XVIII
Дневник господина д’Авринъи
"22 мая, ночь.
Борьба отца со смертью началась. Нужно, чтобы я второй раз дал жизнь моему ребенку.
Если Бог со мной, я надеюсь, что добьюсь этого, если же он меня покинет, она умрет.
Ее сон лихорадочный и беспокойный, но она спит; во сне она произносит имя Амори… Амори… все время Амори.
Ах, почему я им позволил вальсировать? Но нет… это значило бы снова говорить о том же.
С душой Мадлен нужно обращаться более чутко, чем с ее телом: ее душевные страдания опаснее, чем болезнь в ее груди, и она упадет в обморок от ревности быстрее, чем от истощения.
От ревности!.. То, что я подозревал, правда… Она ревнует Амори к своей кузине… Бедная Антуанетта, она это заметила, как и я, и весь этот вечер она была сама доброта и самоотречение.
Только Амори ничего не замечает. По правде говоря, мужчины иногда совершенно слепы…
У меня было желание все ему сказать, но тогда он был бы более внимателен к Антуанетте, чем раньше… и лучше оставить его в неведении.
Ах! Я думал, что она проснется, но, прошептав несколько бессвязных слов, она снова упала на подушку.
Я и боюсь, и хочу, чтобы она скорее проснулась, я хотел бы знать, лучше ли ей… или не стало ли ей хуже!
Понаблюдаем за нею, Когда я думаю, что уже дважды Амори ранил ее, едва прикоснувшись к ней… Ах, Боже мой! Непременно этот человек убьет ее.
Иногда я думаю, если бы она не знала его, она могла бы жить. Нет, если бы не было Амори, был бы кто-нибудь другой; всемогущая и вечная природа так хочет. Всякое сердце ищет себе сердце, всякая душа желает найти себе душу. Несчастлив тот, у кого сердце и душа заключены в слабом теле — крепкое объятие их сломает. Вот и все.
Нет, замужество для нее — это несбыточная мечта. Счастье ее убьет. Разве не умирает она потому, что мгновение была счастлива?
30 мая.
Неделю я ничего не мог записать в эту тетрадь.
В течение недели моя жизнь цеплялась за ее прерывистое дыхание, за биение ее пульса. Неделю я не покидал этот дом, эту комнату, это изголовье, и никогда еще — хотя и был занят только одним — столько событий, столько волнений, столько мыслей не поглощали мои часы. Я покинул всех моих больных, чтобы заниматься только ею одной.
Король посылал за мной дважды, сообщая, что он болен, что ему нездоровится.
Я кричал его лакею: "Скажите королю, что моя дочь умирает!"
Благодарю Господа! Ей немного получше. Пора ангелу смерти устать. Иаков боролся только одну ночь, а я борюсь семь дней и семь ночей.
Боже мой, Боже мой, кто может описать тревогу тех минут, когда я думал, что уже победил, когда я видел, что природа, этот изумительный помощник, которого Бог дал врачеванию, берет верх над болезнью; когда после кризиса, или, лучше сказать, битвы, я видел явное улучшение; когда безумная радость надежды пробуждалась во мне, но через час ее гасил первый приступ кашля или незначительное повышение температуры.
Тогда все подвергалось сомнению, тогда я снова чувствовал ужасное отчаяние: враг, на минуту удалившись, наступал потом более упорно.
Ужасный стервятник, он разрывает своим клювом грудь моего ребенка, снова набросившись на свою добычу, и тогда я кричу, стоя на коленях, прижавшись лбом к земле: "О Боже! Боже! Если твое бесконечное милосердие не поможет моей бедной ограниченной науке, все пропало!"
Повсюду говорят обо мне, что я умелый врач. Есть, конечно, в Париже несколько сотен людей, обязанных жизнью моим заботам: я вернул много жен их мужьям, много матерей — их дочерям, много дочерей — их отцам, а у меня, теперь у меня, умирает дочь, и я не могу сказать, что спасу ее.
Каждый день я встречаю на улицах равнодушных людей; они едва здороваются со мной, потому что они заплатили мне несколько экю; если бы я их покинул, они лежали бы во мраке гробницы, а не прогуливались бы при солнечном свете; и тогда как я побеждал смерть, сражаясь, как кондотьер, ради чужих людей, ради незнакомцев, ради этих прохожих, я изнемогаю, о Боже, когда речь идет о жизни моего родного ребенка, то есть о моей собственной жизни.
Ах, какая горькая насмешка и какой ужасный урок дает судьба моему тщеславию ученого!
Ах, у всех этих людей были ужасные болезни, однако все же не безусловно смертельные, против них находились лекарства. Я лечил брюшной тиф отварами и водой Зедлица, побеждал самый острый менингит с помощью противовоспалительных средств, самое тяжелое заболевание сердца — методом Вальсавы, но туберкулез легких!..
Единственная болезнь, которую даже Бог может вылечить только чудом, это та болезнь, что Бог посылает моему ребенку.
Однако есть два или три случая туберкулеза во второй стадии, когда его полностью вылечили.
Я сам видел в больнице один случай — бедного сироту, не имевшего ни отца, ни матери, и на могиле его никто не плакал бы; может быть, потому, что он был так заброшен, Бог обратил свой взор на него.
Иногда я поздравляю себя с тем, что Провидение сделало меня врачом, как будто заранее Бог догадался, что я должен буду охранять жизнь моей дочери.
И в самом деле, кто, кроме меня, движимый лишь естественным чувством человеколюбия, которое присуще ученому, мог бы иметь терпение, чтобы не покинуть эту дорогую больную хоть на миг? Кто сделал бы ради золота или ради славы то, что делаю я из отцовской любви? Никто. Если бы я не находился там как тень, чтобы все предвидеть, готовый все устранить, готовый против всего сражаться, Боже, ее жизнь два или три раза уже была бы в опасности.
На самом деле этого наказания нет даже в аду у Данте: видеть, словно глазами, как в груди твоего ребенка сражаются начала жизни и смерти, как жизнь побеждена, едва переводит дух, преследуемая смертью, отступает шаг за шагом и потихоньку оставляет поле битвы своему непримиримому врагу!!!
К счастью, я сказал уже об этом, болезнь не прогрессирует; я на мгновение вздохнул.
Я надеюсь.
