XXVII
Амори — Антуанетте
"Буду я жить ши умру?
Вот вопрос, который я задаю себе каждый день, глядя на слабеющую Мадлен, и надежды мои угасают. Клянусь Вам, Антуанетта, это не оборот речи, когда утром, входя к ней, я спрашиваю у ее отца: "Как наше здоровье?"
И когда он отвечает: "Ей хуже " — я всякий раз удивляюсь, почему он не говорит: "Вам хуже ".
В конце концов я не могу более заблуждаться; хотя сначала моя недоверчивость бунтовала против приговора медицины, мои надежды тают с каждым днем. Прежде чем опадет листва, Мадлен уйдет из этого мира.
Антуанетта, клянусь Вам, надо будет рыть сразу две могилы.
Видит Бог, я говорю это без горечи и, однако, не могу запретить себе думать, что нет судьбы более несчастливой и более печальной, чем моя. Я приблизился к порогу величайшего блаженства и упал, прикоснувшись к этому порогу; я видел все радости мира и потерял их; все обещания судьбы исчезли одно за другим. Богатый, молодой, любимый — чего еще я мог желать, кроме жизни, но я умру с последним вздохом моей обожаемой Мадлен.
И когда я думаю, что именно я…
Боже мой, если бы я нашел тогда мужество и отказался от этого свидания!
Но она могла подумать, что я не люблю, и ее любовь остыла бы. Если быть совершенно искренним, то осмелюсь сказать, я предпочитаю, чтобы все было так, как случилось. Ведь я уверен, что умру вместе с ней.
Какое благородное сердце у г-на д'Авриньи, Антуанетта! После того письма ни одного слова упрека не слетало с его губ. Он продолжает называть меня "сын мой ", будто догадывается, что я жених Мадлен не только в этом мире, но и в другом.
Бедная Мадлен! Она не замечает, что часы наши сочтены. Благодаря странной причуде ее болезни, она не видит опасности; она говорит о будущем, строит планы и вымыслы.
Никогда я не видел ее более прелестной и внимательной ко мне; каждую секунду она бранит меня за то, что я не помогаю ей строить воздушные замки.
Сегодня утром она страшно меня напугала.
"Друг мой, — сказала она мне, — мы с вами вдвоем, поэтому дайте мне скорее бумагу и чернила, я хочу писать ".
"Полно, Мадлен! — вскрикнул я. — Подумайте, вы так слабы!"
"Так что ж, Амори. Вы меня поддержите ".
Я замер в молчании, неподвижный и разбитый. Неужели она поняла, наконец, наше несчастье? Неужели роковое предчувствие предупредило ее, что конец близок? Неужели она хочет написать свою последнюю волю? Может быть, она хочет сделать завещание?
Я принес ей то, что она просила. Но, как я и предвидел, она была слишком слаба; хоть я и поддерживал ее, голова у нее кружилась, перо выпало из пальцев, и она упала на подушки.
"Вы правы, Амори, — сказала она через мгновение. — Я не могу писать. Пишите вы, а я буду диктовать ".
Я взял перо и, полный тревоги, с холодным потом на лбу, приготовился писать.
Она же начала диктовать план нашей совместной жизни, который она обдумывала час за часом.
А завтра г-н д'Авриньи хочет созвать консилиум, так как отец не доверяет себе самому как врачу. Консилиум — это шесть человек, одетых в черное, шесть судей, которые торжественно придут, чтобы вынести приговор бедной невинной больной — жизнь или смерть. Ужасный суд, берущий на себя смелость угадать Божью волю!
Я попросил, чтобы меня предупредили, как только они придут. Они не будут осматривать Мадлен, так как г-н д Авриньи боится, как бы их появление не лишило бедную больную ее заблуждений.
Они не будут знать, что речь идет о дочери их собрата. Господин д Авриньи опасается, что из жалости они скроют от него истину.
Я же собираюсь присутствовать на этом консилиуме, спрятавшись за портьерой. Ни отец, ни врачи не будут знать об этом.
Вчера я спросил у него, с какой целою он решился на этот консилиум.
"Здесь нет цели, — ответил он, — есть только надежда ".
"Какова же надежда?" — продолжал я спрашивать, тотчас цепляясь за эти слова, как потерпевший кораблекрушение за обломок доски.
"Может быть, я ошибся или в болезни, или в лечении. Именно поэтому я созвал тех, кто следует методам, которые я порицаю. Дай Бог, если они превзойдут меня в познаниях, дай Бог, если они меня унизят, дай Бог, если они меня раздавят, дай Бог, если, наконец, они решат, что я невежественнее сельского цирюльника.
И тогда, клянусь вам, Амори, я буду рад моему ничтожеству.
Пусть один из них вернет мне дочь, а вам невесту. Я не собираюсь походить на тех пациентов, что обещают исцелителю половину своего состояния, а излечившись, посылают с лакеем двадцать пять луидоров. Нет, спасителю моей дочери я скажу: "Вы бог медицины, вы всемогущий исцелитель, вам принадлежат эти пациенты, эти почести, эти титулы, эти награды, эта слава; я украл все это у вас, только вы заслуживаете всего этого".
Но, увы, — добавил он после горестного молчания, качая головой, — боюсь, что я не ошибся ".
Мадлен просыпается; я иду к ней. До завтра.
Сегодня утром в десять часов Жозеф зашел предупредить, что доктора собрались в кабинете г-на д \Авриньи.
Я тотчас прошел в библиотеку и там, спрятавшись за стеклянной дверью, убедился, что могу все слышать и видеть.
Они собрались там, знаменитости медицины, князья науки, носители шести имен, равных которым нет во всей Европе; однако, когда вошел г-н д'Авриньи, они склонились перед ним, как подданные перед королем.
На первый взгляд он казался совершенно спокойным, но я, вот уже два месяца видя его постоянно занятым врачеванием, заметил по стиснутым зубам и изменившемуся голосу его скрытое волнение.
Господин д'Авриньи заговорил; он изложил им, по какой причине он их созвал, рассказал им о смерти матери Мадлен, о болезненности девочки в детстве, о тех предосторожностях, какие он принимал при ее взрослении, о своих опасениях, когда приблизился возраст страстей, о любви Мадлен ко мне; он рассказал все это, ни разу не упомянув ее или мое имя.
Он рассказал о колебаниях отца, у которого просят руку его дочери, о вспышках болезни, жертвой которых она едва не стала, и я с ужасом почувствовал, что приближается роковая минута и он начнет обвинять меня. Наконец, он рассказал о последней катастрофе, угрожающей жизни больной, за которую он борется со дня ее рождения.
О, признаюсь, я вынужден был опереться о стену. Но он не обвинял меня, он просто изложил факты.
Затем, после истории больной, он поведал историю болезни, прослеживая ее во всех фазах, анализируя во всех проявлениях, показывая им развитие смерти в груди Мадлен, делая, если можно так сказать, вскрытие своей живой дочери, и все это с такой силой, с такой четкостью, что даже я, абсолютно чуждый этой науке, с ужасом смог увидеть, как прогрессировало разрушение.
Боже мой! Несчастный отец! Он увидел, угадал все это и смог это перенести.
Каждое его слово собравшиеся выслушивали с необычайным вниманием, описание каждой фазы болезни встречали бесконечными похвалами его наблюдательности.
Когда он завершил разбор собственных мучений, когда он шаг за шагом описал тревоги, связанные с болезнью его ребенка, когда он дал точный перечень страданий, убивающих нас троих, они назвали его своим учителем и своим королем.
Это действительно так! Какое глубокомыслие! От него ничто не ускользнуло, ничто! Это чудо исследования! Он увидел все так, как увидел бы сам Бог.
А он тем временем вытирал пот со лба, ибо последняя надежда уходила: было ясно, что он не ошибся.
Но, если он не заблуждается в анализе появления, течения и развития болезни, может быть, он ошибся в избранном пути лечения?
Он заговорил о средствах, примененных в борьбе с недугом. Он перечислил способы лечения, заимствованные в познаниях других и найденные им самим. Он назвал приемы, использованные им для борьбы с хроническим туберкулезом. Что еще можно было сделать?
Он думал об одном лекарстве, но оно оказалось слишком сильным; он подумал о другом, но оно оказалось слишком слабым. Он обращался к своим собратьям, поскольку считал, что приблизился к той непреодолимой стене, которая ограничивает человеческое знание.
На мгновение ученые мужи замолчали, и я увидел проблеск надежды на лице г-на д Авриньи.
Вне всякого сомнения, он ошибся; разумеется, он не знал надежного средства, и сейчас его ученые собратья, прослушав его детальный анализ, смогут предложить простое и действенное лекарство для спасения его дочери… Вот почему они молчали и сосредоточенно размышляли.
Но, увы, это было молчание, вызванное восхищением и удивлением, и вскоре похвалы возобновились, еще более цветистые и устрашающие в своей безнадежности.
Господин д ’Авринъи — слава французской медицинской науки.
Все, что было в силах человеческих, он сделал. Ни одной ошибки, ни одного неверного шага. Они присутствовали при необычайном зрелище и восхищены той длительной борьбой, какую человек вел с природой; границы науки раздвинуты\, однако больше ничего нельзя сделать, все средства науки исчерпаны. Если бы пациент не был поражен изначально смертельной болезнью, он бы излечил его. Но какое бы чудо он ни совершил, ясно, что через две недели пациент умрет.
Я увидел, как при этих словах г-н д ’Авриньи побледнел, ноги у него подкосились, и он, рыдая, упал в кресло.
"Но, сударь, — спросили у него доктора, — почему вы так заинтересованы в этом пациенте?
"Ах, господа! — воскликнул бедный отец дрожащим голосом. — Это моя дочь!"
Больше я не мог сдерживаться. Я вбежал в кабинет и бросился в объятия г-на д Авриньи.
Тогда эти ученые мужи всё поняли и молча удалились, кроме одного, подошедшего к г-ну д Авриньи. Это был приверженец методов, которые он и его сторонники кичливо ставили превыше всех других, врач, которого г-н д Авриньи считал своим противником и даже врагом.
"Сударь, — сказал он ему, — моя мать умирает, как и ваша дочь. Как вы сделали все, чтобы вылечить дочь, так и я старался найти средство для излечения матери. Еще сегодня утром, направляясь сюда, я был убежден, что больше ничего найти нельзя. Теперь надежда вернулась ко мне: я доверяю вам свою мать, сударь, вы ее спасете ".
Господин д Авриньи вздохнул и протянул ему руку.
Затем мы вошли в комнату Мадлен; больная с улыбкой приняла нас, не подозревая, что для нас она была уже мертва".
