Книга: Дюма. Том 49. Олимпия Клевская
Назад: LXXV СУМАСШЕДШИЙ ОТ ЛЮБВИ
Дальше: LXXVII БАНЬЕР ДОКАЗЫВАЕТ АББАТУ, ЧТО ОН НЕ ТАК СЛАБОУМЕН, КАК ЭТО КАЖЕТСЯ
LXXVI
ЛУЧШЕ НИКОГДА, ЧЕМ ПОЗДНО
… В то время как аббат спасался бегством, не столько испуганный, сколько разочарованный в своем заманчивом намерении проявить милосердие по поводу, воистину достойному сочувствия…
… В то время как Баньер, сраженный подлинной скорбью, обхватив голову руками, погружался в пучину ужасающей мысли, что по его вине погибло невинное создание, которое любило его…
… В то время как делла Торра, придя в неистовство при имени Марион и, возможно, сообразив, что он узнал голос Баньера, как тот в свою очередь узнал его голос, пытался разнести перегородку, отделяющую его от соседа…
Как раз в это время ворота, ведущие во двор Шарантона, открылись, пропуская двух посетителей, которые показали караульному пропуск, подписанный министром.
То были молодая красивая женщина в сером платье и розовой накидке и дворянин с весьма важной осанкой.
Они принялись осматривать камеры, как два часа тому назад это сделал аббат де Шанмеле.
Дворянин метался то туда, то сюда, следуя по пятам за дамой в сером платье и розовой накидке, и доводил начальника сумасшедшего дома до изнеможения своими расспросами, а тот, донельзя предупредительный и учтивый, без сомнения отдавая себе отчет в том, к какому слою общества принадлежит эта персона, сам опережал его интерес своими объяснениями.
— Даме угодно видеть помешанных женщин, — с самого начала заявил кавалер.
— Вон они, сударыня, — отвечал начальник, — там, слева; но я с трепетом должен вас предупредить, что они весьма непривлекательны.
— Они потеряли рассудок от любви? — спросила дама голосом столь нежным и гармоническим, что он больше походил на пение.
— Я этого не думаю, — ответил начальник.
— Черт возьми! — воскликнул молодой вельможа. — Я думал, к вам доставляют и кое-кого получше.
— Поверьте, господин герцог, я и сам в отчаянии.
— Проклятье! Устраивайтесь, как можете, нас это не касается; вы здесь держите сумасшедших, стало быть, у вас должны быть безумцы всех сортов.
— Но все же…
— Даме требуются безумицы, утратившие рассудок на любовной почве, так что извольте показать их ей.
— Приказ короля, не так ли, господин герцог? — сказала молодая женщина, улыбаясь своему спутнику.
— Сударыня, — сказал начальник, — я, поверьте, крайне сожалею, но в этом отделении у нас имеется всего лишь один, потерявший ум от любви.
— Помешанный? Ах, быть может, это даже лучше, чем помешанная, — заметила дама. — Ну, покажите нам его.
— Номер седьмой, сударыня.
— А приблизиться можно? — спросила дама (она, бросив беглый взгляд из-под своего веера, успела заметить, в каком отвратительном состоянии находится большинство безумцев обоего пола, запертых в этих камерах).
— Он одет, — отозвался начальник, — и если не красив, то, по крайней мере, сносен с виду, только он злобный.
— Ну, каким бы злобным он ни был, — возразила дама, — не укусит же он меня сквозь прутья решетки.
— Все равно, — шепнул кавалер, — все равно будьте осмотрительны, Олимпия, ведь если суждено, чтобы с вами случилось недоброе, если на этом чарующем лице появится хоть царапинка, я знаю кое-кого, кто мне этого не простит.
— Ох, не говорите мне об этом, — перебила дама. — Вы и так уже достаточно провинились, явившись сюда поджидать меня у ворот и напросившись ко мне в спутники наперекор условию, заключенному между нами.
— Прекрасная Олимпия, я признаю свою вину и смиряюсь.
— Так подойдем все же, ну?
И в самом деле: весь этот разговор происходил шагах в пятнадцати от указанной им камеры.
Олимпия приблизилась.
По мере того как она подходила все ближе, на ее чудном лице явственно проступало выражение муки, которую зрелище бедствий рода человеческого причиняет всякому существу, наделенному душой.
Олимпия Клевская — это была она — остановилась перед камерой и, понижая голос с той почти благоговейной робостью, что всегда охватывает благородные сердца при виде картин, в которых природа предстает во всем величии радости или страдания, спросила:
— Это тот, что сошел с ума от любви? — и голос ее прозвучал так тихо, что начальник едва мог расслышать вопрос.
— Да, сударыня.
Баньер сидел, отвернувшись лицом к стене; он был безучастен ко всему, что происходило вокруг.
Ужасное открытие, только что почерпнутое им из слов Шанмеле, вконец сломило его нервную, тонкую натуру.
Вслед за столь большим и шумным взрывом чувств у него наступило оцепенение.
Вслед за громом — хлынули слезы.
Прикрыв обеими руками лицо и зажимая уши, Баньер безудержно рыдал.
— Боже мой! Он, кажется, плачет, — сказала Олимпия, с любопытством приближая лицо к решетке.
Все еще покорная первоначальному впечатлению, женщина понижала голос тем сильнее, чем ближе она подходила к несчастному безумцу.
— О, это с ним часто случается, сударыня, — отозвался стражник, расслышав ее слова.
— Часто? — повторила Олимпия. — Бедный!
— Все сумасшедшие много плачут или много смеются, — сказал начальник, узнавший от стражника, о чем спросила прекрасная дама, и галантно поспешивший ответить на вопрос.
— А меня убеждали в противном, — сказала Олимпия.
— Не знаю, обыкновенно ли такое состояние, сударыня, но уж с этим все обстоит так.
— Значит, он страдает?
— Умалишенные смеются без радости и плачут без горя; впрочем, этого я вам сейчас быстренько утешу.
— А, ну что же, посмотрим.
Начальник приблизился к решетке.
Посетители держались чуть позади.
— Эй! — сказал начальник. — Ну-ка, приятель, полно, нечего так реветь.
Баньер не отвечал; между тем он продолжал плакать, словно ничего не слыша.
Начальник продолжал:
— Повернитесь-ка сюда, какого черта? Вот прекрасная дама, она желает вас видеть.
— Ох, сударь! — прошептала Олимпия. — Сударь, послушайте…
Однако начальник, не поняв ни этого восклицания, ни чувства стыда, которое его подсказало, не отступал от плачущего:
— Эй, номер седьмой, да гляньте же на эту даму, что хочет посмотреть на вас: это Юлия, ваша дорогая Юлия, ваша крошка Юлия.
Узник не пошевельнулся.
— Что это за Юлия? — спросила Олимпия.
— О, кто знает? — отвечал начальник. — Вероятно, его любовница.
— Почему вы так полагаете?
— Черт возьми, когда его задержали, он без конца твердил: "Пустите меня! Я должен успеть, пока Юлия еще не разделась! Юлия, о, Юлия!"
— Бедный малый!
Баньер не двигался, безжизненный, точно столб.
— О, если бы я мог вспомнить все стишки, что он повторяет, — сказал начальник, — и вечно там имя этой Юлии!
— Да, но ни вы, ни тем более я не можем их вспомнить, — откликнулся Пекиньи.
— Не можем, увы.
— Разрази его гром, этого упрямца! Дама хочет увидеть его лицо, голос услышать.
— Он молод? — спросила Олимпия.
— О да, сударыня, лет около двадцати шести, двадцати семи.
— Двадцать шесть или двадцать семь лет, — грустно повторила Олимпия. — А какого он происхождения?
— Да похоже, что благородного. Люди, что его задержали, утверждают, будто на пальце у него был перстень, стоивший добрую сотню пистолей.
— А это кольцо, ему его оставили или отобрали?
— Оно исчезло.
— И где его схватили?
— Перед входом во Французскую комедию, он туда хотел ворваться, не заплатив.
— А давно это было?
— Недели две назад. Кажется, все случилось из-за дебюта какой-то новой и очень знаменитой артистки.
— Что вы на это скажете, Олимпия? — вмешался Пекиньи. — Уж не любовь ли к вам свела с ума бедного юношу?
— Разве меня зовут Юлия?
Затем, чувствуя, что этот несчастный начинает ее по-настоящему интересовать, она обратилась к начальнику:
— И как он выглядит?
— Не сказать, чтобы слишком уродлив, — отвечал тот. — А если даме угодно на него взглянуть…
— Но ведь, пока он в этом положении, лицо его невозможно разглядеть, — сказал герцог.
— О, за этим дело не станет, я его заставлю изменить позу.
Потом, обернувшись к стражнику, начальник приказал:
— Эй, принесите мне пику!
Невозмутимый, да к тому же и привыкший слышать этот приказ, стражник тотчас протянул начальнику длинную палку с насаженным на нее бычьим рогом.
— Что вы собираетесь делать? — спросила Олимпия с некоторым испугом.
— Да колоть его, — преспокойно объяснил начальник.
— Ему же будет больно, сударь.
— Я на это и рассчитываю, сударыня: раз станет больно, он и повернется.
— Это ужасно! — прошептала Олимпия, пряча лицо в ладонях. — О! Я не хочу! Не надо!
Бормоча эти слова, она попыталась оттащить герцога прочь от этого проклятого места.
— Но все же, — возразил Пекиньи спокойно, — если для вас это единственный способ посмотреть на физиономию этого упрямца, зачем отказываться?
Начальник тем временем кольнул несчастного.
Баньер не моргнул и глазом.
Начальник кольнул снова.
То же безмолвие, та же неподвижность.
В этом теле больше не было живой души, все в нем омертвело, кроме отчаяния.
— Боже мой, довольно! Да хватит же! — сказала Олимпия. — Вы же видите, он не хочет повернуться.
— О сударыня, об этом не тревожьтесь, — отвечал начальник. — У меня здесь есть такие, которых хоть клейми раскаленным железом, и то они не перестанут ухмыляться.
И он ткнул пикой посильнее.
— Я сказала, довольно! — крикнула Олимпия. — Прекратите, сударь! Я не желаю, чтобы этому бедняге причиняли боль; если он так не хочет показаться нам, пусть прячется. И да будет проклято любопытство, из-за которого должен страдать несчастный, помешавшийся от любви!
При этих словах Олимпии, единственных, которые она произнесла достаточно громко, чтобы умалишенный мог их услышать, этот безумец, бесчувственный, если не мертвый, очнулся, поднял голову, отбросил с лица длинные космы и осмотрелся вокруг удивленным, холодным взглядом тигра, которого заперли в клетку.
Когда его глаза встретились с глазами Олимпии, в них блеснула молния, он вскочил на ноги и вцепился в решетку с ужасающим криком, страшнее которого никто еще не слышал даже в этом аду.
Его рот открылся, чтобы выговорить имя, но так и остался разинутым, искривленным, пересохшим, неспособным издать ни звука, не то что дать выход наплыву мыслей, слишком мощному, слишком неудержимому.
Потом, как громом пораженный, он во весь рост рухнул на пол, а Олимпия, потеряв голову, задыхаясь, пронзенная насмерть этим криком, этим порывом, этой мукой, Олимпия, только теперь узнавшая в неизвестном безумце Баньера, отпрянула на середину двора.
Бесчувственный, узник растянулся на каменных плитах, и тело его при этом ударилось гулко, словно мертвое.
— То-то! Видали? — торжествуя, сказал Пекиньи начальник. — Видали, как я его заставил показать даме свое лицо?
— Но почему он так вдруг упал в обморок? — недоумевал герцог.
— Э, подите спросите у помешанных, по какой причине они делают то или се! Если бы они вам объяснили, это бы означало, что они уже не сумасшедшие. И потом, — добавил он, — этот ведь помешался от любви, а дама такая красивая!
— Герцог! Герцог! — закричала Олимпия. — Во имя Неба, уйдемте отсюда, уйдемте!
И, увлекая за собой Пекиньи, она покинула эту обитель скорбей, бормоча молитву, полную боли.
Когда добрались до дому, ее пришлось уложить в кровать.
Всю ночь она металась в бреду.
Это лихорадочное возбуждение успокоилось только к утру, и тогда, приняв решение, она велела подогнать к дому наемный экипаж.
Олимпия уселась в него, и слуги смогли расслышать только, что она приказала кучеру везти ее к министру по делам Парижа.
Должность, которая так именовалась в те годы, соответствует тому, что мы назвали бы сегодня министром внутренних дел.
Назад: LXXV СУМАСШЕДШИЙ ОТ ЛЮБВИ
Дальше: LXXVII БАНЬЕР ДОКАЗЫВАЕТ АББАТУ, ЧТО ОН НЕ ТАК СЛАБОУМЕН, КАК ЭТО КАЖЕТСЯ
