— Юные годы — какое милое, чудесное время, — продолжала Фернанда, очнувшись внезапно от своих призрачных воспоминаний. — Всегда, независимо от обстоятельств, в которых находишься, бывает полезно окунуться в них душой. В Сен-Дени я была счастлива и горда тем, что меня любили, что я могла разделять иллюзии других, их чаяния, жить их впечатлениями; однако мое несчастье внушало мне чувство робости: вынужденная создавать себе семью на основе дружеских отношений, я конечно же должна была обладать большими достоинствами и недостатками, чем мои подруги, юные девушки, тешившие себя радужными надеждами, ожидая за порогом этого дома наступления реальной жизни, если и не свободной от всяких волнений, то, по крайней мере, с нежной заботой их родителей. К счастью, природный склад моего характера помогал мне поддерживать соответствующее состояние духа; под надзором моих преподавательниц я росла, впитывая премудрость образования, задуманного основателем этого заведения, ибо организаторский гений Наполеона проявляется в Сен-Дени, как и повсюду, порядком во имя порядка. Меня хвалили, и, постоянно вдохновляемая успехом, я превзошла поставленные передо мной задачи. Увы, — с грустной улыбкой добавила Фернанда, — видно, мне судьбой было предопределено во всем идти дальше других.

Когда император основал учебное заведение для дочерей тех, кто награжден орденом Почетного легиона, он сказал солдату: "Если ты храбр, ты получишь этот крест, и тогда, будь ты беден или богат, генерал или солдат, можешь умереть спокойно, ибо у твоих детей будет отец". Таким образом, бедным девушкам он обеспечил все самое полезное и необходимое, но не более того, ибо обещать им больше значило бы не учитывать их реального положения. Во времена Реставрации многие благородные семьи были лишены самого необходимого, а между тем именно в ту пору светское тщеславие проникло в приют, открытый для сирот в знак признания воинских заслуг их отцов. Салический закон, не давая нам доступа к трону, не лишал нас амбиций царить благодаря своему уму или красоте; жена всего лишь носит титул своего мужа и, следовательно, приобретает этот титул ценой собственной свободы; но зато у ее дочерей пеленки в колыбели — с гербами, а играют они с жемчугами и прочими украшениями короны. Если в классных комнатах и дортуарах королевского пансиона все сохранилось в соответствии с правилами, установленными коронованным солдатом, то во дворах и садах разносилось эхо волнений большого города; детская болтовня, отражавшая беседы, что велись в отцовских гостиных, порождала в двенадцатилетних сердцах нетерпеливое желание блистать и потребность нравиться. Великолепие королевского двора поражало разгоряченные умы, воспламеняя их смутными надеждами; возможно, одна лишь я ничего не желала, и только меня планы на будущее не отвлекали от текущих занятий. Однако тщеславие моих подруг распространялось не только на них, но даже на меня; устав пророчить себе герцогства и пэрства, они брались предсказывать мне огромное, неведомое, неслыханное счастье, и эта дань уважения, какую отдавали таким косвенным путем не моему положению, а моему превосходству, удовлетворяла мое самолюбие и, что очень странно, вместо того чтобы заставить меня стремиться покинуть Сен-Дени, замыкала мои надежды пределами пансиона, сдерживая мои горделивые помыслы.

За шесть лет никто ни разу не вызывал меня в комнату для посетителей, даже мой опекун. Одно время я по совету госпожи старшей надзирательницы регулярно писала ему; писала я также единственному оставшемуся у меня родственнику, дяде моей матери, старому церковнослужителю, почти чужому мне. Когда наступали каникулы, это столь радостное время для всех остальных становилось для меня порой если не печали, то, во всяком случае, раздумий. Мои подружки разлетались, словно ласточки, каждая отправлялась в семью, где ее встречали с радостью, тогда как я оставалась, ожидая их возвращения в единственной дарованной мне Небом семье; вскоре они возвращались, их юное кокетство, их золотые мечты доносили до меня отблеск того неведомого мира, которому сама я была настолько чужда, словно жила за тысячу льё от страны, где родилась.

С возрастом я все отчетливее понимала, сколь необходимо быть защищенной в этом мире, и потому чувствовала себя в нем все более одинокой. Составив для себя это справедливое и строгое суждение — его ничто ни разу не поколебало, — я, во исполнение своего чистого и сладостного стремления, хотела лишь одного: никогда не покидать Сен-Дени, где местная служебная лестница обеспечивала мне в будущем единственно возможный достаток, на какой можно было трезво рассчитывать. Не могу сказать, что я с этим смирилась, заслуга смирения мне не принадлежит, просто ничего другого я в будущем не видела, вот и все. Что же касается прошлого, то оно сводилось для меня к замку Морман с его башенками, высившимися над большими деревьями парка, его просторными, украшенными резьбой сумрачными комнатами, где время от времени поблескивала эполетами красивая форма моего бедного отца.

И вдруг разнесся невероятный слух, нарушивший планы наших юных девушек, строивших их с верой в будущее. Трехдневный гром пушек проник за монастырские стены, и ужасное слово "революция" вызвало на этих юных розовых, веселых личиках выражение смутного страха. Среди всех этих благородных девиц одна лишь я, пожалуй, не имела оснований ни радоваться, ни проклинать. Меня не коснулось дыхание политических страстей, я не принимала участия вместе со своей семьей в исторических событиях. Восхищение исключает эгоизм. Я довольствовалась тем, что восхищалась, не чувствуя себя ни в коей мере связанной с возвышением или падением тронов. Я еще не знала, что массы состоят из отдельных личностей и что великие социальные потрясения затрагивают и дворцы и хижины.

У графа де С. было свое собственное состояние, однако им он был обязан королевской семье, которую новая революция изгоняла из страны, и несчастья его хозяев вызывали у него еще большую любовь к ним. Однако его преданность, доходившая до того, что он готов был пожертвовать собой ради Бурбонов, сражаясь в рядах королевской гвардии или швейцарцев, ни на минуту не задумываясь о том, что сражаться придется против французов, не заставляла его последовать за своими благодетелями в изгнание. Сдавшая свои позиции совесть подсказала ему, что, оставаясь во Франции, он принесет Карлу X гораздо больше пользы, чем последовав вместе с ним за границу. В какой-то мере ему удалось убедить если не других, то, во всяком случае, себя, что его место в Париже. Именно в Париже он мог готовить возвращение свергнутой королевской семьи и защищать ее интересы. Париж был враждебным городом — предстояло завоевать его, и в нем, следовательно, надо было сохранить выдающиеся умы. И граф остался в Париже.

Мало того, под предлогом необходимости скрывать свои далеко идущие политические планы граф вернулся к изначальным своим привычкам, несколько подавленным строгостью нравов, принятой прежде при дворе. Достигнув уже зрелого возраста, он, тем не менее, оказался в самой гуще молодых людей другого поколения, стал душой самых знаменитых клубов столицы. С ним советовались словно с оракулом; он выносил суждения относительно скачек, охоты, дуэлей. Короче, для него наступила вторая молодость, еще более пышная, чем первая, тем самым, по его словам, он стремился добиться все той же популярности.

Как случилось, что граф де С., который в течение шести лет ни разу не вспомнил о сироте в Сен-Дени, о девочке, порученной его заботам на поле брани умирающим товарищем по оружию, и который из чистого приличия подписывал письма, составленные его секретарем то ли в ответ на мои письма, то ли чтобы отправить содержание, обеспеченное мне в память о моем отце герцогом Ангулемским, — как случилось, говорю я, что граф де С. вспомнил вдруг о моем существовании?

От скуки, конечно, или от безделья он приехал однажды из Ангена в Париж и, остановившись с одним из своих друзей у входа в пансион, вышел из экипажа и велел позвать меня.

За мной пришли, сказав, что меня желает видеть граф де С. Я не сразу поняла, и пришлось дважды повторить мне это, настолько его визит показался мне удивительным и неожиданным; я как раз заканчивала один рисунок и, тотчас встав, отправилась на свидание.

Я совсем забыла графа де С.; воспоминание о нем, сначала довольно расплывчатое, постепенно и вовсе изгладилось из моей памяти. Однако я его узнала, хотя должна заметить, вопреки тому, что принято говорить о предчувствиях, никакого тайного волнения, какое могло бы предупредить меня о влиянии, что суждено было оказать этому человеку на мою судьбу, я не испытала. Мне не надо было ничего изображать перед ним, и, не ощущая никакого смущения, я вошла в зал, где он меня ждал, спокойная и улыбающаяся, и только.

Вполне понятно, что минувшие шесть лет сильно изменили меня. Мне шел шестнадцатый год. Перед графом де С. предстала уже не девочка в мрачной одежде, а юная девушка, своей молодостью и свежестью красившая платье, что было на ней. Высокая и, наверное, красивая, я произвела на сердце человека, который освободился от давления, долгое время оказываемого на него этикетом и высочайшей милостью, тем большее впечатление, что, оставив меня ребенком и все еще представляя меня ребенком, граф не был к этому готов. Что же касается меня, то, признаюсь, в его лице я не обнаружила ничего, что выдало бы какое-то внутреннее волнение. Если в его поведении и произошли внезапные перемены, то я их вовсе не заметила. Разве я знала, что глаза у него не всегда блестели так, как теперь; разве я знала, что голос его далеко не всегда произносил такие благожелательные слова, что мне довелось тогда услышать? Мой отец завещал ему свои права. Чувство признательности влекло меня к нему. Это был мой опекун. В его присутствии я вела себя просто, скромно, естественно и сдержанно. Я слушала его без волнения, его появление не пробуждало у меня никаких воспоминаний и не порождало надежд в моем сердце. На все его вопросы я отвечала совершенно свободно и с полным спокойствием. Моей душе он не внушал глубокого уважения, какое внушает обычно мысль о высоком общественном положении человека, или симпатии, какая основывается на уверенности в большой преданности, и в то же время ничто в нем не вызывало у меня и доверия. Впрочем, этот первый разговор длился недолго; граф вдруг заторопился, словно испытывая потребность оправиться от сдерживаемого волнения или обдумать свое поведение на будущее. Я лишь помню, что меня удивил его внезапный отъезд, ибо ничто не предвещало такого поворота в развитии этой сцены; однако я инстинктивно, сама того не желая, отметила эту странность после его ухода, когда пыталась найти естественное объяснение этому визиту.

Госпожа старшая надзирательница при своем постоянно благожелательном отношении к ученице, которой она гордилась, беседуя со мной о моем будущем и моих интересах, нередко удивлялась безразличию моего опекуна ко мне. Правда, ей было известно, что положение, занимаемое графом де С., не оставляло ему много свободного времени; но супруга дофина во время своих визитов в Сен-Дени никогда не забывала сказать мне несколько слов и заверить, что она разделяет обещания, данные моему отцу в момент его смерти; в своей великой доброте она выражала удовлетворение моими успехами и поведением и всячески поощряла меня, а на прощание каждый раз добавляла: "Господин граф де С. будет счастлив, когда узнает от меня, что его воспитанница благочестива, хорошо учится и отличается благоразумием". Но, несмотря на удовлетворение, какое граф де С. безусловно испытывал, выслушивая столь доброжелательные отзывы, он ни разу, как я уже говорила, не навестил меня. Я все еще обдумывала это странное обстоятельство, когда меня вызвала госпожа старшая надзирательница.

Я застала ее опечаленной.

"Моя дорогая девочка, — сказала она, обнимая меня, — я надеялась, что отсутствие у вас достаточного состояния и безразличие вашего опекуна позволит нам продлить ваше пребывание здесь, ибо здесь вы были счастливы; однако, к величайшему сожалению, я чувствую, что этого не случится".

"Почему? — воскликнула я. — Господин де С. говорил об этом с вами? Мне он, слава Богу, не сказал ничего такого, что заставило бы меня задуматься об отъезде".

"Мне он тоже не сказал ничего определенного, милая девочка, — продолжала старшая надзирательница, — однако, когда я позволила себе спросить его о планах на ваш счет, он с горячностью отверг мысль о том, что вы можете стать воспитательницей.

"Но, сударь, — возразила я ему, — у мадемуазель де Морман нет состояния!"

"Это верно", — ответил он.

"Мало того, ее содержание оплачивалось из личных средств его высочества, новое правительство наверняка откажет ей в этом".

"Это более чем вероятно".

"Вам, конечно, известно, — продолжала я, — что в наше время у девушки нет возможности выйти замуж без приданого, как известно и то положение, в каком оказывается женщина, выброшенная в мир без состояния и без мужа".

"Я позабочусь о ней, сударыня", — ответил граф.

"Утратив высочайших покровителей, господин граф, — добавила я, — Фернанда утратила будущее".

"Вы забываете, что у нее остался я, сударыня, а я поклялся ее умирающему отцу заменить его".

"Нет, сударь, я этого не забываю, но времена изменились, и вы сами…"

"У меня собственное состояние, сударыня; детей у меня нет, и ничто мне не мешает удочерить Фернанду".

С этими словами он поклонился и вышел.

Вот видите, мое дитя, — продолжала старшая надзирательница, — напрасно мы обвиняли графа де С. в равнодушии к вам. Теперь он предъявляет свои права опекуна; права эти неоспоримы, и вы обязаны повиноваться ему. Он сказал, что у него собственное состояние. Возможно, он примкнул к нынешнему правительству, возможно, он и в самом деле богат; но, во всяком случае, он сказал, что хочет удочерить вас, это для вас самое лучшее, что могло быть. Вы видите, разлука, увы, неизбежна, и так как я любила вас, мое дитя, эта разлука, несмотря на всю мою радость за вас, удручает меня".

"О, меня тоже, сударыня! — воскликнула я. — Я покину этот дом с глубочайшим сожалением. Одна мысль о светском обществе приводит меня в ужас".

"Потому что вы не знаете его, дитя мое; но я имела возможность оценить его и потому уверена, что вы там преуспеете, на этот счет у меня нет ни малейших опасений; вот только мы все здесь очень любим вас, и дружба делает нас эгоистичными; но, когда вас с нами не будет, ваше счастье послужит нам утешением".

"Ах, сударыня, — воскликнула я, чувствуя, как слезы подступают у меня к глазам, — к счастью, ничего еще не решено; я буду умолять моего опекуна оставить меня жить в этом доме!"

"Ни в коем случае, дитя мое. Господин граф де С. поступает так, желая вам счастья. Мой опыт позволяет мне видеть дальше вас. Вам нет и шестнадцати лет, годы еще не завершили своего дела, ваши сердце и разум продолжают развиваться, мой долг посоветовать вам повиновение. Ваш опекун — человек известный; не сомневайтесь: его влияние в свете, где он сыграл значительную роль, всегда будет достаточно весомым… Успокойтесь, мне редко случается утешать ваших подруг, когда речь заходит о необходимости разлуки со мной… Впрочем, не вы ли сказали: еще ничего не решено… подождем…"

Ждать пришлось недолго; через несколько дней господин де С. вернулся; его сопровождала женщина, и на этот раз вопрос о моем отъезде стоял как о событии весьма скором.

Госпожа де Версель, которой мой опекун представил меня во время этого второго визита, была женщина приятного ума, пятидесяти лет, сохранившая еще привлекательную внешность; знание светских обычаев чувствовалось в каждом ее слове, точно так же как и в малейших действиях; к ней невольно испытывали симпатию. Властность ее слов смягчалась интонацией; в ее советах, казалось, преобладало желание ничего не требовать; ее добросердечие проявлялось не столько в лице, сколько в каком-то загадочном очаровании. Она как будто угадывала мысли, отвечая на них; а главное, у нее был дар придавать вес своим доводам каким-нибудь метким словом и прикрывать самые печальные истины любезными, благими формулами.

"Если бы Небо даровало мне дочь, — сказала она, сжимая меня в своих объятиях, — я хотела бы, чтобы она походила на вас. Со своей стороны, я бы хотела внушить вам немного той любви, какую испытывают к своей матери, так как ваш опекун вверяет вас моим заботам. Я взялась руководить вами в свете, познакомить вас с ним; но чего мне больше всего хотелось бы теперь, когда я вас увидела, так это вызвать у вас чувство, какое сама я уже к вам испытываю".

Мне трудно было устоять перед столь заманчивыми предложениями; я прониклась к ней чувством пылкой дружбы, и внезапно мысль о светском обществе, куда я должна была вступить, утратила в ее присутствии весь свой ужас, пугавший меня в моем уединении. Мне казалось, что при таком покровительстве со мной могло произойти все только самое хорошее. Даже старшая надзирательница была в восторге и смотрела на нее как на необыкновенную женщину, и, когда граф де С., взяв меня за руку, сообщил, что недалек тот день, когда я буду жить в Париже, сердце мое забилось сильнее; остатки страха в нем исчезли, уступив место надежде.

В шестнадцать лет, да еще при отсутствии всякого опыта, с такой врожденной, ничем не замутненной чистотой, какая была у меня, требовалось лишь помочь выявить счастливые природные задатки, чтобы сделать из меня все что угодно. Когда я переступала порог этой обители, где я сформировалась, меня можно было возвысить до любых вершин общественного положения, каких только женщина может достичь. Я всюду была бы на месте, но, увы, во что меня превратили?

Госпожа де Версель согласилась поселиться в покоях, отведенных ей в особняке моего опекуна, чтобы целиком посвятить себя моему, как она говорила, воспитанию. Как только меня поместили рядом с ней, я в самом деле поняла, какое развитие должны были получить приобретенные мною познания после применения их в реальной жизни и какой блеск они могли обеспечить.

Я стала предметом самого чуткого и предупредительного внимания со стороны господина де С. Ко мне приставили самых знаменитых преподавателей; музыка, живопись, танцы целиком занимали все дневные часы, ставшие слишком короткими: каждая минута имела свое назначение. Моему опекуну, судя по всему, нравилось следить за моими успехами; его неустанная забота о том, чтобы приобщить меня к чудесам Парижа придавала еще большую цену благодеяниям, какие я старалась заслужить своим усердием и кротостью. Прошло полгода, а я так и не успела прийти в себя от изумления, так и не успела обдумать свое блестящее существование.

Удовольствия сменяли занятия с такой быстротой, меня одаривали такими приятными пустяками, я так была занята, стараясь понять каждую новую для меня вещь, впечатления мои были столь стремительны, что у меня не хватало времени, чтобы задать себе некоторые вопросы. Мне хотелось бы знать, почему на меня свалилось такое огромное счастье, однако все новые и новые планы, едва успев зародиться, оказывались исполненными, то и дело меня ожидал какой-нибудь сюрприз и все более приятные впечатления. Моя жизнь превратилась в нескончаемое волшебство.

Между тем среди всей этой суматохи я наблюдала за двумя существами; вместе с ними время летело так быстро, и день ото дня я постепенно набиралась опыта, который впоследствии должен был все прояснить и показать мне истину в подлинном свете.

Господин де С. не был ни хорошим, ни дурным человеком, это был человек легкомысленный. Казалось, в нем ожил дух прошлого века. Честный и в то же время не слишком добросовестный, он со всякими оговорками и более или менее замысловатыми видоизменениями позволял себе все, что осуждал с точки зрения своих принципов. Он оскорблял мораль, но уважал приличия; он афишировал своего рода ригоризм, не будучи лицемером, однако определенные кастовые идеи, казалось, давали ему право на невинные безумства. Светские распутники времен Регентства внушали ему ужас, а сам он подражал нравам второго периода правления Людовика XV. В своем доме он метал громы и молнии против испорченности кардинала Дюбуа, улыбаясь при этом воспоминаниям об Оленьем парке. Наконец, он восторгался Версалем и возмущался Пале-Роялем.

Будучи во времена Империи французским солдатом, при Реставрации господин де С. командовал как придворный генерал — тактик уступил место дипломату; шпага воина стала в его руках всего лишь железным прутом, и, добравшись до вершины военной иерархии, он восхищался лишь могуществом духовенства.

Своими манерами и языком он напоминал маршала де Ришелье. Он славился отменной вежливостью; но когда тысяча восемьсот тридцатый год заставил потускнеть престиж его верований, он вновь обрел привычки молодого человека, усвоенные некогда в императорской гвардии в завоеванных странах, и даже те, что поразили его в детские годы в мюскаденах из золотой молодежи при Директории. Он был расточителен и не скупился на удовольствия: все его средства уходили на карманные расходы. Его поставщики были вынуждены порой преследовать его за неуплату той роскоши, какую англичане, однако, зовут комфортом — потребностей домашней жизни, вина, что пили у него за столом, дров, что жгли у него в кухне. Он никогда не платил своим слугам, увольняя их в тот день, когда они осмеливались потребовать свое жалованье. Окруженный роскошью, он постоянно испытывал затруднения; уведомления судебных исполнителей ему приносили на серебряных подносах. Между тем, несмотря на такое количество изъянов в его образе жизни и недостатков в его характере, господин де С. обладал исключительными качествами. Окружающие ценили его живой, блестящий ум. Он все умел определять в таких удачных выражениях, что их невозможно было забыть. Его уважали за необычайную любезность; он оказывал услугу с редкостной настойчивостью, при условии, правда, если для этого надо было лишь что-нибудь написать. Самому же что-то сделать ему было гораздо труднее, чем продиктовать или написать целых сто посланий с совершенно особой орфографией, но с таким разнообразием и элегантностью словесных оборотов, что его можно было бы сравнить с госпожой де Севинье. При таких противоречиях он всегда, казалось, представлял собой загадку, которую следовало разгадать и ключ от которой не найден и по сей день.

Госпожа де Версель была человеком основательным и следовала самым строгим принципам; ей были свойственны размеренность, способность все примирять и приводить в точное соответствие, ее поведение и язык также были безупречны. На первый взгляд, этот чудесный организм, с какой бы стороны ни подойти, был пущен в ход при помощи некоего высшего разума, и ум, казалось, был тем часовым механизмом, что сдерживал все его движения, определяя нужный ход. Наблюдая светское общество, она, так сказать, все рассчитала, все сформулировала при помощи алгебраических уравнений, с тем чтобы разгадать великую задачу уважения в сфере общественной жизни. Она придавала значение только общественному мнению. Для нее все сводилось к ритуалу. Главное — форма, но при этом чтобы не страдала суть. Тем не менее, благодаря своему уму, она могла подняться выше правил этикета, так же как она сама была выше знати, хотя к ней и не принадлежала. Ни разу ее не могли упрекнуть в ошибке даже в самом пустяковом деле, и никогда она не оставалась без ответа, какой бы вопрос ни поднимала. У нее было определенное мнение по любому поводу. Женщины встречали ее холодно, мужчины искали ее общества, — словом, госпожа де Версель занимала совершенно особое положение. Никто точно не знал, кем она была и чем занималась, хотя она не подавала повода даже для малейшего подозрения. Всем, конечно, хотелось бы, чтобы ее происхождение и ее существование не были скрыты таким туманом, пускай даже пришлось бы простить ей кое-какие мелкие грешки. Ее не любили, но вынуждены были уважать. Не обладая состоянием, она выставляла напоказ порядок и не осуждала роскошь, поэтому от нее ничего и не требовали в этой связи; она отличалась простотой и скромностью без фальши — словом, это была безупречная женщина для всякого, кто не мог, как я, заглянуть в глубь ее совести; да и сама я узнала ее лишь после того, как стала ее жертвой.

Фернанда умолкла во второй раз, но не для того, чтобы подумать, а для того, чтобы смахнуть слезы.