XVI
— Вот и я, — сказала Антуанетта, последовав за кузиной в ее будуар и закрывая за собой дверь.
— Но что с ней сегодня? — прошептал Амори, устремив глаза на дверь.
— Она страдает, — раздался голос позади молодого человека, — волнение вызывает у нее лихорадку, и эта лихорадка ее убивает.
— А, это вы, отец, — сказал Амори, узнав г-на д’Ав-риньи, наблюдавшего за этой сценой из-за портьеры. — О, поверьте, что это не упрек Мадлен, а вопрос, который я задаю самому себе; боюсь, не сделал ли я что-нибудь такое, что могло расстроить вашу дочь.
— Нет, успокойся, Амори, это не из-за тебя и не из-за Антуанетты, и ты не виноват в том, что слишком сильно любишь.
— О отец, как вы добры, успокоив меня таким образом, — сказал Амори.
— Теперь, — продолжал г-н д’Авриньи, — обещай мне, что ты не будешь ее подстрекать ни к танцам, ни к вальсам; за исключением контрдансов, от которых ты не сможешь уклониться, оставайся рядом с ней и говори о будущем.
— О да, будьте спокойны.
В эту минуту они услышали голос Мадлен, с каждым мгновением становившийся все громче.
— О Боже, моя дорогая госпожа Леру, — воскликнула она, — как вы сегодня неловки, пусть это сделает Антуанетта и покончим с этим.
Наступило молчание, потом вдруг она закричала:
— Что же ты делаешь, Антуанетта?
И это восклицание сопровождалось шумом — казалось, это рвется материя.
— Ничего, — отвечала Антуанетта, смеясь, — это булавка скользнула по атласу, вот и все. Успокойся, ты все равно будешь королевой бала.
— Королевой бала! О, ты шутишь, Антуанетта, как это великодушно с твоей стороны! Это ты, которой все идет, будешь королевой бала, а не я… меня трудно украсить и сделать красивой…
— Мадлен, сестра моя, что ты говоришь? — возразила Антуанетта с нежным упреком.
— Я говорю, что скоро придет время, чтобы сделать из меня предмет ваших шуток в гостиной и раздавить меня вашими насмешливыми манерами и вашей торжествующей элегантностью, так что не слишком благородно преследовать меня до моей комнаты вашей победой, которая ясна заранее.
— Вы меня прогоняете, Мадлен? — спросила Антуанетта со слезами в голосе.
Мадлен не произнесла ни слова в ответ. Ответить так было жестоко, и Антуанетта вышла, рыдая.
Господин д’Авриньи остановил ее, в то время как Амори, пораженный этой сценой, продолжал неподвижно сидеть в своем кресле.
— Иди, дитя, иди, дочь моя, бедная Антуанетта! — промолвил г-н д’Авриньи вполголоса.
— О отец, отец! — шептала она. — Я так несчастна.
— Ты не это хотела сказать, и не это ты должна была сказать, — возразил г-н д’Авриньи. — Ты должна была сказать, что Мадлен несправедлива, но это говорит не Мадлен, а лихорадка. Не надо ее обвинять, ее нужно жалеть. Выздоровев, она образумится и будет раскаиваться в своем гневе и попросит прощения за свою несправедливость.
Мадлен услышала, как шепчутся двое, и, без сомнения, подумала, что это разговаривают Антуанетта и Амори. Тогда она резко толкнула дверь, которую Антуанетта не успела закрыть, и, не глядя в комнату, коротко и повелительно произнесла:
— Амори!
Когда Амори встал, она увидела, что он сидел один, в то время как в глубине комнаты были Антуанетта и ее отец. Голоса, которые она услышала, принадлежали г-ну д’Авриньи и его племяннице.
Мадлен мгновенно покраснела, в то время как Амори, взяв ее за руку, вошел с ней в будуар.
— Дорогая Мадлен, — произнес Амори голосом, в котором невозможно было не услышать самую глубокую тревогу, — во имя Бога, что с вами? Я вас не узнаю!..
Весь ее гнев тут же прошел, она упала в кресло и заплакала.
— О да, — заговорила она, — да, я очень злая, не правда ли, Амори?
Вот о чем вы думаете… ют о чем вы не осмеливаетесь мне сказать!.. Да, я ранила в сердце мою бедную Антуанетту, и я заставляю страдать вас всех, хотя вы так меня любите!..
Да, все мне причиняет боль, Амори, даже неодушевленные предметы; все меня ранит, заставляет меня страдать: мебель, на которую я наталкиваюсь; воздух, которым я дышу; слова, с которыми ко мне обращаются; все самое незначительное и все самое лучшее.
Ведь все мне улыбаются, ведь я обрела свое счастье… откуда же эта горечь, что идет от меня ко всему, что меня окружает? Почему на мои раздраженные нервы действует все: день, ночь, тишина, шум? Я впадаю то в черную меланхолию, то в гнев без причины и без повода.
Я не удивилась бы этому, если бы я была больной и несчастной, но ведь мы наконец счастливы, не правда ли, Амори? Ах, скажите мне, что мы счастливы…
— Да, Мадлен, да, любовь моя! Да, мы счастливы… И может ли быть иначе? Я люблю тебя, ты любишь меня, через месяц мы соединимся навсегда!
О чем просить двум избранникам Бога, который дал им возможность устроить свою жизнь по своему желанию?
— О! — воскликнула она. — Я хорошо знаю, что ты мне все прощаешь, но Антуанетта, моя бедная Антуанетта — с ней я обращаюсь так жестоко…
— Она не сердится на тебя, как и я, моя обожаемая Мадлен, и я тебе отвечаю за нее… Боже! Разве у нас всех не бывают минуты уныния и печали?
Не мучайся из-за этого, заклинаю тебя! Дождь, гроза, облако, пробегающее по небу, вызывают недомогание, какое мы не можем себе объяснить сами, а здесь речь идет о причинах изменения нашей душевной погоды, если можно так выразиться…
Входите, мой дорогой опекун, входите, — продолжал Амори, заметив отца Мадлен, — скажите ей, что мы знаем слишком хорошо, какой у нее на самом деле добрый характер, поэтому ее капризы нас не ранят, а минутное плохое настроение не беспокоит.
Но г-н д’Авриньи, не отвечая, с беспокойством подошел к Мадлен, посмотрел на нее внимательно и нащупал пульс.
— Дорогое дитя! — сказал он после минутного молчания, и легко было понять, что все его внимание сосредоточилось на исследовании, которым он занимался. — Дорогое дитя!.. Я прошу тебя о жертве!.. Послушай, Мадлен, — продолжал он, прижав ее к сердцу, — нужно, чтобы ты обещала твоему старому отцу исполнить то, о чем он тебя попросит…
— Ах, Боже, отец! — вскрикнула Мадлен. — Ты меня пугаешь!
Амори побледнел, так как в умоляющем тоне г-на д’Ав-риньи слышался подлинный страх.
Последовало недолгое молчание, и в это время, несмотря на усилия, которые доктор делал, чтобы никто не понял его чувств, лицо его мрачнело все больше и больше.
— Прошу тебя, отец, говори, — произнесла дрожащая Мадлен, — скажи, что нужно мне сделать?.. Я больна серьезнее, чем думала?..
— Моя любимая дочь! — произнес г-н д’Авриньи, не отвечая на вопрос Мадлен. — Я не осмелюсь тебя просить совсем не появляться на этом балу, хотя это было бы самым благоразумным, но если я попрошу об этом, ты скажешь, что я требую слишком многого… Я умоляю тебя, Мадлен, дай мне обещание совсем не танцевать… особенно вальс… Ты не больна, но ты слишком раздражена и слишком беспокойна, чтобы я мог позволить тебе развлечения, которые возбудят тебя еще больше.
— О папа, но как ужасно то, о чем ты меня просишь! — воскликнула Мадлен недовольно.
— Я не буду ни танцевать, ни вальсировать, — сказал ей совсем тихо и торопливо Амори.
Как и говорил Амори, Мадлен, которую иногда лихорадка выводила из себя, была сама доброта.
Эта самоотверженность всех, кто ее окружал, глубоко ее тронула.
— Ну хорошо, посмотрим, — проговорила она, и глаза ее наполнились слезами от умиления и раскаяния, в то время как нежная улыбка появилась и почти тотчас исчезла с ее губ, — хорошо, я жертвую собой: разве мне не нужно искупить свою недавнюю злость и доказать вам, что я не всегда капризна и эгоистична? Отец, я не буду ни танцевать, ни вальсировать.
Господин д’Авриньи вскрикнул от радости.
— А вам, господин Амори, — продолжала Мадлен, — так как надо прежде всего уважать привычки света и соблюдать приличия общества, вам я разрешаю танцевать и даже вальсировать, сколько вы пожелаете, лишь бы только вам не хотелось это слишком часто и вы согласились бы время от времени подпирать вместе со мной стену бальной залы и разделять со мной бездеятельную роль, к какой меня приговаривают отцовские чувства в союзе с медициной.
— О дорогая Мадлен, спасибо, сто раз спасибо! — вскричал г-н д’Авриньи.
— Ты очаровательна, и я люблю тебя до безумия! — сказал ей совсем тихо Амори.
Слуга доложил им, что первые кареты начали въезжать во двор.
Пора было идти в гостиную, но Мадлен прежде всего захотела, чтобы пошли за Антуанеттой. При первых же произнесенных ею словах, выражавших это желание, портьера тихо приподнялась и Антуанетта появилась с покрасневшими глазами, но с улыбкой на губах.
— Ах, моя бедная, дорогая сестра! — сказала ей Мадлен и подошла к кузине. — Если бы ты знала…
Но Антуанетта не позволила ей закончить: она бросилась Мадлен на шею и, целуя ее, не дала произнести ни слова.
Примирение состоялось, и обе девушки пошли на бал, держась за руки: Мадлен, очень бледная, еще более изменившаяся, Антуанетта, уже оживленная и радостная.
