Кризис, на который надеялся доктор, к счастью, миновал: Морис проспал около трех часов. Во время этого сна, спокойного и безмятежного, от какого больной уже отвык, кровь его прилила от головы к сердцу, и, проснувшись, Морис попытался привести в порядок свои мысли, пока еще неясные и путаные. Но вот воспоминание о Фернанде, словно путеводная нить, указало ему выход из горячечного лабиринта прошлого. Он смутно помнил внезапное появление Фернанды, помнил, как она пела его любимую арию; затем на память ему пришло видение собравшихся вокруг него трех женщин — никакому человеческому воображению не под силу было представить их вместе. Тут, как ему казалось, снова начинался бред, реальность отступала, и на смену ей являлось сновидение: Фернанда, г-жа де Бартель и Клотильда у его изголовья — конечно, то было невозможно.

А между тем никогда еще сон не оставлял в его сознании такого глубокого следа. Фортепьяно все еще было открыто, а голос звучал в его ушах. В воздухе веяло ароматом фиалки, всегда сопутствовавшим Фернанде. Но более всего спокойствие, охватившее все его существо, и неслыханное состояние умиротворения, идущее от сердца, говорили ему о том, что глазам его представало не видение.

Морис протянул было руку к шнурку звонка, чтобы кого-нибудь позвать, но потом подумал, что его, возможно, захотят обмануть: прислуге безусловно дали определенное указание. А кроме того, даже то легкое движение, что он себе позволил, дало ему представление о собственных силах. Ему почудилось — это он счел бы совершенно немыслимым до этого спасительного сна, от которого он только что очнулся, — будто он может держаться на ногах и даже идти. Тогда он попытался встать с постели: сначала ему показалось, что земля уходит у него из-под ног и все вокруг кружится, но вскоре он обрел некоторое равновесие и, хотя был еще очень слаб, понял, что сможет спуститься. Это все, к чему он в данный момент стремился.

Однако кокетливые привычки светского человека одержали верх над его страстным желанием выйти и поспешностью. Морис добрел до туалетной комнаты. Он не видел себя в зеркале с тех пор, как слег, и теперь обнаружил, что страшно изменился, но, несмотря ни на что, его глаза, казавшиеся огромными из-за того, что он так исхудал, стали еще выразительнее. После нескольких взмахов щетки волосы его обрели свойственную им элегантную волнистость; зубы у него всегда были великолепные; даже бледность не лишена была прелести, а главное, привлекательности. Словом, Морис убедился, что ничего не потеряет в глазах Фернанды, если предстанет перед ней в эту минуту.

И тогда с огромным трудом, останавливаясь на каждом шагу, он начал спускаться; его поддерживала мысль, что вот-вот на каком-то повороте коридора или у какой-нибудь двери он встретит Фернанду. Вскоре, добравшись до столовой, он услышал голоса. Тут надежда оставила его. Увы, Фернанда была всего лишь горячечным видением, порождением его бреда. Ну как представить себе Фернанду за одним столом с Клотильдой и г-жой де Бартель? Между тем, прислушавшись, он, казалось, различал ее голос с таким нежным и в то же время звучным тембром. Он подошел поближе: и что же, это действительно был голос Фернанды. Тогда, утратив над собой всякую власть, ни о чем не раздумывая, Морис схватился за дверную ручку и распахнул дверь.

Услышав крик г-жи де Бартель, Морис ощутил вдруг, что в нем просыпается чувство приличия. Он сразу же заметил Фернанду и вокруг нее немыслимое, по его понятиям, собрание лиц: он узнал свою мать, жену, г-на де Монжиру, г-жу де Нёйи и двух молодых людей. При виде такой картины Морис оробел — что-то вроде тайного смущения, причиной которого явилось беспорядочное состояние его мыслей, парализовало порыв, заставивший его прийти сюда. Словно провинившийся ребенок, он решил заслониться ложью, пытаясь тем самым обмануть самого себя, чтобы получить возможность вернее обмануть других.

— Боже мой! — воскликнула г-жа де Бартель. — Это ты, Морис? Какая неосторожность!

Она первая подбежала к Морису и протянула ему руку.

— Не беспокойтесь, матушка! — сказал больной. — Мне стало лучше, у меня появились силы, я поспал; только вот воздуха не хватает.

Вымолвив эти слова, он взглядом искал ответа в глазах каждого из присутствующих.

Одна из самых чудесных способностей человеческого разума — интуиция, то самое внутреннее чувство, свободное от всяких внешних наслоений, что оказывает на наши страсти магическое действие, тот дар предвидения, проникновения в чужие мысли, который при определенных состояниях, физических и моральных, достигает особых высот, наделяя человека пониманием всего окружающего. А Морис как раз находился в одном из таких состояний. Душа его воскресла в ослабевшей оболочке: очистившись и освободившись от пут материи, она, казалось, воспарила, завладев всем его существом, и царила безраздельно. Со свойственным ей обычно быстрым восприятием глубинных чувств душа Мориса, как бы растворившись, стала частью окружающего мира, проникнув в его тайны.

Так, в глазах своей матери Морис увидел все собранные, так сказать, воедино порывы любви, не имеющей аналогов в ряду человеческих чувств, в глазах жены — доказательство искренней нежности с примесью какой-то взволнованности, в глазах Фернанды — отблеск того небесного сладострастия, что сверкает подобно неповторимым граням бриллианта. Это все, чего он хотел, до других ему не было дела. Зачем ему знать, что творится в завистливой душе г-жи де Нёйи, в холодном сердце графа де Монжиру, в безрассудных головах Фабьена и Леона.

Но так как, по счастью, вокруг не было ни одного незаинтересованного лица и у каждого в тайниках души скрывались собственные эгоистические устремления, опасаться скандального объяснения было нечего, каждый только выигрывал, соблюдая осторожность и сдержанность.

— Ну что ж! — сказал доктор, гораздо менее занятый самим собой, чем остальные, и потому, вполне естественно, первым нарушивший молчание. — Ну что ж! Раз больной чувствует, что ему необходим свежий воздух, предлагаю и нам подышать им. Приглашаю всех в сад, дамы, прошу вас; больной, уже начавший ходить, скоро сможет бегать.

И, взяв Мориса за руку, доктор взглядом успокоил г-жу де Бартель. Клотильда бросилась вперед и распорядилась поставить под листвой акаций и кленов, куда должны были принести кофе, большое кресло для больного. Госпожа де Нёйи не отставала ни на шаг от Фернанды, изводя ее дружескими уверениями вперемежку с вопросами. Трое мужчин следовали за основной группой, то есть за Морисом, его матерью и доктором.

Господин де Монжиру, раздосадованный отсрочкой своего объяснения с Фернандой из-за неожиданного события, решительно высказался против этой прогулки; но где это видано, чтобы врач отменял свои предписания? Это считалось бы признанием собственной ошибки. А как известно, медицина абсолютно непогрешима, по крайней мере так считают сами врачи. Поэтому доктор, конечно, не уступил.

Госпожа де Нёйи пока еще не считала возможным донимать расспросами больного, хотя она успела все-таки сказать несколько слов; однако мысленно она уже готовила ему такой допрос с пристрастием, что Морис, при всей тонкости своего ума, неминуемо должен был угодить в ее сети и оставить там крупицу истины. А уж при помощи таких крупиц г-жа де Нёйи умела восстанавливать всю историю целиком, наподобие Кювье, сумевшего с помощью какого-нибудь фрагмента мамонта или мастодонта реконструировать не только строение мертвого животного, но и целый вымерший вид. А пока, в ожидании этого момента, она не упускала возможности порадоваться втайне переменам, что произошли с ее юным родственником из-за перенесенных страданий, и с лицемерным видом нашла способ в разговоре с бывшей подругой отвести душу, выразив невольное удовлетворение, которое зависть заставляла ее испытывать.

— Бедный Морис! — говорил она. — Если бы я увидела его не здесь, да еще без предупреждения, я с трудом могла бы его узнать. Поверишь ли, дорогая Фернанда, — хотя ты не можешь этого знать, ты ведь не видела его в лучшие времена — поверишь ли, что это был бесподобный кавалер? Вот и полагайся на красоту, Боже мой, всего за три недели или месяц болезнь может так изменить человека!

Взглянув на Мориса, Фернанда подавила вздох. В самом деле, следы душевных мук оставили глубокий отпечаток на его лице; чистый и гладкий прежде лоб прорезала теперь страдальческая морщина; его горячие, страстные глаза, если не считать оживлявшей их еще лихорадочной искры, казались потухшими, а между тем никогда еще эти глаза не устремляли на Фернанду такого взгляда, полностью отвечавшего мысли, что владела ею в эту минуту. В нем она уловила такую скорбную радость, такой молящий укор, такую нежную просьбу, что ее любовь, быть может сдерживаемая, но так и не угасшая, разгоралась с новой силой в тихом пламени сострадания. Но вместе с тем под воздействием совсем иных впечатлений, в чистой атмосфере этой семьи, при соприкосновении с этими достойными женщинами горячее раскаяние, мучительная надежда вызывали у нее жажду сильных ощущений, и то кажущееся спокойствие, в какое каждый из присутствующих был погружен и на какое сама она была осуждена, делало обстановку невыносимой. Сердце ее разрывалось между противоречивыми чувствами: ей хотелось то дать волю слезам, неистовствовать в своем отчаянии и радости, искать утешения в криках, в жарких объятиях; то бежать, а то вдруг, повинуясь капризу, остановиться; но, испытывая на себе взгляды Мориса и его семьи и зная, что за каждым ее движением наблюдают, она стремилась всеми силами соблюсти установленные приличия и шла покорно, с милой улыбкой отвечая на слова своей бывшей подруги.

По странной прихоти судьбы в этой такой спокойной и простой с виду драме, где каждый тщательно и умело скрывал бушевавшие в глубине души волнения, теперь настала очередь Мориса испытывать все большее удивление. Мало того что он увидел Фернанду в замке, где ее принимали его мать и Клотильда, теперь он к тому же видел ее рука об руку с г-жой де Нёйи, говорившей ей "ты" и всячески выражавшей дружеские чувства. Госпожа де Нёйи, столь сдержанная и всегда разыгрывающая неприступную добродетель, осыпала Фернанду ласками и говорила ей "ты" — трудно было поверить своим глазам и ушам, казалось, ему все еще снится болезненный сон, начало которому положило появление куртизанки в его спальне. Подобно театральной пьесе, сон этот продолжал развиваться у него на глазах, причем события, на его взгляд, самые невероятные, следовали одно за другим, а он не в силах был заставить свое сердце не проявлять к ним живейшего интереса.

Врач, шагавший рядом с Морисом и не отнимавший пальца от его пульса, улавливал малейший поворот в настроении больного, выражавшийся в замедлении или учащении ударов его сердца. По мнению врача, все эти душевные переживания, отвлекая Мориса от той прежней, глубокой и всепоглощающей боли, что причинило ему отсутствие Фернанды, вели к выздоровлению.

Сама того не подозревая, г-жа де Бартель еще усилила смятение Мориса. Опасаясь, что расспросы г-жи де Нёйи утомят Фернанду и что в своих ответах она может нечаянно обронить несколько слов, которые наведут бывшую ее подругу на мысль о том, во что превратилась молодая женщина после того как она рассталась с ней у дверей Сен-Дени, г-жа де Бартель прервала их беседу, становившуюся, как она и предполагала, все более обременительной для Фернанды.

— Прошу вас, дамы, — крикнула баронесса со всем авторитетом, присущим ее возрасту, и уверенностью, даруемой ей правами хозяйки дома, — вы слишком быстро идете, подождите нас!

И тут же, повернувшись в сторону трех мужчин, шедших сзади, она добавила:

— По правде говоря, я вас не понимаю, господа; видно, все во Франции перевернулось. О чем вы думаете, господин де Рьёль? Вы разве в ссоре с госпожой де Нёйи? А вы, господин де Во, разве вам нечего сказать госпоже Дюкудре? Это нам, немощным, пристало едва тащиться, а уж никак не вам, молодым. Ступайте к дамам и не позволяйте им уходить далеко вперед.

Граф собрался было последовать за Фабьеном и Леоном; но, когда он поравнялся с г-жой де Бартель, та остановила его, взяв за руку.

— Минутку, граф, — сказала она, — вы относитесь к немощным; останьтесь с нами в арьергарде, прошу вас.

— Кузина, — поспешила возразить г-жа де Нёйи, хотевшая в меру своих возможностей помешать Фернанде выслушивать комплименты, что не замедлили бы расточать в ее адрес молодые люди, — кузина, не беспокойтесь о нас: нам с госпожой Дюкудре есть о чем поговорить.

Имя г-жи Дюкудре произносилось во второй раз, и для Мориса стало очевидно, что им здесь называют Фернанду.

— И о чем же вы говорите? — спросила г-жа де Бартель.

— О сомнамбулизме; я хочу, чтобы Фернанда объяснила мне, что она чувствует в минуты экстаза.

Фернанда и сомнамбулизм — тут опять для Мориса крылось что-то непонятное; он провел рукой по лбу, словно пытаясь удержать какую-то мысль, готовую убежать.

— Вот как! — продолжала почтенная дама. — Это вовсе не причина, как мне кажется, чтобы лишать этих господ объяснения: им оно, должно быть, не менее интересно, чем вам.

— Конечно, конечно, кузина, — согласилась г-жа де Нёйи, и не думая отпускать Фернанду. — Но у нас к тому же общие воспоминания о пансионе и детских секретах. Две добрые подруги, вроде нас с ней, не могут встретиться после шестилетней разлуки, чтобы не поведать друг другу уйму всяких новостей.

Госпожа де Нёйи и Фернанда — подруги по пансиону! Значит, Фернанда воспитывалась в Сен-Дени, а если воспитывалась в Сен-Дени, стало быть, она принадлежит к благородному семейству, ведущему свое происхождение от старинного рода или прославленному своим главой? Значит, до этого дня Морис не знал Фернанду?

Шли они медленно, но в конце концов добрались до места и на повороте аллеи увидели Клотильду, ожидавшую гуляющих; она стояла возле зарослей деревьев, куда должны были подать кофе. Это было одно из тех мест, где частные беседы неизбежно переходят в общий разговор.

Все собрались под сводом зеленой листвы, где был накрыт стол; у стола уже стояли стулья и кресло. Доктор и г-жа де Бартель заставили Мориса занять кресло; затем каждый, не имея возможности выбрать себе место, подошел к стулу, стоявшему ближе всего.

Так получилось, что на этот раз случай расположил их по своему усмотрению, и порядок был нарушен. Леон был разлучен с Фернандой, Фабьен оказался рядом с г-жой де Нёйи, Морис — между матерью и доктором; графу пришлось сесть возле г-жи де Бартель, а стул между ним и Фернандой оказался пустым.

Клотильда, отдававшая распоряжение слугам принести кофе, пока еще стояла. Обернувшись, она увидела предназначенное ей место. Фернанда уже заметила это странное расположение; дрожащая и бледная, она готова была подняться и попросить одного из молодых людей поменяться с ней местами, но понимала, что это невозможно. Заметив ее смущение, Клотильда поспешила ей на помощь, подойдя и сев рядом с ней.

И Морис увидел прямо напротив себя сидящих бок о бок, едва ли не касаясь друг друга, Клотильду и Фернанду. Соединенные таким образом молодые женщины не имели возможности уклониться от необходимости уделять внимание друг другу; их обоюдное смущение не укрылось от Мориса, и его удивленный взгляд на миг остановился на них с выражением неуверенности и неописуемого изумления.

"Она здесь! Фернанда в Фонтене! Фернанду принимают Клотильда и моя мать! — думал он. — Фернанда под именем госпожи Дюкудре, Фернанда — подруга госпожи де Нёйи, ее соученица по пансиону в Сен-Дени, да и еще занимается магнетизмом! Значит, ей стало известно, что я хотел умереть? Значит, она пожелала вернуть меня к жизни своим состраданием? И чтобы добраться до меня, она прибегла к хитрости? Где во всем этом правда, а где неправда? Где ложь? Где реальность? Зачем это имя, что ей дали, ведь оно не ее? У кого просить объяснения этой загадки? Откуда взялся этот сладкий сон? Когда он исчезнет? А пока Фернанда здесь: я вижу ее, слышу ее. Спасибо, Боже милостивый! Спасибо!"

Больной, очевидно, был на пути к выздоровлению, если сумел подчинить свои мысли, пускай даже такие сумбурные, законам логики. Доктор не уставал восхищаться неслыханными возможностями молодости — значит, существует такой возраст в жизни, когда наука ничему не должна удивляться. Он наблюдал, как под кожей больного снова начинает пульсировать кровь, уже придавшая живой вид мертвенно-бледной плоти и чертам, вчера еще безжизненным и искаженным, словно их уже коснулось дуновение смерти. Затем то взглядом, то кивком, то улыбкой он стал успокаивать его мать, ловившую малейшее движение сына. Словом, все вокруг, казалось, праздновало выздоровление Мориса: природа, столь прекрасная в первые майские дни, оживала вместе с ним; в воздухе веяло спокойствием; небо было чистым; лучи заходящего солнца словно позолотили верхушки высоких деревьев, едва заметно колыхавшиеся под легким ветерком. Два лебедя плыли один за другим по водной глади, похожей на огромное зеркало. Все в природе дышало гармонией, и в самом Морисе все как будто оживало. Никогда еще он не испытывал столь странного блаженства; понять подобное состояние может лишь тот, кто, потеряв сознание, вновь открывает глаза и возвращается к жизни.

Тем временем завязалась обычная беседа; столь чуждая жизни сердца, она перескакивала от одной группы к другой, подгоняемая словом, подхваченная шуткой и, готовая уже замереть, вновь подстегиваемая одним из тех праздных вопросов, что незаметно подбрасывают пищу нескончаемому светскому разговору.

В этой будто легкомысленной болтовне было произнесено несколько фраз, какие Морису, казалось, хотелось впитать взглядом, так как он не имел возможности услышать их. То были слова, которыми обменивались две молодые женщины, две соперницы — Фернанда и Клотильда; Клотильда, обязанная быть вежливой и милой, и Фернанда, вынужденная отвечать на предупредительность Клотильды; супруга невольно отмечала все преимущества куртизанки и, убеждаясь в ее превосходстве перед собой, все чаще против собственной воли думала о Фабьене; куртизанка обнаруживала на лице супруги ту простодушную чистоту, секрет которой она сама уже утратила; и обе, стараясь скрыть тягостные чувства, которые это вынужденное соседство будило в их сердцах, и в то же время не смея от него уклониться, не могли не думать о том, что, вопреки отчаянным усилиям каждой из них, с несокрушимой силой возникало вновь и вновь; так что в конце концов обе они почувствовали, что им надо либо замолчать, либо говорить о Морисе.

— Боже мой, сударыня, — сказала Клотильда, первая нарушив молчание, но все-таки достаточно тихо, чтобы никто другой, кроме той, к кому она обращалась, не мог услышать, — не ставьте нам в вину, если мы узнали такое, что вам хотелось скрыть. Чистый случай привел сюда госпожу де Нёйи, и только этому случаю мы обязаны радости узнать, кто вы на самом деле. Поверьте, теперь мы еще больше ценим вашу… доброту… с какой вы согласились выполнить нашу просьбу, и все-таки я хочу попросить у вас прощения за нее…

— Сударыня, — прервала ее Фернанда, — у меня не было никакого права помешать госпоже де Нёйи проявить нескромность. Я уверена, она и не подозревала, что может огорчить меня, открыв имя моего отца. Мне только жаль, что появление бывшей подруги поставило меня в еще более ложное положение.

— Позвольте мне не согласиться с вами, сударыня. Воспитание и происхождение — неоспоримые достоинства, дающие определенные привилегии.

— Я всего лишь госпожа Дюкудре, — с живостью возразила куртизанка, — да и то, поверьте, потому, что не могу быть просто Фернандой. Ничто из того, что случилось или еще случится сегодня, не заставит меня забыть, сударыня, о той роли, что мне предназначили друзья вашего мужа, когда привезли меня к вам, и будьте уверены: задачу, связанную с этой ролью, я всеми силами постараюсь выполнить.

— Я тоже, сударыня, — сказала Клотильда, — я тоже не забуду о том, что вы согласились взять на себя эту роль, и поверьте, что моя признательность за вашу доброту…

— Не делайте меня лучше, чем я есть, сударыня. Если бы я знала, куда меня везут и какого смирения от меня потребуют, поверьте, я не сидела бы здесь рядом с вами. Так что это я должна быть признательна вам за тот прием, на какой не имела права рассчитывать.

— Согласитесь, однако, что вы возвращаете, если не счастье, то, по крайней мере, покой нашей исстрадавшейся семье. Морис, которого ваше отречение от него убило, возвращается к жизни.

— Я не отрекалась от господина де Бартеля, сударыня; я просто узнала, что он женат, вот и все. Я всем сердцем любила господина де Бартеля и готова была отдать за него жизнь, если потребуется; но с той минуты, как я узнала, что у него есть жена, для которой мое счастье обернется отчаянием, господин де Бартель не должен был и не мог быть для меня ничем.

— Как! Вы думали, что он свободен? Вы не знали, что он женат?

— Не знала, клянусь жизнью. И то, что я сделала, не зная вас, сударыня, заранее может служить вам гарантией, что теперь, когда я вас узнала, я сочту это своим долгом.

В невольном порыве Клотильда, не раздумывая, схватила pyку Фернанды и горячо сжала ее.

— В чем дело! — воскликнула г-жа де Нёйи; не имея возможности слышать ни единого слова из их разговора, она, тем не менее, с самого начала ни на минуту не теряла из виду молодых женщин и до сих пор не могла понять причину того, что Фернанда столь сдержанно принимала оказываемые ей знаки внимания. — В чем дело! К чему такое смирение, дорогая Фернанда, никакой Дюкудре на свете, будучи вашим супругом, не может умалить значения того обстоятельства, что вы дочь маркиза де Мормана.

Появление слуг, убиравших кофе и ликеры, помешало окружающим услышать удивленный возглас Мориса, сделавшего это последнее открытие: оно объяснило ему, наконец, секрет дружбы г-жи де Нёйи и Фернанды, учившихся вместе в пансионе. Одна Фернанда услышала и поняла смысл этого тихого восклицания и отвернулась от Мориса, чтобы он не смог прочитать в ее глазах того душевного волнения, с каким до сих пор ей удавалось справиться и какое теперь, как она чувствовала, готово было выплеснуться, переполнив чашу ее терпения.