На другой день все изменилось как во внутренней, так и во внешней стороне жизни Фернанды. Шума, движения, концертов, спектаклей — всего ей казалось мало для удовлетворения острого желания одурманить себя; ей вновь хотелось, чтобы ее обожали, душа ее вновь преобразилась, обратившись к той легкомысленной жизни, что в Париже называется изысканной; гостиная ее опять превратилась в место встречи самых прославленных светских львов, став филиалом Жокей-клуба. Никаких книг, никаких работ, никаких занятий, одна бесконечная суета и физическая усталость, призванная дать хоть немного отдохновения ее душе, вот и все. Забытая на какое-то время жизнь куртизанки всплыла на поверхность, а воспоминание о Морисе было спрятано в самых глубоких и недосягаемых тайниках ее сердца, на протяжении всей зимы предававшегося культу чистейшей любви к нему.

Граф де Монжиру, чье появление произвело все эти перемены в жизни Фернанды, день ото дня все больше влюблялся в нее и в то же время становился все более ревнивым. Фернанда точно знала, что получит, принимая у себя графа де Монжиру, полную свободу, таково было ее условие. Фернанда оказалась счастливее многих замужних женщин, ибо те не могут любить другого мужчину, не предавая мужа; она никогда не обманывала своих любовников, зато взамен всегда требовала, чтобы ей предоставляли полную независимость, — оставалось либо положиться на ее слово, либо потерять ее. Она желала свободно принимать у себя тех, кто ей нравился, прогуливаться в своем экипаже с приятными ей людьми и приглашать к себе в ложу кого ей вздумается. Это молчаливое соглашение с г-ном де Монжиру, достигнутое ею, приводило в отчаяние несчастного пэра Франции: с одной стороны, его мучили опасения, которые в подобных случаях неизменно внушала ему старая связь с г-жой де Бартель, а с другой — сдерживали общественные условности, не позволявшие ему делить с Фернандой все удовольствия, да к тому же еще он, справедливо полагая, что существует разница между ее двадцатью годами и его шестьюдесятью, постоянно терзался мыслью, что она ему изменяет. Таким образом, жизнь его проходила в бесконечных опасениях, в непрестанно возвращающихся сомнениях; душевный покой, столь необходимый в старости, был нарушен. Граф мог явиться к Фернанде в любое время дня и всякий раз видел ее улыбающейся, ибо она была признательна ему за то внимание, с каким он относился к ней, и, сама такая ревнивая, испытывала жалость при виде его ревности. Пока граф оставался с Фернандой, сжимая ее руку в своей, он был спокоен и счастлив; но стоило ему покинуть ее, как мысль о ней, которую окружали молодые красавцы и которую несомненно влекли интересы ее ровесников, снова приходила ему на ум, пробуждая в сердце утихшие было опасения и делая их еще более острыми и жгучими. А между тем, если бы кто-то, наделенный способностью заглядывать в глубину души, мог сравнить положение графа с положением женщины, которая, сама того не желая и не ведая, была повинна в этих страхах, то наверняка счел бы, что ему можно позавидовать.

В самом деле, Фернанда, как мы уже говорили, согласилась на такую шумную и суетную жизнь лишь для того, чтобы укрыться от самой себя, и, пока она летела, уносимая парой могучих лошадей; пока поддавалась очарованию голоса Дюпре или Рубини; пока улыбалась, наслаждаясь восхитительной игрой мадемуазель Марс в старинной комедии, или плакала вместе с ней, исполняющей роль в современной драме; пока принимала поклонение и обожание, будучи королевой в своей гостиной или душой веселой трапезы, — она еще кое-как справлялась с поставленной перед ней задачей; но стоило ей остаться одной и действительность, нависшая над ее головой, словно дамоклов меч, обрубала удерживавшую ее тонкую нить, как несчастная женщина, терзаемая жгучей болью, не в силах подняться на вершину забвения, скатывалась в бездну, подобно камню Сизифа.

И вот тут-то Фернанду охватывало страшное уныние, она так боялась одиночества, что старалась удержать возле себя даже самых докучливых, самых неприятных своих поклонников, только бы не упасть в пропасть, где ее подстерегали горестные мысли. Ничто не могло вывести ее из этого отчаянного состояния: ни чтение, ни музыка, ни живопись; порой ей даже в одиночестве усилием воли удавалось заставить себя отвлечься от неотвязных дум, не дававших ей покоя, но зато во сне ее подстерегали новые опасности, ибо сознание отказывалось подчиняться ее воле. И тогда ее одолевали сны, полные либо исступленного счастья, либо чудовищной безысходности; она то сама сжимала Мориса в своих объятиях, то видела его в объятиях другой. Фернанда тут же просыпалась, сгорая как в лихорадке и леденея от холода одновременно; соскакивая с кровати, она убегала из спальни и искала прибежища в своей маленькой белой келье, наполненной самыми нежными воспоминаниями. Затем в одном пеньюаре, сунув босые ноги в шитые домашние туфли, она становилась на колени перед кроватью, ни разу не оскверненной грязными мыслями о торговле собой. И там порою из глаз ее начинали литься слезы: ночи, когда она могла плакать, были для нее счастливыми, ибо слезы изнуряли ее, принося подобие покоя.

Именно в такие краткие минуты передышки Фернанда задумывалась над тем, что она сделала, спрашивая себя, правильно ли поступила, поддавшись безотчетному порыву, и стараясь осмыслить прошлое.

"Зачем было прогонять его? — говорила она себе. — В чем его преступление? В том, что он любил и скрыл, что женат, потому что любил меня, а следовательно, предпочел меня своей жене, той, которую родовая спесь и общественные условности навязали ему тремя годами раньше, до того, как он узнал меня! И в какой момент, безумная, я надумала порвать с ним: в тот момент, когда эта любовь стала частью моей души, частицей моей собственной жизни! Кого я наказала? Прежде всего себя, потом его, ибо он, возможно, любил меня так, как и я люблю его! Возможно, он страдает, как довелось страдать мне! О, он любит меня, как и я люблю его, и наказан вместе со мной, он страдает, как страдаю я, и в этом мое утешение. О Боже! Кто бы подумал, что я буду радоваться его страданиям!"

А Морис и в самом деле страдал, как и считала Фернанда. Ежедневно, с того дня как она выставила его за дверь, он являлся в час, когда имел обыкновение приходить прежде. И в эту минуту Фернанда испытывала горестное удовлетворение; Морис, бледный и дрожащий, приходил удостовериться, что приказ о его изгнании все еще не отменен, и каждый день она видела, что Морис уходит еще более удрученный и бледный, чем накануне, но ни единой жалобы не срывалось с его уст; он садился в экипаж, экипаж исчезал за углом, и все. А Фернанда, спрятавшись за занавеской и приложив руку к сердцу (оно то сжималось, словно переставая биться, то расширялось, словно готово было выпрыгнуть из груди), не упускала ни единого его движения и, подойдя к двери в прихожую, жадно ловила звук его голоса. Когда же он уходил и экипаж трогался, она падала в кресло, взывая к Морису всем сердцем, но не уступая. Почему? Да потому, что при виде Мориса в сознании ее рождались совсем иного рода мысли, приобщавшие ее к таинствам ревности. И в самом деле, если бы, узнав о том, что Морис женат, Фернанда не перестала бы встречаться с ним, то счастье, о каком она сожалела, возможно, стало бы еще более ужасным, чем страдание. Малейшее его опоздание или уход на десять минут раньше положенного времени, усталость на лице, чуть менее ласковая улыбка, невольная озабоченность — словом, одна из тех непредвиденных мелочей, на какие в другое время она вовсе не обратила бы внимания, в любой миг могла бы подорвать ее беспечную веру в незыблемость такого существования. Она не вынесла бы сравнения между женщиной высшего общества и женщиной низов. Внезапный ужас и неодолимое отвращение, охватившие ее после того как она узнала его секрет, явились, должно быть, знаком свыше, посланным Провидением, и этому знаку ей надлежало следовать. Всякая истина идет от Бога, независимо от породившей ее причины и следствия. Если бы она продолжала встречаться с Морисом, он не был бы несчастен и не страдал бы, а надо было, чтобы он стал несчастен и страдал, в этом таилось утешение для Фернанды в бессонные ночи, то было ее вознаграждение за дни, отданные веселью. Между ней и Морисом существовала еще последняя связующая нить — печальное сочувствие: не все между ними было кончено, им оставалась общая боль.

Однако Фернанду подстерегали еще более жестокие муки. Однажды утром, в тот самый час, когда Морис имел обыкновение приезжать к ее дому, чтобы удостовериться в своем непреходящем несчастье, он вдруг не появился. И тогда Фернандой овладела неслыханная, неведомая дотоле всепожирающая ревность. Морис посмел утешиться, Морис посмел забыть, и в один прекрасный день она может вновь увидеть Мориса, спокойного, остроумного, каким ей часто доводилось его видеть, и он не побледнеет, не задрожит при виде ее, — об этом она раньше не думала, потому что это казалось ей невозможным!

И тогда настала очередь Фернанды: спрятавшись под плотной вуалью и длинной накидкой, бродить возле особняка на улице Варенн в надежде заметить Мориса. Полуоткрытые ворота, пустой двор, подъезд без лакеев, дом без обитателей, немой днем, темный ночью — таков был ответ ее нетерпеливому любопытству всякий раз, как она вопрошала этот дом взглядом, когда скользила, словно тень, мимо этой могилы.

А между тем Фернанда продолжала вести все то же существование, все тем же развлечениям отводились все те же определенные часы; делая над собой страшное усилие, Фернанда имела мужество жить в окружении своих легкомысленных почитателей; она отважно улыбалась г-ну де Монжиру; ее туалеты отличались обычной изысканностью. По вечерам ее лошади били копытом у дверей театров; днем ее видели в экипаже, проносившемся по аллеям леса. В Опере она, казалось, внимала голосам певцов; в Комеди Франсез по-прежнему аплодировала Селимене и Гортензии; фимиам лести парил вокруг ее сверкающей бриллиантами и сияющей молодостью головки; наконец, она жила в атмосфере, где красота, быстро увянув, лишает тело очарования, оставляя душу холодной, сердце пустым, разум обессиленным, и впервые осознав все значение богатства, она вдруг стала ценить его. Фернанда часто встречалась со своим нотариусом; ходили слухи, что она покупает земли.

Самыми горячими поклонниками Фернанды были Фабьен де Рьёль и Леон де Во: Фабьен, знавший Фернанду три или четыре года, делал вид, будто был когда-то ее любовником, а Леон ставил перед собой задачу оказывать ей тысячу всевозможных знаков внимания, свидетельствовавших о том, что он стремится добиться того, чего Фабьен будто бы добился. Фернанда смеялась над обоими: Фабьен с его холодной испорченностью, с его расчетливой обольстительностью был для нее предметом изучения, тогда как Леон с его наивным самодовольством, с его убежденностью в собственной элегантности и демонстрацией хороших манер — всего лишь игрушкой. У нее возникла мысль, что анонимное письмо, полученное ею, было написано одним из них, а возможно, даже обоими, однако ничто в их поведении не давало на этот счет никакой уверенности. Во всяком случае, если письмо было послано Леоном де Во, оно не достигло той цели, какую тот перед собой ставил. Фернанда в глазах окружающих оставалась свободной, сердце ее все еще хранило столько любви, а душа претерпела столько мук, что она и не думала воспринимать всерьез комплименты, которые ей надоели: порой она просто оставляла их без внимания, а иногда отвечала ироническими насмешками; ее характер, прежде такой нежный и доброжелательный, стал язвительным и едким; мизантропия, которой она прониклась к человечеству после того, как оно заставило ее страдать, с каждым днем становилась все острее, ее разочарованные глаза замечали теперь лишь постыдную сторону вещей, искажая даже добрые намерения; истина для нее равнялась несправедливости, потому что малая часть отпущенного счастья ни в коей мере не устанавливала равновесия с помощью столь необходимой на этом свете снисходительности.

— Мой ангел, — сказала ей как-то утром г-жа д’Оль-не, — что с вами случилось, почему у вас так изменился характер? Вы становитесь просто невыносимы, вас трудно узнать.

— Ах, сударыня! — отвечала Фернанда. — А разве кто-нибудь меня раньше знал?

— Предупреждаю вас, крошка, вы наживете себе врагов.

— Ну и что? Я хочу, наконец, знать правду…

— Грустное преимущество. Если так будет продолжаться, вас все бросят.

— Ну, не все. Вы говорили о врагах, которых я наживаю, эти-то, я надеюсь, останутся.

— Сколько горечи в ваших шутках, Фернанда!

— Они, сударыня, сродни растениям, приносящим очищение.

— О, у вас на все есть ответ, я знаю; но берегитесь, никто не безупречен.

— Поверьте, я так строго себя сужу, что меня примиряет с собой лишь сравнение с другими.

— Все это весьма остроумно, но не следует забывать, что мы живем в светском обществе.

— Как вы, или за его пределами — как я.

— Чуточку ловкости и умения, и вы наверняка были бы приняты в свете.

— А если к чуточке ловкости добавить побольше лицемерия, то я могла бы даже рассчитывать на уважение, не так ли?

— Да полно вам. Возьмите меня, например; ведь между нами говоря, милая крошка, всем известно, что маркиз де*** — мой любовник.

— Да, но всем известно и то, что господин д’Ольне — ваш муж; к тому же я ведь не писательница и обо мне судят по моим поступкам.

— А меня как судят?

— По вашим творениям. Вы не заметили, что одна из ваших коллег три года подряд получает премию за добродетель, так как господин де Л., начальник отдела соответствующего министерства, недостаточно богат, чтобы содержать ее?

— Итак, нам предстоит увидеть Фернанду мизантропкой.

— За недостатком счастья, спокойствия и благоразумия я, в противоположность вам, не могу претендовать на роль Филинта.

— Поверьте, дорогая, любой молоденькой и хорошенькой женщине больше всего подходит роль Селимены.

— Берегитесь! Селимена со временем обязательно становится Арсиноей.

— Злюка, с вами, видно, ничего нельзя сделать?

— Я стала тем, что вы из меня сделали, сударыня, и это, по-вашему, ничего не значит! Вам трудно угодить.

— Так-так, осталось только пожалеть себя; зачем тогда вся эта безумная роскошь, и особняк, и лошади?

— Это чтобы скорее добраться до цели.

— Ненасытная! Не лучше ли воспользоваться в таком случае железной дорогой?

— Не говорите мне о них, я ненавижу железные дороги.

— Почему же?

— Из-за них скоро ни от кого нельзя будет скрыться.

— Да, но если мало одной страны, можно будет поехать в другую, для некоторых это явная выгода, представляете себе, на другой день оказаться, например, в Санкт-Петербурге.

С этими словами писательница встала и, сделав насмешливый реверанс, покинула гостиную.

А десять минут спустя вошли Фабьен де Рьёль и Леон де Во; они предложили Фернанде прогулку в Фонтене-о-Роз, где, по их словам, продавалась прелестная вилла. Прогулка эта была делом новым, не то что лес, и потому представляла для Фернанды некоторый интерес; предложение было принято, и прогулку назначили на следующий день.

Мы уже стали свидетелями того, что произошло в Фонтене-о-Роз до прибытия Фернанды и после; видели, как своим тоном и поведением она сумела завоевать особое расположение баронессы; как г-н де Монжиру и Фернанда узнали друг друга и, наконец, как, услышав произнесенное при ней имя Мориса и узнав, что она находится в обществе матери и жены своего бывшего любовника, Фернанда лишилась чувств. Говорили мы и о том, как, очнувшись, Фернанда тут же нашла в себе силы заставить себя успокоиться и как ее живой и трезвый ум позволил ей возвыситься над странной ситуацией, в какую она попала.

Смелые решения, великодушные порывы являются для души своего рода огнем небесным, дарующим ей отвагу и свободу. За время своего шумного одиночества, в круговороте своего уединения Фернанда придумала столько всяких планов в предвидении самых разных обстоятельств, что теперь ей легко было и говорить и действовать. Хотя никогда, даже в самых несбыточных снах, подсказанных воображением, она не могла предположить, что однажды увидит Мориса в доме, где он живет, что будет принята там его матерью и женой, которая сама отведет ее к нему; Морис, потеряв ее, умирал от горя, тогда как у нее достало мужества жить средь так называемых удовольствий, — при этой мысли она вдруг воспряла духом, связав воедино прошлое и будущее, уповая на то, что вновь сумеет обрести достоинство, совершив самоотверженный поступок, о котором ее умоляли: пред лицом двух уважаемых женщин она испытывала потребность самой стать достойной уважения. Поэтому, открыв глаза, она не испугалась присутствия ни графа де Монжиру, ни двух молодых людей, заманивших ее в ловушку; озарение свыше только что подсказало ей возможность будущей мести, и она пришлась по душе Фернанде. Она поймала взгляд, каким обменялись Клотильда с Фабьеном, — один из тех взглядов, что раскрывают перед женщиной всю ситуацию целиком: дерзкий и полный надежд взгляд Фабьена, стыдливый и чуть ли не горестный взгляд Клотильды. За какую-то долю секунды память ее соединили в одно факты, а мысль отобрала их и она поняла, как Фабьен, возложив, казалось бы, всю ответственность на Леона де Во, свел ее, Фернанду, с женой Мориса. Все расчеты, что на основе этой встречи мог строить падкий на интриги ум Фабьена, стали ей ясны: досада молодой женщины на своего мужа, ревность Клотильды к Фернанде — все должно было пойти на пользу тому, кто задумал эти козни. И тут она почувствовала то, что должен испытывать во время ожесточенного сражения генерал, который, разгадав план противника, понимает, что если он атакует определенным образом, то победа ему обеспечена. Она вдруг поняла, что все свершилось не по слепому желанию людей, а по мудрому Божьему промыслу, и прониклась убеждением, что именно она, несчастная безымянная девушка, она, презренная куртизанка, призвана вернуть покой благородному семейству, принявшему ее, и спасти не только жизнь Мориса, но еще и честь его жены.

Так, с челом, осененным этой высокой мыслью, и сердцем, укрепившимся святой надеждой, Фернанда в сопровождении г-жи де Бартель и Клотильды поднялась по лестнице, ведущей в комнату Мориса.