XXVI
Амори провел там целый час — молча, не дыша, слушая за приоткрытой дверью все шумы, какие раздавались в доме, не осмеливаясь спуститься и спросить, что случилось, и ощущая все пытки, отделяющие сомнение от отчаяния.
Вдруг он услышал шаги по лестнице: они приближались к его комнате, и наконец он увидел на пороге старого Жозефа.
— Ну, Жозеф, — прошептал он, — как Мадлен?
Жозеф, ничего не отвечая, протянул Амори письмо.
Это письмо было одной-единственной строкой, написанной г-ном д’Авриньи:
"На этот раз она умрет, и это вы ее убили".
Легко понять, какую ужасную ночь провел Амори.
Его комната находилась над комнатой Мадлен. Всю ночь он провел лежа на полу, приложив ухо к паркету, и вставал только, чтобы открыть дверь в надежде увидеть проходящих слуг, у которых он мог узнать новости.
Время от времени он слышал быстрые шаги г-на д’Авриньи, свидетельствующие о том, что кризис усиливается; иногда раздавался кашель, разрывавший ему грудь.
Наступил день; мало-помалу шум в комнате Мадлен стих, и Амори надеялся, что она уснула.
Он спустился в малую гостиную, долго прислушивался у двери в спальню, не осмеливаясь зайти, не желая подняться к себе, как будто прикованный к месту.
Вдруг дверь открылась, Амори отступил на шаг: это был г-н д’Авриньи, выходивший из комнаты Мадлен; потемневшее лицо его при виде Амори приняло оттенок ужасающей суровости.
Амори почувствовал, что ноги его не держат, и упал на колени, прошептав одно слово: "Простите!"
Он оставался так некоторое время, простерев руки и не смея поднять склоненную голову; грудь его сотрясалась от рыданий, а слезы лились на пол.
Наконец, он почувствовал, что г-н д’Авриньи взял обе его руки в свою; рука его была холодна как мрамор.
— Встаньте, Амори, — сказал он ему, — это не ваша вина, это вина природы: для одних любовь это живительное притяжение, для других смертельное прикосновение. Я предвидел все это и потому хотел, чтобы вы уехали.
— Отец мой, отец! — воскликнул Амори. — Спасите ее, спасите! Пусть я даже больше ее не увижу.
— Спасти ее!.. — прошептал г-н д’Авриньи. — Вы думаете, что меня надо просить, чтобы я ее спас; это не меня надо просить, Амори, а Бога.
— У вас нет никакой надежды? Значит, мы приговорены безвозвратно?
— Все, что человеческая наука может сделать в подобном случае, — ответил г-н д’Авриньи, — будьте спокойны, Амори, я сделаю, но наука бессильна, и это я вам говорю, против болезни, достигшей стадии, в которой теперь находится Мадлен.
И две большие слезы упали с помертвевших век старика.
Амори ломал руки с таким отчаянием, что старый врач пожалел его.
— Послушай, — сказал он молодому человеку, прижимая его к сердцу, — у нас одна задача: сделать так, чтобы смерть ее была как можно более легкой. Я — своим искусством, ты — своей любовью. Выполним эту задачу преданно; поднимись к себе, и, как только тебе можно будет увидеться с Мадлен, я тебя позову.
Молодой человек был готов к упрекам, рыданиям и оказался смущен этой страдальческой добротой, он, безусловно, предпочел бы град проклятий этой печальной кротости.
Он поднялся к себе и хотел написать Антуанетте, но не смог собраться с мыслями. Он отбросил перо далеко от себя и уронил голову на стол.
Неизвестно сколько времени он оставался неподвижным; чей-то голос вывел его из забытья — это был голос Жозефа.
— Господин д’Авриньи, — объявил он, — послал предупредить вас, что вы можете спуститься.
Амори встал, не произнося ни слова, и последовал за старым слугой; у двери он остановился, не осмеливаясь войти.
— Войдите, Амори, — сказала Мадлен, делая усилие, чтобы говорить громче, — входите же.
Бедная больная узнала шаги своего возлюбленного.
Амори готов был броситься в комнату, но понял, какое волнение могло вызвать такое появление. Он придал своему лицу соответствующее выражение, тихо открыл дверь и вошел с улыбкой на губах, но со смертельной тяжестью на сердце.
Мадлен протянула обе руки к нему, пытаясь приподняться, но это усилие было слишком велико при ее слабости; обессиленная, она упала на подушку.
Тогда все его деланное спокойствие испарилось. Видя ее такой бледной и немощной, он вскрикнул от горя и бросился к ней.
Господин д’Авриньи встал, но Мадлен протянула к нему руку, и этот жест выражал такую трогательную просьбу, что он упал в кресло и прижался головой к этой руке.
Затем наступило длительное молчание, прерываемое только рыданиями Амори.
Все было, как две недели тому назад: только теперь это был возврат болезни.
