Пока разворачивалось, то проясняясь, то вновь запутываясь, действие этой странной драмы, такой простой и вместе с тем такой сложной, вовлекая пять или шесть человек, выведенных нами на сцену в узком пространстве замка в Фонтене-о-Роз, причем на протяжении короткого промежутка времени, истекшего с того момента, как мы предложили нашим читателям первую главу этой истории, больной, этот взрослый избалованный ребенок, еще не познавший настоящих жизненных разочарований, ибо для него они сводились всего лишь к неудовлетворенному любовному капризу или чувству, играл отведенную ему роль; убаюканный сладкой мечтою, он с трогательным нетерпением ожидал минуты, когда сможет снова увидеть Фернанду. Сидевший возле кровати доктор отвечал на его вопросы, с готовностью сдабривая ответы целебными микстурами своих речей, наделенных магическими свойствами надежды: божественное искусство, руководство которым хранится на Небесах. Под воздействием различных обстоятельств органические и умственные способности Мориса восстанавливались, возвращая к жизни его организм, так что и мысль беспрепятственно восстанавливала теперь свои права, властвуя над всем.

— Доктор, — сказал он, понизив голос и с опаской оглядываясь по сторонам, — доктор, мы сейчас одни; надеюсь, вы объясните мне, как случилось, что Фернанда находится здесь?

— Надо ли объяснять то, что сердце само угадывает? — с улыбкой спросил доктор.

— Вы хотите сказать, ей стало известно, что я хотел умереть?

— Для больного вы слишком любопытны.

— Но, значит, моя мать позволила…

— Где это видано, чтобы мать усомнилась в чем-то, если речь идет о спасении ее сына?

— В таком случае она знает…

— Она все знает.

— А Клотильда, — встрепенулся Морис, — она, надеюсь, ничего не подозревает?

— Успокойтесь, благодаря вашим друзьям, которые так помогли вам…

— Славные ребята! Сумею ли я когда-нибудь отблагодарить их?

— С помощью вымышленной фамилии, что они дали Фернанде…

— Да, но как она согласилась на это? Вот что меня удивляет, ведь я ее знаю.

— Думаю, она ни на что и не соглашалась, вероятно, все было улажено, когда она приехала сюда; чтобы не обмануть возлагавшихся на нее надежд, ей пришлось взять на себя заданную роль.

— А госпожа де Нёйи, узнавшая в ней свою подругу по пансиону, как это понять, доктор?

— Ну, это игра случая, который трудно бывает предугадать даже самым ловким устроителям; к счастью, их встреча ничему не помешала. Хотя, признаться, была минута, когда я очень испугался.

— Итак, доктор, как я и подозревал, Фернанда не простолюдинка, а, напротив, знатная девушка, воспитанница Сен-Дени. Я угадал: такими совершенствами, элегантностью, деликатностью могла обладать лишь особа высокого происхождения. Милая Фернанда!

— Минуточку, господин больной, — прервал доктор восторженные речи Мориса, — минуточку: теперь, когда врачеватель тела стал врачевателем души, теперь, когда я не только ваш врач, но еще и исповедник, отвечайте: вы действительно без ума от этой женщины?

— Ах, тише, тише, доктор, — отвечал Морис с чувством болезненного страха. — Боже мой! Клотильда так хороша, она само совершенство и исполнена ангельской доброты.

— Стало быть, вы ею восхищаетесь, но любите Фернанду!

— Что поделаешь, доктор, над этим неодолимым чувством я не властен, оно завладело мной целиком, оно пожирает, сжигает меня. Я хотел побороть его, но сам был побежден и уже готов был умереть, когда явились вы, или, вернее, когда явилась она. О доктор, не могу передать вам, что тогда произошло со мной; увидев ее, я почувствовал, что оживаю, мне почудилось, будто воздух, солнце, жизнь — все, что ушло от меня, возвращается вновь, и даже сейчас при одной мысли, что она здесь, что она придет, что я увижу ее, — при одной мысли об этом я испытываю бесконечную радость, небесное блаженство. Послушайте, доктор, теперь вы все знаете, если бы я раньше вам об этом сказал, вы мне, возможно, не поверили бы, но вы же сами видели: речь идет о моей жизни. Так вот, доктор, будьте в этом доме посланником мира и согласия.

— Вы, конечно, хотите, чтобы я удержал ее.

— Если это возможно, но при соблюдении всех приличий!

— Посмотрим, что можно будет сделать. Я понимаю, нравственность теперь в моде, а в вашем возрасте, да еще будучи светским человеком, как вы, надо следовать любой моде. Правда, это ни от чего не спасает, но зато приличия, как вы говорите, будут соблюдены.

— О, не шутите над серьезными вещами, доктор.

— Ах, дорогой больной, моя ли в том вина, спрашивается, если забавное становится серьезным, а серьезное — забавным? Будем жить, это самое главное, жить в добром здравии, что тоже немаловажно, и, наконец, постараемся жить счастливо, если возможно.

— Но будем жить и будем счастливы, никому не причиняя вреда, доктор, не заставляя краснеть мою мать, не обрекая Клотильду на слезы, боюсь только, что это очень трудно.

— Ба! Прежде всего вам надо вылечиться от болезни, а уж потом, так и быть, я попытаюсь вылечить вас от любви.

— Каким образом?

— По методу доктора Санградо: кровопусканием и горячей водой всего-навсего.

— Но я не хочу от этого излечиваться! — воскликнул Морис.

— Как будто это зависит от вас, — возразил доктор. — Тише! Кто-то идет, наверняка Фернанда!

— Нет, — сказал Морис, — это не ее шаги.

То была г-жа де Нёйи в сопровождении двух молодых людей.

Как только они заняли места, вслед за ними вошли г-жа де Бартель, Фернанда, Клотильда и г-н де Монжиру. Началось передвижение стульев и кресел; через какое-то время все расселись.

Охваченный естественным беспокойством, Морис смотрел, как входят поочередно все те, кого мы только что перечислили, начиная с г-жи де Нёйи и кончая г-ном де Монжиру, и пытался прочитать на их лицах тревожившие каждого из них чувства.

Причиной ли тому стала его предубежденность или так было на самом деле, но только ему показалось, что выражение их лиц стало иным, чем оно было во время обеда. А дело в том, что за день в жизни каждого из них произошло какое-то значительное событие. Клотильда услышала историю Фернанды и историю г-жи де Вильфор: обе эти истории оказались весьма поучительны для нее. Госпожа де Бартель, несмотря на запирательство г-на де Монжиру, заподозрила, что граф знал Фернанду, и это подозрение продолжало втайне точить ее сердце. Фернанда узнала, что Морис, хотя и носил имя г-на де Бартеля, на самом деле был сыном графа де Монжиру, и душа ее разрывалась при страшной мысли, что она стала любовницей отца и сына. Наконец, г-жа де Нёйи выяснила, что Фернанду звали просто Фернандой и что никакого г-на Дюкудре не существует. Кроме того, она догадалась о ревности г-жи де Бартель и о любви г-на де Монжиру. Только Леон и Фабьен оставались примерно такими, какими видел их раньше Морис; однако ему не было дела до того, что думают эти два молодых человека, которых он считал преданными друзьями.

Таким образом, Морис не случайно отметил существенные перемены на лицах присутствующих.

В самом деле, каждый из них хранил следы волнений, потрясших их сердце и ум. Граф не в силах был преодолеть своего беспокойства по поводу не рассеянных до конца подозрений баронессы. Баронесса безуспешно пыталась скрыть свою ревность и вздыхала, стараясь улыбаться. Клотильда, перед которой Фернанда раскрыла намерения Фабьена и состояние ее собственного сердца, не решалась ни на кого смотреть. Бледная, помертвелая Фернанда с остановившимся взглядом была похожа на жертву, которую привели сюда, чтобы она претерпела неминуемую пытку. Наконец, г-жа де Нёйи, с торжествующим взором, с искривленными презрением губами и надменно раздувающимися ноздрями, казалась злым духом, парившим над собравшимися и взиравшим на них с высоты.

Первые минуты прибытия оказали благотворное действие: все друг друга приветствовали, собирались, рассаживались, обмениваясь взаимными любезностями, ставшими расхожей монетой в гостиных; но вскоре каждый вновь сосредоточился на собственных интересах и воцарилась торжественная тишина.

Именно в эту минуту всеобщего молчания Морис с тревогой обвел глазами присутствующих, окружавших его кровать. Результат этого обследования был таков, что он, наклонившись к доктору, тихо прошептал ему на ухо:

— Ах, Боже мой, доктор, что случилось?

Доктору очень хотелось успокоить его, но он и сам почувствовал: в воздухе нависло что-то новое, неведомое, угрожающее.

Присутствующие сгруппировались таким образом: Фабьен оказался возле Фернанды, Леон — возле Клотильды, г-жа де Бартель, решив не давать графу ни минуты передышки, усадила его рядом с собой; только г-жа де Нёйи осталась в одиночестве, будто все инстинктивно почувствовали, что она была исключением и в природе и в обществе, так что она спокойно и добросовестно могла источать свой яд, не опасаясь быть потревоженной во время этой операции интеллектуальной химии.

"Посмотрим, — говорила она себе с той самой улыбкой, исполненной ненависти, что испугала Мориса ничуть не меньше, чем взволнованные лица остальных, — посмотрим, обратит ли на меня внимание кто-нибудь из тех, кто здесь присутствует, удостоит ли меня хоть одним словом, сделает ли над собой усилие, чтобы сказать мне какую-нибудь любезность! Господин Леон занят Клотильдой; это простительно, мы у нее дома, к тому же, возможно, он хочет воспользоваться тем, что муж отвернулся от нее, и поухаживать за ней. Да, это было бы весьма кстати, любопытно, отплатит ли мужу дорогая кузина тою же монетой? Господин де Рьёль все свое внимание обратил на мадемуазель Фернанду и беседует только с ней, с этой несчастной содержанкой. Господин де Монжиру делает вид, будто слушает, что говорит ему госпожа де Бартель, и пытается ей отвечать; однако тут его хваленое умение владеть собой изменило ему, он явно занят чем-то другим. Одна лишь я в одиночестве, всеми покинутая, заброшенная.

А ведь если я захочу, то стоит мне сказать лишь слово, и все переменится вокруг меня, да, всего одно слово! — добавила про себя вдова, улыбаясь самой ядовитой своей улыбкой. — Стоит мне сказать Клотильде:

"Вы молоды, красивы, богаты, но, как видите, молодости, красоты и богатства мало, чтобы удержать мужа; зато любовники обеспечены".

Или сказать Фернанде:

"Вы отняли мужа у жены, вы представились здесь под вымышленным именем и с нетерпением ждете, когда Морис, не спускающий с вас глаз, поправится, чтобы снова вступить с ним в преступную связь".

Или сказать господину де Монжиру:

"Вы пренебрегаете своими клятвами как в политике, так и в любви. Пресытившись полудозволенными наслаждениями, вы возбуждаете свой аппетит прелестью кровосмешения; однако даже вашего огромного состояния недостаточно, чтобы заполучить безраздельно самое банальное сердце, для которого перемены — насущная необходимость".

Или сказать госпоже де Бартель:

"Эта тварь, которую вы, вопреки всем правилам приличия, по слабости пригласили к себе в дом к вашему сыну, пользуясь предложенным вами гостеприимством, отнимает у вас человека, двадцать пять лет обрекавшего вас на скандал и делавшего вас камнем преткновения для себя".

И наконец, сказать Морису, с глупейшим видом молча разглядывающему всех нас, одного за другим:

"Вы считаете себя счастливым и даже не подозреваете, что ваш отец наследует вам если не в сердце вашей любовницы, то по крайней мере в ее доме, а ваш друг хочет заменить вас у вашей жены".

Да, если бы я захотела, я могла бы наказать всех, кто здесь находится, за то одиночество, на какое они меня обрекают, и увидела бы их с трепетом ползущими к моим ногам и молящими о прощении.

Ну хорошо! — решила она, взглянув на часы. — Хорошо! Именно это я и сделаю, если через пять минут никто не подойдет и не сядет рядом со мной".

Как видите, опасения Мориса были не напрасны.

К счастью, во время этого внутреннего монолога частные беседы затрагивали совсем иные интересы.

Леон де Во, как мы говорили, оказался рядом с Клотильдой.

— Сударыня, — тихо заговорил он после минутного молчания, — я счастлив оказаться возле вас, чтобы взять на себя ответственность за неожиданные события, случившиеся в этот день, и тем самым снять вину с моего друга Фабьена. Сколь бы ни было для меня горестным убеждение в том, что я могу навлечь на себя вашу немилость, как честный человек я обязан себя обвинить; это я по предложению госпожи де Бартель привез Фернанду; Фабьен ничего не знал.

— Сударь, — сказала Клотильда со спокойным достоинством, — вы, я знаю, близкий друг господина де Рьёля, и ваши слова доказывают, что вы разделяете его тайные помыслы. А потому помогите мне выйти из затруднительного положения и избавьте от необходимости дать понять ему лично, что его появление в моем доме будет отныне неуместным. Думаю, осторожность и приличие подсказали бы ему то же самое. Но раз уж вы сами предоставили мне возможность ясно выразиться на его счет, окажите любезность и передайте ему, что ошибки мужа не могут позволить жене забыть о своем долге, если она принадлежит к числу тех, для кого счастье заключается в чистой совести. Заметьте, я даже не произношу слово "добродетель", ибо не хочу ничего преувеличивать. Соблаговолите прибавить, что отнюдь не страх заставляет меня говорить вам то, что я говорю; я без всяких опасений могла и видеть, и слушать его прежде, да и сейчас могу встречаться с ним без малейшего риска; но будет более прилично для него и более достойно для меня, если он воздержится отныне появляться здесь: Морис может заметить какой-то его взгляд или услышать какое-то слово, к тому же я и сама не уверена, что смогу далее скрывать отвращение, которое внушает мне его предательство по отношению к другу. Вам ведь известно, сударь, что вовсе не обязательно любить свою жену, чтобы ревновать ее. Ни за что на свете не хотела бы я стать причиной раздора между господином де Бартелем и господином де Рьёлем. Это что касается господина Фабьена. А что касается вас, сударь, — продолжала Клотильда, — то к обвинению, которое вы выдвигаете против себя, я мало что могу добавить. И все-таки скажу в дополнение к упрекам вашей совести, что с вашей стороны было крайним легкомыслием не подумать о том смешном положении, в каком я окажусь, встретившись с госпожой Дюкудре, особой на редкость красивой, изысканной, великолепного воспитания, из прекрасной семьи, безупречного поведения, как мне кажется, однако муж мой любил ее и все еще продолжает любить. Против здравого смысла, руководившего вами, возразить нечего, но здравый смысл далеко не всегда определяет отношение к людям, особенно для нас, женщин, — у нас ощущения всегда идут от сердца к разуму, у нас никогда недостает сил обо всем судить здраво. Наши антипатии, предубеждения, предрассудки порой бывают непреодолимы, и во всем этом деле вы навсегда останетесь для меня связанным с таким печальным событием, о каком, я это чувствую, мне уже не забыть.

Постарайтесь же понять, сударь, сколь неприятно мне будет, если впоследствии в моем отношении к вам начнут проявляться чувства, вызванные воспоминаниями о тех обстоятельствах, в которых я нахожусь сейчас, а это неизбежно должно произойти, настолько, признаюсь вам, я тяжело переживаю то ложное положение, в каком невольно оказалась.

Очаровательнейшая улыбка сопровождала эти последние слова, которые Леон выслушал с большим удивлением; затем Клотильда встала и, увидев рядом с г-жой де Нёйи свободное место, пошла и села возле нее, хотя не испытывала особой симпатии к своей сварливой кузине.

И это оказалось как нельзя более кстати; вдова, не спускавшая глаз со стрелок часов, считала уже не минуты, а секунды.

— Ах, дорогая Клотильда, — воскликнула она с привычным для нее кисло-сладким видом, — как мило с вашей стороны заметить мое одиночество!.. Я так рада, что вы пришли поговорить со мной минутку; мне столько всего надо вам сказать… Ах, с тех пор как я вас не видела, моя бедняжка, я столько всего узнала о моей бывшей подруге по Сен-Дени. Прежде всего она не замужем; к тому же поведение ее крайне легкомысленно. И наконец, она ужасно скомпрометирована.

— Кузина, — сухо оборвала ее Клотильда, — предположим, что все это так, однако не кажется ли вам, что, пока она здесь, мне лучше этого не знать.

— Но вы, по крайней мере, знаете, что она вскружила голову вашему мужу?

— Я не сомневаюсь, что Морис уверит меня в обратном, — ответила Клотильда, поднимаясь.

Она отправилась к постели больного, пытаясь укрыться там от других и от самой себя.

Тем временем баронесса вела тихую беседу с графом.

— Граф, — говорила она ему, — вначале я, со свойственным мне прямодушием, поверила всему, что вы сказали о Фернанде.

Граф вздрогнул, но, тотчас оправившись, ответил:

— И правильно сделали, баронесса, ибо, клянусь вам, я сказал чистую правду.

Как известно, граф клялся с поразительной легкостью, и то была его восьмая клятва.

— Стало быть, вы не знали Фернанду?

— То есть я знал ее в лицо, как знают модную женщину.

— И вы по-прежнему свободны?

— Что вы имеете в виду?

— Что вас не связывают неведомые узы, какие могли бы помешать вам поступить как вы пожелаете?

— Никоим образом, если не считать моих политических обязательств.

— Ваши политические обязательства не имеют ни малейшего отношения к тому, о чем я хочу вас попросить. Я благодарна вам за то, что вы меня успокоили по всем вопросам; мы продолжим этот разговор позже и в другом месте.

И баронесса, поднявшись, в свою очередь, пошла и села рядом с г-жой де Нёйи.

— Что с вами, милая моя кузина? — спросила вдова. — Я никогда не видела вас такой бледной; быть может, господин де Монжиру признался вам…

— В чем?

— Да в том, что всем известно, Боже мой! Что он питает страсть к моей бывшей подруге по пансиону, к Фернанде, и что он счастливый преемник Мориса.

— Я не знаю, влюблен или нет господин де Монжиру в вашу бывшую подругу по пансиону, Фернанду, — холодно сказала баронесса, — зато знаю другое и хочу пригласить вас на мою свадьбу с ним: она состоится через две-три недели.

— Какое безумие! — воскликнула вдова.

— Это не безумие, сударыня, — с достоинством отвечала баронесса, — это всего лишь искупление скандала, как я, к несчастью, слишком поздно заметила, и без того длившегося чересчур долго.

И, холодно поклонившись, она направилась к Клотильде, чтобы сесть вместе с ней у постели Мориса.

В эту минуту, поддавшись необдуманному порыву, Фернанда покинула Фабьена, с которым она вела беседу, и тоже направилась к г-же де Нёйи.

— Ах, дорогой друг, — сказала вдова, — вот поистине достойное движение души. Ты сидела рядом с молодым человеком, таким красивым и элегантным, наверняка он говорил тебе приятные вещи, а ты покинула его, чтобы поболтать с одинокой бедняжкой. Во всяком случае, ты хорошо сделала, потому что, видишь ли, посреди гостиной, где полно людей, чувствуешь себя в большем уединении, чем в каких-нибудь пустынных зарослях, где кто-то может услышать нас. Теперь мы можем, наконец, поговорить откровенно. Так чем же все-таки занимается твой муж? Он молод, приветлив, богат и очень любит тебя?

Фернанда сурово взглянула не нее. Всегда держась настороже в отношении других и даже по отношению к самой себе, она не могла ошибиться относительно смысла столь глубокой насмешки. Обычно тонкое чутье предупреждало ее о всяком враждебном намерении, и сейчас, в тех условиях, в какие она попала, интуиция и глубокое знание характера вдовы предупреждали ее об опасности. Но, так как ей пришлось понизить голос, сдерживая горячность своих чувств, ответ ее прозвучал резко, что заставило вдову вздрогнуть.

— Сударыня, — сказала Фернанда, — я проявила крайнюю сдержанность в отношении вас, и выраженное таким образом мое уважение к вам должно было бы обезоружить вашу суровость. Не будьте безжалостны к женщине, вашей бывшей подруге, ведь до того как вы с ней заговорили, она же признала себя недостойной считаться ею. Не вынуждайте меня оправдываться во весь голос, ибо я не могу этого сделать, не сбросив груз своих ошибок на других. Пожалейте меня лучше, сударыня, и не обвиняйте. Добродетель теряет свои достоинства, не проявляя сострадания к страждущим сердцам. Так проявите доброту и снисходительность — это будет благородная роль и благородное поведение. Мне не хотелось бы говорить вам ничего такого, сударыня, что выдало бы горечь моих обид. Женщинам, на которых никто не посягает, не приходится защищаться. К несчастью, истина эта ни в коей мере не может служить оправданием женщинам, подвергавшимся посягательствам и не сумевшим одержать победу.

После этого куртизанка, черпая силы в собственной боли, встала, благородная, исполненная достоинства, словно королева, и пошла к фортепьяно; открыв его, она пробежала по клавишам искусной рукой.

Тем самым она напомнила всем, что в комнате Мориса они собрались затем, чтобы музицировать.

Лишь для нее одной музыка была своего рода уходом в себя, уединением, наконец, возможностью излить в своем голосе слезы, навертывавшиеся ей на глаза, рыдания, разрывавшие ей грудь. Воцарилась тишина, ибо было что-то такое глубокое и трепетное в ее вступлении, что каждый понимал: прозвучит какая-то невыразимо прекрасная мелодия.

Вступление это обещало "Песнь об иве" — шедевр скорби: суровая и строгая простота его так удивила когда-то всех знатоков блестящих фиоритур музыки Россини, дав в то же время возможность предугадать появление в скором будущем "Моисея" и "Вильгельма Телля".

Возможно, лихорадочное состояние, в каком находилась Фернанда, еще добавило выразительности ее голосу, а возможно, она сосредоточила все силы своего огромного музыкального дарования, чтобы произвести глубокое впечатление на Мориса и подготовить его к объяснению, а оно неизбежно должно было у них состояться; но только никогда, по крайней мере для присутствовавших там (каждым из них, как уже было сказано, владела какая-то страсть или какое-то чувство), человеческий голос не достигал, казалось, такой степени блеска и волшебства. Затаив дыхание и замерев, все слушали трепетную мелодию, разливавшуюся в воздухе, подобно аромату духов, обволакивая слушателей, проникая в их души и наполняя жилы странной, неведомой дрожью. Эта песнь, сама по себе такая величавая и печальная, приобретала в исполнении Фернанды еще более горестное, пророческое звучание, повергавшее в трепет и неисправимых скептиков, и насмешников, так что на третьем куплете Морис, Клотильда, г-жа де Бартель, граф де Монжиру, оба молодых человека и даже вдова, подобно титанам, пытавшимся сокрушить Юпитера, были сломлены, подчинившись силе искусства и редкого дарования.