Мы отчалили; вокруг нас кружилось невероятное множество чаек, больших и маленьких, но мое внимание сосредоточилось лишь на одном предмете. Чем дольше я смотрел на этого человека, тем более крепла моя уверенность в том, что в недавнем прошлом наши пути каким-то образом пересеклись.

Где? Каким образом? Вот этого-то я не мог припомнить.

Два или три часа я настойчиво копался в своей памяти, но все было безрезультатно.

Каторжник же, казалось, настолько был озабочен тем, чтобы избежать моего взгляда, что меня стало утомлять то, как на него действует мое внимание, и поэтому я попытался думать о чем-нибудь другом.

Но известно, если внимание неотступно приковано к одному какому-то человеку, то переключить свой интерес на что-то иное бывает просто невозможно.

Каждый раз, когда я отводил глаза в другую сторону, а затем быстро поворачивался к этому каторжнику, я ловил его взгляд, обращенный на меня, и это еще больше укрепляло мою уверенность в том, что я не ошибся.

В течение дня мы два или три раза сходили на берег. В тот период я собирал сведения о последних событиях в жизни Мюрата, а часть их происходила в этих местах. И я то просил Жадена сделать для меня какой-нибудь рисунок, то сам прогуливался, чтобы просто осмотреть местность.

Подходя к надсмотрщику с намерением расспросить его, я каждый раз неизменно встречал взгляд Габриеля Ламбера, столь покорный и умоляющий, что мне приходилось откладывать расспросы.

Мы вернулись домой в пять часов пополудни.

Поскольку остаток дня должен был быть занят ужином и работой, я отпустил надсмотрщика с его командой, назначив ему свидание на следующий день в восемь утра.

Вопреки собственному желанию, я не смог думать ни о чем другом, кроме как об этом Человеке.

Всем нам случалось искать в памяти чье-то имя и не находить его, хотя когда-то мы это имя прекрасно знали. Оно ускользает из памяти; каждый миг ты готов его произнести, оно звучит в ушах, мелькает в уме, как мимолетный проблеск света, должно вот-вот сорваться с языка, а потом вдруг снова пропадает, еще глубже погружаясь в темноту, чтобы исчезнуть навсегда. Тогда задаешь себе вопрос, не во сне ли ты слышал это имя, и кажется, что, упорствуя в поисках его, рассудок сам начинает блуждать во мраке и доходит до грани безумия.

Так было со мной почти весь вечер и часть ночи.

Но еще более странным было то, что от меня ускользало не имя, то есть нечто неосязаемое, бесплотный звук, а человек, и он находился пять или шесть часов перед моими глазами, его можно было рассмотреть, до него можно было дотронуться рукой.

Тут у меня, по крайней мере, не было сомнений: это не было ни созданным мной сновидением, ни явившимся вдруг привидением.

Я был уверен в реальности увиденного и с нетерпением ждал утра.

С семи часов я был уже у окна, чтобы увидеть, как подойдет лодка.

Я заметил ее, когда она, похожая на черную точку, выходила из порта; затем по мере приближения ее очертания становились все более отчетливыми.

Сначала она напоминала большую рыбу, плывущую по поверхности моря; вскоре стали видны весла и казалось, что это шло по воде чудовище на двенадцати лапах.

Затем стали различимы отдельные люди, потом — черты их лиц.

Но напрасно я пытался разглядеть Габриеля Ламбера: его на борту не было, двое новых каторжников заменили его и его напарника.

Я бросился на берег.

Каторжники подумали, что я спешу сесть в лодку, поэтому они попрыгали в воду, чтобы образовать цепочку, но я знаком подозвал только надсмотрщика.

Когда он подошел, я спросил у него, почему нет Габриеля Ламбера.

Он ответил, что у Габриеля ночью начался сильный жар и он попросил освободить его от работы, что и было сделано на основании медицинского свидетельства.

Во время моего разговора с надсмотрщиком я мог видеть через его плечо лодку и ее экипаж и заметил, как один из каторжников вынул из своего кармана письмо и показал его мне.

Это был тот, кого называли Отмычка.

Я понял, что Габриель нашел способ написать мне, а Отмычка взялся передать его послание.

Жестом я ответил ему, что понял, а надзирателю выразил свою благодарность.

— Вам хотелось бы с ним поговорить? — спросил он меня. — В таком случае, больного или здорового, я заставлю его прибыть завтра.

— Нет, — ответил я ему, — меня поразило его лицо, и, не увидев этого человека сегодня среди остальных, я спросил о нем. Мне кажется, он выше тех, среди кого находится.

— Да, да, — сказал надсмотрщик, — это один из наших господ, и, как бы он ни скрывал это, такое видно сразу.

Я собирался спросить у моего славного стража, что он подразумевал под словами "один из наших господ", когда увидел, что Отмычка, тащивший за собой прикованного цепью напарника, поднял камень и спрятал под ним письмо, которое он показывал мне.

Тогда, как нетрудно понять, получить это письмо стало моим единственным желанием.

Кивком я отпустил надзирателя, показывая тем самым, что мне больше нечего ему сказать, и сел возле камня.

Он тотчас же вернулся на свое место в носовой части лодки.

Тем временем я поднял камень и схватил письмо, как ни странно, не без некоторого волнения.

Вернувшись к себе, я развернул его. Письмо было написано на грубой бумаге из школьной тетради, но сложено аккуратно и даже с некоторым изяществом.

Почерк был мелкий и такой отчетливый, что оказал бы честь профессиональному писцу.

Адресовано оно было так:

Значит, этот человек тоже меня узнал.

Я быстро развернул письмо и прочитал следующее:

Как адрес, так и письмо были написаны прекраснейшим почерком с наклоном вправо, что указывало на определенную привычку к перу, хотя три орфографические ошибки выдавали отсутствие всякого образования.

Подпись была украшена одним из тех сложных росчерков, какие теперь можно увидеть только у некоторых деревенских нотариусов.

Это была смесь врожденной вульгарности и приобретенной элегантности.

Письмо пока ни о чем не говорило, но обещало, что в будущем я узнаю все, о чем мне хотелось знать. Я почувствовал жалость к этому существу, более возвышенному или, если угодно, более униженному, чем остальные.

Не было ли остатков высокого положения в самом его унижении?

Я решил ответить согласием на его просьбу.

И я сказал надсмотрщику, что совсем не желаю, чтобы мне возвращали Габриеля Ламбера, напротив, прошу избавить меня от присутствия человека, чье лицо мне не нравится.

Больше об этом я не заговаривал и никто другой не обмолвился о нем ни словом.

Я пробыл в Тулоне еще две недели, и все это время лодка и ее экипаж оставались в моем распоряжении.

О своем отъезде я объявил заранее.

Мне хотелось, чтобы новость дошла до Габриеля Ламбера.

Хотелось также посмотреть, вспомнит ли он о данном мне честном слове.

Последний день прошел; ничто не говорило о том, что этот человек расположен сдержать слово. Признаюсь, я уже упрекал себя за доверчивость, однако, прощаясь с гребцами, увидел, как Отмычка бросил взгляд на тот камень, под которым раньше я нашел письмо.

Этот взгляд был таким многозначительным, что я тут же все понял и ответил на него утвердительным знаком.

Затем, когда эти несчастные, огорченные моим отъездом, так как две недели на службе у меня были для них праздником, удалились от дома на веслах, я поднял камень и под ним нашел визитную карточку.

Карточка была написана от руки, но так искусно, что можно было поклясться, будто она была выгравирована.

Я прочитал на ней: