В день, назначенный для торжественной церемонии, я с утра занялся своим туалетом, чтобы не отстать в нем от турецких офицеров: нам предстояло выгодно отличиться от них простотой наших мундиров. Неожиданно в каюту тихо вошел Якоб; он прикрыл за собою дверь, как будто выполнял тайную и значительную миссию, и на цыпочках приблизился ко мне, прижав палец к губам. Я следил взглядом за его загадочным поведением, в душе подсмеиваясь над важным видом нашего посредника и думая, что все эти ужимки кончатся предложением какого-нибудь товара, запрещенного во владениях его высочества. Он еще раз оглянулся, желая убедиться, что мы одни, и спросил:

— У вас на левой руке надето кольцо с изумрудом?

— К чему этот вопрос? — воскликнул я, невольно вздрогнув от радости при мысли, что, быть может, получу какое-то объяснение происшествия, не выходившего у меня из головы.

— Это кольцо, — продолжал Якоб, не отвечая мне, — вам бросили из окна в Галате, когда мы прогуливались вокруг городских стен?

— Да, но откуда вам об этом известно?

— Его бросила женщина? — продолжал еврей, верный своей системе все излагать с помощью вопросов. — Женщина молодая и красивая; не так ли? И вы хотели бы ее увидеть?

— Черт возьми! — вскричал я. — Еще бы!

— Знаете ли вы, чем рискуете?

— Разве я думаю о риске?

— Тогда приходите ко мне в семь вечера.

— Приду.

— Тихо. Кто-то идет.

Вошел Джеймс, и Якоб оставил нас наедине. Мой юный товарищ уже закончил свой туалет и с улыбкой взглянул вслед еврею.

— Вот оно что, — сказал он. — Похоже, вы состоите в секретных сношениях с самим синьором Меркурио. Надеюсь, вам повезет больше, чем мне. Я теперь покупаю у него только табак, потому что все его остальные товары много хуже обещанного. Он предложит вам, как однажды мне, черкешенок, гречанок и грузинок, с которыми не знает, что делать, а затем приведет какую-нибудь жалкую еврейку — от такой откажется даже носильщик с Пикадилли.

— Вы ошибаетесь, Джеймс, — прервал я его, краснея при мысли, что и мои мечты могут прийти к подобному концу. — Я не ищу приключения, оно само меня ищет. Взгляните на это кольцо.

И я показал ему изумруд.

— Ах, черт возьми! Тогда это еще хуже, — возразил он. — Меня с детства баюкали сказками о говорящих букетах, устах, скрытых повязками, и живых мешках, испускающих крики, когда их сбрасывают в море. Я не знаю, насколько правдивы все эти истории, но знаю, что мы на той самой земле, где, как утверждают, они случаются.

Я с сомнением пожал плечами.

— Можно ли узнать, — продолжал Джеймс, — как этот великолепный талисман попал к вам?

— Мне бросили его из закрытого ставнями окна, откуда прозвучал тот страшный крик в день, когда мы встретили старого греческого вельможу, идущего на казнь. Вы помните это?

— Отлично помню. Значит, вас ждут в этом самом доме?

— Надеюсь.

— Не будет ли нескромным узнать когда?

— Сегодня вечером от семи до восьми часов.

— Вы решились пойти туда?

— Разумеется.

— Идите, мой дорогой; в вашем случае меня тоже ничто не смогло бы отвратить от такого приключения. Тем временем я сделаю то, что вы сделали бы на моем месте.

— То есть?

— Это мой секрет.

— Хорошо, Джеймс, делайте что хотите. Я доверяюсь вашей дружбе.

Джеймс протянул мне руку, и, поскольку мой туалет был окончен, мы поднялись на палубу.

Пушечный залп, прогремевший из дворца, возвестил народу Константинополя, что скоро он будет осчастливлен появлением его высочества. Салют подхватили казарма янычаров и Топхане; все стоящие на якоре в Босфоре суда подняли флаги, и гул их орудий слился с тем, что несся с земли. Константинополь являл собой в эту минуту зрелище поистине фантастическое: Золотой Рог был объят пламенем; с нашего корабля, разражающегося громами и содрогающегося от выстрелов, как и остальные суда, сквозь дымовую завесу мы различали приобретающие гигантские размеры мечети, укрепления, минареты, темно-зеленые сады, кладбища с их высокими кипарисами, красные дома, амфитеатр странно нагроможденных одно на другое зданий. Мы наблюдали эту картину как бы сквозь некую пелену, и она принимала фантастические формы и очертания. Все качалось и плыло, словно в сновидении. Действительно, можно было поверить, что находишься в стране феерий.

Гремящие со всех сторон пушки призывали нас во дворец. Мы поспешили в капитанскую шлюпку и принялись грести к берегу, где нас уже ожидали кони в богатом убранстве. Мне досталась серая в яблоках лошадь в золотой сбруе, достойная нести на себе главнокомандующего в день битвы. Я легко и ловко вскочил на нее, чем вызвал зависть не одного морского офицера. У ворот дворца мы встретили посла, приехавшего вместе с лордом Байроном, облаченным в ярко-красный, расшитый золотом костюм, скроенный наподобие английского адъютантского мундира. Предстоящая церемония, куда посол пригласил его просто как на любопытное зрелище, стала для благородного поэта делом чрезвычайной важности. Его крайне волновал вопрос о месте, которое он должен занять в кортеже, желая даже в глазах неверных сохранить во всем блеске привилегии, даруемые ему происхождением. Напрасно мистер Эдер уверял, что не может как-то особо выделить его и что турки в церемониях признают только чиновничью посольскую иерархию, полностью игнорируя этикет, принятый в среде английской аристократии; лорд Байрон дал согласие на свое участие лишь после того, как австрийский посланник — непререкаемый арбитр в этих вопросах — с высоты своих тридцати двух поколений дворянства убедил его, что он может спокойно, не роняя достоинства, занять угодное ему место в свите посла.

Мы вошли в первый двор, где должны были ожидать, пока в проходящем кортеже нам укажут наше место. Царственная процессия не заставила себя ждать.

Во главе ее шли янычары. После неоднократно слышанных мною восторженных описаний я с трудом узнал их в этих щуплых и грязных воинах в высоких шапках со свисающим на спину красным рукавом, с белыми палками в руках, марширующих беспорядочной гурьбой и орущих во весь голос: «Магомет Расул Аллах!» Не будь это прославленное воинство слишком высоко вознесенным над простыми смертными, чтобы интересоваться мнением презренного гяура, оно почувствовало бы огромное унижение от пришедшего мне в голову сравнения: в самом деле, оно напоминало мне знаменитое войско Фальстафа, которое неизменно вызывает гомерический хохот в театрах Друри-Лейн или Ковент-Гарден, когда оно появляется под водительством своего достойного вербовщика. Однако внушаемые янычарами уважение или страх показывали, что блеск их древнего имени не угас и слава былой силы не померкла. Селим боролся со змеем, но не сумел задушить его, и змей распрямился, еще больше разъяренный своей раной. Махмуду было суждено единым ударом обрубить семь голов гидры.

За янычарами следовали дельхисы со своими старинными дротиками, в остроконечных головных уборах, украшенных вымпелами, что похожи на те, которые носят на пиках наши уланы. Затем появились топхисы, или бомбардиры, — наиболее организованное войско империи, состоящее из отпрысков лучших фамилий Константинополя, прошедших военное обучение в Топхане под руководством французских офицеров. Я с любопытством следил за ними, когда, словно золотой мираж, возникли столпы империи, облаченные в одежды, покроем, украшениями и особенно богатством напоминавшие те, что носили при дворе греческих императоров. В этом блистательном сонме выделялись улем, муфтий и кизляр-ага, то есть хранитель печатей, первосвященник и глава черных евнухов; странная троица, шествующая рука об руку и пользующаяся почти равными правами. Из этих троих высокопоставленных персонажей кизляр-ага более всех привлек мое внимание, и должен признаться, что он во всех отношениях был достоин его. Помимо своего титула «Хранитель Сада блаженства», уже возбуждающего любопытство европейцев, он отличался редкостным уродством: короткое плотное тело венчала чудовищная голова, два блестящих желтых глаза придавали его толстой хмурой физиономии важное выражение сонной совы. И это-то подобие Калибана было повелителем Афин! Очевидно, турки пожелали унизить город больше всех других городов мира, поставив во главе его скопца. После султана он владел самым богатым и многочисленным гаремом. Эту причудливую аномалию могли бы счесть странным излишеством во Франции и Англии, но в Константинополе она была естественной.

Наконец, появился тот, кого я ожидал с таким нетерпением. К моему удивлению, султана Махмуда II встретили не радостные крики и рукоплескания, какими в Западной Европе приветствуют королей, а торжественное и глубокое молчание. Следует согласиться, что внешность султана внушала почтение даже неверным. Он принадлежал к тому прекрасному типу людей, пред которым ослепленная толпа замирает склоняясь, которого венчает как бы против своей воли титулом короля или императора.

Уже в то время Махмуд являл все признаки гордого и непреклонного характера, проявившегося впоследствии. Его впалые, проницательные глаза, казалось, могли читать в глубине душ. Ноздри красивого, хоть и не столь длинного и горбатого, как обычно у турок, носа раздувались, словно у льва; его сомкнутые уста — их кроваво-красную линию едва можно было разглядеть в волнах длинной черной бороды — повелевали даже молча; голова казалась изваянной из бронзы по античной модели, и ни одна черта не носила отпечатка человеческих страстей. Ничто в этом смуглом лице не отражало биения крови — напротив, все было строгим, бледным и застывшим, как смерть; лишь время от времени в глазах его вспыхивали отблески огня, будто в затухающем факеле, когда его встряхивают.

Видно было, что этот человек привык повелевать миллионами, что он прекрасно осознавал свое бесконечное могущество и безграничное величие. Дрожащий под султаном конь, белый от пены, хотя и двигался шагом, был реальным образом, видимым символом народа, впервые обузданного им. При появлении султана подданные спешили закрыть лица, как бы страшась ослепнуть от этого царственного блеска. Однако на первый взгляд его платье казалось более простым, чем у последнего офицера султанской свиты. Лишь шуба из черной куницы указывала на его сан; единственным украшением его служил султан на чалме, скрепленный знаменитым бриллиантом Эгрикапу, самым ценным из дворцовых сокровищ, найденным в 1679 году в куче мусора каким-то нищим, который обменял его на три деревянные ложки.

Впереди султана шел казначей, бросавший в толпу мелкие монеты, заново отчеканенные, а позади — секретарь, складывающий в желтую сумку прошения и жалобы, которые ему подавали. Я не знал, да и вовсе не стремился узнать, кто шел за ним. Посол подал нам знак занять место в кортеже; мы пустили лошадей на свободное пространство между охраной султана и кавалерией и последовали за его высочеством, ослепленные и взволнованные этим блеском Востока, недоступным Западной Европе, даже если бы она выставила напоказ все свои сокровища.

Нам предстояло пройти через весь город, чтобы из дворца попасть в мечеть султана Ахмеда, стоящую в южной части площади Ипподрома (турки сменили столь прославленное на византийских празднествах греческое название на Ат-Меидам, представляющее собой перевод прежнего и означающее «Арена для лошадей»). Мы двигались как по великолепным площадям, так и по узким улочкам, где можно было пройти только по двое и где в сорока — пятидесяти футах у нас над головой мы видели детей, перепрыгивающих с крыши на крышу выступавших один над другим этажей. Прибыв к месту назначения, кортеж остановился, а султан спешился и вошел в мечеть, сопровождаемый высшими офицерами; нам же, как неверным, было отказано в этой чести, но, чтобы сделать запрещение менее чувствительным, султан Махмуд II с похожей на западноевропейскую деликатностью распространил его на три четверти своей свиты, оставшейся с нами у подножия обелиска Феодосия.

Я воспользовался остановкой, чтобы свободно рассмотреть это чудо капризных досугов самого артистичного государя в мире. Это был настоящий дворец из «Тысячи и одной ночи». Лишь руке гения было дано сплести эти каменные кружева, опоясывающие гранитные колонны. Здесь, у подножия трехгранного блока, служившего когда-то центром стадиона, брали начало все мятежи янычаров, на протяжении пяти веков менявшие власть во дворце, и по закону справедливости именно здесь же в июне 1826 года был оглашен мстительный указ, до последней капли проливший кровь этих непокорных воинов, охранников и палачей султанов.

Через полчаса султан Махмуд II вышел из мечети, чтобы почтить своим присутствием джерид. Местом этого турнира — излюбленного времяпрепровождения турок и египтян — были избраны Сладкие Воды, где имели обыкновение прогуливаться влюбленные константинопольцы. Мы снова, пройдя мимо дворца Константина, двинулись вдоль берега. Ипподром можно было узнать по пологим каменным ступеням, возвышающимся с двух сторон наподобие сидений в театре. Посредине располагалось нечто вроде ложи для султана и его свиты, напротив было ристалище, заканчивавшееся небольшой рощей; под ее деревьями толпился народ, не имеющий права на определенные места.

Едва появился султан, ступени заполнились: одни мужчинами, другие женщинами. Поскольку у нас в целом распространено неверное представление о Востоке, я не без удивления смотрел на женщин из лучших домов города, принимавших участие в публичном празднестве. Правда, они были в чадрах и сидели отдельно от мужчин, но в целом были более свободны, чем женщины античности: тем запрещалось присутствовать на гимнастических играх и на стадионах. Положение турецкой женщины отнюдь не столь тягостно, как это принято думать: за исключением жен султана, которых строго охраняют, заботясь о чистоте императорской крови, остальные свободно общаются между собой, ходят в баню, бегают по лавкам, прогуливаются, принимают у себя своих врачей и даже кое-каких друзей, правда обязательно закрывая лицо; но от этой свободы далеко до того заточения, к которому, как мы обычно считаем, они приговорены.

В отличие от английского или французского общества, где женщины в изысканных туалетах служат главным украшением, здесь пальма первенства принадлежит мужчинам. Закутанные в длинные покрывала, оставлявшие свободными только глаза, четыре ряда зрительниц казались шеренгами теней, тогда как мужчины, облаченные в военные костюмы, сверкающие золотом и драгоценными камнями, являли собой самое блестящее зрелище, какое только можно вообразить. Что до султана, то он восседал один под действительно царским балдахином, окруженный четырьмя сотнями юношей в белых одеждах: они стояли по четырем сторонам трона. И вся эта картина была заключена в раму из голубого неба и пышных темно-зеленых деревьев, что еще больше подчеркивало богатство и разнообразие ее палитры.

Как только султан сел, прозвучал сигнал, стража у трона расступилась, и появились четыре эскадрона, состоящие из юношей — отпрысков лучших семей империи. Они не были одеты в какое-то особое платье, если не считать короткой куртки, цвет и украшения которой каждый выбрал по собственному вкусу. Под ними были прекрасные арабские жеребцы из Йемена и Донголы — кобыла считается недостойной благородного турка, — которые столь стремительно ворвались на арену, что, казалось, всадники неминуемо разобьются при столкновении друг с другом, но внезапным приемом, известным лишь турецким наездникам, каждый остановил коня прямо на середине арены.

В то же мгновение ряды смешались с такой быстротой, что невозможно было что-либо различить в этом кипящем вихре: мелькали малиновые седла, золотые стремена, золоченые ножны ятаганов, серебряная сбруя, рубиновые эгреты. Праздник должен был начаться простыми упражнениями в верховой езде. В действительности же конники сплетались и расплетались так ритмично и с таким искусством, что, должно быть, выступлению предшествовали, как у кордебалета в театре, частые репетиции. Каждое новое продвижение влекло за собой еще более впечатляющую игру форм и красок: группы составляли цифры, превращались в цветы, образовывали узорчатый ковер.

Затем на арену вышли нубийцы с охапками белых притупленных дротиков — джерид, сделанных из тяжелого и эластичного пальмового дерева. Конники быстро разобрали их. Новые служители вынесли палки с железным крючком на одном конце, служившие для того, чтобы всадникам можно было, оставаясь верхом, подбирать упавшие дротики. Они тоже были разобраны, и служители ушли. Бег стал стремительнее, движения — точнее. Всадники скакали вокруг арены, потрясая джеридами над головой.

Вдруг один из них обернулся и метнул свое безопасное оружие в скакавшего за ним конника.

Это стало сигналом сменить общее движение борьбой один на один, где каждый стремился проявить свое мастерство, поразив противника и уклонившись от его удара. Упавшие дротики с невероятной ловкостью подхватывались железным наконечником палок, хотя иные всадники, еще более искусные, решив пренебречь подручными средствами, скользнув по крупу коня почти под живот ему и не останавливаясь, даже не замедляя бега, хватали свое оружие прямо рукой. Мне вдруг показалось, что я в Гранаде на знаменитых ристалищах между Абенсераджами и Зегрисами и что блистательная кавалерия Востока восстала из своих могил, чтобы заново оспаривать эту волшебную землю, которую она предпочла зеленой долине Египта и заснеженным горам Атласа.

Наконец, после двух часов этой сказочной баталии, где не пострадал ни один человек, хотя на всадниках не было ни доспехов, ни шлемов с забралами, оглушительная музыка, сопровождавшая выход состязателей на арену, возвестила их уход. Тотчас же джериды прекратили свой полет и заняли предназначенное им место в ленчике седла, а всадники вновь рассыпались разнообразными арабесками, затем внезапно разделились на четыре группы и, повернувшись спиной друг к другу, исчезли в четырех углах с фантастической быстротой, столь восхитившей нас в начале представления. Арена, еще секунду назад полная людей, лошадей, криков и шума, осталась пустой и безмолвной.

Но тут же ее наводнила толпа фигляров, бродячих лицедеев, жонглеров и поводырей медведей. Все эти достойные предприниматели ввалились вместе и принялись танцевать, разыгрывать фарсы, показывать фокусы, демонстрировать животных, так что каждый смог выбрать зрелище по своему вкусу, либо рассеянным взглядом наблюдать сразу весь гротескный и разношерстный спектакль, собравшийся у него перед глазами. Что же до меня, то, к стыду своему, должен признаться, я уподобился лорду Сассексу из «Кенилворта», который предпочел Шекспиру медведя, и принялся в упоении созерцать грациозного зверя. Справедливо заметить, что его хозяин, преисполненный надменности турок, столь же неулыбчивый, как и его подопечный, привлек не меньшее мое внимание: так и бросалось в глаза, что весь он, от шелковой кисточки своей фески до кончиков бабушей, осознавал значимость своей миссии.

Едва его высочество выражал удовлетворение, турок проникался убеждением, что оно относится к нему с его медведем. Он останавливался, с достоинством кланялся, заставлял кланяться медведя и продолжал представление. К моему великому сожалению, султан, поднявшись, чтобы проследовать во дворец на обед, прервал праздник. И тотчас все последовали его примеру; через мгновение все исчезло — лицедеи, фигляры, жонглеры, поводыри с медведями, народ и придворные.

Я же все время был занят мыслями о предстоящем свидании и не знал, удастся ли мне ускользнуть из дворца. Вот почему мною было принято решение отказаться от чести отобедать с его высочеством, и, бросив поводья слуге, я направился по дороге к берегу. Никто меня не заметил. Я нанял лодку до предместья Галаты, где, произнеся несколько запомнившихся мне франкских слов и показав адрес, данный мне Якобом, быстро нашел его лавку.

Достойный негоциант не ожидал меня так рано, ибо свидание было назначено на семь часов, а сейчас пробило лишь пять; я объяснил ему причину своего преждевременного появления и попросил накормить меня чем-нибудь взамен обеда во дворце. Якоб оказался незаменимым человеком; он владел всеми профессиями: от посыльного до посла. В одно мгновение я получил лучшее, что можно было найти в Константинополе, а именно: отварного цыпленка, рис с шафраном, пирожные и восхитительный табак в наргиле, благоухающем розовой водой.

Я лежал на диване, наслаждаясь окутывающими меня клубами ароматного дыма, когда в комнату вошел Якоб, сопровождаемый женщиной под длинным покрывалом, и притворил за собою дверь. Приняв ее за богиню, снизошедшую ко мне в облике простой смертной, я быстро поднялся, но Якоб прервал мои изъявления почтения незнакомке:

— Нам нельзя терять время.

— Но, мне кажется, я полностью следую вашим советам.

— Вы ошибаетесь, это всего лишь служанка.

— А-а! — протянул я с некоторым разочарованием.

— Послушайте, — продолжил он. — Еще не поздно отступить. Вас тянет ввязаться в дело, сулящее смерть в любой стране мира, особенно в Константинополе. Мне заплатили, чтобы я помог вам устроить это свидание. Мое обещание выполнено. Но ни за что на свете не возьму я на себя ответственность за дальнейшее.

Я вынул кошелек и, высыпав в ладонь половину содержимого, протянул ему.

— Вот несколько цехинов в благодарность за вашу помощь. Они доказывают, что я согласен на все.

— Ну что ж, — ответил Якоб, снимая покрывало и длинное платье с женщины, стоящей подле двери и не понимавшей, о чем мы говорим. — Наденьте это, и да хранит вас Господь!

Признаюсь, решимость моя поколебалась, когда я увидел, что мне предстоит облачиться в одежду, оставляющую рукам не больше свободы, чем она имеется у мумии. Но я зашел уже слишком далеко, чтобы отступать, и продолжал отважно следовать по пути приключений.

— И что мне потом делать в этом платье? — спросил я Якоба. — Подскажите.

— Ничего особенного, — ответил он, — просто идите за рабыней и ни в коем случае не оброните хотя бы слова, ибо даже одно слово может вас погубить.

Это не слишком успокаивало, но что за беда! Читатель помнит, что я не страдал недостатком мужества, а демон любопытства гнал меня вперед. Поэтому, прикрепив покрепче к поясу свой кортик гардемарина, я позволил облачить себя в сковывавшее движения рук платье и окутать голову покрывалом. В этом наряде, полностью скрывавшем очертания человеческой фигуры, меня нельзя было отличить от его прежней владелицы, что подтвердил понимающий взгляд, каким обменялись еврей и старая служанка.

— А теперь что мне делать? — спросил я в нетерпении.

— Следовать за мною, — ответил Якоб, — а главное…

И он приложил палец к губам.

Я сделал знак, что понял, отворил дверь, спустился по лестнице и очутился в лавке, где нас ждал черный раб. Обманутый моим маскарадом, приняв меня за ту, которую он привел к Якобу, раб побежал отвязать осла — обычное средство передвижения турецких женщин. Якоб с поклоном проводил меня до ворот, подал мне руку, чтобы помочь сесть в седло, и я поехал, оглушенный происшедшим, не зная, куда меня везут.