Минут десять мы двигались по совершенно незнакомым мне улицам, пока не остановились у ворот красивого дома. Мой проводник открыл их и снова закрыл; я оказался в квадратном дворике, по-видимому хорошо известном моему ослу, ибо он тотчас направился к ведущей в дом двери. Я собрался было спрыгнуть на плиты перед порогом, но подошедший ко мне раб опустился на колено, предлагая мне его вместо подножки, и подставил голову, чтобы я мог опереться на нее рукой. Пришлось подчиниться этой церемонии, но затем, увидев, что он, сочтя свое дело исполненным, намеревался вести осла на конюшню, повелительным жестом приказал ему следовать впереди. Он не заставил просить себя дважды и сразу же подчинился, показывая тем самым, что ему знаком язык жестов.

Это была удачная мысль, ибо легко было заблудиться в лабиринте комнат и коридоров, по которым меня вел мой провожатый; следуя за ним, я внимательно всматривался в окружающее, чтобы не утратить ориентиров на случай возможного поспешного бегства. По количеству слуг и охранников, либо скользящих, словно тени, тут и там, либо стоящих недвижными истуканами, было видно, что мы находимся в доме какого-то вельможи. Но вот в конце длинной вереницы апартаментов открылась дверь и раб ввел меня в комнату — она была светлее остальных и обставлена богаче и изысканнее. Мой провожатый закрыл за мной дверь, и я увидел перед собой девушку лет четырнадцати-пятнадцати, показавшуюся мне необычайно красивой.

Первым моим движением было задвинуть позолоченный засов; затем я обернулся и на какое-то время замер в радостном удивлении, пожирая глазами фею, своей волшебной палочкой, казалось, отомкнувшую мне двери зачарованного замка. Она возлежала на атласных подушках, облаченная в розового шелка кафтан, затканный серебряными цветами, и в платье белого дамаста с золотыми цветами, стянутое в талии и оставляющее полуоткрытой грудь; широкие рукава, ниспадавшие сзади, позволяли видеть белоснежную рубашку из шелкового газа, застегнутую у шеи бриллиантовой брошью; осыпанный драгоценными камнями пояс довершал туалет. На голове у нее был талпок — восхитительный головной убор турецких женщин, представляющий собою надетую набок бархатную шапочку вишневого цвета с золотой кистью посредине. На незакрытых талпоком висках волосы были гладко уложены и подхвачены заколкой в форме букета из драгоценных камней, имитирующих живые цветы: жемчужины — бутоны апельсина, рубины — розы, бриллианты — жасмин, топазы — дикий нарцисс. Из-под этого убора волосы необыкновенной длины, заплетенные во множество косичек, рассыпаясь, падали на плечи и струились до белых расшитых золотом бабушей из козловой кожи, в которые красавица прятала свои маленькие ножки. Черты ее лица были идеально правильны — истинно греческий тип, отмеченный печатью гордости и грациозного величия, с огромными черными глазами, достойным Аполлона носом и коралловыми губами.

Все это я рассмотрел с одного взгляда. Лебединым движением выгнув шею, девушка подняла голову и взволнованно посмотрела на меня. Мне стало ясно, что мой наряд ввел ее в заблуждение, и она сомневается, того ли привели к ней, кого она призывала. Я мгновенно сорвал с себя платье и покрывало, и она увидела мой мундир гардемарина. Вскрикнув, прекрасная гречанка поднялась, пошатнулась и, с мольбой протягивая ко мне руки, воскликнула по-итальянски:

— Синьор офицер, во имя Панагии, спасите меня!

— Кто вы? — ответил я, подбежав к ней и поддерживая ее рукою, чтобы она не упала. — И от какой опасности я должен вас спасти?

— Кто я? Увы! Я дочь того, кого вы встретили, когда его вели на казнь, — отвечала она. — Опасность, от которой вы можете спасти меня, — это стать наложницей убийцы моего отца.

— Что я могу сделать для вас?! — вскричал я. — Говорите. Я здесь. Располагайте мною.

— Сначала узнайте, чего я страшусь и на что надеюсь. Выслушайте меня, чтобы поведать обо всем, мне хватит двух слов.

— Но зачем тратить драгоценное время на разговоры? Вы молоды, вы прекрасны, вы несчастны, вы вверяетесь моей храбрости и чести, раз призвали меня. Чего же мне больше?

— Думаю, сейчас нам пока ничто не угрожает. Цука-дар на празднике во дворце. К тому же на улицах еще слишком многолюдно, чтобы нам сейчас отважиться на побег.

— Тогда говорите!

— Мой отец был грек, был царской крови и был богат; эти три преступления в Константинополе караются смертью. Цука-дар выдал его; отца арестовали, меня продали. Его отвели в тюрьму, меня схватили и спрятали в этот дом. Его приговорили к смерти, меня — к жизни. Лишь мою мать оставили на свободе.

— О, я видел ее! — воскликнул я. — Это ведь она сидела возле тела вашего несчастного отца?

— Да, да! — ответила девушка, заламывая руки. — Да, это была она, это была она!

— Мужайтесь! — сказал я ей. — Мужайтесь!

— О, у меня достанет мужества. В этом вы при случае убедитесь. (Она улыбнулась, и эта улыбка была страшнее любых слез.) Итак, меня препроводили к моему хозяину, убийце моего отца, купившему меня на деньги моей семьи. Я была заточена в этой комнате. На следующий день за окном послышался какой-то шум. Надеясь, сама не зная на что, я подбежала к окну и увидела отца: его вели на казнь.

— Значит, это ваши руки мелькнули сквозь щели, это ваш крик отозвался в глубине моего сердца?

— Да, да, это была я. Я видела, как вы, услышав мой голос, подняли голову и схватились рукой за кортик, и поняла, что сердце ваше полно благородства и, если представится возможность, вы спасете меня.

— О! Я здесь, приказывайте.

— Но сначала предстояло как-то связаться с вами. Я решила взять себя в руки и вытерпеть присутствие моего владетеля. Да, я кротко смотрела на него — а ведь на нем еще не высохла кровь моего отца! Я спокойно говорила с ним, сдерживая проклятия. И он почел себя счастливым и вознамерился отблагодарить меня богатыми нарядами и роскошными драгоценностями. Однажды утром ко мне вошел Якоб — самый богатый ювелир Константинополя…

— Как! — прервал я ее. — Этот жалкий еврей?

— Он самый. Я давно знаю его. У моего отца не было других детей и, не желая ни в чем мне отказывать, он время от времени покупал у еврея драгоценные камни и дорогие ткани, уплачивая за них огромные суммы. Знаком я дала ему понять, что у меня есть к нему тайное дело. Тогда он сказал цука-дару, что не взял с собой нужных мне товаров и принесет их завтра. В тот день начальнику пажей предстояло идти на службу, но он повелел препроводить еврея ко мне, даже если самого его не будет дома. Двоим стражам было приказано присутствовать при нашей встрече. Тем временем вы снова проехали под окном, у которого я неотступно сидела в надежде вас увидеть. Я решила бросить вам кольцо; вы подняли его, и радость блеснула в вашем лице; с этой минуты я была уверена, что обрела друга. На следующий день вернулся Якоб. Стражи не покидали нас ни на минуту, но на итальянском я рассказала еврею, о чем идет речь, и описала ваши приметы от цвета волос до формы кортика — я все запомнила. Он ответил, что, кажется, знаком с вами. Представьте себе мою радость! Не зная, когда удастся нам вновь увидеть вас, мы предприняли все меры, чтобы устроить это сегодня, в праздничный день, когда султан задержит цука-дара во дворце. Моя кормилица — ее оставили со мною скорее из равнодушия, чем из жалости ко мне, — должна была выйти, как всегда в сопровождении капиджи, будто бы для того, чтобы купить у еврея духи; там ей предстояло встретиться с вами и отдать вам свое платье и покрывало, после чего вы прошли бы в наш дом вместо нее. Она же за это время успеет предупредить мою мать, которая с помощью нескольких верных слуг держит наготове лодку у подножия башни Галаты. В случае вашего согласия на эту встречу Якоб должен был передать мне гитару… Сегодня утром я получила ее… вот она… И вы… вы тоже здесь. Готовы ли вы прийти мне на помощь?.. До сих пор все, как видите, нам удавалось. Остальное зависит от вас.

— Скажите же скорее, что нужно сделать?

— Пытаться бежать через анфиладу комнат невозможно. Мы можем выйти лишь через окно соседнего кабинета.

— Но оно в двенадцати футах от земли!

— О! Пусть это вас не тревожит: вы спустите меня на моем поясе, но дело в том, что за этой ставней есть еще железная решетка.

— Я взломаю ее при помощи кортика.

— Тогда примемся за дело. Кажется, уже пора.

Я вошел в кабинет и позади штор из розового дамаста обнаружил тюремные решетки. Выглянув на улицу, я заметил, что за противоположным углом прячутся две мужские тени, но, тем не менее, молча приступил к работе в полной уверенности, что они занимаются своими делами, вовсе не собираясь следить за нашими.

Камень был мягким, но каждый мой удар отбивал лишь мелкие частицы. Глаза юной гречанки, наблюдавшей за мною, светились интересом и надеждой. Итак, мне предназначили иную роль, но поистине не уверен, гордился бы ли я более, будучи избранным возлюбленным (а девушка была на удивление прекрасна), чем спасителем. От всего этого веяло чем-то рыцарственным, и я с головой окунулся в мое приключение, не заботясь о тех последствиях, что повлечет за собою столь бескорыстное служение.

Работа была в самом разгаре и низ решетки уже начинал высвобождаться из своих каменных оков, когда девушка положила мне одну руку на плечо и другой показала куда-то в сторону — оттуда слышался шум. Мгновение она стояла недвижно словно статуя, и единственным признаком жизни ее была все сильнее сжимавшая меня рука. Около минуты длилось ожидание; пот выступил у меня на лбу; наконец она сказала:

— Он возвращается.

— Что делать?

— Посмотрим. Быть может, он не зайдет ко мне, тогда его возвращение нам не помешает.

Она снова прислушалась, затем, помолчав, прошептала:

— Он идет сюда!

Я рванулся, чтобы броситься в комнату и встретить его лицом к лицу, когда он откроет дверь. Она удержала меня:

— Ни слова, ни жеста, ни шага, иначе вы погибли, а вместе с вами и я!

— Но я не могу здесь прятаться! Это трусливо и бесчестно!

— Замолчите! — приказала девушка, одной рукой закрывая мне рот, а другой отнимая у меня кортик. — Во имя Святой Девы молчите и представьте действовать мне.

Она выбежала из кабинета и спрятала кортик среди подушек. В это мгновение в дверь постучали.

— Кто это? — спросила юная гречанка, оправляя диван.

— Я! — ответил властный, но ласковый мужской голос.

— Сию минуту я отворю моему господину и повелителю; он всегда желанный гость для своей рабыни, — отозвалась она.

При этих словах девушка подошла к кабинету, закрыла дверь и задвинула засов. Итак, я остался взаперти и мог лишь слышать, но отнюдь не видеть, что происходит в соседней комнате.

Думаю, что за всю мою жизнь, полную приключений, а следовательно всевозможных опасностей, не было у меня столь тяжелых минут. Обезоруженного, лишенного возможности защитить себя и ту, что вверилась мне, меня вынудили предоставить слабому существу, отличающемуся лишь свойственной его нации хитростью, сыграть партию, где ставкой была моя жизнь. В случае ее проигрыша я останусь в этом кабинете, словно волк в западне, без возможности бежать или защитить себя; если же она выиграет, то лишь благодаря тому, что встретит опасность как мужчина, в то время как я прятался подобно женщине. Я поискал вокруг, нет ли какого-нибудь предмета, который мог бы послужить оружием, но в комнате были только подушки, тростниковые стулья да вазы с цветами. Тогда я вернулся к двери и прислушался.

Разговор велся по-турецки, и, не видя жестов, я не мог понять, о чем он шел. Однако голос мужчины звучал ласково, судя по всему, он просил, а не угрожал. Через некоторое время раздался перезвон гитарных струн; потом гречанка запела песню, напоминавшую одновременно молитву и гимн любви, так чисто и нежно она звучала. Я был поражен. Это дитя — ей не исполнилось еще и пятнадцати лет, — минуту назад оплакивавшее, ломая руки, смерть своего отца, бедствия семьи и собственное рабство; этот ребенок, застигнутый во время подготовки к побегу, который мог бы вновь даровать ему свободу; эта девочка, спрятавшая меня в соседнем кабинете и лишенная всякого оружия, кроме укрытого средь подушек моего кортика, — пела перед смертельно ненавидимым ею человеком таким спокойным голосом, будто она в мирном семейном кругу, сидя под тенью платана у дверей своего дома, славила Святую Деву.

Я слушал и уносился вдаль от всего окружающего. Мне казалось, что, словно во сне, меня влечет за собою какая-то неведомая высшая сила. Прислушиваясь, я продолжал ждать. Пение прекратилось; речи становились все нежнее и нежнее. Потом наступила тишина, внезапно прерванная болезненным, сдавленным вскриком. Я затаил дыхание и устремил взгляд в стену, точно пытаясь пробуравить ее. Послышался глухой стон, за ним последовало гробовое молчание. Вскоре легкие шаги — их мне едва позволило различить биение собственного сердца — приблизились к кабинету. Скользнул засов, дверь открылась, и в проникающем сквозь оставшееся открытым окно лунном свете на пороге возникла белая как тень юная гречанка; на ней было лишь длинное нижнее платье, а изо всех драгоценностей остался только букет из камней в волосах. Я взглянул в проем, но позади нее была темнота, и там ничего нельзя было разобрать.

— Где ты? — спросила она, ибо я отступил в глубь кабинета.

— Здесь.

Я шагнул вперед, вступая в полосу света.

— Я сделала свое дело, — промолвила девушка, — теперь тебе пришло время докончить свое.

При этих словах она протянула мне кортик, держа его за рукоятку. Лезвие его было теплым и влажным; я разжал руку и в свете луны увидел, что она в крови. Я впервые прикоснулся к человеческой крови; волосы встали дыбом у меня на голове, а по телу пробежала дрожь. Но я понял, что нельзя терять время, и принялся за дело. Двое мужчин все еще стояли на углу улицы, но я не обращал на них внимания, хотя производимый мною шум должен был приковать их взоры к окну. Наконец решетка поддалась, образовав достаточно широкое отверстие, чтобы мы смогли пролезть сквозь него. Правда, оставалась еще внешняя решетка, но я надавил на нее, и она упала.

В тот же миг один из мужчин, выбежав на середину улицы, воскликнул:

— Это вы, Джон? Вам нужна помощь? Мы здесь, Боб и я. Располагайте нами!

— Джеймс! Боб! — обрадовался я и, обернувшись к не понимавшей незнакомого языка гречанке, сказал: — Теперь мы спасены! Нет, нет! — обратился я затем к моим товарищам. — Мне нужна только веревка. Она у вас есть?

— У нас есть нечто получше, — ответил Джеймс, — у нас есть лестница. Боб, иди сюда и встань к стене!

Матрос подчинился. В один миг Джеймс взобрался ему на плечи и протянул мне два конца веревочной лестницы. Я привязал ее к оставшимся прутьям решетки. Джеймс, спрыгнув на землю, тотчас же натянул другой конец, чтобы моей спутнице легче было спуститься. Не теряя времени, она перебралась через подоконник и мгновение спустя очутилась на улице, к великому удивлению Джеймса и Боба, которые никак не могли уяснить себе, что все это означает. Я немедленно присоединился к ним.

— Во имя Неба, что с вами случилось? — вскричал Джеймс. — Вы бледны как смерть и перепачканы кровью. Вас преследуют?

— Нет, разве что призрак, — отозвался я. — Но сейчас не время рассказывать эту историю. Нам нельзя терять ни минуты. Где вас ожидает лодка? — спросил я у моей юной гречанки по-итальянски.

— У башни Галаты, — ответила она. — Но я не знаю дороги и не смогу провести вас туда.

— Я знаю, — сказал я, сжимая ей руку и стремясь увлечь за собой.

Но тут мы заметили, что она стоит босиком. Я хотел было взять ее на руки, но догадавшийся о моем намерении Боб предупредил меня и, подхватив девушку, как перышко, побежал к набережной. Джеймс, протянув мне пару пистолетов, достал из-за пояса другую и указал мне место справа от Боба, а сам пошел слева.

Не встретив никаких препятствий, мы направились вперед, и вот в конце улицы перед нами внезапно открылась блестящая, точно зеркало, лазурь Мраморного моря. Повернув налево, мы пошли вдоль берега; многочисленные лодки пересекали пролив из Галаты в Константинополь и обратно, но лишь одна неподвижно стояла в четырех саженях от берега. Мы остановились перед ней, но она казалась пустой. Юная гречанка вгляделась в лодку — и тут из ее глубины возникла какая-то тень.

— Это моя мать! — сдавленным голосом воскликнула девушка.

— Дитя мое! — ответствовала тень с таким особенным выражением, что мы вздрогнули. — Дитя мое, это ты?

Тотчас же со дна лодки поднялись четверо скрывавшихся там гребцов, и она, словно ласточка, полетела по морю и мгновенно причалила к берегу. Женщины бросились друг другу в объятия. Потом мать упала к нашим ногам, вопрошая, кому ей следует вознести свою благодарность. Я поднял ее и, поскольку нельзя было больше терять время, взмолился:

— Бегите! Во имя Неба, бегите! От этого зависит ваша жизнь и жизнь вашей дочери. Не задерживайтесь ни на минуту!

— Прощайте! — воскликнула девушка, сжимая мне руку. — Лишь Господь ведает, увидимся ли мы снова. Мы попытаемся добраться до Кардика в Эпире, где еще остался кое-кто из нашей семьи. Назовите мне ваше имя, чтобы я могла хранить его в памяти и повторять его в молитвах.

— Меня зовут Джон Дэвис, — ответил я. — Мне хотелось бы сделать для вас больше, но я сделал все, что смог.

— А меня зовут Василики, — сказала девушка, — и Господь подсказывает мне, что мы видимся не в последний раз.

С этими словами она спустилась в лодку и, вынув из волос сохраненный ею, к моему великому удивлению, букет из драгоценных камней, промолвила:

— Возьмите, это плата, обещанная Якобу. И да сохранит Господь для вас ту, что дороже всех бриллиантов на свете!

Драгоценная заколка упала к моим ногам. Лодка быстро удалилась от берега. Какое-то время еще различались белые силуэты матери и дочери, похожие на закутанные призраки. Потом лодка, гребцы, покрывала исчезли, растворившись во тьме, точно видение.

Я неподвижно стоял на берегу, готовый принять все происшедшее за сон, если бы не бриллиантовый букет перед глазами и имя Василики в сердце.