Бернар
(Охотничья история)
То, что я собираюсь вам рассказать, не новелла, не роман, не драма, а просто воспоминание, относящееся к моей юности, — один из тех случаев, что происходят каждодневно, и если все же это повествование вызовет интерес, то дело не в искусстве рассказчика, не в таланте историка, а в исключительном характере героя этого повествования.
Начнем с сообщения, что человек этот был простым лесником.
Я родился среди прекрасных и изобилующих дичью лесов. Мой отец, страстный охотник, вложил мне в руки ружье, когда я был ребенком. В двенадцать лет я стал уже отличным браконьером.
Говорю "браконьером", потому что охотиться мне приходилось только тайно: я был не в том возрасте, когда получают право на ношение оружия, и был слишком незначительной персоной, чтобы меня приглашали те, кто обходился без этого права; вдобавок ко всему, инспектор леса Виллер-Котре, чудесный, добрый человек, чье дружеское расположение ко мне я храню в своей памяти до сих пор, мой родственник, любивший меня всем сердцем и считавший, что для моего будущего гораздо полезнее изучать "Георгики" и "De Viris", чем убивать удирающих кроликов или бить дублетом куропаток, строжайше запретил всем лесникам позволять мне без его личного разрешения охотиться в охраняемых ими угодьях.
И, тем не менее, все это не мешало мне охотиться, а вернее, как я уже сказал, заниматься браконьерством. Моя мать, полностью разделяя мнение инспектора леса относительно меня и к тому же безмерно страшась, что со мной может что-нибудь случиться, держала мое ружье под замком и вынимала его только по большим праздникам, то есть в дни, когда мне выдавалось особое разрешение и г-н Девиолен — так звали инспектора, — вознаграждая меня за недельные труды, появлялся со словами:
— Ну, пойдем, дружище Дюма! Однако не будем привыкать к этому: пойдем только сегодня и лишь потому, что господин аббат тобой доволен.
О! Эти дни были настоящим праздником! Я брал ягдташ, натягивал длинные охотничьи гетры, надевал тиковую куртку, перекидывал через плечо прекрасное одноствольное ружье, доставшееся мне от отца, и гордо шествовал через весь город бок о бок с охотниками; мы шли в окружении нашей лающей своры, сопровождаемые приветственными напутствиями всех наших знакомых: каждый, стоя у порога своего дома, кричал нам вслед:
— Удачи!
Но эта особая милость давалась мне не чаще одного раза в месяц, а не так уж весело охотиться всего один день из тридцати, поэтому я нашел способ, как в течение двадцати девяти прочих дней взамен запертого в ящике ружья использовать другое оружие — моего собственного изобретения. Это был длинный, времен Людовика XIV пистолет, к которому я приспособил приклад. Вечерами я опускал приклад в карман, прятал пистолет под куртку и, взяв в руки серсо или юлу, чтобы никто не заподозрил истинного характера задуманной мной проказы, с невинным видом отправлялся из дома; очутившись вне предела видимости, я оставлял где-нибудь юлу или серсо и летел со всех ног к опушке леса, там ложился ничком в ров, заросший кустарником, прилаживал приклад к уже заряженному пистолету и ждал.
Если какой-нибудь кролик, на свою беду, появлялся на полянке не дальше двадцати пяти шагов от меня, то можно было считать, что он уже мертв.
Если это случайно оказывался заяц, его, понятно, ждала та же самая участь. Однажды появилась косуля, и, скажу вам по секрету, с косулей, честное слово, тоже было покончено, как если бы это были кролик или заяц!
Подстреленную дичь я раздаривал хорошим людям из числа моих друзей; они в свою очередь, чтобы дары не иссякали, снабжали меня порохом и свинцом.
Надо сказать к тому же, что почти все лесники когда-то охотились с моим отцом и сохранили добрые воспоминания о его щедрости. Иные из этих лесников были старые солдаты, служившие под его началом, и попали в лесное ведомство благодаря его ходатайству. Словом, все эти славные люди усматривали во мне необычайную предрасположенность к тому, чтобы стать столь же благородным человеком, как и генерал (так они всегда называли моего отца), и относились ко мне очень дружелюбно. Вот почему они часто приглашали меня сопровождать их во время обхода угодий; когда их легавая собака делала стойку около какого-нибудь несчастного кролика, забившегося в укрытие, они, оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто ничего не видит, живо вкладывали мне ружье в руки. Я обходил куст, с которого Кастор или Пирам не сводили глаз, становился с другой стороны и толкал его ногой; кролик выскакивал, и почти всегда этот зверек, еще накануне сидевший в своей норке, вечером оказывался в кастрюле.
Среди этих лесников был один по имени Бернар; он жил в полутора льё от Виллер-Котре, у дороги на Суасон, в маленьком домике, построенном г-ном Девиоленом для его предшественника, и потому обычно его звали Бернаром из Нового дома.
В то время, о котором идет речь, то есть между 1818 и 1819 годами, это был крепкий малый лет тридцати двух, с открытым честным лицом, светлыми волосами, синими глазами, с пышными бакенбардами, красиво обрамляющими его веселую физиономию; к тому же у него было прекрасное телосложение, но, что еще важнее, он обладал геркулесовой силой, известной на десять льё в округе.
В лесу Бернар был всегда и ко всему готов: утром и вечером, днем и ночью он знал с точностью до пятидесяти шагов, где затаились все кабаны охраняемых им угодий, ибо был один из тех людей, кто, как Кожаный Чулок, часами мог идти по следу. Если сбор охотников назначался в Новом доме, а охота начиналась в четверти льё оттуда и зверя выгонял с лежки Бернар, то заранее было известно, какое это животное: секач-третьяк, молодой кабан-двухлеток, кабаниха или матерый кабан; Бернар знал, супоросна ли эта кабаниха и на каком она сроке. Самые хитрые одинцы не могли утаить от него и полугола своего возраста. Это поражало всех, особенно охотников-парижан, время от времени посещавших нас. Честно говоря, мы, сельские охотники, прошедшие ту же школу, что и Бернар, но оставшиеся на нижней ее ступени, не видели в этом ничего необычайного.
Тем не менее и для нас он был кем-то вроде оракула.
И еще: людей пленяет отвага. Бернар не знал, что такое страх. Он никогда не отступал ни перед зверем, ни перед человеком. Он поднимал кабана в его самой глухой лежке, он нападал на браконьера в его самом защищенном укрытии. Правда, временами Бернар возвращался со следами кабаньих резцов, оставшимися на бедрах, или с картечинами, застрявшими в спине. Однако у него был собственный способ лечения ран, и помогал он ему великолепно. Бернар вытаскивал из погреба две или три бутылки белого вина, выводил из конуры одну из своих собак, ложился на землю, на оленью шкуру, подставляя свои раны Рокадору или Фанфаро, и, пока собаки зализывали раны, для восстановления потерянной крови он пил свое так называемое "снадобье". К концу вечера напитка почти не оставалось, а к утру Бернар вставал совершенно здоровым.
Бернар меня очень любил, потому что еще мальчишкой он раз двадцать охотился с моим отцом, а я обожал Бернара, который всегда рассказывал мне всякого рода истории, происходившие с ним и с его дядей Бертеленом во времена генерала.
Поэтому, когда г-н Девиолен приглашал меня на охоту, а сбор назначался в Новом доме, для меня это было двойным праздником.
Итак, мы отправлялись в путь, уверенные, что не вернемся с охоты без добычи; дойдя до поворота красивой дороги, проложенной в лесу, мы издали видели Бернара; он стоял в двух шагах от своего дома, зажав охотничий рог в руках, и горячо приветствовал нас сигналами: "Пошел!" или "У-лю-лю!"; это означало, что либо зверь предназначен нам, либо нам суждено оказаться растяпами.
В доме нас ждали пять или шесть бутылок его "снадобья", как он называл свое белое вино, тщательно прополощенные стаканы и десятифунтовый хлеб, белый как снег. Мы слегка перекусывали, расточая комплименты г-же Бернар, нахваливая ее хлеб и ее красивые глаза, и отправлялись на охоту.
Надо сказать, что Бернар обожал свою жену и без всякой причины бешено ее ревновал. Приятели отпускали шутки по этому поводу, но очень скупые. От них Бернар бледнел как мертвец, поворачивался к насмешнику, столь неосторожно затронувшему ту рану сердца, которую не в состоянии были вылизать языки его собак, и говорил:
— Эй, ты! Послушай моего совета и заткнись! Заткнись немедленно! Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше будет для тебя!
Неудачливый шутник замолкал тотчас же. Заметим, что намеки смельчаков на единственную слабость этого силача с каждым днем становились все более редкими и в очень скором времени обещали вовсе сойти на нет.
Как-то в субботу вечером, когда я у самых дверей дома кормил двух ястребов, которых держал с целью непременно натренировать их на охоту за жаворонками, появился г-н Девиолен.
— Привет, мальчуган! — сказал он. — Хорошо ли мы потрудились на этой неделе?
— Я второй по переводу.
— В самом деле?
Я показал ему серебряный крестик на красном банте, продетом в петлицу; я носил его с гордостью, как убедительное доказательство моих успехов.
— Ну что же, господин Второй! Я приглашаю вас принять участие в завтрашней охоте на кабана.
Я подпрыгнул от радости.
— Кузен, а где?
— У Бернара, в Новом доме.
— О, тем лучше, тем лучше! Какое нам предстоит удовольствие!
— Надеюсь.
— Так вот как вы его балуете! — воскликнула моя мать, появляясь на пороге. — Вместо того чтобы помочь мне отучить его от этой пагубной страсти к охоте, которая чуть ли не каждый день приводит к каким-нибудь несчастьям, вы только прививаете ему вкус к ней! Послушайте, я отпущу его с вами лишь при условии, что он будет все время с вами.
— Не беспокойтесь! Я поставлю его рядом с собой.
— Только при этом условии, — проговорила моя бедная матушка, которая ни в чем не могла мне отказать, — но учтите, — добавила она, понижая голос, — если с ним случится несчастье, я умру от горя.
— Не бойтесь ничего! — отвечал г-н Девиолен. — Парень знает это дело как свои пять пальцев. Так договорились, дружок, завтра в шесть утра!
— Спасибо, кузен, спасибо! Я не заставлю себя ждать!
Я посадил ястребов на насест, а сам занялся приготовлениями к предстоящей охоте.
Для этого надо было вычистить ствол ружья, смазать пружины и отлить пули.
В шесть часов утра мы отправились в путь; по всей дороге к нам присоединялись лесники, ожидавшие нас на своих угодьях; наконец мы подошли к повороту и издали увидели Бернара с охотничьим рогом в руках.
Он трубил с таким веселым видом и звуки рога были такими звонкими, что ни у кого не осталось сомнений в успехе ожидающей нас охоты. Действительно, подойдя к Новому дому, мы узнали, что у горы Дамплё, то есть примерно на расстоянии одного льё отсюда, Бернар поднял великолепного секача-третьяка ("третьяк" — это охотничий термин: так называют кабана на третьем году его жизни).
Господин Девиолен сообщил всем лесникам о письме, полученном из центрального управления лесов господина герцога Орлеанского. В этом письме приводились жалобы владельцев земель, граничивших с лесом, на ущерб, причиняемый кабанами, и давалось категорическое распоряжение полностью истребить этих зверей.
Подобные распоряжения всегда приветствовались лесниками: кабан считался королевской добычей и его нельзя было отстреливать сверх установленной нормы; если же лесники случайно убивали кабана, его отбирали у них. При этом им просто платили за выстрел — кажется, двенадцать су. Однако, когда требовалось истребить кабанов, убитый зверь по праву принадлежал тому, кто его застрелит, а кабан в кадке с солью, как нетрудно понять, весьма ощутимая добавка к зимним запасам провизии.
Было принято решение проводить охоты вплоть до полного отстрела кабанов в лесах Виллер-Котре. От этого я пришел в восторг не в меньшей степени, чем лесники, поскольку было очевидно, что мне доведется участвовать не в одной из этих превосходных охот.
Съев по горбушке хлеба и выпив по стакану белого вина, мы отправились в путь, переговариваясь, но не занимаясь сочинительством всякого рода баек (да простят мне это слово, такое священное для охотников): каждый слишком хорошо знал своего соседа и был известен ему сам, чтобы пытаться произвести впечатление нелепым хвастовством, к чему обычно прибегают завсегдатаи равнины Сен-Дени, превознося себя; мы же, в отличие от них, с величайшим простодушием воздавали должное сильнейшим. К ним относились Бертелен, дядя Бернара; Мона — старый лесник, некоторое время тому назад лишившийся левой кисти, однако из-за этого не ставший стрелять хуже; и Мильде — вытворявший с пулями что-то поразительное.
Нечего и говорить, что неудачники подвергались злым насмешкам.
Среди этих неудачников был некто Нике, прозванный, не знаю почему, Бобино; у него была репутация умного человека, что вполне соответствовало действительности, и одного из самых никудышных стрелков среди охотников, что тоже было правдой.
Поэтому обычно, вспоминая подвиги Бертелена, Мона и Мильде, мы бесжалостно издевались над Бобино.
Тогда он, переводя разговор на другое, рассказывал удивительно остроумные и веселые истории, а его провансальский выговор делал их особенно забавными.
Когда мы подошли к лежке кабана, Бернар сделал всем знак замолчать. С этой минуты всякое перешептывание прекратилось. Бернар поделился своими соображениями с инспектором, и тот, отдавая распоряжения тихим голосом, расставил нас кольцом, а Бернар, держа свою ищейку на поводке, приготовился поднять зверя.
Я покорно прошу прощения за то, что непрерывно употребляю охотничьи термины, словно барон в "Докучных" Мольера, но только этими словами можно описать происходящее; впрочем, я надеюсь, что эти термины достаточно хорошо известны и не требуют пояснений.
Господин Девиолен сдержал слово, данное моей матери: он поставил меня между собой и Мона, посоветовав мне укрыться за дубом, с тем чтобы, если я выстрелю в кабана, а он кинется на выстрел, успеть ухватиться за толстую ветвь, подтянуться и пропустить зверя под собой. Всякий, кто хоть немного охотился, знает этот распространенный маневр, применяемый в подобных обстоятельствах.
Спустя десять минут все были на своем посту; послышался сигнал. Собака взяла след, и через мгновение ее громкий непрерывный лай возвестил, что она приблизилась к зверю. Тотчас же раздался треск деревьев в чаще. Я увидел, как рядом что-то промелькнуло и, прежде чем мне удалось вскинуть ружье, исчезло. Мона послал пулю не целясь, но при этом покачал головой, как бы выражая опасение, что пуля, вероятно, не достигла зверя. Потом в отдалении раздался второй выстрел, третий, а затем тут же послышалось громогласное "У-лю-лю!" — это был всем знакомый голос Бобино, кричавшего во всю силу своих легких.
Все кинулись на призыв, хотя, узнав голос, каждый про себя решил, что это какая-нибудь шутка весельчака.
Но, к нашему величайшему изумлению, выбежав на большую дорогу, мы увидели, как Бобино спокойно сидит на кабане со своей носогрейкой во рту и пытается высечь огонь для нее.
От его выстрела кабан покатился словно кролик, упал и уже больше не шевелился.
Легко себе представить какой концерт мы устроили, поздравляя победителя, а он, приняв самый скромный вид и продолжая восседать на своем трофее, ронял слова, чередуя их с облаками дыма:
— Да! Да! Вот как мы, провансальцы, карамболем играем с этими зверюшками!
Ничего не скажешь, карамболь, был сыгран на славу: пуля вонзилась за ухом. Даже Мона, Бертелен или Мильде не смогли бы выстрелить более метко.
Бернар пришел последним.
— Что тут болтают, Бобино?! — издали закричал он. — Говорят, что кабан кинулся на твою пулю как полоумный?
— Кабан ли кинулся на пулю, пуля ли на кабана, — ответил победитель, — но факт, что теперь у бедняка Бобино всю зиму будет жареное мясо и в гости к нему пригласят только тех, кто сможет ответить ему тем же. За исключением господина инспектора, — добавил он, с поклоном снимая свою фуражку, — вот кто всегда будет желанным и почетным гостем у своего покорного слуги, если только ему захочется отведать стряпню матушки Бобины.
Так звал Нике свою жену, считая, что Бобина — это женский вариант имени Бобино.
— Спасибо, Нике, спасибо! — поблагодарил инспектор. — Отказываться не буду!
— Черт возьми, Бобино! — воскликнул Бернар. — Поскольку у тебя не каждый день такая удача, я с разрешения господина Девиолена тебя награжу!
— Награждай, друг мой! Награждай! Здесь есть не один награжденный, куда меньше заслуживающий награду, чем я!
И Бобино продолжал флегматично дымить, что выглядело особенно комично. Тем временем Бернар, вытащив нож из кармана, подошел сзади к кабану, схватил его хвост и одним ударом отсек его от туловища.
Кабан издал глухое хрюканье.
— Что там такое, малыш? — поинтересовался Бобино, в то время как Бернар прикреплял хвост зверя к петлице его куртки. — Похоже, мы собираемся выкинуть какой-нибудь фокус?
Кабан снова хрюкнул и дернул лапой.
— Хорошо, хорошо, — заметил Бобино. — Так мы стараемся очнуться, малыш!? Ну, давай, прикидывайся! Очнешься, вот будет потеха-то!
Бобино не успел докончить фразу, как он откатился на десять шагов и уткнулся носом в землю, а его трубка сломалась у него в зубах.
Кабан был только оглушен; благодаря кровопусканию, сделанному Бернаром, он пришел в себя, поднялся и, освободившись отдавившего на него груза, стоял, чуть пошатываясь на своих четырех ногах.
— Черт побери! — воскликнул г-н Девиолен. — Пусть он придет в себя, это забавно!
— Стреляйте! — крикнул Бернар, оглядываясь в поисках ружья: перед тем как со всем удобством заняться ампутацией, столь успешно завершившейся, он его оставил на краю рва. — Стреляйте же! Знаю я эту породу! Они живучи! Стреляйте, и лучше дважды, а не один раз, или он от нас уйдет!
Но было уже поздно. Собаки при виде поднявшегося кабана кинулись на него: одни хватали его за уши, другие за ляжки — словом, они облепили его так плотно, что на теле зверя не оставалось места, куда можно было бы всадить пулю.
Кабан тем временем медленно перебрался через ров, волоча за собой всю свору, достиг зарослей и исчез, преследуемый успевшим встать на ноги Бобино; тот, в ярости от своего провала, изо всех сил стремился отыграться.
— Лови его! Лови! — кричал Бернар. — Лови! Хватай его за хвост, Бобино! Хватай!
Охотники корчились от хохота.
Прогремело два выстрела.
Через очень короткое время мы увидели, как возвращается поникший Бобино: он промахнулся оба раза и кабан умчался, преследуемый собаками; их лай быстро затихал вдали.
Мы охотились за ним целый день: он водил нас часов пять, только вечером мы прекратили погоню и больше никогда о нем не слышали, хотя Бернар предупредил лесников не только Виллер-Котре, но и всех окрестных лесов, что если кто-нибудь случайно убьет безхвостого кабана и захочет иметь полный комплект его, то он может найти недостающий хвост в петлице у Бобино.
Несмотря на то что эта охота бесспорно оказалась забавнее, чем если бы она завершилась успешно, цель, поставленная инспектором, никоим образом не была достигнута, ведь он получил приказ истреблять кабанов, а не англизировать их.
Поэтому, расставаясь с лесниками, инспектор назначил следующую охоту на ближайший четверг, распорядившись выследить как можно больше кабанов.
По четвергам не бывает занятий, и мне удалось добиться от инспектора разрешения участвовать в облаве не только в ближайший четверг, но и во всех предстоящих впредь охотах по воскресеньям и четвергам.
На этот раз сбор был назначен у Регар-Сен-Юбера.
Мы, г-н Девиолен и я, прибыли в точное время; все остальные явились с обычной пунктуальностью. Предстояло поднять трех зверей: пару двухлетков и одну кабаниху.
Разумеется, ни один лесник не упустил возможности поинтересоваться у Бобино новостями по поводу его кабана. Однако, за исключением хвоста — а бедняга додумался сохранить его в качестве украшения в петлице, — никаких других следов беглеца они не обнаружили.
В этот день, как уже говорилось, предстояла облава на трех кабанов: первый был на угодьях Бертелена, второй — Бернара, третий — Мона.
Начали с ближайшего: это был один из двухлетков; его поднял Бертелен. Кабан не успел выскочить из кольца и был убит Мильде: тот всадил ему пулю прямо в сердце.
Перешли ко второму — этот, как уже упоминалось, был с угодий Бернара. От места предстоящей охоты до того места, где был убит первый кабан, было не больше одного льё. Бернар, как обычно, завел нас в Новый дом для легкой трапезы, после чего мы отправились в путь.
Когда мы окружили место лежки, г-н Девиолен, следуя обещанию, данному моей матери, поставил меня между собой и лесником по имени Франсуа, занимавшим при инспекторе особое положение. Рядом с Франсуа стоял Мона; кто потом — не помню. На этот раз предстояло иметь дело с кабанихой.
Бернар со своей ищейкой направился к лесосеке; через мгновение кабан был поднят. Мы, как и в случае с первым кабаном, услышали щелканье его челюстей. Первым, мимо кого он проскочил, был г-н Девиолен, однако две пули, выпущенные инспектором, в цель не попали. Я тоже выстрелил, но промахнулся, так как стрелял в кабана в первый раз в своей жизни. Наконец, выстрелил Франсуа и попал в туловище зверя; тотчас же, развернувшись под прямым углом, кабаниха ринулась на стрелявшего. Второй раз Франсуа выстрелил почти в упор, и в ту же минуту они оба, Франсуа и кабан, соединились в одну бесформенную массу. Мы услышали отчаянный крик: Франсуа был опрокинут на спину, а разъяренная кабаниха с силой била его своим рылом.
Мы были готовы кинуться к нему на выручку, но в ту же секунду раздался повелительный голос:
— Ни с места!
Все застыли. Мона навел свое ружье на эту страшную пару. На мгновение стрелок замер как статуя, затем последовал выстрел — зверь,' пронзенный в плечевую впадину, откатился на пару шагов от прижатой им к земле жертвы.
— Спасибо, старина! — проговорил Франсуа, поднимаясь на ноги. — Если я когда-нибудь тебе понадоблюсь, сам понимаешь… на всю жизнь!
— О чем туг говорить? — отозвался Мона.
Мы все подбежали к Франсуа. У него была рана на руке и больше ничего — по сравнению с тем, что могло с ним случиться, это была сущая ерунда; убедившись, что рана не слишком серьезна, все начали поздравлять Мона. Однако, поскольку это было с ним не впервые, он принимал расточаемые ему похвалы с таким видом, словно не усматривал ничего необычного в таком, с его точки зрения, простом и несложном для исполнения деле.
Проявив внимание к людям, мы занялись зверем. Кабаниха получила две пули от Франсуа: одна расплющилась о ляжку, почти не пробив шкуру, вторая скользнула вдоль головы и оставила кровоточащую рану. Ну а пуля Мона, как уже было сказано, вошла во впадину плеча и убила зверя.
Отдав собакам полагающуюся им часть добычи, мы двинулись дальше, как будто ничего не случилось или как будто можно было предчувствовать, что еще до исхода дня произойдет ужасное событие, гораздо более страшное, чем только что описанное.
Третья облава должна была происходить на угодьях Мона. Были приняты те же меры предосторожности, что и раньше, и опять мы расположились кольцом. На этот раз меня поставили между г-ном Девиоленом и Бертеленом; теперь уже Мона вошел в кольцо окружения, чтобы выгнать зверя. Пять минут спустя лай собак возвестил, что кабан поднят.
Внезапно раздался выстрел из карабина, одновременно с этим я увидел, как примерно в шагах сорока от меня разлетелся разбитый вдребезги песчаник; затем справа я услышал жалобный крик. Я обернулся: Бертелен, шатаясь, одной рукой цеплялся за ветку дерева, а другую прижимал к боку.
Потом, согнувшись вдвое, он начал оседать и с протяжным стоном опустился на землю.
— На помощь! — закричал я. — На помощь! Бертелен ранен!
Я ринулся к нему, за мной — инспектор; охотники со всех сторон бежали к нам.
Бертелен был без сознания; мы приподняли его: кровь потоком текла из раны на левом бедре, пуля застряла внутри.
Мы окружили его, вопросительно глядя друг на друга, как бы спрашивая, кому принадлежал этот роковой выстрел, и тут увидели, как из чащи вышел Бернар; он был без фуражки, бледен как призрак; держа карабин в руках, он кричал:
— Ранен? Ранен? Кто сказал, что мой дядя ранен?
Ему никто не ответил и только жестом указали на Бертелена, истекающего кровью.
Бернар подбежал: взгляд его блуждал, пот струился со лба, волосы стояли дыбом; склонившись над раненым, он как-то странно взвыл, схватил свой карабин, сломал его приклад о дерево, а ствол отбросил на пятьдесят шагов от себя.
Потом он упал на колени, умоляя умирающего его простить; но глаза несчастного уже закрылись, с тем чтобы уже не открываться никогда.
Очень быстро соорудили носилки, на них положили Бертелена и отнесли его в дом Мона, находившийся всего в трехстах или четырехстах шагах от места происшествия. Бернар шел рядом с носилками, не произнося ни единого слова, не уронив ни единой слезы, и держал руку дяди в своей. Один из лесников взял лошадь инспектора и во весь опор помчался в город за доктором.
Через полчаса приехал доктор и объявил нам, что рана смертельная, о чем мы и сами уже знали.
Надо было известить жену умирающего. Инспектор взял эту печальную заботу на себя и уже собирался выйти из дома. Тут Бернар поднялся и подошел к нему.
— Господин Девиолен, — сказал он, — пока Бернар жив, эта несчастная женщина, само собой разумеется, ни в чем не будет нуждаться. Если она захочет переехать ко мне, я буду относиться к ней как к матери.
— Да, Бернар, да, — ответил г-н Девиолен, — я знаю, ты славный малый. Это не твоя вина.
— О-о! Господин инспектор, скажите мне еще что-нибудь такое… Ох! Меня душат слезы…
— Поплачь, дружок, поплачь! — уговаривал его инспектор. — Тебе станет легче.
— О Боже мой! Боже мой! — изнемогал бедняга и наконец, разразившись рыданиями, рухнул в кресло.
Ничто не могло меня так взволновать, как это зрелище: великая сила, сломленная великим отчаянием. Даже вид человека, борющегося со смертью, не производил такого впечатления, как этот рыдающий страдалец.
Один за другим мы покинули комнату умирающего; при нем остались только доктор, Мона и Бернар.
Ночью Бертелен умер.
В следующее воскресенье вновь состоялась охота.
Сбор был назначен у Волчьей пустоши. Инспектор созвал всех лесников, кроме Бернара; но, независимо оттого, позвали его или нет, Бернар был не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями. Он пришел в условленное место, только у него не было ни карабина, ни ружья.
— Зачем ты пришел, Бернар? — спросил его г-н Девиолен.
— Я старший в отделении лесничества, господин инспектор.
— Но в этот раз я не предлагал тебе принять участие в облаве.
— Да, да, я понимаю и благодарен вам, но служба прежде всего. Бог свидетель, я отдал бы свою жизнь, чтобы не случилось того, что произошло, но оттого, что я буду горевать сидя дома, не уменьшится шестифутовый пласт земли над телом моего дорогого бедного дяди; если бы вы только знали, господин Девиолен, как меня мучит, что он не простил меня перед смертью.
— Как он мог тебя простить? Он и не знал, что этот злосчастный выстрел был твой!
— Да, да! В миг смерти он не знал, бедняга; но сейчас, там, наверху… говорят, мертвые все знают.
— Хватит, Бернар! Мужайся!
— Мужаться? Да мужества мне хватает, господин Девиолен, но как бы я хотел, чтобы он меня простил…
Наклонившись к инспектору, он прошептал:
— Вот увидите, со мной случится несчастье. И все потому, что он меня не простил.
— Ты сошел с ума, Бернар!
— Возможно, но так я думаю…
— Хватит, замолчи, и давай лучше поговорим о другом! Почему ты без ружья или карабина?
— Потому что никогда больше — слышите? — никогда, инспектор, я не притронусь ни к карабину, ни к ружью!
— А чем ты будешь убивать кабана, если собаки его затравят?
— Чем буду убивать? — переспросил Бернар. — Чем?.. А вот этим!
И он вытащил из кармана нож.
Господин Девиолен пожал плечами.
— Пожимайте плечами сколько хотите, господин Девиолен, но так и будет! Из-за этих разбойников-кабанов я убил своего дядю! К тому же, пользуясь ружьем, я не чувствую, что их убиваю, а вот ножом — другое дело! И потом, чем режут свиней? Ножом! А кабан и есть свинья!
— Раз ты ничего не хочешь слушать, делай как знаешь!
— Да, дайте мне возможность поступать как я хочу… и вы увидите…
— Приступим, господа, приступим! — призвал инспектор.
Охота началась как обычно, но на этот раз, хотя три или четыре пули задели кабана, зверь убежал далеко и только через четыре-пять часов погони решил схватиться с собаками.
Все охотники знают, что, даже когда испытываешь крайнее утомление и еле держишься на ногах, как только послышится "У-лю-лю!", усталость забывается.
Мы уже пробежали десять льё в разных направлениях, но в ту минуту, когда по лаю собак стало ясно, что зверь загнан, к каждому из нас вернулись силы и все устремились в ту часть леса, откуда раздавался шум.
Это была лесосека, покрытая молодой порослью лет восьми — десяти, то есть примерно двенадцати футов высотой. По мере того как мы приближались, шум усиливался и время от времени видно было, как то одна, то другая собака, подброшенная ударом кабаньего рыла, взлетала над верхушками деревьев; переворачиваясь в воздухе и отчаянно визжа, они падали на землю и снова кидались на кабана. Наконец, мы подбежали к поляне. Зверь был прижат к корням поваленного дерева; двадцать пять или тридцать собак одновременно налетали на него; десять — двенадцать из них были ранены, у некоторых были распороты животы, но эти благородные животные, пренебрегая болью, снова и снова бросались в сражение, топча свои собственные волочащиеся внутренности, — это было поразительное и жуткое зрелище.
— Ну же, Мона! — воскликнул г-н Девиолен. — Всади пулю в этого шутника; хватает уже погибших собак! Прикончим его!
— Ну, господин инспектор, что вы такое говорите? — воскликнул Бернар, отводя дуло оружия уже прицелившегося Мона. — Пулю, пулю этой свинье? С нее хватит и ножа! Обождите, обождите, сейчас увидите!
Он вытащил нож и ринулся на кабана, отбрасывая в стороны собак, которые вновь и вновь нападали на зверя, а затем будто слился с этой подвижной воющей массой; в течение двух-трех секунд невозможно было ничего различить, как вдруг кабан сделал неистовую попытку броситься вперед. Каждый из нас опустил палец на гашетку ружья, но тут поднялся Бернар; схватив за задние ноги вырывающегося изо всех сил зверя, он удерживал его своей всем известной железной хваткой, а собаки снова бросались на кабана: их тела покрывали его подобно движущемуся пестрому ковру.
— Ну же, Дюма! — обратился ко мне г-н Девиолен. — Это как раз для тебя: давай делай твой первый выстрел.
Я подошел к кабану; при моем приближении силы его удвоились: лязгая челюстями и уставившись налитыми кровью глазами, он тщетно пытался освободиться из сжимающих его тисков.
Вставив дуло ружья ему в ухо, я выстрелил.
Удар был такой силы, что зверь вырвался из рук Бернара, но лишь затем, чтобы откатиться на пару шагов: он был мертв. Пуля, пыж и огонь вошли ему в голову — я буквально прожег ему мозг.
Бернар громко захохотал.
— Ну вот! — закричал он. — Есть еще радости на этом свете!
— Да, есть, — заметил инспектор, — но если ты будешь продолжать в том же духе, храбрец, тебе недолго придется этим забавляться. А что с твоей рукой?
— Ерунда, царапина! У этой твари шкура оказалась такая твердая, что нож закрылся.
— И, закрывшись, отрезал тебе палец? — спросил г-н Девиолен.
— Начисто, господин инспектор, начисто!
Бернар протянул правую руку: на указательном пальце отсутствовала первая фаланга; затем, при общем молчании, воцарившемся при виде этого зрелища, он приблизился к инспектору и продолжал:
— Это только справедливо, господин Девиолен: именно этим пальцем я застрелил дядю.
— Надо позаботиться о ране, Бернар!
— Позаботиться? Есть о чем! Ветер подует — все подсохнет!
И с этими словами, снова открыв нож, он стал отрезать собакам полагающуюся им часть добычи так спокойно, будто ничего не произошло.
На следующую охоту он принес не нож, а кинжал в виде штыка, изготовленный у него на глазах его братом, оружейником из Виллер-Котре; этот кинжал не сгибался, не ломался, не складывался.
Во время этой охоты повторилась сцена, уже описанная мной; однако кабан остался на месте, зарезанный, словно домашняя свинья.
Таким же образом Бернар действовал на всех последующих облавах, причем с такой ловкостью, что друзья не называли его иначе как "колбасник".
Но ничто не могло его заставить забыть о смерти Бертелена. Он становился все мрачнее и мрачнее и время от времени говорил инспектору:
— Вот увидите, господин Девиолен, несмотря ни на что, со мной когда-нибудь приключится несчастье!
Прошло три или четыре года после описанных только что событий; я уже покинул Виллер-Котре и вот однажды приехал туда на несколько дней. Дело происходило в декабре; снег покрывал землю.
Расцеловавшись с матерью, я побежал к г-ну Девиолену.
— О! — закричал он, увидев меня. — Это ты, мальчуган? И прибыл как раз к охоте на волков!
— По правде говоря, я именно об этом и подумал, когда увидел снег. Как хорошо, что я не ошибся.
— Да, знаешь, трое-четверо этих господ бродят по лесу, из них два — на угодьях Бернара; вчера я уже приказал ему выгнать их из логова, предупредив, что завтра утром мы будем у него.
— Как всегда, в Новом доме?
— Как всегда.
— А как поживает бедный Бернар? Он по-прежнему убивает кабанов своим штыком?
— О! Кабаны истреблены от первого до последнего. По-моему, ни единого не осталось в лесу. Бернар всем им устроил смотр.
— Их гибель его утешила?
— Нет; бедняга мрачнее и грустнее чем когда-либо прежде. Ты увидишь, как он изменился. Я выхлопотал пенсию вдове Бертелена. Но его ничто не утешает. Его грызет тоска. И он еще более ревнив, чем обычно.
— И по-прежнему без причины?
— Его бедная женушка просто ангел.
— Ну и ну! У него настоящая мания, впрочем, это не мешает ему быть одним из лучших ваших лесников, правда?
— Великолепный лесник!
— Не может так случиться, что из-за него мы завтра останемся без добычи?
— Ручаюсь за него.
— Ну и прекрасно, а время его излечит.
— Время все только усугубляет, и я начинаю думать, что он прав: с ним действительно случится какое-нибудь несчастье.
— Дело зашло так далеко?
— Да, черт возьми! Должен сказать — я сделал все что мог; мне не в чем себя упрекнуть.
— А как поживают остальные?
— Прекрасно.
— Как Мильде?
— По-прежнему бьет по две белки одной пулей.
— Как Мона?
— Мы охотились позавчера с ним вместе в болоте Койоль: он подстрелил семнадцать бекасов, ни одного не упустил.
— А Бобино?
— Бобино заказал из хвоста своего кабана свисток для собак и клянется, что у него не будет покоя ни на том ни на этом свете, пока ему в руки вновь не попадется вся остальная часть зверя.
— Значит, за исключением Бернара, у всех все в порядке?
— Все отлично.
— Когда сбор?
— В шесть утра, в конце Больших аллей.
— Встретимся там.
Я покинул г-на Девиолена, чтобы поздороваться со всеми старыми друзьями, остававшимися в моем краю.
Одна из самых больших радостей в жизни — быть родом из маленького городка, где все жители тебе знакомы и где с каждым домом связано какое-нибудь воспоминание. Что касается меня, то, возвращаясь иногда в этот маленький городок, неизвестный почти никому в мире, я выхожу из кареты за полульё до места и иду пешком, здороваясь с каждым деревом по дороге, заговаривая с каждым встречным и приходя в волнение от любого незаметного пустяка и даже от неодушевленных предметов. Вот почему предстоящую завтра встречу с лесниками я предвкушал как настоящий праздник.
Этот праздник начался в шесть утра. Я увидел всех своих старых знакомцев: у всех бакенбарды были покрыты инеем, ибо, как я уже говорил, накануне шел снег и было ужасно холодно. Мы обменялись крепкими рукопожатиями и двинулись в сторону Нового дома. Рассвет еще не наступил.
Когда мы подходили к месту, названному Прыжок Оленя, потому что как-то во время охоты герцога Орлеанского олень перескочил с одного склона на другой через дорогу, пролегающую именно в этом месте, — итак, повторяю, когда мы подходили к Прыжку Оленя, темнота начала рассеиваться. Впрочем, для охоты время было великолепное: последние двенадцать часов снег не падал и заломы на деревьях, сделанные лесниками, чтобы отметить проходы зверей, не были занесены. Если бы только удалось выгнать волков из логова, они должны были стать нашей добычей.
Мы прошли еще полульё и вышли к повороту, где нас обычно ждал Бернар. Но там никого не было.
Такое нарушение установленного порядка со стороны столь обязательного человека, как Бернар, нас обеспокоило. Мы ускорили шаги и подошли к изгибу дороги, откуда на расстоянии примерно одного километра виднелся Новый дом.
Благодаря снежному ковру, покрывающему землю, все предметы, даже достаточно удаленные, можно было прекрасно различить. Мы увидели маленький белый дом, наполовину закрытый деревьями, небольшой столб дыма, поднимающийся из трубы вверх, лошадь без хозяина, уже оседланную и взнузданную (она топталась перед дверью дома); но Бернара нигде не было видно.
Однако слышен был жалобный вой собак.
Мы переглянулись, непроизвольно покачали головами и ускорили шаг. При приближении к дому картина не менялась.
За сотню шагов до дома мы невольно замедлили ход. Чувствовалось, что совсем близко, почти на расстоянии вытянутой руки от нас произошло какое-то несчастье.
За пятьдесят шагов мы почти остановились.
— И все же, — заметил инспектор, — надо ведь узнать, что случилось.
Мы снова пошли вперед, молча, с замирающим сердцем; никто не произнес ни единого слова.
Увидев нас, лошадь вытянула шею в нашу сторону и заржала.
В другом углу собаки кидались на ограду своего загона и яростно ее кусали.
В десяти шагах от дома виднелась лужа крови и валялся разряженный седельный пистолет.
От этой лужи крови к дому вели отпечатки шагов; за ними тянулся кровавый след.
Мы позвали хозяина дома. Ответа не последовало.
— Войдем! — сказал инспектор.
Вошли: Бернар лежал на полу рядом с кроватью, судорожно сжимая в руках скрученное покрывало; на ночном столике над его головой стояли две бутылки: одна пустая, другая полная; в левом боку у него зияла большая рана, и его любимая собака вылизывала кровь.
Он был еще теплый; смерть наступила минут за десять до нашего прихода.
На следующий день от почтальона соседней деревни мы узнали, что произошло: все разыгралось почти у него на глазах.
Бернар постоянно ревновал свою жену, и его ревность, совершенно необоснованная, как я уже говорил, со временем только возрастала. Он ушел из дома около часа ночи, решив воспользоваться ярким лунным светом, чтобы выгнать из логова на своих угодьях двух волков.
Через час после его ухода к жене пришел посыльный передать ей, что у ее отца случился апоплексический удар и что он хочет увидеть дочь перед смертью. Несчастная женщина собралась и тотчас же отправилась в путь, не имея возможности предупредить мужа, куда она ушла: ни она, ни посыльный писать не умели.
Вернувшись в пять часов утра, Бернар обнаружил, что дом пуст. Он пощупал постель — постель была холодная; он позвал жену — жена исчезла.
"Вот оно что! — подумалось ему. — Она воспользовалась моим отсутствием, считая что я не вернусь так рано. Она меня обманывает; я убью ее!"
Он предполагал, что знает, где она.
Отвязав свои седельные пистолеты, он зарядил их крупной дробью: один четырнадцатью дробинами, другой семнадцатью. (Четырнадцать дробин нашли в заряженном пистолете и семнадцать — в его теле.)
Потом он оседлал лошадь, вывел ее из конюшни и поставил перед дверью. Затем он взял пистолеты; один вложил в левую кобуру, куда тот легко вошел.
По случайности, правая кобура была более узкой, и пистолет не вставал на место. Бернар решил втолкнуть его силой.
Он взял кобуру одной рукой, рукоятку пистолета другой и резко толкнул пистолет в кобуру.
Толчок отпустил пружину, и произошел выстрел. Для удобства Бернар держал кобуру, прижав ее к себе; весь заряд вошел в его левый бок, прожег его и разорвал внутренности.
В это время рядом проходил почтальон. Он прибежал на звук выстрела. Великан стоял, ухватившись за седло.
— Боже мой! Что с вами, господин Бернар? — спросил почтальон.
— Случилось то, что я предвидел, мой бедный Мартино. Я убил своего дядю выстрелом из ружья, а себя — выстрелом из пистолета.
— Вы убили себя, сударь? Но с вами все в порядке!
Бернар повернулся к нему: одежда на нем еще дымилась, кровь текла ручьем.
— О Боже мой! Чем я могу помочь? Хотите, я сбегаю за доктором?
— За доктором? Что ему здесь делать? Разве он спас моего дядю Бертелена?
— Но что мне делать? Говорите!
— Вытащи мне две бутылки снадобья из погреба и отвяжи Рокадора.
Почтальон часто по утрам вместе с Бернаром угощался вином; он взял ключ и спустился в погреб, достал две бутылки, отвязал Рокадора и вернулся.
Он увидел, что Бернар сидит за столом и пишет.
— Вот! — сказал почтальон.
— Спасибо, друг, — поблагодарил раненый, — поставь бутылки на ночной столик и иди по своим делам.
— Но, Бернар…
— Иди, говорю тебе, иди!
— Вы правда хотите, чтобы я ушел?
— Да.
— В таком случае до свидания!
— Прощай.
Почтальон быстро удалился, надеясь, что рана Бернара не так уж опасна: как можно было подумать, что человек, сохраняющий хладнокровие и спокойствие, смертельно ранен?
Что произошло после ухода почтальона, не знал никто.
По всей вероятности, Бернар выпил часть вина — насколько были опорожнены бутылки. Потом он попытался добраться до постели, но силы его оставили, он упал и умер в том положении, в каком мы его нашли.
На столе лежал лист бумаги.
На нем еще твердой рукой было написано несколько строчек:
"Одного из волков Вы найдете в лесу Дюкенуа, другой ушел.
Прощайте, господин Девиолен! Я ведь говорил Вам, что со мной случится несчастье.
Преданный Вам
Бернар, старший лесник".
Так вот, дорогой читатель, то, что я вам рассказал, не новелла, не драма, не роман — это просто история одной беды.
Однако эта беда, клянусь вам, осталась в моей памяти неизгладимым воспоминанием.
Назад: Керубино и Челестини
Дальше: Кюре Шамбар
