Часы пробили одиннадцать.

Этот посторонний звук, смешавшись с мелодией, казалось приковавшей все эти души невидимыми цепями к голосу Фернанды, нарушил чары, — то был голос земли, зов времени.

Госпожа де Нёйи первой сбросила с себя сковавшую слушателей невидимую цепь. Душе ее было неуютно в этих сверхчеловеческих сферах, ее уму для полного самообладания требовалась основательность практически полезных вещей, подобно тому, как Антею требовалась земля, чтобы вновь обрести силы, которые он терял, когда Геракл поднимал его на руках; к тому же г-же де Нёйи не терпелось избавиться от того морального влияния, какое куртизанка оказывала на нее, парализуя ее разум: впервые она не сумела дать отпора и не нашлась, что ответить женщине. Куда подевалась ее обычная язвительность? Неужели ее обуздало холодное достоинство Фернанды? Эта мысль была унизительна для ее тщеславия; любой ценой надо было исправить положение, снова войти в роль, обрести веру в себя, придумать что-нибудь коварное, дабы самой убедиться, что она не утратила свойственных ей необычных качеств; однако вдова чувствовала, что ей прежде всего необходимы пространство и воздух, только тогда она полностью освободится оттого ужасного воздействия, какое оказывали на нее хорошие манеры, безупречная элегантность и превосходство Фернанды, и она решила уехать.

А надо сказать, что отступления г-жи де Нёйи сродни были отступлениям парфян, и самая большая опасность подстерегала ее противников в ту минуту, когда аристократическая особа собиралась уходить.

— Одиннадцать часов! — воскликнула она. — Боже мой, дорогая баронесса, как быстро летит время в вашем доме! Подумать только, пока я находилась здесь, стрелка успела обойти весь циферблат! А между тем нашему больному необходим покой, не так ли, доктор Гастон?

Доктор кивнул в знак согласия.

— Я покидаю вас, мой дорогой Морис, — продолжала вдова, — покидаю, унося с собой надежду на ваше скорое выздоровление. До свидания, дорогие кузины; до скорой встречи, господин де Монжиру; завтра у герцогини де Н. я увижу половину верхней палаты и попрошу ваших прославленных коллег извинить вас за отсутствие на известном вам подготовительном совещании. Морис, мой дорогой кузен, по правде говоря, не найдется такого мужчины, которому не хотелось бы оказаться на вашем месте хотя бы ради того, чтобы за ним ухаживали так, как ухаживают за вами. Одно удовольствие болеть, когда тебя окружают заботами, продиктованными столь преданными, столь благородными, а главное, бескорыстными чувствами. Госпожа Дюкудре, я полагаю, остается в Фонтене, раз ее экипаж отослали; что касается меня, то я свой оставила; увы, это унылый наемный экипаж, однако, если господин де Рьёль и господин де Во не сочтут для себя за оскорбление занять в нем места, я буду несказанно рада путешествовать под их защитой, и не потому, что опасаюсь каких-либо неприятностей, благодарение Богу! Но случай — такая странная вещь, сегодня я убедилась в этом на собственном опыте; кто знает, вдруг меня примут в темноте за госпожу Дюкудре и похитят по ошибке, а этого никак нельзя допустить в наших общих интересах.

— Что касается меня, сударыня, — сказал Фабьен, — то я просто в отчаянии, что не могу быть удостоен чести принять ваше предложение, но я приехал в тильбюри, а лошадь у меня такая пугливая, что она все разнесет, если не узнает руку хозяина; зато, — с улыбкой добавил он, — к вашим услугам мой друг Леон де Во, он прибыл с госпожой Дюкудре и будет рад вернуться вместе с вами.

Попав в ловушку, Леон не мог отступить; бросив свирепый взгляд на Фабьена, он любезно подал руку г-же де Нёйи, та немного подождала, надеясь, что г-жа де Бартель с Клотильдой подойдут поцеловать ее, однако, увидев вскоре, что обе женщины ограничились сдержанным реверансом, ответила им точно таким же приветствием. Что же касается Фернанды, то она слегка приподнялась у фортепьяно и поклонилась с еще большей холодностью, чем хозяйки.

Едва г-жа де Нёйи вышла в сопровождении двух молодых людей, как оставшимися овладело крайнее смущение.

Пока посторонние, незваные и недобрые, были тут, каждый считал необходимым следить за собой и обороняться, чувство самосохранения всех держало в напряжении; но, когда молодые люди и вдова удалились, остались, можно сказать, только свои, близкие, исчезла острая необходимость щадить друг друга, и каждый испытывал теперь неловкость, в особенности бедная Фернанда: г-жа де Нёйи, казалось, прихватила с собой ее гордость, и теперь она готова была утратить самообладание при мысли, что находится одна в этом доме, двери которого наглухо закрывали перед ней общественные условности; ее охватило страшное волнение. Почему отослали ее экипаж? Чего еще ждали от нее и что она могла сделать для Мориса после того, как узнала секрет отцовства г-на де Монжиру? И как, наконец, граф мог выносить ее взгляд? Однако все эти вопросы, промелькнувшие в ее сознании, остались без ответа, их затмило одно из тех движений души, что предшествуют мужественным поступкам и мгновенным, твердым решениям. Безусловно, мысли ее пока еще путались и все казалось неясным, но свет уже забрезжил, и она решила идти на этот свет.

— Сударыня, — сказала она тихо, обращаясь к баронессе, — надеюсь, я доказала вам свою готовность пойти на жертвы, я соглашалась на все, чего вы от меня требовали в течение этого ужасного дня; что я должна сделать еще, прежде чем уехать? Я на все готова.

Этот вопрос, заданный Фернандой великосветской даме в то время, когда та полностью разделяла настроения всех присутствующих, привел г-жу де Бартель в сильное замешательство. На ее отношения с Фернандой уже не оказывало столь явного влияния опасение потерять сына (судя по всему, он начал выздоравливать); с другой стороны, мысль о том, что куртизанка похитила у нее или собиралась похитить графа, нашептывала ей эгоистичные соображения, скрытые до времени на дне ее души; она раскаивалась в том, что, поддавшись первому доверительному побуждению, отослала экипаж г-жи Дюкудре, и, не чувствуя больше гнета опасности, собиралась, быть может, уступить чувству неблагодарности, столь свойственному светским людям в отношениях с теми, кого они считают ниже себя, полагая, что те и без того должны быть счастливы возможностью оказать им услугу; быть может, она даже вознамерилась предложить г-же Дюкудре свой собственный экипаж, чтобы доставить ее в Париж, но тут Клотильда, заметив колебания своей свекрови и сразу оценив сложившуюся ситуацию, поспешила, следуя благородному побуждению молодости, на помощь Фернанде.

— Теперь моя очередь, госпожа баронесса, — сказала она, — оказать гостеприимство нашему другу, — и, повернувшись затем к мужу, продолжала: — Морис, мы покидаем вас; уже двенадцатый час, не следует переоценивать ваши силы. Не тревожьтесь и думайте о том, что все здесь желают не только вашего выздоровления, но и вашего счастья.

Бывают обстоятельства, когда молчание становится красноречивее всяких слов. Нежный взгляд и тихий вздох были единственным ответом больного, и этот ответ был понят и Клотильдой и Фернандой.

Один лишь пэр Франции, весь во власти глубоких раздумий и противоречивых решений, остался сидеть в кресле словно прикованный.

— Господин де Монжиру, — обратилась к нему г-жа де Бартель, — вы не согласны с тем, что пора уходить, дав возможность Морису заснуть? Он, как и каждый из нас и даже более, чем каждый из нас, нуждается в отдыхе после такого беспокойного и утомительного дня.

Очнувшись от лихорадочного забытья, граф встал, прошептал несколько слов, казалось подтверждавших высказанную баронессой мысль, пожал руку Морису и, поклонившись баронессе, Клотильде и Фернанде, послушно вышел, словно провинившийся ребенок.

Морис попросил, чтобы все ушли, уверяя, что надежнее сиделки, чем его собственная мысль, с какой ему крайне необходимо побыть одному, не сыскать и что присутствия камердинера в соседней комнате, где тот услышит, в случае необходимости, его голос или звонок, будет вполне достаточно. Доктор, к кому обратились по этому поводу с вопросом, не стал препятствовать воле больного, ответив, что надо предоставить его самому себе и не раздражать без достаточных на то оснований; так что успокоенная мать не стала настаивать ни на чем ином. Она нежно поцеловала Мориса, в то время как Клотильда, послав мужу прощальный взгляд, вышла, чтобы проводить Фернанду в предназначенные ей покои, и вскоре в ночной тиши этого умиротворившегося, по крайней мере внешне, жилища сердечная драма изливалась лишь в монологах.

В неустанной борьбе страстей, которые порождают свойственный человеческой природе эгоизм и которые, как благочестивые дочери, сами его питают, в свою очередь, ревность, самая неискоренимая из них, терзала душу пяти человек, все еще находившихся в замке Фонтене, в особенности, когда они получили возможность углубиться в себя, оставшись наедине с собой и не подвергаясь более постороннему воздействию. Тогда ревность или, точнее — вернем поэтическому слову его изначальное, материальное значение, — любовь к собственности расправила крылья в пространствах мысли, чтобы затем осторожно сложить их, оберегая гнездо, где вынашиваются самые дорогие надежды, где собрано добро, которое каждый считает самым ценным, где скупой складывает свое золото, где честолюбец высиживает бесплодное яйцо величия, где любовник заново кует цепь постоянства, ибо с того самого дня, когда человек в первый раз, с целью утолить свои аппетиты, протянул руку к добыче и присвоил себе то, что сумел схватить, присовокуплять и сохранять стало двумя основными движущими силами, соответствующими принципам его существования. Наши пять человек, отправившись к себе или уединившись в результате ухода других, обдумывали по-всякому — каждый в келье своего сознания — интересующий их лично вопрос, рассматривая его лишь с собственной точки зрения.

Граф де Монжиру, как государственный муж, законодатель, судья, любовник и старик, должен был держаться за свое право собственности как за самое важное из всех преимуществ, даруемых рангом, богатством и общественным положением, цепляясь, следовательно, за него изо всех сил, что были у него уже на исходе. Фернанда стала для него теперь самой ценной собственностью, более всего согревавшей его сердце, особенно с тех пор, как он увидел, что на нее жадно притязают со всех сторон. Поэтому, чтобы сохранить ее, он был готов на самые большие жертвы.

По мнению графа, существовало два способа удержать Фернанду.

Первый, тот, что естественным образом должен был представиться возможным слабому, приученному к подчинению уму, — это хитрость. В тот вечер г-жа де Бартель во время их уединенной беседы, которая происходила в присутствии всех остальных, намекнула на необходимость решенного ею союза, и граф, вначале мысленно категорически отвергавший его, мало-помалу свыкся с этим планом, полагая, что таким способом он сможет продолжать с Фернандой тайную жизнь, обещавшую ему счастье. Он пойдет на уступку г-же де Бартель, став ее мужем, а она сделает уступку, оставив ему его любовницу. Господин де Монжиру имел большой опыт по части сделок — как политических, так и общественных.

К несчастью, при такой хитроумной комбинации судьба пэра Франции по-прежнему зависела от одного сомнительного обстоятельства — от согласия Фернанды. А он достаточно хорошо знал Фернанду, чтобы понять: нелегко будет уговорить ее пойти на такое соглашение, сколь бы логичным и приемлемым оно ни казалось.

Другой способ представлял собой одну из тех возможностей, от каких сначала решительно отказываются как от бессмыслицы, но какие затем, окрепнув в отдалении, куда их отодвинул отказ, вскоре опять возвращаются, еще более упрочив на этот раз свои позиции, и в конце концов становятся вечным наваждением, лишаясь с каждым разом частицы внушавшего вам ужаса; и вот уже после победоносной борьбы из чего-то чудовищного они превращаются во вполне естественное решение, подобно тому, как бесформенные комочки, порожденные на свет медведицей, после неустанного вылизывания их упрямой матерью превращаются в медвежат.

Господин де Монжиру так старательно и всесторонне обдумывал свой нелепый отчаянный план, что под конец тот показался ему вполне допустимым и он пришел к выводу, что ему следует жениться на Фернанде.

"Существует один неоспоримый факт, — говорил он себе, — теперь я уже не могу быть счастлив, не обладая этой очаровательной женщиной, она стала необходима в моей жизни. Мне гораздо легче будет успокоить госпожу де Бартель, чем заставить остаться со мной Фернанду. И если уж моя женитьба должна стать проявлением либо разума, либо безрассудства, пускай в таком случае она послужит интересам моего счастья, украсив мои последние годы. Фернанда — девушка из хорошей семьи, благородная, образованная, она сумеет оценить величие жертвы, на которую я иду ради нее. Став моей женой, она, во искупление прошлых ошибок, сочтет своим долгом вести себя безупречно. И тогда мне уже не придется бояться соперников, даже самых молодых и соблазнительных; Морис тем более обязан будет уважать жену своего дяди; да что я говорю — жену своего отца. Госпожа де Бартель, успокоившись, поймет сама и заставит понять остальных, что я поступаю так с единственной целью: вернуть Мориса Клотильде, отняв у него последние надежды на безумную, преступную любовь. Фернанда, скажут, осталась непреклонной; пожалуй, в свете может произвести хорошее впечатление то, что Фернанда устояла перед Морисом. Ее непреклонность вызвала у Мориса глубокое отчаяние, что чуть было не свело его в могилу. Такого рода соображения и заставили меня решиться; ну что ж, мне в результате достанутся лавры величайшей самоотверженности. Сама госпожа де Бартель подаст свету прекрасный пример материнской любви и человеческого уважения. Наше поведение будет истолковано самым благоприятным образом, если мы сумеем выбрать удачный момент в общественных настроениях. Наконец, чем невероятнее будет выглядеть эта романтическая история, тем более трогательной она покажется. Я знаю свет, он верит всему, во что его заставляют верить, главное, чтобы это казалось непостижимым, — словом, я должен принять наилучшее решение, что все примиряет, а следовательно, оно разумное. Итак, я принимаю его окончательно. Моя публичная жизнь принадлежит стране, и, слава Богу, за те сорок лет, что я отдал ей, я принес немало жертв своей родине; но моя частная жизнь принадлежит только мне, и я могу распоряжаться ею по своему усмотрению. Впрочем, какое мне дело до того, что скажут, если я буду счастлив? И потом, сколько времени продлятся эти разговоры? Моя женитьба наделает шума за неделю до свадьбы, потом пошумят еще с неделю после нее; о ней много будут говорить месяца полтора и еще с месяц будут вспоминать от случая к случаю, когда разговор коснется этого. Я уеду с Фернандой на воды; она будет прелестна и всех там очарует. Я стану рассказывать о приемах, которые собираюсь устраивать зимой раз в неделю: то какой-нибудь бал, то музыкальный вечер. Я богат, у меня будут собираться самые красивые женщины и лучшие парижские певцы; не пройдет и трех месяцев, как моих приглашений станут добиваться, и тогда, по крайней мере, я получу дом> семью, домашний очаг, счастье, чего я был постоянно лишен, хотя родился для семейных добродетелей и домашней жизни. Итак, решено, я воспользуюсь волнениями минувшего дня, которые должны были настроить мою прекрасную Фернанду на то, чтобы выслушать меня. Я хорошо знаю весь дом, нас разделяет лишь коридор, я подожду, пока все уснут, чтобы сообщить ей эту добрую весть".

К чести пэра Франции, следует добавить: ему даже в голову не пришло, что Фернанда может отказаться от столь почетного, а главное, столь лестного для нее предложения, какое он собирался ей сделать. В нетерпении он ходил взад-вперед по комнате, прислушиваясь время от времени и подстерегая мгновение, когда можно будет безбоязненно нанести ночной визит.

Госпожа де Бартель предавалась размышлениям под влиянием сходных чувств. Кроме того, тут было задето ее женское тщеславие, пружина столь мощная, что и в старости она помогает сохранять деятельный пыл, свойственный молодости, поддерживая иллюзии сердца и делая у одних смешным то, что вызывает сострадание или восхищение у других. Впрочем, баронесса, как мы уже говорили, хранила безупречное постоянство в своей неверности; она всю жизнь изменяла мужу, это правда, но никогда не изменяла любовнику. Естественная уверенность в себе еще усиливалась у нее уважением к верности данному слову, так что, опираясь на свои недостатки — в надежде сохранить их и на свои достоинства — из боязни потерять их, она не сомневалась в собственном всевластии, особенно когда речь шла о том, чтобы подчинить своей воле графа де Монжиру, до этого и не пытавшегося, если не считать отдельных робких поползновений, выйти из повиновения.

Поэтому подозрение, что заронила в ее душу озабоченность пэра Франции, ставшая совершенно очевидной с той минуты, как появилась г-жа Дюкудре, подозрение, превратившееся в неопровержимую уверенность после злорадного замечания г-жи де Нёйи, привело баронессу в состояние отчаяния — его легко мог представить себе любой, кто знал ее импульсивный характер со свойственными ему необдуманными поступками и опрометчивыми порывами.

"Ах, неблагодарный, — размышляла она, — кто бы мог ожидать этого от него? Хотя нет, пожалуй, это открытие лишь доказало мне, что мое глупое ослепление длилось чересчур долго. Осмелиться оказывать внимание другой женщине, осмелиться показываться с ней на публике; ибо, судя по словам Леона де Во и по тем, как я теперь припоминаю, полупризнаниям, вырвавшимся у господина Фабьена, граф показывался с Фернандой на публике, особенно по пятницам, в своей ложе в Опере. Так, стало быть, именно поэтому у него всегда бывали совещания вечерами по пятницам, и даже сегодня… Ну, конечно же, он во что бы то ни стало хотел вернуться в Париж и поставил это условием своего пребывания здесь. А потом, когда она приехала, когда он узнал, что она остается, уже и речи не было об отъезде. Значит, госпожа де Нёйи не ошиблась, значит, она все знает, даже то, что мною пожертвовали ради этой женщины, и всем все расскажет. Лишняя причина, чтобы я настаивала на своем. Наша свадьба послужит торжественным опровержением толков, что скоро пойдут или уже идут. Но как это понять? Женщина отказывается от Мориса, молодого, красивого, богатого, элегантного, отдав предпочтение шестидесятилетнему мужчине! Нет, это невозможно. А почему, собственно, невозможно, если эта женщина честолюбива? Кто сказал, например, что она не хочет взять в любовники человека со свободным будущим? Кто сказал, что господин де Монжиру, богатый, титулованный человек, занимающий важное положение в обществе, не является целью, какую она себе поставила, чтобы покончить с фантазиями своей легкомысленной жизни? В конце концов, эта госпожа Дюкудре, эта Фернанда, эта мадемуазель де Морман — это куртизанка, она сама так сказала. Однако как же эти господа осмелились привезти такую женщину ко мне, да и я тоже хороша, приняв ее, ведь в конце концов, повторяю, она… Вместе с тем надо признать, что эта сирена тем более опасна, что обладает умом, изысканными манерами, безупречным воспитанием, да просто пленительна, наконец. Опасность велика, я знаю, но чем она больше, тем безотлагательнее мой долг начать борьбу, чтобы сохранить для Мориса состояние его дяди. Что я говорю, дяди? Его отца! К тому же я не могу позволить другой женщине носить имя, по праву принадлежащее мне. Никто не посмеет сказать, что я не внушила графу единственную и неповторимую любовь. Разумеется, я ревную из приличия. Но, когда я доведу его до крайности, он не сможет отказать мне в этом доказательстве своей любви. Какой довод он приведет? В чем сможет упрекнуть меня? Нет, он должен жениться на мне, и как можно скорее. Я не желаю, чтобы он откладывал это ни на один день, этой же ночью я добьюсь от него согласия. Сейчас половина двенадцатого, скоро все в доме заснут, его комната рядом с моей, я пойду к нему".

Осуществить это было тем более легко, что ее вечерний туалет был закончен, она отослала своих горничных и осталась одна, и, хотя возраст избавлял ее от необходимости давать объяснения по поводу такого простого поступка, как выйти из своей комнаты, она могла, если встретит кого-нибудь, сослаться на вполне естественный предлог: желание еще раз справиться перед сном о здоровье больного. Таким образом, г-жа де Бартель упорствовала, намереваясь привести в исполнение свой план, и с нетерпением юной девушки ждала удобного момента.

Клотильда была взволнована не меньше, чем г-н де Монжиру и г-жа де Бартель. С утра ей многое открылось и много неведомых до той поры чувств пробудилось в ее душе. Легкий ледяной покров, сковывавший ее сердце, растаял в пламени ревности, и теперь она вовсе не собиралась отказываться от своих супружеских прав. Иллюзия преступной любви рассеялась; влияние тайного влечения к другому мужчине, что на какой-то момент заставило дрогнуть ее сердце и лишило способности здраво рассуждать, исчезло. Получив предупреждение в минуту опасности, она сумела противостоять нахлынувшим неясным чувствам. У нее хватило сил побороть себя; она одержала победу и теперь, вновь осознав свой долг и утвердившись в решении не нарушать его, стала понимать, что значит ревность, впервые испытав ее горечь; чувство, обнаруженное ею в своем сердце вместо того, что она вырвала с помощью Фернанды, было ничуть не похоже на ту простодушную братскую привязанность, которую Морис внушал ей раньше: то было новое, неведомое ей прежде чувство, оно грозило полностью завладеть ее душой.

Клотильда перенесла в свою молодость детские привычки; в женщине почти нетронутым сохранилось девственное целомудрие юной девушки, ни разу она не заснула, не вознеся в двадцать лет ту же молитву, что возносила в четыре года; и теперь впервые, преклонив колена, молодая женщина испытывала затруднения при исполнении этого благочестивого действия. На ум ей приходили лишь воспоминания о событиях минувшего дня, не дававшие собраться с мыслями; душевному порыву не удавалось возвыситься над чувствами, полностью овладевшими ею. Образы Фернанды и Мориса вновь и вновь вставали у нее перед глазами, сплетенные в объятиях, улыбающиеся, опьяненные наслаждением. В душе Клотильды начала пробуждаться любовь, горячая, пылкая, ревнивая; она влекла ее к мужу, которого накануне она оплакала бы горестно, но не с отчаянием, и возможное безразличие которого в будущем, уготованном им обоим, таило в себе угрозу невыносимой пытки.

— Боже мой! — по-прежнему стоя на коленях, воскликнула она, в порыве невольного ужаса откинувшись назад, устремив глаза и воздев руки к небу. — Боже, сжалься надо мной! Боже, верни покой моей душе! Я молила о сохранении жизни моему мужу, а теперь, когда моя молитва исполнена, Боже, неужели я должна умереть? Неужели союз, получивший благословение именем Бога, освященный служителем Господа и клятвами у алтарей, станет источником слез? Святой завет говорит мне, что я должна любить Мориса, но сердцем его владеет чужая женщина, располагающая его жизнью, открывающая перед ним могилу и закрывающая ее единым словом, магией своего взгляда, очарованием своего присутствия. О Боже! Дай мне могущество, дарованное ей, ведь Морис для нее ничего не значит, а для меня он все, ибо теперь, я чувствую, мне нужна любовь. Мне открываются новые ощущения; святая заповедь и людские законы не будут нарушены, только спаси меня, Боже, от этой страшной муки, что я испытываю в первый раз, спаси от ревности, а может быть, от ненависти. Ведь было бы несправедливо с моей стороны ненавидеть эту женщину: она спасла меня, она, моя соперница! Добрые чувства, какими полна сейчас моя душа, целомудренное рвение, какое меня поддерживает, — все это она зажгла во мне рассказом о своих несчастьях. Я плакала над ее страданиями и содрогалась при мысли, что мои могут быть еще хуже. Вместо того чтобы ненавидеть ее, не лучше ли мне довериться ей, отдать в ее руки мое будущее? Да, я стану на коленях умолять ее вернуть мне сердце Мориса; она посоветовала мне хранить чистоту и теперь вернет мне счастье вместе с чистотой, которую помогла мне сохранить. Да, Боже, да! Я пойду, у меня достанет на это сил.

Теперь моя очередь открыть ей сердце, как она открыла мне свое. О сне нечего и думать: где слезы, там не может быть сна. Решено! Когда те, у кого нет причины бодрствовать, заснут, я пойду поговорю с ней.

Помолившись таким образом в порыве пылкой, чистой веры, Клотильда поднялась с твердым намерением пойти к Фернанде, как только в замке все смолкнет. А тем временем посмотрим, что делает куртизанка.

Оставшись одна в отведенной ей комнате и не имея рядом никого, кроме горничной, которая должна была служить ей, Фернанда вздохнула с облегчением.

— Мадемуазель, — сказала она, — я не стану пока ложиться, мне вовсе не хочется спать; тут я вижу книги, я почитаю. Вы можете идти, я имею обыкновение раздеваться сама.

— Если вы пожелаете, — отвечала горничная, — я могу подождать в туалетной комнате, расположенной рядом.

— Нет, спасибо, не нужно; я не хочу лишать вас сна, в чем вы, верно, нуждаетесь; я благодарю вас, но, повторяю, могу обойтись без вашей помощи. Только спросите у слуг, не остался ли здесь, случайно, мой камердинер.

— Да, сударыня. Кучер уехал по приказанию, что передала ему от вашего имени госпожа де Нёйи, а камердинер остался; он, должно быть, ждет, когда вы велите сказать ему, что не нуждаетесь сегодня больше в его услугах.

— Прошу вас, мадемуазель, пришлите его ко мне, пожалуйста, мне надо отдать ему распоряжения.

Горничная ушла; прислонившись к камину, Фернанда стала ждать.

Через минуту явился камердинер.

— Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Вам нездоровится?

— Почему вы так решили, Жермен?

— Вы очень бледны.

Фернанда взглянула на себя в зеркало и только теперь заметила, как осунулось ее лицо. Напряжение мускулов, весь день помогавших ей придавать лицу соответствующее выражение, наконец ослабло, черты его носили отпечаток глубокого уныния.

— Нет, ничего, — с улыбкой ответила она, — спасибо, просто я немного устала. Выслушайте меня: то, что я сейчас потребую от вас, очень важно для меня; я призываю вас к усердию и соблюдению тайны.

Она приоткрыла шторы окна, бросила взгляд на окрестность и продолжала:

— Ночь светлая, деревня в двух шагах отсюда; найдите способ выбраться из дома и вернуться, никого не потревожив. Вы дадите два луидора слуге, и он окажет вам в этом помощь. Пойдете в Фонтене и наймете экипаж, неважно какой и за какую цену; он должен ждать меня в конце улицы. В этом нет ничего невозможного.

— Конечно, нет, я скоро управлюсь, а что мне делать потом?

— Вы останетесь внизу, в прихожей, и будете ждать меня. Само собой разумеется, я тоже выйду из замка, когда сочту возможным.

— Все будет исполнено, сударыня.

Слуга сделал несколько шагов, собравшись уходить, но Фернанда остановила его.

— Вы ведь ничего не сможете предпринять без помощи какого-нибудь здешнего слуги, — сказала она, — и, чтобы объяснить мой отъезд, скажите, что я неважно себя чувствую и хочу уехать незаметно, никому не причинив беспокойства.

— Хорошо, сударыня.

Оставшись одна, Фернанда смогла, наконец, поразмыслить на свободе и отдаться так долго сдерживаемому горестному порыву. Волнения, которые обрушивались на нее одно за другим с самого утра и над которыми она по очереди одерживала победу, ожили теперь в ее сердце с новой силой, воскресив всю горечь породивших их событий. Казалось, надежды, вспыхнувшие на мгновение в ее душе, когда она шла на свидание, назначенное ей г-ном де Монжиру, обрекали ее на заслуженную кару. Ужасный секрет, вставший перед ней неодолимым препятствием в те минуты, когда у нее зародилась коварная мысль продлить свое тайное счастье, разверз у ее ног страшную пропасть. Очутившись между графом и Морисом, она уже не могла видеть одного и улыбаться другому: леденящая мысль о кровосмешении убивала в ее сознании любой намек на проявление нежности. Она недооценила чувство, дававшее ей силы в жизни и поддерживавшее ее гордость, и вот теперь ценой неслыханной, неотвратимой жертвы ей предстояло искупить свой порыв.

— Нет, нет, — шептала она с печальной улыбкой, присущей истерзанным сердцам, — нет, до такого позора я не дойду; нет, я не стану больше принимать участия в борьбе страстей. Этот день, когда я получила столько жестоких уроков, знаменует собой мои последние шаги в той неправильной жизни, которой мне никогда еще не доводилось стыдиться так, как сейчас. Дальше пути для меня нет, иначе можно пасть еще ниже. Не следует, соприкасаясь с пороком, подвергать опасности то чистое, что во мне сохранилось. Я хочу искупить скандалы, случившиеся по моей вине. Погубив свое тело, я хочу спасти душу.

В это мгновение дверь тихонько отворилась и доверенный камердинер Мориса, не раз доставлявший в прошлом их любовные послания, вошел с письмом в руках.

В письме говорилось:

— Скажите господину де Бартелю, — ответила Фернанда, — что через десять минут я буду рядом с ним.

Но как только слуга вышел из комнаты, чтобы сообщить этот ответ своему господину, Фернанду охватило такое волнение, что она упала в кресло словно подкошенная.