— Морис, — начала Фернанда, — позвольте мне сначала принести вам благодарность, как приносят благодарность Богу; я обязана вам самыми счастливыми днями в моей жизни. В старости, когда я останусь совсем одна, я оглянусь на прошлое, и единственным светлым временем за все мое существование будет время, освещенное вашей любовью. Когда настанет мой смертный час и своим раскаянием я искуплю мою вину, я попрошусь у Господа Бога в рай, похожий на те три месяца, что были ниспосланы мне Небом.

— О! — воскликнул Морис. — Спасибо за то, что вы сейчас сказали.

Фернанда грустно улыбнулась, заметив заблуждение молодого человека, столь странно истолковавшего ее слова.

— Да, Морис, — продолжала она, — я благодарна Господу Богу за эту любовь не только потому, что она пробудила мои чувства, но и потому, что она закалила мою душу, это главное; она заставила меня забыть о существовании мира развращающего и продажного, заставила предать забвению мое прошлое и внушила беспечальное отношение к будущему, впервые я почувствовала себя счастливой, испытывая гордость за свое чувство. Чувство это было настолько чистым, что оно возвышало меня над моими ошибками, настолько милосердным, что я простила тем, кто вынудил меня совершить их. Я жила только вами, Морис, все мои помыслы были обращены к вам. Я засыпала, убаюканная сладкими снами, и просыпалась в сладкой действительности. Мое счастье было слишком велико, чтобы длиться вечно, но я благодарна Небесам за то, что они даровали мне его; надежду мне заменят сожаления, идя навстречу будущему, я буду обращать свой взор в прошлое.

Поэтому, когда я обнаружила, что вы обманули меня, Морис, охваченная горем, ослепленная им, я не поняла, что вы не могли поступить иначе. Мне почудилось, будто что-то разбилось в моей жизни; я испытывала горькую потребность в страдании, однако одиночество и тишина пугали меня, потому что больше всего я боялась не кого-нибудь, а только себя. Я жаждала шума, суеты и даже мести. Несчастная, я не подумала, что если любишь по-настоящему, то мстишь прежде всего себе! Мне хотелось воздвигнуть между вами и мной непреодолимый барьер. Вот видите, Морис, я по-прежнему любила вас, если так боялась себя. Я снова окунулась в беспорядочную жизнь прошлого. В вашем присутствии куртизанка исчезла, но повторяю вам, вы были моим добрым гением, Морис, ваше отсутствие заставило ее воскреснуть. О, я очень виновата, поверьте мне, или, вернее, я просто обезумела. Не зная той нужды, что служит порой оправданием увядшим женщинам, я обсуждала с новым любовником цену своей персоны. Да, да, плачьте, — сказала Фернанда молодому человеку, который не в силах был сдержать рыданий, — плачьте надо мной, ибо тогда я достигла такой степени позора, какого не знала никогда. Уже было вновь обретя добродетель, я опять цинично погрузилась в порок, стала кичиться роскошью, изображать бесстыдную женщину и, следовательно, женщину счастливую.

Да вот хотя бы вчера, когда меня, веселую и беззаботную, ничего не подозревающую, доставили сюда ваши друзья, и я чуть было не наткнулась беспечно на ваш гроб, — вчера еще я в слепоте своей верила в возможность подобного существования; вчера, отбросив всякие приличия, к которым хранила в глубине души уважение, забыв о благочестивых уроках моей юности, я, преодолев с помощью моего инкогнито общественные барьеры, вошла в этот дом с высоко поднятой головой. Морис, я увидела вашу мать, увидела вашу жену, снова увидела вас, и все мое бесстыдство спало с меня, как падает при первом же ударе плохо пригнанная и плохо закаленная броня. Морис, все это неспроста, и вовсе не случай позволил этим легкомысленным молодым людям, в чьих руках я была игрушкой, привезти меня сюда. И тайна, что я хотела бы скрыть даже от самой себя, разглашена была тоже не напрасно; громко прозвучавшее имя моего отца разорвало цепь, приковавшую меня к позору, оно пробудило в моем сердце запрятанное глубоко чувство сословного достоинства, возродило стремление к благородным поступкам и желание чистой жизни. Морис, у меня достало мужества скрыть от вас, что я несчастная девушка благородного происхождения, сброшенная с вершины высшего света на дно общества. Мне не хотелось, чтобы вы осознали путь, проделанный мною, когда я спустилась туда, где вы меня нашли; но вы, с вашим возвышенным прозорливым сердцем, вы угадали это, да? Я никогда не осмеливалась признаться вам, что мой несчастный отец, умерший на поле брани на руках наследного принца, принадлежал к старинному роду дворян, всегда готовых пролить кровь если не ради своей страны, то, во всяком случае, ради своего короля. В вашем аристократическом доме я как бы вновь обрела своих предков, имевших полное право быть принятыми здесь как ровня. Морис, я призываю их себе на помощь, я умоляю их о защите и в обмен на ту помощь, что они окажут мне в борьбе против вас, а главное, против меня самой, о, я им всем сердцем обещаю омыть своими слезами запятнанный мною старинный герб.

Речь Фернанды изобиловала таким смешением поэзии и реальности, простоты и восторженности, что Морис и не пытался даже отвечать; он только смотрел и слушал; такое душевное состояние молодого человека благоприятствовало планам Фернанды, и она сделала над собой усилие, чтобы воспользоваться этим. Восторженная вспышка, осветившая ее лицо, угасла, горячий пыл сменила грустная, ласковая улыбка, и, положив руку на сердце молодому человеку, она продолжала:

— Теперь вы понимаете меня, Морис? Это сердце, исполненное доброты и благородства, это сердце, которое, как я всегда ощущала, приложив к нему руку, начинало биться чаще, когда речь заходила о тех тонких и деликатных чувствах, какие от многих людей ускользают, — понимает ли это сердце, почему Фернанда, превратившаяся для вас в целомудренную возлюбленную, обманутая вами, вновь стала куртизанкой?

— О да, да! — воскликнул Морис. — И потому, Фернанда, Бог свидетель, я не хочу слышать о том, что произошло, ничего не хочу знать, я не только прощаю, но и предаю все забвению.

— Да, Морис, да, — отвечала Фернанда, — я принимаю прощение, но отказываюсь от забвения.

— Но почему? Боже мой! Почему? — спросил Морис.

— Потому что наши отношения были не банальной связью — ее нельзя, разорвав, потом возобновить. Нет, нет, Морис, закройте глаза, забудьте, что здесь, рядом с вами, сидит на вашей кровати молодая и, как говорят, красивая женщина: смотрите на меня и слушайте сердцем. Морис, сблизиться нам теперь было бы не просто преступлением, а осквернением. Поверьте, то, что мы испытали, переживают один лишь раз. Пылкие восторги угасли и никогда не вспыхнут вновь. Упоение страсти, омытое вашими и моими слезами, уже ничем нельзя будет оправдать. Морис, будьте отважным мужчиной, а я хочу быть безупречной женщиной.

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнул Морис, только теперь поняв истинную цель Фернанды, которую он безуспешно пытался постичь во время ее долгой речи. — Да знаете ли вы, что своим требованием вы навсегда губите наши отношения и, значит, одну-единственную мою надежду? Знаете ли вы — да, вы это прекрасно знаете, — знаете ли вы, что моя любовь — это моя жизнь?

— Я уже недостойна вашей любви, Морис. Рассказывая вам обо всем, я хотела очистить душу, но не тело. Моя душа по-прежнему достойна вас, Морис, ибо она дрогнула потому лишь, что слишком любила вас, но женщина принадлежала другому.

— О! Какое это имеет значение, раз, уступая другому, вы любили меня одного!

— Не говорите так, Морис, не говорите так, — ласково возразила Фернанда, — ибо, повторяю вам, наше сближение невозможно.

— Фернанда, — воскликнул Морис, — при желании нет ничего невозможного!

— Морис, — сказала Фернанда с холодным смирением в голосе, — Морис, вы знаете имя любовника, что был у меня после вас?

— О нет, нет, не знаю и знать не хочу.

— Ну что ж, придется мне сказать вам. Этот любовник — господин де Монжиру.

— Граф! — воскликнул Морис, ломая руки. — Граф де Монжиру! О сударыня! Я не ослышался?

— Разве я его знала, Морис? И разве я его когда-нибудь видела? — отвечала Фернанда. — Разве я знала, что он ваш отец?

— Мой отец! Мой отец! — воскликнул Морис. — Кто вам это сказал?

— Простите, Морис, — смиренно сложив руки, сказала Фернанда, — я не обличаю и не обвиняю, я повторяю лишь то, что госпожа де Бартель сама сказала ему вчера вечером.

Фернанде показалось, будто она услышала чей-то приглушенный стон; она огляделась вокруг и, никого не увидев, подумала, что ошиблась.

Тогда после минуты тягостного молчания она продолжила:

— Знаете ли вы, Морис, весь ужас этих слов для нас: господин де Монжиру — ваш отец!

Опустив голову, Морис не проронил больше ни слова, только слезы катились по его бледным щекам.

— Вы же видите, Морис, — продолжала Фернанда, нам остается только оплакивать прошлое, вы ведь знаете, что я не из тех бесчестных и бессовестных женщин, которые смеются над самым святым. Хотя, признаюсь вам, Морис, — ибо я должна полностью исповедаться перед вами, — на какое-то мгновение здесь, в этом доме, несмотря на присутствие вашей жены, сердце мое поверило в то, что наши отношения могут возобновиться и все будет как прежде. Но всякая дурная мысль несет с собой наказание. Едва я успела подумать об этом предательстве, как тут же понесла за это наказание, узнав роковую тайну. И тогда, Морис, все было кончено. Я приняла бесповоротное решение: ни шагу дальше, оставить все как есть. Поэтому, Морис, именно поэтому, клянусь вам, я содрогнулась до глубины души, задрожала от ужаса всем телом, когда господин де Монжиру пришел недавно предложить мне руку, состояние и свое имя. Вы понимаете, Морис? Я жена вашего отца! Я, Фернанда, — графиня де Монжиру! Хотя, Морис, я выслушала все это с болью в сердце, но внешне спокойно, ибо видела что-то очень печальное и достойное жалости в этой любви старика (ведь над ней свет, наверное, посмеялся бы), любви достаточно большой и глубокой, если она заставила такого человека, как граф, для кого общественное мнение всегда было неизменным ориентиром, решиться преодолеть расстояние, отделяющее его от меня. Ах, Боже мой, Морис! Я прекрасно знаю, хотя прискорбно говорить об этом, что для светских людей, столь суровых в вопросах соблюдения этикета, кровосмешение не существует, если не подписан брачный контракт, если не исполнены гражданская или религиозная церемонии, настолько общественные условности заслоняют от них закон природы! Но 22-878 я, я, Морис, моя стыдливость — позвольте мне употребить это слово — была оскорблена; да и вы, Морис, вы сами и ваша подавленность доказывают мне это, вы чувствуете то же, что и я. Нам остается склонить голову и начать: вам — путь к счастью, мне — путь к искуплению. Не качайте головой, Морис, при слове "счастье"; в вашем возрасте — это сооружение, творцом которого совсем нетрудно стать, это статуя, для которой любой человек, создавший ее в соответствии со своей фантазией, может быть Пигмалионом.

Из стесненной груди молодого человека вырвался вздох. Его затуманенный взгляд застыл, глубокое уныние пришло на смену страстному порыву. Фернанда завладела его рукой (Морис судорожно прижимал ее к сердцу, словно хотел усмирить жгучую боль) и, решив, что пора любой ценой, даже встряской, вытащить его из этого состояния, заговорила, следуя к намеченной цели окольным путем:

— Итак, Морис, мы уже не можем позволить себе отступать. Господь Бог оставил за нашей спиной преступление, чтобы отрезать нам дорогу назад, и, быть может, когда-нибудь вы сочтете проявлением его милости то, что сейчас вам кажется доказательством его гнева. Морис, я уже говорила вам, из нас двоих, благодарение Небу, именно вы находитесь в привилегированном положении, ибо чувство, которое, как вам казалось, навсегда умерло в вашем сердце, никуда не ушло, оно рядом и готово возродиться. О Боже мой! Вы еще не знаете, какая сила движет бедным человеческим сердцем. Морис, поверьте женщине. Клотильда так молода, красива, Клотильда создана для того, чтобы быть любимой.

— Да, — воскликнул Морис, — да, все это я знаю, но Клотильда — бесчувственная статуя, Клотильда — бесстрастная девочка, Клотильде не дано любить.

Фернанде снова почудилось, будто послышался какой-то стон. Она опять огляделась по сторонам, но, никого не увидев, следуя захватившему ее порыву, продолжала:

— Все это было верно вчера, Морис, но сегодня все не так.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул молодой человек.

— Что со вчерашнего дня статуя ожила, со вчерашнего дня девочка превратилась в женщину, а женщина стала ревновать.

— Ревновать! Клотильда ревнует! — повторил Морис тоном, в котором сквозила горечь: ничего не поделаешь, самолюбие глубоко укоренилось в сердце мужчины. — Ну, если Клотильда и ревнует, то никак не меня.

— Ошибаетесь, Морис, именно вас, и благодарите Бога, что это чувство родилось у нее только вчера; кто знает, Морис, если бы ее сердце в течение трех месяцев испытывало то, что оно испытывает со вчерашнего дня, какие непоправимые несчастья могли бы произойти для вас!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Морис. — Объяснитесь, Фернанда, я вас не понимаю.

— Боже мой! — сказала Фернанда. — До чего же слепы мужчины! Неужели вы не понимаете, Морис, что молодая, красивая и притом покинутая женщина…

— Фернанда, — воскликнул Морис, — вы подозреваете Клотильду?

— Конечно, нет, сохрани меня Бог, — отвечала молодая женщина, и, поскольку Морис нахмурил брови, она продолжала: — Послушайте, друг мой, то, что я собираюсь вам сказать, касается деликатного вопроса; но меня не по моей воле ввели в ваш дом, я здесь, чтобы восстановить покой и, если можно, всеобщее счастье. Поэтому дайте мне возможность проникнуть в святая святых вашей семьи. Морис, мне дорого ваше счастье, я хочу, чтобы как в прошлом, так и в будущем оно было вне всякой опасности или, по крайней мере, чистым от всяких подозрений. Так вот, свою честь, Морис, вы неосторожно поставили под удар, как ставит под удар свое состояние неразумный игрок.

При этих словах молодой человек поднял голову, глаза его сверкнули. Фернанда целила в сердце и попала; заметив это, она поздравила себя.

— Фернанда, — сказал Морис, — что означают ваши речи? Говорите. У вас есть что сказать мне? Вы говорили о Клотильде, подумайте, вы говорили о женщине, которая носит мое имя.

— Да, я говорила вам о ней, Морис, и поспешу добавить, что тень дурных помыслов пока не омрачила ее чела. Но откуда вы знаете, что ваше безразличие не поколебало бы чистоту ее души, что пелена невинности, окружающая ее, подобно туманному облаку, окутывавшему античных богинь, чтобы сделать их невидимыми для людей, не рассеялась бы под воздействием внутренних сил? Ревность — плохой советчик, Морис. А что, если, оправдывая себя вашим примером, она стала бы считать добродетель лицемерием, а преступление — справедливым возмездием?

— О! Подобные мысли никогда бы не пришли Клотильде в голову! — воскликнул Морис.

— Да, но если такие мысли не приходят в голову покинутым женщинам, ведь они еще слишком молоды, чтобы самим до них додуматься, то, поверьте мне, Морис, всегда найдется тот, кто подскажет их.

— Фернанда! Фернанда! — воскликнул Морис. — Берегитесь, я оглядываюсь вокруг себя в поисках того мужчины, о ком вы говорите.

— Ошибаетесь, Морис, — с живостью возразила Фернанда, опасавшаяся, что Морис зайдет слишком далеко, дальше, чем она предполагала. — Я никого не имела в виду, я говорила предположительно, вдавалась в общие рассуждения.

— О! — продолжал Морис. — Горе тому, кто посмеет заронить в свое сердце хоть крупицу надежды! Клянусь вам, Фернанда, если он не похоронил эту надежду на дне своей души, ему придется заплатить за нее своею жизнью.

— Вы забываете, Морис, что человек, которому вы угрожаете, — это вы сами, виновник вы, и никто другой. Видно, так будет всегда, неужели ваш мужской эгоизм всегда будет мешать вам здраво судить о ситуациях, создаваемых вами самими? Вы, Морис, такой прямой, такой честный, возможно ли, чтобы лишь в одном-единственном случае вы не понимали своей несправедливости? Как, вы собираетесь требовать от своей жены соблюдения законов, которые сами нарушили, соблюдения добродетелей, которые торжественно клялись хранить, но сохранить не сумели, последовательности усилий, которых сами не делаете? И это при том, что ваши иллюзорные права и воображаемая власть никак не ограничивают вашей собственной свободы, позволяя злоупотреблять всем! Там, где существует брачный контракт, Морис, привилегиям конец; узы созданы равно как для жены, так и для мужа: тот, кто разрывает их, присваивая себе свободу, обязан давать эту свободу и другому. Морис, возблагодарите Небо за то, что оно послало вам такую жену: у нее все основания упрекать вас, а у вас нет ни малейшего повода для упреков, вы обо всем забыли, а она все помнила. Морис, вы счастливый человек во всех отношениях, ибо госпожа де Бартель достойна и вашего уважения и вашей любви.

Морис приподнялся на локте, и по его судорожно сжатому кулаку, прерывистому дыханию, раздувающимся ноздрям было видно, что на него все сказанное произвело глубокое впечатление. Фернанда была рада достигнутому результату, ей удалось заронить в сердце, что готовилось к смерти, зерно новой жизни, дав повод для безотчетных страхов, и теперь она начинала верить в будущее того, кого так любила. И, думая лишь о вечной разлуке, о чем ей еще предстояло сказать, она продолжала:

— Увы, Морис! Я заставила вас сейчас краснеть за присущий мужчинам эгоизм, хотя мы тоже не лучше вас. Я говорила о вашей жене, потому что внимательно наблюдала за ней, внимательно присматривалась к ней. На то были свои причины, и, если бы я действительно обнаружила за ней какую-нибудь вину или даже малейший намек на ошибку, я бы промолчала; а может быть, из-за того, что зло успешно побеждает в нас добро, я, заглушив в себе праведные сомнения и отбросив благочестивые помыслы, пришла бы к вам и сказала: "Морис, давайте любить друг друга, зачем нам быть лучше других, будем счастливы средь всеобщей испорченности, проявляя взаимное молчаливое снисхождение". И еще бы добавила, раз уважаемый человек, занимающий столь высокое положение в обществе, не считал позорным жениться на мне, раз законодатель, зодчий общественной жизни, не считал преступлением наследовать своему сыну, я бы добавила: "Морис, мы можем пренебречь обществом, обманув его; скрытая от посторонних глаз любовь может удовлетворить наш восторженный эгоизм, наши чувства заслонят нас от бурь, а наслаждение позволит забыться; с насмешкой на устах и презрением в сердце вы сможете сносить присутствие вашей жены, виновной, как и вы, а я — присутствие всех этих мужчин, тоже небезупречных".

Но повторяю вам, я преклоняюсь перед той, которую вы зовете Клотильдой, ее добродетель заставляет меня следовать ее примеру, возвышает меня; при виде ее невинности я вспомнила о своей; поняв, что она достойна уважения, я поняла, что и меня тоже еще могут уважать. Морис, надеюсь, вы не станете оспаривать подобное решение, не станете толкать меня обратно в пропасть, когда я чувствую в себе силы выбраться оттуда. Морис, с вашей помощью я хочу подняться на ту высоту, с которой упала; не лишайте меня той единственной заслуги, что мне еще осталась; помните, что сказал Господь: тот, кто покаялся, достойнее того, кто не грешил.

— О Фернанда! Фернанда! — воскликнул Морис, протягивая руку куртизанке. — Вы в тысячу раз лучше меня, это вы помогаете мне встать своими словами, а не я поддерживаю вас, протягивая вам руку.

Несчастная женщина схватила обеими руками горячую руку, протянутую ей молодым человеком, и оба умолкли на несколько минут, это молчание было красноречивее всяких слов, их души слились на мгновение в едином порыве невыразимой боли.

— Вот и все! — сказала через минуту Фернанда, ласковым тоном и пристальным взглядом смягчая краткость своих слов.

— Да, я понимаю, что это необходимо, — ответил Морис, — но порою необходимость бывает очень жестокой.

— Ах, Боже мой! Боже мой! Благодарю вас, — воскликнула Фернанда, — значит, я приехала не напрасно.

— Но есть одно условие, Фернанда.

— Какое?

— Вы мне дадите нерушимое обещание.

— Я все обещания считаю таковыми.

— Хорошо! Когда-нибудь мы должны увидеться.

— Да, обещаю вам, но только если узнаю, что вы счастливы.

Морис печально улыбнулся.

— Вы отклоняете мою просьбу, — сказал он.

— Морис, я надеюсь увидеть вас гораздо раньше, чем вы думаете.

— А вы? — спросил Морис в нерешительности.

— Что я? — с улыбкой произнесла Фернанда.

— Что с вами станется?

— Да, Морис, я понимаю, — отвечала Фернанда, — это последняя мука вашего сердца, и я благодарю вас, хотя ее и породил эгоизм. Да, вас мучает мысль, что вы можете встретить меня с каким-то другим мужчиной в экипаже, заметить позади меня чью-то тень в ложе театра, услышать, что Фернанда была на водах в Пиренеях, в Баден-Бадене или Эксе с таким-то русским князем или таким-то немецким бароном. Будьте откровенны, Морис, ведь думаете-то вы об этом, когда спрашиваете, что со мной станется?

— Увы, Фернанда! — сказал Морис. — Вас нельзя обмануть, вы видите насквозь все закоулки моего сердца.

— Это потому, что ваше сердце прозрачно и чисто, как лазурь небес. Так вот, Морис, слушайте меня. Я заметила одно: истинная боль разрыва не в самом разрыве, а в боязни того, что душа или тело, принадлежавшие нам, будут затем принадлежать кому-то другому. Так вот, Морис, успокойтесь! Во имя моей любви к вам, во имя той девственной спаленки, куда никто не входил до вас, никто не входил и никогда не войдет после вас, во имя вашей прекрасной и чистой Клотильды, небесного ангела, которого я оставляю с вами, чтобы, подобно Беатриче, она вела вас к двери рая, Фернанда никогда и никому не будет принадлежать, Морис!

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнул Морис. — Вы удивительное создание, Фернанда! Вы все понимаете, обо всем догадываетесь! И мне отказаться от вас навсегда? О, это невозможно!

— Вы говорите мне это, Морис, как раз в ту минуту, когда, напротив, впервые допускаете такую возможность.

Морис молчал, это свидетельствовало о том, что Фернанда верно угадала.

— Но в таком случае, — сказал Морис после минутного молчания, — вы покидаете свет?

— Что вы подразумеваете под светом, Морис? Если это учтивое аристократическое общество, которое выносит то или иное суждение, потому что внешне живет безупречно, то вам прекрасно известно, что мне там нет места. Если же, напротив, вы называете светом ту толпу, в которой я до сих пор жила без всяких угрызений совести, то — и вам это тоже известно — я не хочу больше принадлежать к ней, а стало быть, никакого света для меня не существует.

— Значит, вы покидаете Париж?

— Да, Морис.

— А куда вы едете?

— О! Это мой секрет.

— Как! Я даже не буду знать, где вы? Как! Я не узнаю мест, где вы дышите? Как! Я не смогу представить себе то, что вас окружает?

— Послушайте, — сказала Фернанда, — мне понятно это последнее желание; вы получите от меня письмо, и из него узнаете все подробности. И тогда вы сможете еще раз увидеть меня мысленным взором и вспоминать до тех пор, пока не забудете.

— О, только не это, Фернанда! Нет! Никогда!

— Хорошо, я вам верю или делаю вид, что верю; а теперь, когда все сказано, прощайте, Морис.

Морис вздохнул, но губы его отказывались что-либо произносить. Морис и Фернанда взглянули друг на друга полными слез глазами, и оба почувствовали, что не в силах больше продолжать это свидание. Фернанда встала; Морис, откинув голову на подушку и вытянув на кровати руки, даже не пытался ее удержать. Они в последний раз кивнули друг другу, и разлука — а ей суждено было длиться вечно — произошла в торжественной ночной тишине в смиренном молчании.