Сначала все шло хорошо.

Мадлен, несмотря на свою подавленность и бледность, была так красива и изящна, что оставалась королевой праздника. Только Антуанетта, полная живости, блеска и здоровья, могла с ней сравниться.

Впрочем, при первых же звуках музыки Мадлен испытала притягательную силу, исходящую от зажигательной игры умело руководимого оркестра. Ее лицо разрумянилось, появилась улыбка, и силы, что она десять минут тому назад напрасно искала в себе, казалось, возродились как бы по волшебству.

Затем нечто еще больше оживило сердце Мадлен, наполнило ее несказанной радостью. Каждому входившему хоть сколько-нибудь значительному лицу г-н д’Авриньи представлял Амори как своего зятя, и все, кому объявляли эту новость, бросали взгляды на Мадлен и Амори, и, казалось, эти взгляды говорили, как будет счастлив тот, кто станет супругом такой прелестной девушки.

Амори же сдержал слово, данное Мадлен: с большими перерывами он танцевал два или три контрданса с двумя или тремя дамами, ибо совсем никого не приглашать было бы неучтиво.

Но во время перерывов он постоянно возвращался к Мадлен; она очень тихо его благодарила легким пожатием руки, а вид ее говорил ему, как она счастлива.

Время от времени Антуанетта тоже подходила к своей кузине, как вассалка, оказывающая почести королеве, справляясь о ее здоровье и смеясь с нею над людьми с неуклюжими манерами, которые на самых изысканных балах словно нарочно появляются, чтобы предоставить танцорам, не знающим, о чем говорить, тему для беседы.

Один раз, когда Антуанетта подошла к своей кузине, Амори, стоявший рядом с Мадлен, сказал своей невесте:

— И теперь, моя великодушная красавица, чтобы полностью искупить вину, не должен ли я потанцевать с Антуанеттой?

— С Антуанеттой? Ну, конечно, — согласилась Мадлен, — я об этом не подумала, и вы правы, она сердится на меня.

— Как! Она на вас сердится!

— Конечно, она скажет, что это я помешала вам ее пригласить.

— Ах, что за мысль! — воскликнул Амори. — И как вы могли подумать, что подобная глупость пришла в голову вашей кузине?

— Да, вы правы, — согласилась Мадлен, стараясь изо всех сил засмеяться, — да, это было бы нелепо с ее стороны, но, как бы то ни было, вы прекрасно сделали, решив ее пригласить. Идите, не теряйте времени, вы видите, как ее окружили.

Амори, не уловив в ее голосе легкого оттенка горечи, сопровождавшей эти слова, понял ее буквально и не замедлил войти в окружение Антуанетты, затем после довольно долгих переговоров с ней он вернулся к Мадлен, не спускавшей с него глаз ни на миг.

— Ну, — спросила Мадлен с самым простодушным видом, который она сумела принять, — на какой контрданс?

— Однако, — ответил Амори, — если ты королева бала, то Антуанетта — вице-королева, и, кажется, я прибыл слишком поздно: танцоры толпятся около нее, и ее блокнот так перегружен, что туда нельзя внести еще одного.

— Вы не будете танцевать вместе? — оживилась Мадлен.

— Может быть, по особой милости и так как я пришел от твоего имени; я думаю, она собирается обмануть одного из своих обожателей, моего друга Филиппа, и назначила мне пятый номер.

— Пятый номер? — переспросила Мадлен.

Она сосчитала и сказала:

— Это вальс.

— Возможно, — безразлично ответил Амори.

С этой минуты Мадлен была рассеянна, озабочена; на все, что ей говорил Амори, она едва отвечала: она следила за Антуанеттой, а та от шума, света, движения пришла в свое обычное радостное состояние — живая, смеющаяся, окруженная поклонниками, грациозная и легкая, как сильфида, она, казалось, излучала бодрость и веселье.

Филипп холодно смотрел на Амори.

Оскорбленное достоинство заставляло его принять решение не ехать на бал, но тогда на следующий день он не смог бы хвастливо сказать:

"Я был на большом балу, который господин д’Авриньи дал в честь замужества своей дочери; он удался".

И он решил пойти; однако после того, что произошло до этого, он почувствовал себя обязанным быть приветливым по отношению к Антуанетте и холодным по отношению к Мадлен.

К несчастью, поскольку Амори сохранил его тайну, ни та ни другая из девушек не знали о его разочаровании, и его сдержанность не была замечена, как и его учтивость.

Тем временем г-н д’Авриньи наблюдал издалека за своей дочерью. В перерыве между контрдансами он подошел к ней.

— Ты должна идти к себе в комнату, — посоветовал он Мадлен, — тебе нехорошо.

— Наоборот, очень хорошо, отец, я вас уверяю, — сказала Мадлен взволнованным голосом и с рассеянной улыбкой, — впрочем, бал меня чрезвычайно развлекает, и я хочу остаться.

— Мадлен!

— Отец, не требуйте, чтобы я его покинула, прошу вас, вы ошибаетесь, если думаете, что мне плохо — я никогда не чувствовала себя лучше, чем теперь.

И действительно, Мадлен, несмотря на нервное напряжение, была прелестна, и все вокруг желали ей это сказать.

По мере того как вальс, обещанный Амори, приближался, Антуанетта стала поглядывать на Мадлен с беспокойством; иногда взгляды девушек встречались, и, в то время как Антуанетта опускала голову, что-то подобно молнии сверкало в глазах Мадлен.

Когда закончился контрданс перед пятым номером, то есть вальсом, обещанным ей Амори, Антуанетта села возле Мадлен.

Что касается г-на д’Авриньи, то он ни на минуту не терял из виду свою дочь; с тревогой он замечал, как странное пламя, пылавшее в ее глазах, казалось, иссушало слезы; он следил за нервной дрожью, которую она не могла сдержать; наконец не в силах больше сдерживаться, он подошел к ней, взял ее за руку и голосом, полным печали и бесконечной боли, произнес:

— Мадлен, тебе что-нибудь нужно? Делай что хочешь, дитя, это будет лучше, чем страдать в душе так, как ты страдаешь.

— Отец, — воскликнула Мадлен, — вы на самом деле позволите делать что я хочу?

— Увы, так нужно.

— Вы позволите мне станцевать вальс, один только раз с Амори?

— Делай что хочешь! — повторил еще раз г-н д’Ав-риньи.

— Итак, Амори, — воскликнула Мадлен, — следующий вальс, не правда ли?

— Но… — ответил Амори, радостный и озабоченный одновременно, — именно его мне обещала Антуанетта.

Мадлен резким движением повернулась к своей кузине и, ни слова не говоря, вопрошающе посмотрела на нее сверкающим взглядом.

— О Боже, я так устала, — поторопилась сказать Антуанетта, — и если Мадлен хочет меня заменить, а вы, Амори, согласны, я не рассержусь, мне нужно отдохнуть немного, уверяю вас.

Огонек радости вспыхнул в сухих глазах Мадлен. Едва раздалась ритурнель вальса, она встала, схватила своей лихорадочной рукой руку Амори и потянула его в толпу, начавшую уже кружиться.

— Пощадите ее, — сказал совсем тихо г-н д’Авриньи в то время, как молодой человек проходил мимо него.

— Будьте спокойны, — ответил Амори, — только несколько туров.

И они бросились танцевать.

Это был вальс Вебера, страстный и серьезный одновременно, как гений того, кто его сочинил, один из вальсов, что увлекает и заставляет мечтать; движение было сначала довольно плавное, потом оживлялось по мере того, как танец подходил к концу.

Амори поддерживал свою невесту как только мог, но после трех и четырех туров ему показалось, что она слабеет.

— Мадлен, — спросил он ее, — не хотите ли вы остановиться на мгновение?

— Нет, нет, — ответила девушка, — ничего не бойтесь, у меня много сил; если мы остановимся, мой отец может помешать мне продолжать.

И, своим порывом увлекая Амори, она стала танцевать, ускоряя движение.

Не было на этом балу более восхитительного зрелища, чем танец этих двух прекрасных молодых людей столь различной красоты, обнимающих друг друга и бесшумно скользящих по паркету; Мадлен, хрупкая и изящная, словно пальмовый стебель опиралась своей гибкой талией на руки Амори, а тот, пьяный от счастья, забыл о зрителях, о шуме и даже о музыке, уносившей их, забыл обо всем на свете, смотрел в полузакрытые глаза Мадлен, смешивая свое дыхание с ее дыханием, слушал двойное биение их сердец, которые, не нуждаясь в словах, слышали друг друга в своем притягательном порыве и, казалось, стремились навстречу друг другу. И тогда опьянение, овладевшее Мадлен, передалось ему: наставления г-на д’Авриньи, данные ему в ответ обещания — все это исчезло из его памяти, чтобы уступить место странному, поразительному, неведомому исступлению; казалось, они летели под эти лихорадочные такты, однако Мадлен все время шептала:

— Быстрей, Амори, быстрей.

И Амори подчинился, так как это не была больше бледная и томная Мадлен — это была блистательная и радостная девушка, глаза ее горели, а лоб, казалось, был увенчан сиянием жизни. Они продолжали танцевать, когда самые выносливые останавливались два или три раза, они танцевали быстрее, не видя и не слыша ничего. Свет, зрители, зал — все вертелось с ними; один или два раза молодому человеку послышалось, что до него доносится дрожащий голос г-на д’Авриньи, кричавшего:

— Амори, остановитесь! Остановитесь, Амори, достаточно!

Но при каждом таком наставлении звучал лихорадочный голос Мадлен, шептавшей ему:

— Быстрей, Амори, быстрей!

Казалось, что они не принадлежат земле, унесенные в чудесную мечту, в вихрь любви и счастья; они были переполнены чувствами, задыхаясь, говорили друг другу: "Я тебя люблю, я тебя люблю", черпая новые силы в этом единственном слове, и бросались, почти безрассудные, в движение, надеясь, что в нем они и умрут, не чувствуя больше этого мира, думая, что они на Небесах.

Вдруг Мадлен повисла на Амори; он остановился.

Бледная, откинувшаяся назад, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом, она была без сознания.

Амори закричал; сердце девушки вдруг перестало биться, будто оно разбилось. Он подумал, что она умерла.

Его кровь тоже остановилась, а потом вдруг с силой ударила ему в виски. Мгновение он оставался недвижен, как статуя, потом подхватил Мадлен на руки, легкую как перышко, и бросился с нею из гостиной, где минуту назад готов был умереть от счастья.

Господин д’Авриньи кинулся за ним; он не сделал ни одного упрека Амори.

Добравшись до будуара, доктор взял канделябр и пошел впереди них до спальни своей дочери; затем, когда Амори положил Мадлен на кровать, один занялся ее пульсом, в то время как другой поднес ей флакон с солью.

Через несколько минут Мадлен пришла в себя, и, хотя ее отец склонился над ней, а Амори, стоя на коленях у ее кровати, был почти невидим, она остановила свой взгляд на нем.

— А, дорогой Амори, — промолвила она, — что случилось? Мы умерли, мы на Небесах с ангелами?

Амори зарыдал. Мадлен посмотрела на него с удивлением.

— Мой друг, — посоветовал ему тихо г-н д’Авриньи, — возьмите на себя труд попрощаться с нашими гостями. Антуанетта и женщины разденут и уложат Мадлен. Я сообщу вам, как она будет себя чувствовать. Не уходите далеко и, если вы не хотите покидать Мадлен, прикажите постелить вам в вашей прежней комнате.

Амори поцеловал руку Мадлен, с улыбкою следившей за ним глазами, пока он не вышел.

Как и ожидал Амори, все уехали, и он, после того как отдал распоряжение приготовить себе комнату, вернулся, чтобы находиться вблизи Мадлен, у ее двери, стараясь услышать хоть какой-нибудь звук.

Через полчаса ожидания появился г-н д’Авриньи и подошел к молодому человеку.

— Ей лучше, — сказал он, пожимая руку Амори, — я буду дежурить всю ночь. Вы, Амори, ничем нам не сможете помочь, идите отдыхать, и будем надеяться на завтрашний день.

Амори вернулся в свою прежнюю комнату, но, чтобы быть готовым прийти по первому зову, вместо того чтобы лечь спать, он придвинул к огню кресло и вытянулся в нем.

А г-н д’Авриньи вошел в свою библиотеку и долго искал среди книг самых знаменитых профессоров ту, где он смог бы найти консультацию, но, читая тот или иной заголовок, он качал головой, как человек, которому эта книга ничего нового не сообщит.

Наконец, он остановился на маленьком томике в сафьяновом переплете с серебряным крестом вверху, взял его и, войдя в комнату уснувшей Мадлен, сел у ее изголовья.

То было "Подражание Иисусу Христу".

Господин д’Авриньи ничего больше не ждал от людей, но он мог еще надеяться на Бога.