуэль.

— И по какому поводу?

— Из-за тебя.

— Из-за меня?

— Да, помнишь, как недавно у госпожи Меранж ты сказал, что не знаешь на Гваделупе никакого господина по имени де Фаверн?

— Да, конечно.

— Я услышал тебя, когда играл партию в вист; это влетело мне в одно ухо и не успело еще вылететь из другого, как позавчера вдруг предлагают в клуб кого бы вы думали?.. Некоего господина Анри де Фаверна, называющего себя виконтом, хотя он неизвестно кто, я убежден в этом. Тогда я сказал, что нельзя принять этого человека в клуб, что Фаверны не существуют, что ты знаешь Гваделупу, как свой карман, и никогда не слышал об этих людях. Ему отказали. Это досадно, так как он хороший игрок, вот и вся история. Кажется, он узнал, что я был против него, и полон злобы против меня. На здоровье! Когда ему надоест злиться на меня, он скажет мне об этом, я его жду. Кстати, а ты с кем дерешься?

— С ним.

— С кем?

— С твоим господином Анри де Фаверном.

— Как! Он злится на меня, а дерется с тобой?

— Да, он, по-видимому, узнал, что все сведения о нем поступают от меня, и, естественно, обратился ко мне.

— О, минутку! Минутку! — вскричал Альфред. — Я ему скажу…

— Ты ничего не скажешь. Этот господин мужлан, а с такими не разговаривают; впрочем, твое дело не имеет отношения к моему. Он меня оскорбил, и мне с ним драться. После будет твоя очередь.

— О да, ты хорошо с этим справляешься, если берешься за дело. Что же касается этого типа, прошу тебя, не убивай его совсем; я тебе его оставляю только при этом условии. Хочешь сигару?

— Спасибо.

— Ты даже не знаешь, от чего отказываешься! Это настоящие сигары испанского короля: Вернон привез их из Гаваны.

— Вы не курите, доктор?

— Нет.

— Напрасно.

И Альфред зажег сигару, устроился поуютнее в углу кареты и целиком погрузился в приятное занятие, наслаждаясь ароматным дымом.