— Жизнь моя стала совсем другой, — продолжала Фернанда. — Господин граф де С. свою жизнь сделал моей; положение его воспитанницы и имя моего отца открывали передо мной все двери. По утрам я посвящала себя занятиям; живопись и музыка, страстно любимые мной, занимали у меня часть дня, и я делала в них большие успехи; в четыре часа ко мне приходил мой опекун, он восторгался моими эскизами, заставлял меня петь и восхищался моим голосом. Нередко он оставался ужинать с нами, а после ужина начиналась светская жизнь: спектакли, вечера, балы. Госпожа де Версель, так как ее репутация была безупречна, сопровождала меня повсюду, и, где бы мы ни появлялись, я встречала графа де С., неустанно расхваливающего мои таланты и ум. В глазах общества, да и моих, конечно, тоже, мой опекун достойно выполнял взятые на себя обязанности: никакой отец не сделал бы для своей дочери больше, чем делал для меня он.

Между тем среди нескончаемой череды занятий и развлечений, делавших меня артисткой среди светских дам и светской дамой среди артистов, в калейдоскопе этого существования, которое я и сама бы для себя выбрала, если бы имела возможность заранее выбирать свою жизнь, меня одолевали смутные предчувствия, а также безотчетный страх, но я его отталкивала, считая его преступным. Мало-помалу после встреч с людьми, составлявшими постоянный круг наших знакомств, в результате размышлений и неизбежного развития событий, мое девическое целомудрие инстинктивно забило тревогу.

И в самом деле, господин де С. в своих отношениях со мной, с каждым днем становившихся все более близкими, хотя я делала все возможное, чтобы держать его на расстоянии, проявлял все большее, необъяснимое, на мой взгляд, нетерпение и сдержанный пыл, однако причина этого была мне неясна. Само отношение его стало иным; то было уже, по крайней мере мне так казалось, не чувство ласковой доброжелательности, какое испытывает опекун к своей воспитаннице, а что-то вроде галантной обходительности: сначала она смутила меня, а потом вызвала подозрения. Я робко попыталась выразить госпоже де Версель опасения, постепенно овладевавшие мной. Она обо всем догадалась с первого слова; возможно, она предвидела этот момент, возможно даже, ждала такого объяснения. Тогда я впервые почувствовала ужас, впоследствии овладевший мною, — ужас перед непреклонной твердостью этой опасной женщины, и этому не мешало непревзойденное искусство переходов и едва заметных нюансов в словах, каким она в совершенстве владела.

"Милая моя девочка, — сказала она, — я тоже заметила, что граф изменился: он печален, он задумчив, он вздыхает. Вы опасаетесь, не болен ли он телом или душой, я тоже этого опасаюсь. Прежде всего произошли разительные перемены в его образе жизни: пристрастия, свойственные ему раньше, теперь не оказывают ни малейшего влияния на его решения. С другой стороны, он забросил все привычные ему развлечения, не занимается больше лошадьми, не ходит в клуб, за вистом рассеян, наконец, можно подумать, будто он избегает нас или испытывает в нашем присутствии неодолимое смущение. Вы ведь не знали его до того как покинули Сен-Дени: это был веселый, любезнейший мужчина. Но успокойтесь, я поговорю с ним и спрошу о причине его грусти, скажу ему, что вы обеспокоены".

"Видите ли, сударыня, — возразила я, — мне кажется, вы не совсем понимаете, что заставило меня задать этот вопрос".

"Что? — удивилась она. — Меры предосторожности, осмотрительность, и это когда хочешь дать понять людям, что проявляешь интерес к ним, заботу об их здоровье и счастье? Полноте, дорогой друг, предоставим осторожничать тем, кто замышляет зло. Предупреждаю вас, во мне нет хитрости, я всегда находила в себе силы идти прямо к цели, говорить обо всем откровенно: правда и есть ловкость чистых сердец. Не тревожьтесь. К тому же ваш опекун знаком со мной с давних пор и прекрасно знает, что от меня трудно что-либо скрыть, точно так же как заставить изменить долгу".

Эти резкие слова должны были, как видно, отвести всякое подозрение. Суровый тон служил обычно для госпожи де Версель средством, чтобы прикрыть свою лесть. В этом отношении она отличалась особой оригинальностью, выделявшей ее изо всех: именно таким образом она маскировала свое лицемерие или, лучше сказать, свое глубокое знание человеческого сердца и поразительную ловкость.

В тот день господин де С. не пришел. И следовательно, я не побывала ни на спектакле, ни в свете; я читала, оставшись у себя, невольно отвлекаясь от чтения и предаваясь глубоким, долгим раздумьям, испытывая при этом время от времени прилив тоски, от которой замирало сердце; так бывает, когда ощущаешь, что над твоей головой нависло неведомое, но вполне реальное несчастье.

Госпожа де Версель ушла куда-то на весь вечер.

На другой день она явилась ко мне с опечаленным видом и с нежной лаской заключила меня в свои объятия, потом усадила рядом с собой.

"Давайте поговорим, дорогая девочка, — сказала она, сжимая мои руки, — мне так много всего надо сказать вам; вчера вечером я объяснилась с графом. Лично я не люблю никаких тайн; я ничего не знала о вашем положении, но он мне все рассказал, теперь я все знаю и… скажу прямо, дорогая крошка, не могу не пожалеть вас и не осудить его. Трудно представить себе большую непоследовательность, чем та, что он допустил, сегодня он сам это чувствует и сознает".

"В чем дело, сударыня?" — с тревогой спросила я.

"Дело в том… что придется мне сказать вам все, так как у него не хватает смелости, но прежде всего не дрожите так. Боже мой! Быть может, все не так безнадежно, как мы думаем".

Я в самом деле дрожала и все больше бледнела.

"Договаривайте, сударыня, договаривайте!" — воскликнула я.

"Вы, конечно, не знаете, милая девочка, — продолжала госпожа де Версель, — что ваш отец, умирая, оставил дела в крайне запутанном состоянии; понадобилось семь лет, миновавших с тех пор как господин граф де С. взял на себя заботу охранять ваши интересы, чтобы привести эти дела в порядок, как говорят деловые люди, и после того как были уплачены долги и все издержки, — словом, закончены все расчеты, стало ясно, что у вас не только нет никаких средств, но ваш отец еще остался должен тридцать тысяч франков".

"Великий Боже! И как же расплатиться с этим долгом? Память моего отца, дворянина старинного рода, полковника Империи, не может оставаться запятнанной. Это будет что-то вроде банкротства, да?"

"О, успокойтесь, — сказала мне госпожа де Версель, — господин граф де С. тоже дворянин старинного рода и полковник Империи, он все заплатил. У вас ничего нет, это верно, но имя вашего отца осталось чистым и незапятнанным".

"Ах, Боже мой! Да благословит его Бог! — воскликнула я, складывая руки. — О! Когда я увижу графа, чтобы броситься к его ногам и поблагодарить его?"

"Да, но при всем том вы остались без средств и без будущего".

"Я давно уже это чувствовала, сударыня", — со вздохом отвечала я.

"Да, но вы забыли, что вам это угрожает, с тех пор как покинули Сен-Дени? Будьте откровенны".

"Увы! Эта правда, сударыня. При моем неведении жизни я вовсе не задумывалась о трудностях, о которых граф ничего не говорил мне".

"Я его понимаю, он так добр, но бывают случаи, когда доброта приносит вред, большой вред. Доброта должна быть прежде всего разумной, а иначе она становится опрометчивой. Я знаю, у графа были прекрасные намерения; но благими намерениями вымощена дорога в ад. Вспоминая о вашем отце, он не мог не думать о том, что при таких обстоятельствах ваш отец сделал бы для его дочери; увидев вас, бедную сироту, такую красивую и милую, он не мог не растрогаться вашей судьбой; он вспомнил, что представляет не только своего бывшего соратника по оружию, но и августейшего изгнанника. Солдат связывает солидарность, роялистов — общность интересов; поддерживать друг друга в несчастье — таков святой долг благородных душ. Охватившая его жалость оказалась сильнее всякой рассудительности, да он и не рассуждал; и то верно: если в нашей социальной среде рассуждать да раздумывать, то никогда ничего хорошего не сделаешь; как истинно благородный рыцарь, он поддался первому порыву и уговорил меня стать вашим вожатым, вашей наставницей, не посвятив в суть вещей. Он помог раскрыть ваши счастливые дарования, и вы превзошли все ожидания; жертвы, на какие он пошел ради вас, не пропали напрасно: вы стали замечательной личностью, законченной в своем совершенстве девушкой; ваши таланты сделали бы из вас чудо, если бы сегодня единственным достойным восхищения чудом не было бы богатство. Все это прискорбно, все это огорчает меня и волнует до слез; я не могу привыкнуть к мысли, что вы станете несчастной, что вам придется бороться с нуждой, с лишениями! Мы жили так спокойно, и вдруг пропасть разверзлась у нас под ногами. Что делать? Как быть?"

Слова эти, тем более ужасные, что в них не было ничего положительного, падали мне на сердце одно за другим словно расплавленный свинец, приносили боль; они, будто молнии, прорезали мое сознание зловещими вспышками, при свете которых обнаруживается бездна. Между тем, каким бы сильным ни было потрясение, оно не смогло повергнуть меня окончательно в уныние: почувствовав, как во время землетрясения, что почва уходит у меня из-под ног, я все-таки устояла; сила в моей душе соединилась с надеждой, и я ответила с таким спокойствием, что госпожа де Версель не могла не выразить своего удивления.

"Я благодарю вас, сударыня, за столь трогательный интерес ко мне; я готова была жить в Сен-Дени и только после категорического приказания моего опекуна отказалась от своего решения. Я вернусь туда и буду учить других тому, чему научилась там сама".

"Вы прекрасно знаете, что это невозможно", — заявила госпожа де Версель.

"Почему?"

"Это не разрешается правилами".

"Вы уверены, сударыня?"

"Можете мне поверить: если вы покинули пансион, вам уже нельзя вернуться туда в качестве преподавательницы".

"Еще одна опора рушится", — прошептала я, опустив голову.

"Впрочем, — продолжала госпожа де Версель, — предположим даже, что для вас откроют двери пансиона, но сможете ли вы жить там теперь, после того как узнали светскую жизнь, изведали все ее соблазны и удовольствия?"

"О да! — воскликнула я. — И ни о чем не стану сожалеть, ручаюсь вам".

"Вы думаете так сейчас, бедная моя девочка, и говорите вполне искренне, потому что в порыве самоотречения не можете ясно разобраться в самой себе; однако вы не знаете, что ваше воображение превратилось теперь в плодотворный источник впечатлений и ощущений, которым требуются простор и свобода; ему нужен свободный разбег, вольное упражнение без всяких пут: искусства расширили ваш кругозор, вы размечтались о независимом существовании, привыкли к роскоши, к обожанию, ваши нужды, желания и даже капризы заранее угадывались и исполнялись, и тихая обитель былых времен стала бы теперь тюрьмой для вашего тела и могилой для вашей души. У меня есть некоторый опыт в житейских делах; поверьте, дитя мое, вы еще не успели развить все свои способности и уже не можете остановиться на полпути, как же в таком случае вернуться вспять, как заставить себя следовать мелочным, жалким привычкам, что годятся лишь детям да старикам, но не вашему возрасту? Ваши иллюзии на этот счет скоро развеются, повергнув вас в глубокое уныние и невыносимое одиночество. Будем достаточно тверды и проявим мудрость в этот момент, чтобы сразу понять все, как оно есть, чтобы не очутиться потом в еще более безысходном положении, чем теперь".

Божественная сила, посланная мне на помощь, все еще поддерживала меня, и я ответила:

"Ну что ж, сударыня! Если верно, что у меня есть какой-то талант, если верно, как мне часто говорили, что я способна добиться в искусстве той высшей ступени успеха, когда человек становится художником, — что ж, я стану художницей".

"Дитя! — воскликнула госпожа де Версель. — Бедное мое дитя с золотым сердцем, увы, сразу видно, что вы ничего не знаете о мире! Ах, я вполне понимаю, разве можно во всем разобраться под впечатлением чарующей новизны? Всякое познание требует умственных усилий; чтобы суметь оценить, надо знать, чтобы сравнивать, надо прочувствовать. Опыт приобретается за счет потерь; это горький плод разочарований. Стать художницей, дитя мое! В шестнадцать лет, да еще такой красавице, как вы! Невозможно!"

"А между тем, сударыня, — возразила я, — мои картины хвалят".

"Потому что у вас нет необходимости продавать их. Ах, Боже мой! Любители всегда пишут шедевры, но поверьте мне, Фернанда, писать картины ради того, чтобы жить, это совсем другое дело, это не то, что заниматься живописью для времяпрепровождения".

"Но я часто слышала разговоры о том, что мягкий голос широкого диапазона, хороший метод и музыкальная подготовка становились в наше время источником огромных богатств".

"Дочь маркиза де Мормана не может дебютировать в Опере; впрочем, я не отрицаю вашего музыкального дарования, но это в конце концов всего лишь дарование; вам понадобится, возможно, еще четыре или пять лет, прежде чем придет дебют".

"А между тем, когда я пою в свете, меня встречают единодушными аплодисментами, чувства, что я вызываю, граничат с восторгом".

"Потому что сами вы принадлежите к светскому обществу, и, аплодируя вам, этот завистливый свет воздает почести самому себе. Расточая вам похвалы, он думает тем самым унизить истинных артистов, чьим успехам беспомощный, язвительный свет постоянно завидует; но стоит этим прославленным салонным знаменитостям выступить на большой сцене, как они позорно проваливаются перед лицом этой публики, купившей свое право критиковать. Для суждения людей вежливых существует тысяча смягчающих обстоятельств, определяющих их мнение; у вас такие глаза, которые непременно заставят признать вашу правоту в свете, что бы вы ни говорили и ни делали; с вашей улыбкой вы будете писать, как Рафаэль, или петь, как Малибран. Все это, верно, применительно к любому обществу; такой монетой, словно присутственным жетоном на заседании, пользуются в любом салоне, но она не имеет хождения за пределами этого салона, за пределами этого общества. Знаменитости не появляются вдруг, моя дорогая; это результат долгих усилий, долгой работы, многих разочарований, горестей, отвращения, и женщина, достигшая апогея славы, сияющая, увенчанная признанием, в своем восхождении, прежде чем достичь горделивого торжества, зачастую теряет самые нежные и самые дорогие ее сердцу надежды. Не тешьте себя подобными иллюзиями, милая моя девочка; счастье может дать лишь безвестная, замкнутая жизнь".

"Ну хорошо, сударыня! За отсутствием блестящих талантов я найду применение своим полезным способностям; я буду делать скромную работу, что приносит малый, но верный заработок; бедность и лишения меня не пугают, если надо, я преодолею их".

"Мечты, пустые мечты, Фернанда. Вы вычитали все это в книгах и думаете, что это существует в мире. Вы станете переписывать ноты, вышивать, ткать ковры! Бедная Фернанда! То, что вы задумали, это самая настоящая нищета, а нищета убьет вас. Нищета — это наклонная плоскость, ведущая к пороку. В нищете способности ослабевают, а принятые решения теряют силу, и все предстает тогда в свете нужды. Полно, дитя мое, не будем делать из жизни роман, у нее свои материальные требования; добродетели хороши, когда им не угрожает опасность, и поверьте мне, Фернанда, самое разумное — уклоняться от сражений".

Сердце мое сжалось под впечатлением невыразимых ощущений; мне почудилось, будто холодная действительность подступает и поглощает меня, словно могильная осыпь.

"Боже мой! — воскликнула я голосом, в котором должна была отразиться вся моя тревога, все мои сомнения. — Боже мой! Что делать?"

"Из двух зол выбрать меньшее", — подсказала госпожа де Версель.

"Но какое меньшее из этих двух зол? Дайте же мне совет, сударыня, помогите мне своим опытом. А что думает мой опекун? Что он решил?"

"Ваш опекун, дорогая девочка! Увы! Ваш опекун достоин еще большей жалости, чем вы".

"Я не понимаю вас, сударыня. Говорите, во имя Неба, говорите".

"Я не решаюсь сказать вам всего".

"В чем же все-таки дело?"

"Дело в том, что господин де С. несчастен".

"Несчастен! Надеюсь, не по моей вине. Мое положение, каким бы печальным оно ни оказалось, ни в коей мере его не касается, он может только пожалеть меня".

"Напрасно вы так думаете. Он привык вас видеть; он безрассудно поддался вашему обаянию; он не подумал, что наступит момент, когда разлука для него станет ужасной".

"Разлука!.. Значит, я должна вас покинуть, покинуть моего опекуна?"

"И да и нет. Я не знаю, да он и сам не знает; он не в силах принять решение. Вы можете остаться и в то же время не можете. Уверяю вас, положение действительно вызывает тревогу. Когда я заговорила с ним о вашем отъезде, он опустил голову и слезы полились у него из глаз".

"Слезы!"

"Да. Он, старый солдат, человек, который, не проронив слезинки, прошел через поля сражений, где остались лежать его лучшие друзья, да, он плакал как ребенок при мысли о разлуке с вами. На какое-то мгновение он даже пожалел, что заплатил долги вашего отца. Эта сумма, пожалуй, могла бы обеспечить вашу независимость".

"О нет, нет! Великий Боже, память отца прежде всего! Однако я не понимаю того горячего интереса, какой граф проявляет к бедной сироте, хотя он видел ее полгода тому назад, можно сказать, в первый раз".

"Вы не понимаете его горячего интереса? Не понимаете, что он вас любит, любит по-настоящему, что это неодолимая страсть, что он сделал все возможное, чтобы побороть ее? Вы не понимаете, что теперь его счастье и его жизнь зависят от вас?"

Охватившее меня при этих словах удивление, смешанное с ужасом, лишило меня сил; глаза заволокло туманом, я почувствовала, что ноги не держат меня. Я упала в кресло. Почти тотчас появился господин де С., наверняка подстерегавший этот миг; лицо его выражало величайшее волнение. Я была напугана и растрогана одновременно; моя душа разрывалась между признательностью и боязнью. И вот тогда-то произошла сцена странная и ужасная; я смутно помню ее, потому что была ни жива ни мертва, когда все это случилось. Граф бросился к моим ногам; его боль была реальной или притворной? Понятия не имею. Госпожа де Версель, которая должна была бы защитить меня хотя бы своим присутствием, предала меня, удалившись. Тут воспользовались моим волнением, моим отчаянием, не проявив жалости к моим слезам и не вняв моим мольбам. Произнесенное со стонами имя моего отца не помогло мне. Моя гибель была предрешена, и она свершилась. На другой день я стала любовницей господина де С.

Клотильда не могла сдержать крика при этом внезапном признании, но тотчас поспешила исправить свое невольное порицание, пробормотав невнятные слова извинения.

— Зачем вы извиняетесь, сударыня? — сказала Фернанда, печально покачав головой. — Ваш ужас вполне понятен, и, поверьте, он меня нисколько не удивляет и не ранит. Я вовсе не пытаюсь оправдать себя чужими преступлениями. Да, безусловно, я была бы достойна жалости; да, я, возможно, заслуживала бы больше сочувствия, чем презрения, если бы остановилась в своем падении; но это было невозможно; требовалась моя полная гибель. Мое падение было делом интимной жизни, и оно, в худшем случае, могло укрыться от глаз света, оставив мне прибежище в обществе и возможность оправдания перед моей совестью; но страсть у людей легковесных лишь наполовину бывает удовлетворена, если ради утехи тщеславия ее не предают скандальной гласности. Светский человек жаждет завидного счастья: мои былые успехи пришлось принести в жертву гордыне графа де С. От глаз принцев, о которых он сожалел, граф скрыл бы свою любовницу и даже отрекся бы от нее; но при том режиме, который граф считал эпохой общественного беспорядка, он не стыдился афишировать соблазненную им девушку. Если бы ему было двадцать пять лет, я, возможно, могла бы добиться от него молчания, но ему было шестьдесят: ему хотелось вызывать зависть. Меня, девочку благородного происхождения, оставленную в присутствии французской армии на поруки его чести умирающим на поле брани отцом, он задался целью приучить постепенно к позору; ежедневно с меня один за другим срывались покровы моего природного целомудрия. Бывшая воспитанница Сен-Дени, та самая, которой пророчили счастливое будущее невинных женщин, блистала, выставленная им напоказ, став вызывавшей восхищение публики презренной куртизанкой — на нее показывали пальцем, и ей не суждено было ни счастья, ни прощения; подхваченная вихрем удовольствий, она одурманивала себя шумом празднеств, отталкивая воспоминания о прошлом, не решаясь думать о будущем и даже не оплакивая настоящее.

Однако гром пушек в июле, возвестивший падение трона, сменился вскоре звоном колокола, оповещавшего о холере и предрекавшего агонию народа. Одной из первых ее жертв стал граф де С. В ту пору еще не знали, заразна эта болезнь или нет. Все бежали от него, одна я осталась возле графа. Такое проявление преданности у женщины, которую он погубил, безусловно, тронуло его; он вызвал нотариуса и отдал ему последние распоряжения. Так я стала его единственной законной наследницей.

Слушайте внимательно и судите сами, ищу ли я оправдания своим ошибкам.

Остатки значительного состояния, хотя и подорванного беспорядочной роскошью последних лет жизни графа де С., еще могли бы обеспечить мне одинокое и скромное существование. Однако то, что говорила мне госпожа де Версель о влиянии прошлого на будущее, оказалось более чем справедливым; чтобы отречься от усвоенных привычек к роскоши и расточительству и кануть в темную безвестность, требуется нечеловеческое мужество. Меня превозносила целая толпа богатых, красивых, умных молодых людей, ставивших меня выше всех женщин, избравших меня королевой моды и элегантности. Я командовала ими своей улыбкой, и каждый, словно послушный раб, спешил подчиниться моей улыбке. Всюду, где я бывала, меня сопровождали толпа, веселье, шум, опьянение, извечная упоительная мечта, и так продолжалось до тех пор, пока, с ужасом оглянувшись вокруг себя, я не осознала путь, пройденный мною, — с вершин, где я парила, и до пропасти, куда скатилась. Иллюзий не оставалось, и сколько бы я ни возвеличивала себя прославленными именами древности или современности, называя себя Аспасией или Нинон, уверяя, что являюсь звездой века Перикла и Людовика Четырнадцатого, эта звезда, увиденная в телескопе морали, сразу теряла весь свой блеск. Мои метания между гордыней и стыдом, возвышением и падением продолжались до того дня, когда я почувствовала, как в мою душу проникла любовь чистая, нежная, преданная, глубокая, любовь, способная обратить меня к прошлому и будущему, к раскаянию и к Богу, — словом, до того дня, как я встретила Мориса.

Клотильда невольно вздрогнула, услышав это признание Фернанды в любви к ее мужу. Та заметила это.

— О! Вам нечего бояться, сударыня, — сказала она. — Морису я обязана тем, что одумалась, но Морис перестал быть для меня смыслом и надеждой грядущих дней. С того мгновения как меня ввели в этот дом, с того мгновения как я вдохнула аромат ваших духов, с того мгновения как вы взяли меня за руку — все было кончено. А увидев его, я еще больше утвердилась в своем решении. Я увидела его больным, почти умирающим; так пусть он будет спасен, но спасен для вас одной. Вместе со здоровьем к нему вернется разум. Он оценит вашу добродетель, лишь подчеркивающую мое падение, вашу чистоту, которую мой позор делает еще привлекательнее. Что же касается меня, то задача, поставленная здесь передо мной, еще не выполнена, и я знаю, что мне осталось сделать.

Сказав это, Фернанда умолкла, и на какое-то время между двумя женщинами воцарилось молчание; но Клотильда, словно подруга, по-прежнему держала в своих руках протянутую ей руку, как будто Фернанда все еще продолжала говорить.