Возвышенные чувства становятся прибежищем для сильных душ и утешением великих печалей. Это вводит в заблуждение сердце — усилие воли оно принимает за спокойствие духа.

Морис с Фернандой так самозабвенно поддерживали друг друга силою взаимной страсти, свободной от всякого чувственного влияния, что, расставшись, оба ощутили то благостное спокойствие, какое дается в награду за всякую земную жертву. Больной не сводил глаз с двери, закрывшейся за Фернандой, словно искал светящийся след, который оставляют за собой в небе падающие звезды, хотя, может быть, это не что иное, как след пролетевшего ангела.

Что же касается куртизанки, то она уверенно шла к своей комнате, но, едва дойдя до середины коридора, услышала за собой легкие шаги и шелест платья. Она остановилась, и в тот же миг ее с двух сторон заключили в объятия, она услышала голос баронессы, которая, расцеловав ее в обе щеки, воскликнула: "Спасибо! Тысячу раз спасибо!", и почувствовала на своей руке, которую безуспешно пыталась освободить, робкое, признательное прикосновение губ Клотильды, прошептавшей: "Да благословит вас Бог".

— А вы, — сказала Фернанда, — будьте счастливы, пусть счастье, какое я оставляю в вашем доме, искупит то волнение, что я сюда принесла, сама того не ведая.

— Вы ангел, — прошептали два голоса, и Фернанда почувствовала, что может продолжать свой путь.

Войдя к себе в комнату, она опустилась на колени и прочитала молитву, которой ее научили в детстве, и никакие посторонние мысли не отвлекали ее ни от благочестивых помыслов, ни от произносимых ею слов, ни от чувства, какое она в них вкладывала. Общие формулы тем и хороши, что они устремлены к благой цели, подчиняя человеческую гордыню общепринятым правилам, они служат напоминанием о всеобщих бедах, ожидающих всякого чада Небесного Отца, и обещают воздаяние вне зависимости от общественных различий. Все, что ведет к братскому христианскому равенству, к этой отправной точке современного общества, несет человеку спасительное благо, каковым бы ни было его душевное состояние и положение среди людей. Всегда небесполезно соединиться во имя веры со всеми теми, кто страждет, кто верит и надеется, ибо счастье даруется нам другими, а наш эгоизм и по законам Бога и по законам человека всего лишь бесплодное отрицание.

Закончив эту молитву, знакомую ей с детства, Фернанда встала, как в былые времена, свободная духом, ясная умом, с очистившимся сердцем; остановившись на мгновение, она огляделась вокруг с ласковой, грустной улыбкой, накинула на себя шаль, взяла шляпу и едва слышным шагом спустилась в прихожую, где ее должен был ждать камердинер.

— Ну что? — спросила она, увидев его. — Вы нашли экипаж?

— Да, сударыня, — ответил камердинер. — Он там, в нескольких шагах от дома. Мне стыдно признаться в этом, сударыня, но я не сумел найти ни коляски, ни кабриолета, ничего, кроме отвратительного двухколесного фиакра. Боюсь, что вам будет в нем очень неудобно, но так как вы сказали, что хотите уехать во что бы то ни стало…

— Хорошо, хорошо, Жермен, — сказала Фернанда. —

Вы в точности исполнили мои указания. Вы знаете, что мне это нравится. Успокойтесь, все будет хорошо.

— Да и ночь холодная, — продолжал камердинер. — А у вас только шаль, ни меха, ни теплой накидки.

— Это не важно, Жермен, поехали.

Тон, каким Фернанда произнесла эти слова, не позволял больше камердинеру высказывать какие-либо замечания. Поэтому он поспешил вперед, показывая Фернанде дорогу из прихожей во двор и со двора в сад. Слуга г-жи де Бартель держал открытой маленькую калитку, находившуюся в нескольких шагах от дома садовника и ведущую в поле.

Выйдя за эту калитку, Фернанда увидела предназначавшийся ей общественный экипаж. Лошадь трясла бубенчиками, а кучер бил в ладоши, чтобы согреться.

К величайшему стыду Жермена, Фернанда села в этот экипаж и, забившись в угол, погрузилась в свои мысли, не замечая ни постоянных толчков, ни монотонного позвякивания бубенчиков, ни энергичных понуканий кучера. Слишком важное событие совершалось в этот час в ее жизни, чтобы она думала обо всех этих мелких неудобствах. Впрочем, мысль ее работала с таким напряжением, что за все время пути она даже не почувствовала холода, которого опасался Жермен, и, оказавшись у двери своего дома, понятия не имела ни о расстоянии, какое пришлось проехать, ни о времени, какое на это понадобилось.

Проснулись горничные. Фернанда отказалась лечь в постель. Яркий огонь и горячее питье согрели ее; затем, велев придвинуть стол и взяв бумагу, перо и чернила, она написала своему нотариусу, чтобы тот немедленно принял ее по срочному делу.

Забрезжил рассвет. Пока камердинер относил нотариусу послание своей госпожи, получив наказ разбудить его, Фернанда надела самое скромное из своих платьев, сняв то, что на ней было, затем, покончив с этим быстрым переодеванием, велела своей горничной собрать необходимое белье для путешествия на несколько недель.

— Ах, Боже мой! — воскликнула удивленная камеристка. — Вы так внезапно уезжаете.

— Я хочу покинуть Париж в девять часов.

— Если вы собираетесь ехать на воды, — возразила камеристка, — позволю себе заметить, что ваши летние туалеты еще не готовы.

— Я еду не на воды, и мне не понадобятся туалеты.

— Значит, вы просто собираетесь провести одну-две недели за городом?

— Делайте то, что я вам говорю, и не задавайте вопросов, — прервала камеристку Фернанда.

— Может быть, вы мне скажете, какие платья и шляпы я должна упаковать.

— Я прошу лишь самое необходимое белье и больше ничего: легкого чемодана или даже сумки будет вполне достаточно.

— Но вам следовало предупредить меня заранее, — продолжала горничная со свойственным прислуге упрямством.

— Это почему же, мадемуазель, позвольте вас спросить? — спросила Фернанда.

— Потому что я ничего не успела приготовить себе.

— Вы со мной не едете.

Услышав этот короткий, суровый ответ, бедная девушка расплакалась. Фернанда, такая строгая и требовательная со своими слугами, по сути, была добра к ним, и прислуга ее обожала.

— Ах, Боже мой! Боже мой! — воскликнула горничная. — Неужели я имела несчастье не угодить вам?

— Нет, — отвечала Фернанда, тронутая горестным выражением, с каким несчастная служанка произнесла эти слова, — нет, Луиза, вы славная и достойная девушка, напротив: вы служили мне преданно и усердно, и я признательна вам за все заботы. Будьте спокойны, я не останусь неблагодарной, вы получите мои последние распоряжения через нотариуса.

— Но, сударыня, простите, что я снова спрашиваю, только мне кажется, что этот последний вопрос просто необходим: когда придет господин граф, что мне ему сказать?

Фернанда покраснела до корней волос, затем, овладев собой, ответила:

— Вы скажете ему, Луиза, что я уехала из Парижа сегодня утром и никогда больше не вернусь.

Горничная в отчаянии сложила руки.

— А теперь, — сказала Фернанда, — соберите все мои ключи и отдайте мне.

Горничная повиновалась, вручив связку ключей своей госпоже; та приказала оставить ее одну.

Горничная ушла.

Достав маленький позолоченный ключик, который она носила на поясе, Фернанда открыла ящик восхитительного столика розового дерева с инкрустациями из севрского фарфора и, взяв шитый бисером белый атласный мешочек с застежкой, положила его себе в корсет. В этом мешочке хранилось несколько писем, присланных ей Морисом во время их короткой связи. Потом, снова заперев ящик, она взяла связку с ключами и, открыв секретер, сожгла все находившиеся там бумаги, затем достала маленький кошелек, в котором было пять или шесть тысяч франков в банковских билетах, и положила в карман пятьдесят луидоров, найденных ею на дне одного ящика. Вскоре ей сообщили, что экипаж готов; завернувшись в широкую теплую накидку, она вышла и приказала ехать прямо к нотариусу.

Бывают дамские нотариусы, точно так же, как бывают дамские врачи; нотариус Фернанды был элегантный молодой человек лет тридцати — тридцати четырех; его кабинет гораздо более походил на будуар какого-нибудь щёголя, нежели на святилище законоведа; это был один из тех редких счастливчиков, кто мог позволить себе купить собственную контору, не испытывая нужды в чьем-либо приданом, так что, оставшись, по счастью, холостяком, он сохранил возможность быть галантным со своими клиентками. На какое-то время он, подобно всем остальным, уступил всепобеждающему очарованию Фернанды и попытался понравиться ей, возымев надежду преуспеть; но вскоре, однако, понял тщетность своих притязаний и весело смирился со своим поражением; его любовные надежды перевоплотились в искреннюю привязанность, и он стал не только поверенным материальных интересов, но еще и другом Фернанды.

Встревоженный ее посланием, а главное, временем, когда оно было доставлено, он соскочил с кровати, хотя было только семь часов утра, и поспешил привести себя в надлежащий вид, чтобы иметь возможность принять Фернанду.

— Что означает этот ранний визит, дорогая клиентка? — спросил он ее. — Поспешите успокоить меня, ибо я крайне встревожен, тем более что вижу вас уже на ногах; хотя, если вы еще не ложились, это другое дело.

— Успокойтесь, мой дорогой нотариус, — печально улыбаясь, сказала Фернанда, — я еще не ложилась.

— В таком случае попробую успокоиться. А теперь садитесь и рассказывайте, какое дело вас привело, чему я обязан столь приятным пробуждением.

И он придвинул к камину большое элегантное бархатное кресло с мягкой спинкой, положил под ноги Фернанде гобеленовую подушку и сел напротив молодой женщины.

— Выслушайте меня, — сказала Фернанда, — вы больше чем просто мой советчик, вы мой друг; вам одному я могу доверить свои планы, ибо знаю, что вы умеете хранить тайну, как исповедник. К тому же предупреждаю вас: вам одному будет известно то, что я сейчас скажу. И если я буду предана, предательство может исходить только от вас.

— Ах, Боже мой! Такое начало вновь повергает меня в ужас! Вы сегодня пугающе торжественны.

— Дело в том, что я приняла важное решение, дорогой друг, решение бесповоротное, и я с самого начала предупреждаю вас об этом, чтобы вы даже не пытались меня отговаривать.

— Какое решение, Боже мой? Вы хотите стать кармелиткой?

— Я думала об этом, — с улыбкой сказала Фернанда, — но вы же знаете, что я против всяких крайностей. Нет, я только собираюсь покинуть Париж и никогда сюда не возвращаться… Ни слова, друг мой, ничто не заставит меня изменить мое решение. Только вам будет известно место моего уединения; я поселюсь в поместье, купленном вами для меня, куда я хотела удалиться, когда состарюсь. Я приближаю на несколько лет намеченное уединение, вот и все; я уезжаю без сожалений. Теперь давайте посмотрим, что у меня есть, расскажите мне о моих денежных делах. Вы удивлены, не так ли? Я в первый раз говорю с вами таким образом; добавлю, что если я богата, то своим положением полностью обязана только вам. Это позволяет мне вести независимую жизнь, и я вам очень признательна.

Поведение Фернанды было настолько спокойным, а язык таким точным и ясным, что нотариус склонил голову в знак вынужденного согласия. Он понял, что при такой решимости не остается места для возражений, и, не говоря ни слова, пошел за папкой, в которой хранились документы, касающиеся состояния его клиентки; затем, придав своему лицу серьезное выражение, никак не вязавшееся с обычной его галантностью, он заговорил как нотариус, хранитель ценных бумаг, доверенное лицо в финансовых сделках, давая необходимые объяснения без единого ненужного замечания.

— Итак, — сказал он, — вы хотите точно знать, каким движимым и недвижимым имуществом владеете?

— Да, в целом, дорогой друг.

— Во-первых: это поместье, приобретенное от вашего имени два года назад и увеличенное купленными недавно землями.

— Каков его общий доход?

— Двадцать тысяч франков в год; все балки в доме были заменены в ноябре прошлого года.

— Далее?

— Во-вторых: расписка на сумму в сто пятьдесят тысяч франков, ссуженную под первую ипотеку при установленной законом ставке в пять процентов.

— Что составляет в год?

— Семь тысяч пятьсот франков.

— Так, значит, дорогой друг, я действительно богата? — сказала Фернанда.

— Подождите.

— Как, это еще не все?

— В-третьих: государственный трех- и пятипроцентный заем, восемь купонов на общую сумму в десять тысяч франков ренты. Вместе с двадцатью тысячами франков от поместья и с вышеупомянутыми семью тысячами пятьюстами франков это составляет капитал в тридцать семь тысяч пятьсот франков ренты, свободной от всяких обложений и налогов. Такова, дорогой друг, точная картина вашего состояния. Вы довольны?

— Я в восторге, это намного превышает то, на что я надеялась. Теперь, дорогой друг, выслушайте мои последние указания. Вот список вещей, которые я желаю получить; вы видите, кроме спальни в полном виде, какую я хочу иметь там: кровать, картины, драпировки и мебель, — словом, всю, какая она есть, я прошу у вас мое фортепьяно, мои ноты, книги, ящик с красками, мольберт, мои статуэтки и эскизы.

— А со всем остальным что нам делать?

— Подождите. Вот ключ от моего столика розового дерева, которым вы всегда восторгались — с этого момента он принадлежит вам; во втором ящике вы найдете мои драгоценности и бриллианты, продайте их самому честному ювелиру, какого только знаете. Говорю вам это потому, что теперь он обворует не меня, а бедняков моего прихода, которым предназначается выручка от этой продажи.

Нотариус поклонился.

— А другая мебель? — спросил он.

— Тоже продайте, но не на торгах, а всю целиком — Монбро и Гансбергу, у которых я почти все и купила. С этого дохода вы возьмете годовое жалованье для всех моих слуг и вручите им от моего имени.

— Очень хорошо, а остальное?

— Остальное вложите куда-нибудь. Что же касается моего гардероба, то все без исключения принадлежит моим горничным. Для света я отныне мертва. Женщины, которую вы знали, — продолжала Фернанда, заметив удивление нотариуса, — больше не существует, но на смену ей пришла другая; она отвергает ее дурные помыслы и наследует все ее добрые чувства, и поверьте, она никогда не забудет вашего доброжелательного отношения. А теперь, верно, мне следует оставить вам что-то вроде доверенности, полномочий, словом, какую-то бумагу?

— Разумеется, — сказал нотариус. — Но, — продолжал он, не в силах полностью избавиться от сомнения, — возможно, вы передумаете и не разумнее ли будет подождать?

— Вы хотите, чтобы я подвергла себя испытанию, — хорошо, тем лучше. Дайте мне незаполненную доверенность;

сегодня восьмое мая, через полтора месяца вы ее получите. Вы довольны? А теперь раздобудьте- мне пять или шесть тысяч франков золотом, пошлите за почтовыми лошадьми вот с этим паспортом — он еще не кончился, — пускай возьмут по дороге у моего мастера дорожную коляску и ждут у вашей двери.

Нотариус собрался было что-то возразить по поводу столь спешного отъезда, но Фернанда продолжала:

— В Париже можно найти все что угодно и когда угодно: отдайте распоряжения, прошу вас; я знаю, вы достаточно хорошо ко мне относитесь, чтобы простить мне такое обращение с вами.

Нотариус не возразил более ни слова; его камердинеру, человеку неболтливому и сообразительному, было дано задание выполнить все поручения; затем нотариус сел возле своей прекрасной клиентки и, глядя на нее с ласковым состраданием, спросил:

— Что произошло, бедный мой друг?

— Что произошло? — повторила Фернанда. — То, что рано или поздно должно было произойти при моем характере, ведь вам он известен. Сильное потрясение породило в моей душе твердую решимость. Вы прекрасно знаете, мой друг, что я всегда мечтала жить независимой, размеренной жизнью, — так вот, время это настало. Еще вчера я была погружена во мрак, и вдруг сверкнула молния, озарив более счастливые для меня времена; я вспомнила, какой я была и какой должна стать, решение мое было принято и приведено в исполнение без промедлений, и каким бы странным и неожиданным оно ни казалось, оно окончательно и бесповоротно; вы видите, я спокойна и почти счастлива. Что ж, если, чему я, впрочем, не верю, меня одолеет скука, я вернусь в ваш огромный город искать дозволенных развлечений и уподоблюсь мужчине зрелому и рассудительному, ибо мне не суждено вкусить счастья брака и радостей материнства; это единственно возможный для меня выход — ни слова на сей счет, мой друг; может статься, что какой-нибудь мужчина, достаточно безрассудный, пожелает жениться на мне; я буду соблюдать осторожность и никогда не приму такого рода предложения; не следует забывать, что в один прекрасный день кто-то может заставить покраснеть моих детей напоминанием о том, кем была их мать.

Ее белая рука с тонкими пальцами коснулась слегка дрожавшей руки нотариуса.

— Ну что же, — сказала Фернанда, — поддержите меня в моих добрых начинаниях, вы ведь не раз слышали, как я развивала эту теорию?

— Да, — согласился он, — но я никогда не думал, что вы приведете ее в исполнение.

— Вы были вчера в Опере? — спросила Фернанда, изменив внезапно не только тему разговора, но и тон, и манеру поведения. — Что там говорили?

— Там заметили ваше отсутствие.

— В самом деле? Что же тогда скажут завтра? Что я уехала в Лондон или в Санкт-Петербург? Пускай говорят, мой друг, и не забудьте, что я доверила вам свой секрет, полагаясь на вашу честность; пускай говорят что хотят, ну а вы, если соскучитесь без вашей старинной приятельницы, если завещания и брачные контракты дадут вам передышку хотя бы на неделю, приезжайте в мою пустынь.

— Фернанда! Фернанда! Боюсь, вас ждут печальные разочарования.

— Что делать? Тут уж отрекаться не придется, ведь я покинула Париж в присутствии нотариуса. Ах, вот вы и улыбнулись, мой дорогой нотариус; я вижу, ваша светскость не позволит вам благосклонно принять мои разумные доводы, так что мне остается безумствовать и дальше. За этим дело не станет. И все-таки у меня достаточно ясная голова, чтобы стоять на своем. Мало того: так как вы холостяк, и, следовательно, я ни у кого не вызову ревности, прошу вас подать мне завтрак вон туда, поближе к огню: отбивные и холодное шампанское.

— Нет, нет, безумная бедняжка! — со слезами на глазах воскликнул нотариус при виде этой деланной веселости. — Нет, напрасно вы стараетесь, я догадываюсь о том, чего вы не хотите сказать. Ваша улыбка скрывает какую-то сильную и несчастную страсть; неверность какого-то мужчины, которого вы любите, какой-то разрыв, так ведь? Признайтесь мне, умоляю вас. Вы знаете, насколько я вам предан, мои советы идут от сердца. Этот непринужденный тон и обычно несвойственные вам легкомысленные речи выдают вас. Вы хотите скрыть какое-то горе, терзающее ваше сердце; вы пытаетесь наказать себя за вероломство какого-то возлюбленного. Говорите, говорите, прошу вас во имя нашей старой дружбы. Быть может, я смогу все исправить — правду, Фернанда, скажите правду!

— Правду, — отвечала Фернанда с присущим ей милым и серьезным чистосердечием, — я говорила вам ее при всех важных обстоятельствах моей жизни, говорила без прикрас и без надрыва. Я и сегодня рассказала бы вам все без утайки, если бы мой секрет принадлежал только мне, хотя мое откровение все равно ни к чему бы не привело с точки зрения того, что вы имеете в виду, ибо какую помощь может оказать весь ваш опыт в такой неосязаемой материи, как прошлое? Поверьте, мой друг, я говорю искренне; впрочем, какой мне интерес не быть искренней с вами? Я еду по собственной воле, меня никто к этому не принуждает, из Парижа меня гонит отвращение к прошлому, а увлекает за собой надежда на будущее. Добрые намерения ведут к добрым делам. Теперь вы мне верите?

— Приходится, раз вы не хотите сказать ничего другого.

— Вы по-прежнему отказываете мне в завтраке?

Нотариус позвонил и отдал распоряжения. Через десять минут принесли сервированный столик.

Во время этого последнего завтрака Фернанда была на редкость хороша. В порыве невинного кокетства она, казалось, хотела поразить того, кто так хорошо ее знал.

В девять часов во дворе послышался шум въезжавшего экипажа, а через минуту появился камердинер с золотом, о котором просила Фернанда. Все было готово. Фернанда с улыбкой поднялась.

Нотариус все еще не мог поверить, что это не сон и что он вот-вот не исчезнет.

— И одна, совсем одна в таком далеком путешествии! — воскликнул он, увидев, что Фернанда берет накидку и шляпу.

— Я отправляюсь на поиски нового мира, — сказала Фернанда, — и, если я найду его, ничто не должно напоминать мне там старый мир, что я покидаю. Я никого не хочу унижать своим раскаянием. — И она добавила с чарующей грацией: — Возможно, мы видимся в последний раз, так что окажите любезность, потрудитесь проводить меня вниз.

Нотариус проводил Фернанду до самого экипажа.

— Знаете, — сказал он ей, — если бы соседи не собрались у окон посмотреть на нас, я опустился бы на колени, чтобы поцеловать край вашего платья, вы необыкновенная женщина, и я уверен, что за вашей простотой кроется великая самоотверженность.

— Что ж! — ответила Фернанда. — Вместо того чтобы целовать край моего платья, поцелуйте меня. Может, вас это устроит на худой конец.

И она подставила лоб своему достойному другу, а тот прикоснулся к нему дрожащими губами. Событие это, на вид такое обычное, было одним из самых больших потрясений в его жизни.

Какой дорогой поедем из Парижа? — спросил кучер.

— Через заставу Фонтенбло, — ответила Фернанда.

И когда экипаж тронулся с места, она в последний раз протянула через дверцу руку; этот человек, который всегда был только ее другом, запечатлел на ней последний поцелуй.

Затем лошади пустились вскачь; обычно они несутся так, пока не выехали из города, но стоит им оказаться в предместье, и они как бы сами собой замедляют шаг.

В то время как Фернанда выезжала из Парижа через заставу Фонтенбло, г-н де Монжиру въезжал в город через заставу Мен. Он не мог дождаться назначенного часа и отправился требовать отчета у своей прекрасной любовницы за ее исчезновение из Фонтене-о-Роз — исчезновение, которое, впрочем, никого, кроме него, не удивило.

Приехав к Фернанде, пэр Франции застал там лишь слуг, терявшихся в догадках. Ему удалось узнать только одно: госпожа поручила горничной сказать графу, что она покинула Париж и никогда больше туда не вернется. Правда, горничной пришлось повторить эту обескураживающую новость раз восемь или десять: г-н де Монжиру не хотел этому верить.

В отчаянии бросился он к г-же д’Ольне и рассказал ей все, то есть то малое, что ему было известно, допытываясь, не знает ли она чего-нибудь еще. Госпожа д’Ольне знала еще меньше, чем граф, но, как женщина-литератор, тут же стала кричать о безнравственности, обещала все разведать, извратила факты, которые ей удалось собрать относительно этого странного исчезновения, выдумала другие, пытаясь своими собственными измышлениями логически обосновать его, и на другой день все праздные люди элегантного парижского общества и на бульваре Тортони, и в фойе Оперы, и в Жокей-клубе обсуждали исчезновение прекрасной Фернанды. Неделю все жили под этим впечатлением.

Леон де Во и Фабьен де Рьёль удивлены были не меньше, чем остальные. Хотя для них было очевидно, что отсутствие Фернанды связано с теми событиями, в каких они сыграли свою роль в день 7 мая, в день, в течение которого столько всего произошло. Но когда они после этого в первый раз вернулись в Фонтене, им ответили, что г-н Морис все еще болен, г-жа де Бартель не принимает и баронесса находится в Париже, поэтому им, как и всем прочим, пришлось придерживаться лишь предположений.

Госпожа де Нёйи потеряла всякую надежду унизить свою подругу, дав ей почувствовать превосходство, которое дается безупречным поведением и собиралась отыграться на г-же де Бартель и на баронессе. Но, к счастью, баронесса вместе с сыном, пока еще довольно слабым, и сияющей от счастья Клотильдой вскоре опять появилась в свете, чтобы сообщить о своем скором браке с графом де Монжиру; свадьба состоялась 7 июня 1835 года, то есть ровно через месяц, день в день, после визита Фернанды в Фонтене-о-Роз.

А три месяца спустя Морис, как обещала ему Фернанда, получил следующее письмо (оно так и не дало ему никаких сведений относительно ее местопребывания, поскольку на конверте не было штемпеля):

Пройдя по аллее вязов, я вхожу в замок — приходится называть мое жилище так, как это принято здесь, — оставив за собой большую дверь, украшенную гербовым щитом; если бы я разбиралась в геральдике, я сказала бы вам, какое у него поле: лазурное, красное, зеленое или черное — и какой лев на нем изображен: поднимающийся, идущий или готовящийся к прыжку; но так как я в этом не разбираюсь, ограничусь тем, что скажу: на гербе поперечные полосы, а лев стоит с мечом.

Поднимитесь по широким, гладким ступеням — их двадцать, — держась за массивные железные перила, и вы окажетесь на втором этаже; там я и обитаю.

Море — это бесконечность, необъятность, то единственное, что дает наиболее полное представление о Боге.

Вот и все, Морис. Второй этаж — это мой, только мой мир, моя вселенная, мое прошлое и будущее, мои радостные и горестные сокровища — все там.

Только прибавьте к этому вечное пожелание: на нем сосредоточены все мои помыслы и им я заканчиваю и утреннюю, и вечернюю свою молитву — то самое, каким я хочу закончить это длинное письмо: Морис, будьте счастливы.