Париж, 15 марта 1826 года.

Тотчас же по получении этого письма, мой дорогой Гюстав, садись в почтовую карету и приезжай ко мне в Париж. Никаких опозданий, пусть ничто тебя не задержит, ты мне нужен для дела крови — дела, которое может завершиться только смертью.

Ты, разумеется, не забыл Альфреда де Линара, с которым мы учились четыре года в коллеже, и должен помнить, как его вздорный характер и неискренность часто досаждали нам. Приехав в Париж, я по случайности поселился в гостинице "Кастильская" на улице Ришелье, где он жил, и мы возобновили знакомство. Сейчас это весьма красивый молодой человек, лет двадцати четырех-двадцати пяти, принятый, что называется, в высшем свете; имея десять тысяч годового дохода, он может позволить себе не заниматься ничем, кроме утренних прогулок верхом, стрельбы в тире Лепажа в полдень, вечернего посещения фехтовального зала Бернара и ночных развлечений в гостиных, где рассвет часто застает его за игрой в экарте. Все эти сведения о себе Альфред поведал мне сам не позже чем через час после моего прибытия, а заодно сообщил, что из пистолета он редко когда не попадает в яблочко, а шпагой поражает наших лучших фехтовальщиков. Хотя и те и другие упражнения мне не чужды и, вероятно, я в них силен так же, как он, я отказался разделять с ним его развлечения, ибо не люблю прилюдно щеголять умением, не имеющим иной цели, кроме как истреблять себе подобных, что представляется мне жестокостью. Из всех его предложений я принял лишь одно, сделанное им вчера, а именно — пойти с ним вместе на большой бал, который давал граф де Т.; любопытство пересилило отвращение, которое я, сам не зная почему, испытывал от того, что принял от него эту пустячную услугу. Не буду распространяться по поводу этого вечера. Я говорю "вечера", потому что словом "бал" не назовешь столпотворение из тысячи двухсот — тысячи пятисот человек, тем более что, с моей точки зрения, было невозможно в течение всей ночи выстраивать такое скопление народа в кадриль; в остальном же на этом празднике было пущено в ход все, что только может предложить искусство. После того как два часа меня толкали одни, задевали локтями другие и стискивали все, я простился с Альфредом, не пожелавшим идти со мной (в ту минуту он был в ударе и хотел воспользоваться этим в полной мере). Я выбрался оттуда едва ли не с таким же трудом, как и втиснулся туда, и, поскольку ночь была хороша, едва пробило полночь, а мне хотелось отдохнуть от шума, все еще стоящего в ушах, и от усталости, испытываемой мной, решил пройти пешком весь путь до улицы Ришелье.

Я покинул Паромную улицу и, миновав примерно две трети моста Тюильри, повстречался с женщиной; хотя она и была плотно закутана в меховое пальто, мне показалось, что она молода и чрезвычайно взволнована; она шла очень быстро, но я уловил всхлипывание, что заставило меня обернуться. Незнакомка отошла от меня на несколько шагов и, тоже остановившись, стала оглядываться, как бы желая убедиться, что ее никто не видит. Я стоял неподвижно, а женщина была так возбуждена, что, конечно, не смогла меня увидеть; она быстро подошла к парапету перед самым глубоким местом реки и отбросила на плечи капюшон пальто; луна осветила ангельское личико, все в слезах; крайне растроганный, я шагнул, чтобы приблизиться к ней; она заметила меня и вдруг, перевесившись через парапет, бросилась в реку.

Скинув пальто и все из одежды, что могло помешать мне плавать, я прыгнул вслед за ней, успев крикнуть: "На помощь!"; все это произошло быстрее, чем я тебе об этом рассказываю. Я нырнул и поплыл по течению к тому месту, куда, как мне казалось, ее увлекло, потом, почти тотчас же вынырнув на поверхность, огляделся; сначала я не увидел ничего, но вскоре различил справа от себя легкую рябь; волны в этом месте стали нарастать, затем разверзлись, что-то, чего я не успел рассмотреть, на мгновение мелькнуло и исчезло. Тем не менее этого было достаточно, чтобы понять, где искать молодую женщину; я поплыл в этом направлении и через несколько взмахов наткнулся на нее: она оказалась подо мной. Мне оставалось только протянуть руку, схватить ее и приподнять над водой, удерживая за длинные косы. Она была без сознания, и у меня не было полной уверенности, что я спас ее; я поплыл к лодке, поспешившей на мои крики; нас втащили туда и через короткое время мы оказались на берегу. Уже появились полицейские с ближайшего поста, и редкие в этот час прохожие сгрудились вокруг; кто-то заметил, куда мы причалили, и принес мою одежду, так что я тут же смог отблагодарить лодочников, пришедших мне на помощь. Однако я оставался в растерянности, не зная ни имени, ни адреса прекрасной незнакомки, у меня даже не было уверенности, что она жива; но, как бы то ни было, я решил в любом случае отвезти ее в свою гостиницу и оказать ей там всю необходимую помощь. Полицейский офицер сначала был против, но, разобравшись в моем намерении и поняв по моим документам, с кем он имеет дело, предоставил мне свободу действий и удалился вместе со своей командой; вскоре на набережной появилась свободная карета, я перенес в нее свою ношу, и очень быстро мы оказались на месте.

Вначале возникли кое-какие трудности с тем, чтобы приютить в гостинице потерявшую сознание неизвестную женщину. Золотая монета сняла все препятствия и сверх того дала возможность заручиться обещанием, что через пять минут в моем распоряжении будет хорошо натопленная комната, а через пятнадцать — лучший местный врач. Оба обязательства были в точности выполнены; когда приехал доктор, больная уже лежала на кровати, и он сразу подтвердил мою уверенность в том, что бедняжка жива. Я вошел в комнату и впервые получил возможность рассмотреть незнакомку. Передо мной была молодая девушка лет шестнадцати — восемнадцати, должно быть удивительной красоты, однако несчастья уже наложили печать на черты ее лица. Рядом лежала ее одежда, скорее простая, чем изысканная. Одежду внимательно осмотрели, но в ней не нашлось ничего такого, что бы указывало на то, кто такая незнакомка и что толкнуло ее на отчаянный поступок, свидетелем которого я стал. Впрочем, врач меня заверил, что в скором времени она будет в состоянии ответить на мои вопросы. Кровь ее начала циркулировать активнее, бледные щеки постепенно приобретали румянец; все это указывало на то, что девушка вот-вот должна была прийти в себя. Я удалил посторонних из комнаты, ибо их любопытные взгляды могли смутить девушку, и рядом с ней остались только я и доктор. Склонившись к постели, я с нетерпением ждал признаков возвращения к жизни незнакомки; наконец, она вздохнула, легко и глубоко задышала и открыла глаза!

"Где я?" — проговорила она, приподнявшись и оглядываясь, но, заметив двух незнакомцев, быстро натянула простыни на свою полуоткрытую грудь и снова опустилась на постель. — "Простите, — продолжала она, — но мне кажется, что я была погружена в долгий и тяжелый сон; и вот я пробудилась в незнакомой обстановке, в чужой комнате…"

"Успокойтесь, сударыня, — ответил я тотчас, — я буду ухаживать за вами с братским уважением, а как только вы поправитесь настолько, что вам можно будет отправиться домой, я немедленно перевезу вас туда".

"Так, значит, я больна? — удивленно спросила она, а затем, собравшись с мыслями, внезапно воскликнула: — О да, да! Я все вспомнила, я хотела…"

Тут у нее вырвался горестный стон:

"И это, несомненно, вы, сударь, спасли меня; я видела вас в то мгновение и теперь узнала! О, если бы вы знали, какую пагубную услугу вы оказали мне, какое горестное будущее уготовило ваше самопожертвование незнакомой вам женщине!"

С этими словами она закрыла глаза руками, и потоки слез заструились между ее пальцами. Врач мне сделал знак подойти к нему.

"Никакой опасности больше нет, — сказал он тихо, — если только состояние, в котором она находится, не приведет к чему-либо, что я не могу предвидеть".

"Что вы хотите этим сказать? — спросил я. — Чего теперь можно опасаться?"

"А вы не заметили разве? — ответил он и еще более понизил голос: — Она же беременна".

Только тут меня осенило, я понял мотивы ее отчаяния и слова, сказанные ею, когда она пришла в себя: передо мной была жертва обмана и обольщения. Доктор ушел; я приблизился к ней; эта женщина внушала мне живой интерес, ведь человек, которого вина приводит в такое глубокое отчаяние, не может быть порочен. Я попытался ее утешить.

"Ах, если бы вы знали!" — повторяла она, всхлипывая.

"Я все знаю", — возразил я.

Изумленная, она снова приподнялась, бессильно уронив руки, и внимательно на меня посмотрела.

"Да, — добавил я, — вы любили, а вас предали и бросили".

Девушка жадно слушала меня, казалось, она впитывает мои слова.

"Да, — повторила она за мной, — да, я любила, да, меня постыдно предали, подло покинули, оскорбили!"

"Послушайте, — сказал я, — поверьте мне ваши горести, ведь мною движет не любопытство; мне кажется, что я уже не должен быть более чужим для вас".

"О да! — прервала она меня с жаром. — Вы заговорили о днях, когда счастье озаряло мою жизнь, а страдания еще не истерзали меня. Вы друг, брат, я знаю вас так недолго, но уверена, что вы никогда не предавали, не унижали слабую женщину, у которой слезы — единственное орудие мести, а отчаяние — единственный удел. Да, вы все узнаете, но сначала я должна выполнить священный долг. Мой отец! Мой несчастный отец! В эту минуту он уже знает о моем решении, он считает, что меня уже нет в живых. Я должна ему тотчас же написать письмо. Вы позволите?"

"Пусть он придет! Пусть он придет! — воскликнул я. — О, только варвар способен был бы оттягивать хоть на минуту, хоть на секунду свидание дочери с отцом, полагающих, что они разлучены навеки!"

Говоря это, я поставил перед ней чернильницу, подал ей бумагу и перья, и она нетерпеливо их схватила; ее больше не смущало то, что она наполовину обнажена: стыдливость уступила место чувству, возможно еще более достойному уважения. Она написала всего несколько слов и обратилась ко мне, чтобы узнать адрес дома, куда ее привезли.

"Гостиница "Кастильская", улица Ришелье", — ответил я.

Услышав это, она вскрикнула, перо и письмо выскользнули у нее их рук; однако почти тотчас же она пришла в себя.

"Вероятно, Небо меня привело сюда", — сказала она с грустной улыбкой.

Она закончила письмо, запечатала его и протянула мне, не затрагивая больше эту тему. Я вызвал звонком своего слугу, велел ему оседлать лошадь и как можно быстрее отвезти записку по указанному адресу.

Когда он вышел, девушка обратилась ко мне:

"Вы ждете, что я выполню свое обещание и расскажу вам свою историю — она короткая! Еще восемь месяцев назад бедняжка Мари была счастлива. Мне было шестнадцать лет; мой отец, старый офицер, принимал участие во всех кампаниях Империи. Будучи привязан к властелину, при ком складывалась его военная карьера, он не мог решиться на то, чтобы покинуть его в дни падения, сопровождал его в изгнание и вскоре вернулся вместе с ним. Пушки Ватерлоо опрокинули новые честолюбивые замыслы полководца, а с ними и более скромные надежды солдата; снова мой отец был вынужден удалиться в изгнание. Отец оставил меня в Париже, в пансионе, оплатив на несколько лет вперед мое содержание, и там же он нашел меня в тот день, когда великодушие нового монарха позволило многочисленным изгнанникам ступить на землю родины, которая была им так дорога и за которую они столько раз проливали кровь. У нас больше не было состояния; отцу за долгую службу полагалась пенсия, но он тщетно ее добивался в течение семи лет. Мне удалось применить дарования, которым я была обязана полученному мною образованию: я давала уроки живописи и музыки и, несмотря на свой юный возраст, сумела найти достаточно учениц, чтобы жить с отцом если и не в довольстве, то все же вполне терпимо. Он был бы счастлив, если бы, мучимый своими воспоминаниями о военном прошлом, не сожалел, глядя на орденский крест и саблю, висящие на стенной панели, о своей военной карьере, оборвавшейся в тот момент, когда она становилась столь блестящей. Я же такое наше положение почитала за счастье: мне ничего не хотелось, ничего не нужно было кроме того, чтобы так длилось вечно. Однажды вечером отец возвращался домой позже обычного и услышал на соседней темной улице сдавленные крики, а вскоре и выстрел; он кинулся туда и увидел молодого человека, храбро сражавшегося с тремя убийцами; четвертый нападавший лежал распростертый у его ног; однако, запутавшись в складках своего плаща, юноша тщетно пытался высвободить и пустить в ход свою левую руку, вооруженную вторым пистолетом. Он уже совсем ослабел, но в это время внезапно появился мой отец и трое убийц убежали. Подойдя к нему, молодой человек поблагодарил отца за оказанную ему ценную услугу и принял предложение ненадолго подняться к нам. В схватке юноша был ранен ударом ножа в руку; рана была неопасная, но она причиняла ему боль. Посудите, в каком я была ужасе, когда, и без того обеспокоенная тем, что отец задерживается, я вижу, как он приходит с посторонним человеком, бледным и окровавленным. Мне тотчас же рассказали о случившемся, и я набралась духу, чтобы помочь перевязать рану незнакомца. То ли его отвага, то ли рыцарский оттенок этого приключения, то ли то, как он предстал предо мной, — словом, не знаю, что произвело на меня такое сильное впечатление, но с первой же минуты я почувствовала горячий интерес к этому молодому человеку. Он со своей стороны рассыпался в похвалах моей красоте, порадовался случаю, позволившему состояться нашему знакомству, а затем покинул наш дом, испросив разрешение навестить нас; получив согласие, он обещал прийти как можно скорее, чтобы лично подать о себе вести.

В эту ночь я не спала. Наше уединение редко нарушали мужчины, а те, что приходили к нам, были старыми боевыми товарищами отца, вид их внушал мне уважение, но не привлекал меня. Этот же мужчина был молод, красив и вдобавок еще ранен. Любовь под завесой жалости вошла в мое бедное сердце; я мечтала снова увидеть его, и это произошло слишком скоро! Что вам сказать? Я была юной, невинной; отец был доверчив и верил в порядочность;

вскоре молодой человек забыл все — честь, добродетель, гостеприимство. Я не стану его обвинять в том, что он меня соблазнил; я не буду говорить, что он злоупотребил моей неопытностью, что горькие слезы, пролитые мною сразу после моего проступка, искупили мою вину. Утешая меня, он обещал, что после смерти своего дяди, от которого зависело его состояние и его будущее, он будет просить моей руки у моего отца; я слишком его любила, чтобы не поверить в эти обещания. Так прошло несколько месяцев, и вскоре я поняла, что нам угрожает новое несчастье. Я убеждала его добиваться согласия дяди, ведь моя семья весьма уважаема, и имя моего отца, пусть и не знаменитое, с чувством гордости произносили все, кому оно было известно. Однако он отвечал уклончиво; с этого времени посещения его стали короче и реже, а письма холоднее и взвешеннее; вскоре я оказалась покинутой, хотя все еще в это не верила, но он почти не появлялся, стал резок, раздражителен, все ему надоело, и наконец он совсем исчез. Настало время, когда я больше не могла скрывать от отца свое состояние. Тогда я решила вновь попытаться вернуть моего избранника. Вчера я написала ему, что обязательно должна его увидеть и приду к нему вечером. Он ответил, что я могу прийти. Презренный! Меня ждало только письмо и золото; я бы вам показала это письмо, если, подобно ему, отреклась бы от чувства порядочности; в этом письме он осмелился мне предложить выйти замуж за его слугу. Раздавленная, уничтоженная, потерявшая всякую надежду на будущее, без каких-либо возможностей найти выход в настоящем, я не нашла никакого другого способа избежать беды. Я приняла это решение сразу же и не подумала об отце: хотела только признаться ему в своей вине и сообщить о своем роковом плане. Я забыла о живом существе во мне, я думала только о своем небытии, о том, как избавиться от угрызений совести и позора. Вы уберегли меня от преступления, и я полагаю, что даже на одном этом основании у меня должно хватить духу благодарить вас".

Едва только она успела закончить свой рассказ, как на лестнице раздался страшный шум. Дверь в наши покои с силой распахнулась, и на пороге появился офицер, одетый в старый мундир капитана гренадеров; глаза его пылали яростью и отчаянием; он волочил за собой молодого человека, бледного от страха. Мари вскрикнула от удивления: в первом она узнала своего отца, а во втором — своего любовника, Альфреда де Линара. Альфреда! Всего два часа назад я оставил его в роскошном салоне графа де Т., спокойного, смеющегося, словно он не испытывал никаких угрызений совести!

При виде их испуганная Мари умоляюще протянула руки отцу; внезапно луч радости осветил лицо старого воина. Он получил только первую записку Мари. Он сказал несколько слов на ухо Альфреду, поспешившему скрыться, как только ему была предоставлена свобода, и бросился в объятия дочери. Я оставил их одних и прошел в свою комнату. Я еще не переоделся, изнемогал от усталости и рассчитывал передохнуть хоть несколько минут, но тотчас же ко мне вошел отец Мари. После того как он засвидетельствовал мне свою благодарность, я поинтересовался, каким образом, не получив второго послания дочери, написанного из гостиницы, он смог прийти именно в тот дом, куда ее привезли.

"Да я не ее разыскивал, — ответил он. — Жажда мести привела меня в жилище бесчестного Альфреда. Я встретил его на лестнице и втащил в вашу комнату только потому, что увидел там свет. А теперь, — добавил он, — я жду от вас новой услуги. Оскорбление, нанесенное мне этим подлецом, не может остаться безнаказанным: не согласитесь ли вы быть моим секундантом?"

Поскольку дело его казалось мне правым, я не мог отказаться от этой обязанности, сколь тяжелой она ни была. Итак, я согласился, и мы отправились к Альфреду.

Он ждал нашего прихода и выглядел крайне раздраженным. Заметив нас, он тотчас же направился нам навстречу.

"Что вам еще от меня нужно? — обратился он к капитану. — Ваше семейство всюду будет меня преследовать?"

"Да, всюду, — ответил старый солдат, едва сдерживаясь. — Всюду, и до тех пор пока ты мне не ответишь за свой бесчестный поступок!"

"Ты хочешь дуэли? — воскликнул Альфред, волнуясь все больше и больше. — Несчастный! Ты ищешь смерти! Неужели ты не понимаешь этого?"

"Я понимаю все, — холодно ответил капитан. — Ты пытаешься меня запугать? Это не слишком благородно, а может, ты просто боишься?"

"Я? Боюсь? — вскричал Альфред.

Он быстро вытащил часы и спросил:

"Какое время ты выбираешь?"

"На рассвете".

"Место?"

"Ближайшее".

"Оружие?"

"Пистолеты".

"Тогда у ворот Майо, в пять утра".

"Я не заставлю тебя ждать".

Было три часа ночи, мы вернулись ко мне. Капитан попросил у меня разрешения написать несколько писем, а я, не раздеваясь, бросился на кровать.

В четыре часа он меня разбудил. Он увидел мои пистолеты, висевшие над камином, и уже держал их в руках. Я позвонил слуге и приказал заложить карету; мы тем временем прошли к Мари; она, спокойная и счастливая, спала, ведь отец ее простил, а отец, возможно… Старый солдат склонился над ней, прижался губами к ее безмятежному лбу, минуту смотрел на нее с улыбкой, исполненной грусти, и я увидел, как несколько слезинок медленно и беззвучно выкатились из его глаз. Меня сильно взволновало это зрелище.

"Как давно я не плакал, — заметил он, повернувшись в мою сторону. — Последний раз это было, когда я покидал его".

Он поднял глаза к Небу.

"И я больше его никогда не видел", — добавил он с глубоким вздохом.

Мне не стоило труда проследить за его мыслями. Часы пробили половину пятого. Пора было уходить. Капитан снова приблизился к постели дочери, прошептал несколько прощальных слов, благословил ее и, сделав над собой отчаянное усилие, сказал:

"Я готов. Едем!"

Мы вышли; карета ждала нас, и спустя четверть часа мы были у ворот Майо.

Наших противников на месте еще не было, но долго ждать их не пришлось: по прошествии нескольких минут быстро подъехала их карета и они присоединились к нам. Мы углубились в лес и вскоре нашли подходящее место. Я всегда замечал: ничто не заканчивается так быстро, как приготовления к смертельному поединку; недолгими были и наши. Я протянул пистолеты; секунданты их рассмотрели. На правах оскорбленного капитан мог выбрать расстояние и условия дуэли. Я знал его намерения — он потребовал, чтобы противники шли друг навстречу другу и стреляли в ту минуту, когда им будет угодно.

Мы сделали знак капитану и Альфреду подойти к нам. Капитан был спокоен и хладнокровен; Альфред, напротив, казался веселым и насмешливым. Ему показали пистолеты. Он их изучил с деланной небрежностью, но на самом деле очень внимательно.

"Вы отлично знаете, что я стреляю в равной степени хорошо из любого оружия, — сказал он, — так что заряжайте, заряжайте, господа!"

Тут он заметил, что его оживленность составляет контраст со сдержанностью капитана.

"Взгляни на нашего противника! — пробормотал он вполголоса, обращаясь к своему секунданту. — Он слишком серьезен для старого вояки!"

Капитан услышал слова Альфреда и схватил его за запястье.

"Да, я серьезен, — сказал он торжественным тоном. — Я серьезен, так как через минуту один из нас окажется на пороге вечности, и горе тому, у кого на совести будут напрасно пролитые слезы и кровь".

Когда оружие было готово, мы положили его в шляпу. Каждый противник вытащил из нее пистолет и встал на место в тридцати шагах от врага. По условленному сигналу противники начали сходиться, и должен признаться, что я с возрастающим волнением следил, как они подходят друг к другу до тех пор, пока между ними не осталось всего несколько шагов; капитан первым нажал на спуск, но вспыхнул только запал; горькая улыбка появилась на лице старого солдата. Альфред прошел еще шаг и в свою очередь выстрелил, причем почти в упор — пуля попала его противнику в середину груди.

Он упал, ветеран Аустерлица и Маренго, которого пятнадцать лет щадили ядра и картечь врагов; упал, сраженный рукой юнца, еще ничего не сделавшего для своей родины! Но, корчась в предсмертных судорогах, капитан приподнялся, окровавленный, бледный как призрак, губы его неслышно прошептали что-то, а рука, простертая к Небу, казалось, призывала Божью кару на голову убийцы; потом он снова упал, чтобы больше уже не подняться!

"Так вот она, справедливость Небес!" — воскликнул я.

И в ярости я схватил Альфреда за плечо:

"Завтра, здесь, на этом же месте, в это же самое время!.. Я его заменю".

"Ну что ж! — ответил он с дьявольской улыбкой. — Завтра настанет твоя очередь".

Приезжай же, мой дорогой Гюстав! Приезжай, я жду тебя, ты сам видишь — это дело крови и смерти!