IV СНОВА БУНТ!

Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 33. Сальватор. Части 3,4

Назад: Часть четвертая

Дальше: IX ГЛАВА, В КОТОРОЙ РЕЗУЛЬТАТЫ НАВАРРИНСКОГО СРАЖЕНИЯ РАССМАТРИВАЮТСЯ ПОД НОВЫМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ

IV
СНОВА БУНТ!

Вслед за этим словом раздался ужасный грохот, но его почти заглушили крики ужаса и боли.

Это было всеобщее проклятие, павшее на головы священников и солдат, чиновников и короля.

Еще не успели стихнуть крики, как граф Рапт повторил:

— Огонь!

Солдаты перезарядили ружья и снова открыли огонь.

Опять ответом им были крики ужаса. На сей раз толпа кричала не "Долой министров! Долой короля!", а "Смерть!".

Это слово оказало еще более жуткое действие, чем двойной залп, всколыхнув из конца в конец всю улицу с быстротой молнии.

Баррикада в проезде Гран-Сер была оставлена бунтовщиками, и ее захватили солдаты г-на Рапта.

Полковник Рапт бросал полные желчи и злобы взгляды на этих людей, из-за кого он совсем недавно потерпел сокрушительное поражение. Многое бы он отдал за то, чтобы перед ним оказались сейчас все избиратели, которых он принимал целых три дня — не говоря уж об аптекаре и пивоваре, братьях Букмонах и монсеньере Колетти! С какой радостью он захватил бы их на месте преступления, обвинив в неповиновении властям, и отомстил бы им за свой провал!

Но никого из тех, кого граф Рапт надеялся увидеть, на баррикаде не было. Аптекарь был занят дружеской беседой со своим приятелем-пивоваром; оба Букмона с благочестивым видом грели ноги у жарко натопленного камина, а монсеньер Колетти сладко спал в теплой постели, и снилось ему, что монсеньер де Келен умер, а он, Колетти, назначен архиепископом Парижским.

Итак, господин Рапт напрасно высматривал своих врагов. Впрочем, поскольку знакомых врагов не было, он стал бросать яростные взгляды на естественных врагов всех честолюбцев: мастеровых и буржуа. Он был готов испепелить их одним взглядом. Приказав расстреливать толпу, он сам ринулся в бой во главе отряда кавалеристов.

Он скакал вдогонку за разбегавшимися бунтовщиками, опрокидывал все, что ему попадалось на пути, топтал конем упавших на землю, рубил еще державшихся на ногах. Глаза его горели, он размахивал саблей, до крови терзал свою лошадь шпорами и напоминал не ангела-погубите-ля — ему не хватало божественного спокойствия, — а скорее демона мести. Увлекшись скачкой, он налетел на баррикаду и подобрал поводья, собираясь преодолеть неожиданное препятствие.

— Стоять, полковник! — внезапно раздался чей-то голос, словно выходивший из-под земли.

Полковник пригнулся к шее лошади, желая рассмотреть говорившего, как вдруг совершенно необъяснимым образом — так неожиданно и ловко все было проделано — кто-то приподнял лошадь, опрокинул ее на землю и животное упало, увлекая графа в своем падении.

Господину Рапту на какое-то время почудилось, что началось землетрясение.

Солдаты г-на Рапта и рады были бы следовать вплотную за своим полковником, но он оказался более решительно настроен, чем его подчиненные, да и лошадь под ним была лучше. Он перескочил первую, уже разрушенную баррикаду с такой горячностью, что оторвался от солдат больше чем на тридцать шагов.

А за этой баррикадой (как не бывает дыма без огня, так не увидите вы и баррикаду без защитников) находился Жан Бык: он пришел на поиски Туссен-Лувертюра и Кирпича, которых разметало огнем солдат г-на Рапта.

Сальватор приказал плотнику отправиться к друзьям и отослать их по домам, и вот теперь Жан Бык искал их, чтобы силой или уговорами заставить выполнить полученный им приказ.

После тщательных, но безуспешных поисков друзей честный плотник собирался было уйти, как вдруг по команде г-на Рапта раздался первый залп.

— Похоже, господин Сальватор был прав, — пробормотал Жан Бык, — ну, сейчас начнут кромсать прохожих.

Мы просим у читателей прощения за более чем разговорное выражение, но Жан Бык не принадлежал к школе аббата Делиля, а слово "кромсать" настолько полно выражало его мысль, настолько точно передает и нашу идею, что мы готовы пожертвовать формой ради содержания.

— Следовательно, я думаю, — продолжал рассуждать плотник вслух, — пора последовать примеру друзей и убраться отсюда.

К несчастью, это легко было сказать, но непросто — сделать.

— Дьявольщина! — оглянувшись, продолжал плотник. — Как же мне быть?

И действительно, впереди бежали люди; сквозь сплошную массу было трудно пробиться, да Жан и не собирался ни бежать, ни быть похожим на беглеца.

Сзади с саблями наголо галопом приближались кавалеристы.

Справа и слева в прилегавших улочках путь был перекрыт: их охраняли пикеты солдат с примкнутыми штыками.

Как известно, наш друг Жан Бык не был воплощением спокойствия. Он озадаченно поводил из стороны в сторону глазами и неожиданно заметил другую баррикаду, развороченную посредине, и решил, что за ней ему будет безопаснее.

Два-три человека, спрятавшиеся в углу этой баррикады, тоже, видимо, пришли к такому решению.

Но в ту минуту Жан Бык искал не себе подобных: он искал балку, брус или большой камень, чтобы заложить пробоину в баррикаде, задержать всадников и успеть убежать целым и невредимым.

Он заметил небольшую тележку и не покатил (это заняло бы слишком много времени из-за обломков, под которыми было не видно мостовой), а поднял ее и понес к пролому.

Он собирался заделать брешь как мог искуснее, но неожиданное нападение изменило его планы: из оборонительного оружия тележка превратилась в наступательное.

Скажем несколько слов о том, что за людей видел Жан Бык неподалеку от себя, чем они занимались и о чем говорили.

Они пытались опознать Жана Быка.

— Это он! — уверял один из них, с вытянутым бледным лицом.

— Кто он? — спросил другой с ярко выраженным провансальским выговором.

— Плотник!

— Ну и что? В Париже шесть тысяч плотников.

— Да это же Жан Бык!

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен.

— Хм!

— Никаких "хм"!

— Вообще-то есть очень простой способ проверить, так ли это.

— И не один способ! А какой имеешь в виду ты?

— Я говорю о самом простом, а потому наилучшем.

— Рассказывай, что надумал, только потише и побыстрее: негодяй может от нас ускользнуть.

— Вот что я предлагаю, — продолжал тот, в котором выговор выдавал провансальца. — Что ты, Овсюг, делаешь, когда хочешь узнать время?

— Брось раз и навсегда дурную привычку называть людей по именам.

— Уж не думаешь ли ты, что твое имя настолько популярно?

— Нет, впрочем, это сейчас не важно! Ты хотел знать, как я узнаю время?

— Да.

— Спрашиваю у дураков, которые носят часы.

— А чтобы узнать имя человека, достаточно…

— Спросить у него…

— Ну и тупица! Это единственный способ так никогда его и не узнать.

— Что же делать?

— Надо не спрашивать, а назвать его по имени.

— Не понимаю.

— Это потому что ты не Христофор Колумб, и пороха тебе не выдумать, дорогой друг. Ну, слушай внимательно. Я замечаю тебя в толпе, мне кажется, я тебя узнал, но сомневаюсь.

— И что тогда делать?

— Я подхожу к тебе с приветливым видом, вежливо снимаю шляпу и медовым голосом говорю: "Здравствуйте, дорогой господин Овсюг".

— Правильно. А я тебе не менее ласково отвечаю: "Вы ошибаетесь, уважаемый, меня зовут Счастливчик или Златоуст". Что ты на это скажешь?

— Ошибаешься, дружок, ты так не ответишь; не обижайся, ведь чтобы предвидеть такие неожиданности, надо иметь в голове мозги. Ты же, наоборот, выдашь себя, услышав свое имя, когда не хочешь быть узнанным. У тебя на лице будет написана растерянность, ты вздрогнешь — да, ты-то, Овсюг, обязательно вздрогнешь, ведь ты чертовски нервный. И заметь, сердечный мой будущий церковный староста, что присутствующий здесь великан так же впечатлителен, как колосс Родосский или другой колосс любого другого города. Достаточно к нему подойти и произнести со свойственной тебе учтивостью: "Здравствуйте, дорогой господин Жан Бык!"

— Да, — кивнул Овсюг, — только боюсь, что наш плотник не вложит в свой ответ столько же вежливости, сколько я мог бы привнести в свой вопрос.

— Скажем прямо: ты боишься, как бы он кулаком не съездил тебе по уху.

— Называй чувство, которое я испытываю, страхом или осторожностью, все равно. Однако…

— Ты колеблешься…

— Признаться, да.

Вот о чем говорили трое приятелей, когда четвертый полицейский, такой же высокий, как Овсюг, только в три раза толще, присоединился к ним.

— Можно втереться в вашу беседу, дорогие друзья?

— Жибасье! — в один голос воскликнули трое агентов.

— Тсс! — предупредил Жибасье. — На чем мы остановились?

— Вспоминали твое приключение на бульваре Инвалидов, — прошипел Карманьоль. — Мы говорили о человеке, который сдавил тебе горло так, что ты был в предвкушении блаженства, испытываемого, как уверяют, во время повешения.

— Ах, этот… — скрипнув зубами, процедил Жибасье. — Ну, попадись он мне!..

— Считай, что попался.

— То есть?

— Взгляни-ка! — продолжал Карманьоль, указывая Жибасье на того человека, о котором они спорили уже несколько минут. — Это не он?

— Он ли это? — взревел бывший каторжник, бросаясь к Жану Быку. — Клянусь святым Жибасье, вы сейчас увидите, он ли это.

Он выхватил из кармана пистолет.

Видя это, Карманьоль последовал за Жибасье, подав Овсюгу знак не отставать.

Овсюг махнул четвертому полицейскому, чтобы тот последовал их примеру.

Жан Бык только что приподнял тележку за оглобли и держал ее на вытянутых руках, когда Жибасье в сопровождении товарищей бросился к нему.

Каторжник направил оружие на плотника и открыл огонь.

Раздался выстрел, но пуля угодила в самую середину тележки, которая рухнула на Жибасье так, что его голова попала меж досок и застряла там, а сам каторжник осел на землю. Он был похож на преступника в ошейнике, только вместо дубовой доски у него на шее теперь болталась такая тяжелая повозка, что аэролит с бульвара Инвалидов показался бы ему тряпичным мячом.

Это зрелище напугало Овсюга, ошеломило Карманьоля и ужаснуло их третьего товарища.

Все трое бросились врассыпную, предоставив Жибасье его судьбе.

Но Жан Бык был не таким человеком, от которого можно было сбежать. Не беспокоясь о том из четверых противников, кто оказался пленником повозки, он перепрыгнул через оглобли и в несколько прыжков настиг одного из беглецов.

Им оказался Овсюг. Плотник схватил его за ноги и, как цепом, ударил Карманьоля.

Оба они потеряли сознание — один от удара, нанесенного им, другой от полученного удара, и Жан Бык бросил их в тележку, не заботясь о том, какое беспокойство он причинит Жибасье. Затем он, как и собирался, заделал тележкой брешь в баррикаде, а полковник Рапт бросился со своими людьми на это укрепление, не подозревая, что имеет дело с одним-единственным бунтовщиком.

Тем временем Жибасье бесновался под тележкой, словно Энкелад под горой Этной.

Это его и сгубило.

Жан Бык подбежал к тележке, чтобы выяснить, почему она раскачивается. Он увидел голову, высунувшуюся сквозь одну из дубовых стенок тележки.

Только теперь плотник узнал Жибасье.

— Ах, негодяй! Так это ты?! — вскричал он.

— Что значит "ты"? — отозвался каторжник.

— Воздыхатель Фифины!

— Клянусь вам, я не знаю, что вы имеете в виду! — воскликнул Жибасье.

— Сейчас объясню! — прорычал Жан Бык.

Позабыв о том, что происходит вокруг, он занес тяжелый кулак и с глухим звуком опустил его на голову Жибасье.

В то же мгновение Жана Быка тряхнуло и он оказался под брюхом лошади.

Это граф Рапт брал баррикаду приступом.

Задние ноги его лошади застряли между деревянными балками и булыжником, передние же попали между оглоблями тележки.

Жану Быку пришлось лишь немного поднатужиться, и он опрокинул лошадь, чувствовавшую себя неуверенно, так как почва уходила у нее из-под ног.

Он напрягся и выкрикнул:

— Стоять, полковник!

Плотник все делал на совесть: лошадь и всадник рухнули на мостовую, а точнее, на камни.

Жан Бык собирался прыгнуть на полковника Рапта и, по всей вероятности, обошелся бы с ним так же, как с Жибасье, но тут всадники, ненамного отстававшие от полковника, с саблями наголо появились всего в нескольких метрах от баррикады.

— Сюда, сюда, старина! — послышался охрипший голос, и Жану показалось, что он его узнает.

Плотник почувствовал, что кто-то тянет его за полу куртки.

Он вскочил и бросился на дорогу, не обратив внимания на то, кто пытался его предупредить, и оставив позади себя неподвижные тела Карманьоля и Овсюга, ставшие частью баррикады, которую брала приступом кавалерия полковника Рапта.

Не вспомнил он и о Жибасье, застрявшем в тележке.

Он смутно понимал, что должен сам позаботиться о собственном спасении.

Инстинкт самосохранения повелевал ему выйти на мостовую.

Там он снова услышал тот же хриплый голос:

— Ближе к домам, ближе, иначе вы мертвец!

Он обернулся и узнал скомороха Фафиу.

Хороший совет, даже если его подал враг, остается хорошим советом. Однако Жан Бык всегда руководствовался первым побуждением и не мог признать справедливость этой максимы. Он видел в Фафиу лишь бывшего дружка мадемуазель Фифины, заставившего его пережить мучительные минуты ревности.

Он пошел прямо на несчастного шута, скрежеща зубами, сжимая кулаки и бросая на него угрожающие взгляды.

— A-а, это ты, проклятый паяц?! И ты еще смеешь мне указывать: "Сюда, старина!"? — проревел плотник.

— Да, именно так, господин Бартелеми, — пролепетал Фафиу. — Я не хотел, чтобы с вами случилось несчастье.

— А почему это ты не хотел, чтобы со мной случилось несчастье?

— Потому что вы хороший человек!

— Значит, когда ты сказал: "Сюда, старина!", ты не собирался меня дразнить? — спросил Жан Бык.

— Вас? Дразнить? — задрожал шут. — Да нет же, я просто хотел вас предупредить. Вон, смотрите, сейчас солдаты будут стрелять! Скорее бежим вот сюда. У меня здесь живет одна знакомая, мы можем переждать у нее.

— Ладно, ладно! — проворчал Жан Бык. — Не нужны мне ни твои советы, ни твое покровительство.

— Да пригнитесь хотя бы, пригнитесь! — крикнул Фафиу, пытаясь притянуть великана к себе.

Но в эту самую минуту плотника окутало облако дыма, раздался оглушительный грохот, засвистели пули, и Фафиу упал к его ногам.

— Тысяча чертей! — выругался Жан Бык, грозя солдатам кулаком. — Так здесь убивают?

— На помощь, господин Бартелеми! На помощь! — пролепетал шут слабеющим голосом.

Этот призыв тронул славного плотника до глубины души. Он наклонился, подхватил Фафиу поперек туловища и открыл ногой дверь, на которую ему указывал шут и которую на всякий случай прикрыли во время их спора.

Он исчез в подъезде в то самое время, как г-н Рапт поднял свою лошадь, прыгнул в седло и закричал:

— Изрубить негодяев! Расстрелять!

Отряд всадников понесся на баррикаду.

Восемьдесят лошадей, пущенных в галоп, проскакали по телам Карманьоля и Овсюга.

Помолитесь за спасение их душ!

Зато Жибасье удалось высвободить голову, он дополз до основания баррикады и с большим трудом добрался до тротуара как раз напротив того места, где исчез Жан Бык, унося Фафиу.

— Ну вот, мы в подъезде, — проговорил плотник. — Куда теперь?

— Шестой этаж, — едва слышно выдохнул шут и лишился чувств.

Великан миновал пять этажей не останавливаясь: паяц в его сильных руках весил не больше, чем ребенок в руках обыкновенного человека. Добравшись до нужного этажа — а это был самый последний, — Жан Бык остановился: на площадку выходили семь или восемь дверей.

Не зная, куда постучать, он спросил совета у Фафиу. Но несчастный актер не подавал признаков жизни: он смертельно побледнел, губы у него посинели, а глаза закатились.

— Эй, малый! — взволновался Жан. — Э-гей, отзовись!

Фафиу оставался все так же недвижим.

При виде его бледности и недвижности плотник смягчился и, пытаясь скрыть от самого себя охватившее его волнение, пробормотал:

— Малый! Вот черт! Эй, малый, очнись! Не можешь же ты умереть, черт побери! До чего глупые у тебя шутки!

Но актер и не собирался шутить. Его ранило в плечо, и он по-настоящему лишился чувств от боли и потери крови, а потому не мог произнести ни звука.

— Дьявол! — снова выругался Жан, что можно было понять как вопрос: "Как быть?"

Он подошел к ближайшей двери, ударил ее локтем и крикнул:

— Кто-нибудь! Эй! Кто-нибудь!

Через две-три секунды в замке повернулся ключ, и испуганный буржуа появился на пороге в рубашке и ночном колпаке.

Он держал в руке свечу, и она дрожала в его пальцах, точь-в-точь как подсвечник в руке Сганареля, когда тот провожал Командора к Дон Жуану.

— Я зажег, господа, зажег, — поспешил заверить буржуа, полагая, что это пришли проверить, как он проявляет симпатию к выборам.

— Да не в этом дело! — перебил его Жан Бык. — Этот человек, — указал он на Фафиу, — тяжело ранен, кажется, у него на вашей площадке есть знакомая, я и решил отнести его к ней. Вы здесь живете и, наверное, знаете, в какую дверь я должен постучать.

Буржуа с опаской взглянул на актера.

— Э, да это господин Фафиу! Вам, верно, сюда! — сказал он и указал на дверь напротив.

— Спасибо! — поблагодарил Жан и направился, куда ему сказали.

Он постучал.

Несколько мгновений спустя до его слуха донеслись легкие шаги, кто-то пугливо приблизился к двери.

Жан постучал еще раз.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Фафиу! — отозвался плотник, ему казалось вполне естественным сообщить не свое имя, а актера.

Но он просчитался. Приятельница Фафиу знала не только самого шута, но и его голос, а потому крикнула:

— Ложь! Это не его голос!

"Дьявольщина! — выругался про себя Жан Бык. — Она совершенно права. Как она может узнать голос Фафиу, если говорю я?!"

Он задумался, однако, как мы уже говорили, Жан не отличался сообразительностью.

К счастью, на помощь ему пришел буржуа.

— Мадемуазель! — заговорил он. — Если вы не узнаете голос Фафиу, то, может быть, мой покажется вам знакомым?

— Да, — отозвалась девушка, к которой он обращался. — Вы господин Гиомар, мой сосед.

— Вы мне верите? — продолжал г-н Гиомар.

— Разумеется! У меня нет оснований вам не доверять.

— В таком случае, мадемуазель, ради Бога отоприте дверь! Господин Фафиу, ваш друг, ранен и нуждается в помощи.

Дверь распахнулась с быстротой, не оставлявшей сомнений в том, какой большой интерес питает девушка к актеру.

Это была не кто иная, как Коломбина из театра метра Галилея Коперника.

Увидев своего друга без чувств и в крови, она вскрикнула и бросилась к Фафиу, не обращая внимания ни на Жана Быка, который нес его бесчувственное тело, ни на буржуа, который увереннее держал свечу, с тех пор как понял, что лично ему опасность не угрожает.

— Ну, мадемуазель, не угодно ли вам принять несчастного малого? — проговорил плотник.

— О Боже мой, конечно! Скорее! — воскликнула Коломбина.

Буржуа пошел в спальню первым, освещая дорогу. В комнате стояло лишь несколько стульев, стол и кровать.

Жан, недолго думая, положил Фафиу на кровать, не спрашивая у хозяйки позволения.

— Теперь осторожно его разденьте, — приказал он, — а я пойду за врачом. Если он придет не сразу, не беспокойтесь: в такую ночь, как сегодня, пройти по улице не так-то просто.

Славный Жан Бык сбежал по лестнице и поспешил к Людовику.

Людовика дома не было, но вот уже два дня все знали, где его искать.

Два дня назад Рождественская Роза была возвращена на улицу Ульм.

Как и однажды, когда Броканта обнаружила, что гнездышко Рождественской Розы опустело, лишившись своей очаровательной веселой птички, так же точно — и предсказания Сальватора снова оправдались — в одно прекрасное утро девочка нашлась: она мирно спала в своей постели.

После смерти г-на Жерара у нашего друга г-на Жакаля больше не было оснований скрывать девочку, способную если не окончательно прояснить, то хотя бы частично пролить свет на дело Сарранти.

Проснувшись, Рождественская Роза в ответ на расспросы рассказала, что находилась в доме, где добрые монашки заботились о ней, пичкая ее вареньем и конфетами, и единственное, о чем она жалела, была разлука с добрым другом Людовиком.

Она боялась, что нечто подобное может случиться с ней снова, но Сальватор ее успокоил: ей нечего опасаться, ее отправят в хороший пансион, где она научится всему, чего еще не знает, а Людовик будет навещать ее там дважды в неделю до тех пор, пока она не станет его женой.

Во всем этом не было ничего страшного для нее. И Рождественская Роза со всем согласилась, в особенности после того, как Людовик полностью одобрил план Сальватора.

Однако молодые люди попросили неделю отсрочки, и добрый друг Сальватор предоставил им эту неделю.

Вот почему Людовика следовало искать на улице Ульм, а не дома.

В одно мгновение он преодолел расстояние, отделяющее улицу Ульм от улицы Сен-Дени, и очутился перед Фафиу.

Да позволят нам читатели вернуться к мятежу, который, впрочем, подходил к концу.

С той минуты как Жан Бык покинул улицу Сен-Дени, она превратилась в поле брани, если, конечно, можно так назвать место, где происходит убийство: одна сторона рубит и стреляет, другая кричит и спасается бегством.

Так как сопротивление не было организовано, никто его и не оказывал.

В госпитали стали поступать раненые.

В анатомический театр свозили убитых.

На следующий день газеты осветили события лишь с одной стороны, однако народная молва досказала остальное.

Кавалерийские атаки под предводительством господина полковника Рапта получили в народе название "драгонад на улице Сен-Дени".

Кабинет Виллеля, решивший укрепить свои позиции при помощи террора, захлебнулся в крови и пал, уступив место более умеренному кабинету, в который вошли г-н де Маранд как министр финансов и г-н де Ламот-Удан как военный министр.

В награду за верность и неоценимые услуги, оказанные им на улице Сен-Дени, г-н Рапт получил чин бригадного генерала и звание пэра Франции.

V
ГЛАВА, ГДЕ ЧИТАТЕЛИ ВСТРЕТЯТСЯ С ОТЦОМ В ОЖИДАНИИ ВСТРЕЧИ С ДОЧЕРЬЮ

Описанные нами события выполняют в нашей книге такую же роль, как безводные степи в некоторых плодороднейших странах с прекраснейшими пейзажами: такие пустыни непременно нужно миновать, чтобы выйти к оазису. Господина Лебастара де Премона терпели в Париже только потому, что Сальватор заверил Жакаля: генерал явился лишь для освобождения своего друга г-на Сарранти и против правительства ничего не замышлял. Как только г-н Сарранти оказался на свободе, два друга пришли проститься с тем, кого мы отныне станем все реже называть комиссионером и все чаще — Конрадом де Вальженезом.

Господин Лебастар сидел в гостиной Сальватора. По левую руку от него сидел его новый друг, по правую — старый.

В непринужденной задушевной беседе прошло полчаса; генерал Лебастар поднялся и, прощаясь, протянул руку Сальватору. Но тот, с самого начала, похоже, находясь во власти одной мысли, остановил его и, как всегда, спокойно и ласково улыбнувшись, попросил уделить ему еще несколько минут для разговора, который он до сих пор откладывал, но теперь, как ему казалось, настал подходящий момент.

Господин Сарранти направился к двери, собираясь оставить генерала наедине с Сальватором.

— Нет, нет! — остановил его молодой человек. — Вы разделили все тяготы и опасности, которые выпали на долю генерала. Будет справедливо, если вы разделите с ним и радость, когда для него настанет день радости.

— Что вы хотите сказать, Сальватор? — спросил генерал. — Какую еще радость я могу испытать? Разве что увидеть Наполеона Второго на троне его отца?

— У вас есть для счастья и другие причины! — возразил Сальватор.

— Увы, мне об этом ничего не известно, — печально покачал головой генерал.

— Сначала сочтите свои беды, генерал, а потом сосчитаете и радости.

— У меня в этом мире лишь три больших несчастья, — сказал генерал де Премон, — первым и самым большим была смерть моего повелителя; вторым (он повернулся к г-ну Сарранти и протянул ему руку) — осуждение моего друга; третьим…

Генерал нахмурился и замолчал.

— Третьим?.. — переспросил Сальватор.

— Третьим была потеря дочери, которую я любил так же сильно, как ее мать.

— Ну, генерал, раз вы знаете свои несчастья, вы сможете перечислить и свои радости. Итак, во-первых, надежда на возвращение сына вашего повелителя, как вы его называете; во-вторых, спасение и оправдание вашего друга; наконец, третья радость — возвращение вашей любимой дочери.

— Что вы имеете в виду?! — вскричал генерал.

— Как знать? Быть может, я смогу помочь вам испытать эту третью и самую большую радость.

— Вы?

— Да, я.

— Говорите, говорите, мой друг! — взволновался генерал.

— Говорите скорее! — прибавил г-н Сарранти.

— Все зависит от ваших ответов на мои вопросы, — продолжал Сальватор. — Вы бывали в Руане, генерал?

— Да, — сказал тот, вздрогнув.

— Много раз?

— Однажды.

— Давно?

— Пятнадцать лет назад.

— Именно так, — удовлетворенно кивнул Сальватор. — В тысяча восемьсот двенадцатом году, не правда ли?

— Да, в тысяча восемьсот двенадцатом.

— Это было днем или ночью?

— Ночью.

— Вы были в почтовой карете?

— Да.

— Вы остановились в Руане всего на одну минуту?

— Это правда, — с возрастающим удивлением отвечал генерал, — я дал передохнуть лошадям и спросил, как проехать в деревушку, куда я держал путь.

— Деревушка называлась Ла-Буй? — уточнил Сальватор.

— Вы и это знаете? — вскричал генерал.

— Да, — рассмеялся Сальватор, — я знаю это, генерал, а также многое другое. Однако позвольте мне продолжать. В Ла-Буе карета остановилась перед неказистым домиком, из нее вышел человек с объемистым свертком в руках. Надо ли говорить, что это были вы, генерал?

— Да, я.

— Подойдя к дому, вы оглядели ограду и дверь, достали из кармана ключ, отперли дверь, ощупью нашли кровать и положили туда сверток.

— И это правда, — подтвердил генерал.

— После этого, вынув из кармана кошелек и письмо, вы положили то и другое на первый предмет мебели, какой смогли нащупать. Потом вы неслышно прикрыли дверь, сели в коляску, и лошади поскакали в Гавр. Все точно?

— Настолько точно, будто вы при том присутствовали, — отвечал генерал, — я не могу понять, откуда вам все известно.

— Все просто, и вы сейчас это поймете. Итак, я продолжаю; вот факты, которые вам известны, из чего я делаю вывод: сведения мои верны и надежды меня не обманули. Теперь я расскажу вам о том, чего вы не знаете.

Генерал стал слушать с удвоенным вниманием.

— Примерно через час после вашего отъезда женщина, возвращавшаяся с руанского рынка, остановилась у того же дома, где останавливались вы, тоже достала из кармана ключ, отперла дверь и вскрикнула от удивления, услышав крики ребенка.

— Бедняжка Мина! — пробормотал генерал.

Сальватор пропустил его восклицание мимо ушей и продолжал:

— Добрая женщина поспешила зажечь лампу и, двигаясь на крик, увидела на кровати что-то белое и копошащееся; она приподняла длинную муслиновую вуаль: перед ней была заливавшаяся слезами свеженькая, розовощекая прелестная годовалая малышка.

Генерал провел рукой по глазам, смахнув две крупные слезы.

— Велико же было удивление женщины, когда она увидела девочку в комнате, ведь когда женщина уходила, дом оставался пуст. Она взяла ребенка на руки и осмотрела со всех сторон. Она искала в пеленках хоть какую-нибудь записку, но ничего не нашла и лишь отметила про себя, что пеленки из тончайшего батиста; покрывало, в которое закутана девочка, — из дорогих алансонских кружев, а вуаль сверху — из индийского муслина. Не слишком обширные сведения! Но вскоре славная женщина заметила на столе оставленные вами письмо и кошелек. В кошельке было тысяча двести франков. Письмо было составлено в таких выражениях:

"Начиная с 28 октября следующего года, дня рождения девочки, Вы будете получать через кюре Ла-Буе по сто франков в месяц…

Дайте девочке по возможности лучшее воспитание, а в особенности постарайтесь сделать из нее хорошую хозяйку. Один Господь знает, какие испытания ждут ее впереди!

При крещении ее назвали Миной; пусть носит это имя, пока я не верну ей еще и то, которое ей принадлежит".

— Так звали ее мать, — взволнованно прошептал генерал.

— Письмо датировано, — продолжал Сальватор, будто не замечая охватившее генерала волнение, — двадцать восьмым октября тысяча восемьсот двенадцатого года. Вы признаете это, как и свои слова?

— Дата точная, слова приведены буквально.

— Впрочем, если мы в этом усомнимся, — продолжал Сальватор, — нам достаточно будет проверить, ваш ли это почерк.

Сальватор вынул из кармана письмо и показал его генералу.

Тот торопливо развернул листок и стал читать; силы оставили этого человека, и из глаз его брызнули слезы.

Господин Сарранти и Сальватор молчали: они не останавливали этих слез.

Через несколько минут Сальватор продолжал:

— Теперь я убедился, что ошибки быть не может, и скажу вам всю правду. Ваша дочь жива, генерал.

Лебастар де Премон от удивления вскрикнул.

— Жива! — повторил он. — А вы уверены?

— Я получил от нее письмо три дня назад, — просто сказал Сальватор.

— Жива! — воскликнул генерал. — Где же она?

— Подождите, — улыбнулся Сальватор, положив г-ну Лебастару де Премону руку на плечо, — прежде чем я отвечу, где она, позвольте мне рассказать или, вернее, напомнить вам одну историю.

— О, говорите, — сказал генерал, — но не заставляйте меня слишком долго ждать!

— Я не скажу ни одного лишнего слова, — пообещал Сальватор.

— Да, да; но говорите же.

— Вы помните ночь на двадцать первое мая?

— Помню ли я ее?! — воскликнул генерал и протянул Сальватору руку. — В эту ночь я имел счастье познакомиться с вами, мой друг.

— Вы помните, генерал, что, отправляясь на поиски доказательств невиновности господина Сарранти в парк Вири, мы вырвали из рук одного негодяя похищенную девушку и вернули ее жениху?

— Как не помнить! Негодяя звали Лоредан де Вальженез, по имени отца, которого он опозорил. Девушку звали Мина, как мою дочь, а ее жениха — Жюстен. Как видите, я ничего не забыл.

— А теперь, генерал, вспомните последнюю подробность, может быть, самую главную в истории этих молодых людей, и я больше ни о чем вас не спрошу.

— Я помню, — сказал генерал, — что девочку нашел и воспитал учитель, а затем ее похитил из пансиона господин де Вальженез. Этот пансион находился в Версале. Об этом я должен был вспомнить?

— Нет, генерал, это факты, это история, а я хочу услышать лишь о небольшой подробности. Но именно в ней мораль всего этого дела. Призовите же на помощь свою память, прошу вас.

— Я не знаю, что вы хотите мне сказать, друг мой.

— Ну хорошо. Я попытаюсь направить вас по правильному следу. Что сталось с молодыми людьми?

— Они уехали за границу.

— Отлично! Они действительно уехали, и вы, генерал, дали им денег на дорогу и дальнейшую жизнь.

— Не будем об этом, мой друг.

— Как вам будет угодно. Но так мы подошли к интересующей нас подробности. "Меня мучают угрызения совести, — сказал я вам, когда молодые люди уезжали, — рано или поздно родители девушки объявятся; если они знатного происхождения, богаты, могущественны, не упрекнут ли они Жюстена?" А вы ответили…

— Я ответил, — торопливо перебил его генерал, — что родителям девушки не в чем упрекать человека, подобравшего девочку, которую сами они бросили, вырастившего ее как сестру и спасшего ее сначала от нищеты, а затем от бесчестья.

— Я тогда прибавил, генерал… помните мои слова: "А если бы вы были отцом девочки"?

Генерал вздрогнул. Только теперь он взглянул правде в глаза и окончательно все понял.

— Договаривайте, — попросил он.

— Если бы в ваше отсутствие вашей дочери грозила опасность, которой избежала невеста Жюстена, простили бы вы молодому человеку, который вдали от вас распорядился судьбой вашей дочери?

— Я не только обнял бы его как зятя, о чем я вам уже говорил, друг мой, но и благословил бы его как спасителя.

— Именно это вы мне тогда и сказали, генерал. Но готовы ли вы повторить эти слова сегодня, если я вам сообщу: "Генерал, речь идет о вашей собственной дочери"?

— Друг мой! — торжественно проговорил генерал. — Я поклялся в верности императору, дал ему слово жить и умереть за него. Умереть я не мог: я живу ради его сына.

— Ну что ж, генерал, живите и для своей дочери, — сказал Сальватор, — ведь именно ее спас Жюстен.

— Значит, прелестная девушка, которую я видел в ночь на двадцать первое мая, и есть… — начал было генерал.

— … ваша дочь! — договорил за него Сальватор.

— Моя дочь! Дочь! — опьянев от радости, воскликнул генерал.

— О, друг мой! — воскликнул Сарранти и пожал генералу руку, от всей души разделяя его радость.

— Однако убедите меня, друг мой, — попросил генерал, все еще сомневаясь, — что поделаешь, не так-то легко поверить в свое счастье! Как вы, я не скажу узнали, но убедились во всем этом?

— Да, понимаю, — улыбнулся Сальватор, — вы хотите услышать доказательства.

— Но если вы были уверены в том, что сказали мне теперь, почему же вы молчали до сих пор?

— Я хотел сам окончательно во всем убедиться. Ведь лучше было выждать, чем напрасно рвать вам сердце! Как только у меня выдался свободный день, я поехал в Руан. Там я спросил кюре из Ла-Буя. Оказалось, что он уже умер. Его служанка рассказала, что за несколько дней до этого из Парижа приезжал господин, судя по выправке военный, хотя одет был как буржуа. Он тоже спрашивал кюре или кого-нибудь, кто знал о судьбе девочки, воспитывавшейся в деревне, но вот уже пять или шесть лет как исчезнувшей.

Я сразу догадался, что это были вы, генерал, и что ваши поиски оказались бесплодными.

— Вы совершенно правы, — подтвердил генерал.

— Тогда я узнал у тамошнего мэра, не осталось ли в деревне людей с фамилией Буавен. Мне сообщили, что в Руане живут четверо или пятеро Буавенов. Я побывал у всех них по очереди и в конце концов нашел одну старую деву, получившую небольшое наследство, мебель и бумаги своей двоюродной бабки. Эта старая дева заботилась о Мине в течение пяти лет и знала ее отлично. Если бы у меня и оставалось еще сомнение, оно сейчас же рассеялось, когда она отыскала письмо, которое я вам показал.

— Да где же мое дитя? Где моя дочь? — вскричал генерал.

— Она или, точнее, они — отныне вам следует, генерал, называть их во множественном числе — сейчас в Голландии, где живут каждый в своей клетке, напротив друг друга, как канарейки, которых голландцы подвергают тюремному режиму, чтобы заставить их петь.

— Я еду в Гаагу! — объявил генерал и поднялся.

— Вы хотели сказать: "Мы едем!", не так ли, дорогой генерал? — уточнил Сарранти.

— Сожалею, что не могу поехать вместе с вами, — заметил Сальватор. — Увы, политическая ситуация в настоящее время чрезвычайно сложна, и я не могу уехать из Парижа.

— До свидания, дорогой Сальватор; как видите, я прощаюсь не навсегда. Однако, — нахмурившись, прибавил генерал, — я должен нанести перед отъездом визит, даже если он меня задержит на сутки.

Взглянув на грозно сдвинутые брови генерала, Сальватор все понял.

— Вы знаете, кого я имею в виду, не так ли? — продолжал г-н Лебастар.

— Да, генерал. Но этот визит много времени не потребует: господина де Вальженеза сейчас в Париже нет.

— Я его дождусь! — решительно заявил генерал.

— Это могло бы вас задержать на неопределенное время, генерал. Мой дорогой кузен Лоредан уехал третьего дня из Парижа и вернется не раньше того лица, которое он преследует. Это лицо — госпожа де Маранд, обожателем которой он себя объявил. Рано или поздно это может прийтись не по душе Жану Роберу или даже господину де Маранду, который разрешает жене иметь любовника, но не позволяет никому это афишировать. А господин де Вальженез именно этим сейчас и занимается: узнав, что госпожа де Маранд отправилась в Пикардию к умирающей тетке, он пустился в погоню. Таким образом, возвращение господина де Вальженеза зависит от того, когда возвратится госпожа де Маранд. А потому, дорогой генерал, я предлагаю вам отправляться как можно раньше, то есть сегодня… К вашему возвращению господин де Вальженез будет, по всей вероятности, в Париже. Тогда вы им и займетесь. Но я сердцем чувствую, что вам не придется заниматься господином де Вальженезом.

— Дорогой Сальватор, — сказал генерал, неверно истолковав слова молодого человека. — Я не считаю своим другом того, кто займет в подобных обстоятельствах мое место.

— Успокойтесь, генерал, и считайте меня по-прежнему своим другом. Как верно то, что моя преданность свободе равна вашей преданности императору, так верно и то, что я пальцем не трону господина де Вальженеза.

— Спасибо! — поблагодарил генерал, крепко пожимая Сальватору руку. — Ну, на сей раз прощайте.

— Позвольте мне проводить вас хотя бы до заставы, — сказал Сальватор, встал и взялся за шляпу. — Кроме того, вам нужна карета; я сейчас раздобуду ту, на которой Жюстен и Мина уехали в Голландию. Вполне возможно, что человек, который их отвозил, сможет рассказать вам о них в пути.

— О Сальватор! — печально проговорил генерал. — Почему я узнал вас так поздно!.. Втроем, — прибавил он, протянув руку г-ну Сарранти, — мы перевернули бы весь мир.

— Это еще предстоит сделать, — заметил Сальватор, — у нас пока есть время.

И трое друзей направились к улице Анфер.

Недалеко от Приюта подкидышей находился дом каретника, у которого Сальватор нанимал почтовую карету, ту самую, что доставила Жюстена и Мину в Голландию.

И карета и форейтор были найдены.

Спустя час генерал Лебастар де Премон и г-н Сарранти обняли Сальватора и карета стремительно покатила в сторону заставы Сен-Дени.

Оставим их на бельгийской дороге и последуем за каретой, встретившейся им у церкви святого Лаврентия.

Если бы генерал знал, кто едет в этой карете, это могло бы на время задержать его отъезд, так как она принадлежала г-же де Маранд. Она приехала в Пикардию слишком поздно и не успела проститься с тетей, а потому спешно возвращалась в Париж, где в лихорадочном нетерпении ее ожидал Жан Робер.

Как помнят читатели, ее возвращение, по словам Сальватора, должно было неизбежно привести к появлению в Париже и г-на де Вальженеза.

Но генерал не знал ни г-жи де Маранд, ни ее кареты, а потому в прекрасном расположении духа продолжал свой путь.

VI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ИМЕТЬ ХОРОШИЙ СЛУХ — ДАЛЕКО НЕ ЛИШНЕЕ

Вы помните, дорогие читатели, очаровательную комнатку, обтянутую ситцем, где иногда появлялась г-жа де Маранд и куда мы имели нескромность вас пригласить? Если вы были влюблены, вы сохранили об этом воспоминание; если вы влюблены и сейчас, вы храните аромат любви. Итак, в эту комнату, это гнездышко, эту часовню любви мы приведем вас еще раз, не опасаясь вызвать ваше неудовольствие, о влюбленные в настоящем или в прошлом!

Действие происходит в тот же вечер, когда г-жа де Маранд вернулась в Париж.

Госпожа де Маранд пользуется правом, данным ей мужем раньше и остающимся в силе и теперь, когда в новом кабинете министров он получил портфель министра финансов. Сейчас она говорит о любви с нашим другом Жаном Робером. Молодой человек сидит или, точнее, стоит на коленях (мы же сказали, что комната представляла собой часовню любви) перед здешним божеством и рассказывает нескончаемую нежную историю — их так хорошо умеют нашептывать все влюбленные: ушко любящей женщины никогда не устает их слушать.

В ту минуту как мы вводим вас в храм, Жан Робер обнимает тонкую гибкую талию молодой женщины и, заглядывая ей в глаза — словно все ее чувства не написаны у нее на лице и он хотел бы заглянуть в самую глубину ее души, — спрашивает:

— Какое, по-вашему, чувство из пяти наименее нам дорого, любовь моя?

— Все чувства, как мне кажется, одинаково мне дороги, когда вы здесь, мой друг.

— Спасибо. И все-таки не считаете ли вы, что следовало бы отдать предпочтение одному или одним из них перед другим или другими?

— Да, пожалуй; кажется, я открыла шестое чувство.

— Какое же, мой любимый Христофор Колумб из "Страны Нежных Чувств"?

— Когда я жду вас, любимый мой, я больше не вижу и не слышу, не дышу, не различаю запахов, не осязаю: словом, я нахожусь во власти ожидания, это чувство и представляется мне наименее необходимым.

— Так вы меня в самом деле ждали?

— Неблагодарный! Да разве я не жду вас все время?!

— Дорогая Лидия! Как бы я хотел, чтобы это была правда!

— Боже милосердный! И он еще сомневается!

— Нет, любовь моя, я не сомневаюсь, я страшусь…

— Чего вы можете страшиться?

— А чего обыкновенно боится счастливый человек, которому больше нечего желать, нечего просить у Бога, даже рая, — он боится всего!

— Поэт! — кокетливо обратилась г-жа де Маранд к Жану Роберу, целуя его в лоб. — Вы помните, что сказал ваш предшественник Жан Расин:

Бог страшен, Авенир, мне, а более никто!

— Ну хорошо, допустим, я боюсь Бога, а больше никого и ничего. Какому же богу молитесь вы, милый ангел?

— Тебе! — выдохнула она.

Услышав ее нежное признание, Жан Робер еще крепче сжал ее в объятиях.

— Я лишь ваш возлюбленный, — рассмеялся он в ответ, — а вот ваш настоящий любовник, ваш истинный бог, Лидия, это свет. И так как вы посвящаете этому божеству большую часть жизни, то я лишь одна из ваших жертв.

— Клятвопреступник! Отступник! Богохульник! — отпрянув от молодого человека, вскричала Лидия. — Зачем мне свет, если в нем нет вас?

— Вы хотите сказать, дорогая, чем я был бы для вас, не будь света?

— Он еще упорствует! — снова отстраняясь от Жана, промолвила г-жа де Маранд.

— Да, любимая, упорствую! Да, я думаю, что вы не можете жить без света и что, закружившись в кадрили и вальсе, вы бываете так увлечены, очарованы, околдованы, что думаете обо мне не больше, чем о пылинке, поднятой вашими атласными башмачками. Вам нравится вальс, он вам под стать, как вы под стать ему. Однако для меня настоящая пытка видеть вас или знать, что вас, задыхающуюся, с обнаженными руками, плечами и шеей, сжимают в объятиях десятки фатов, над которыми вы, безусловно, посмеиваетесь, но ведь они в мыслях обладают вами, в тот момент как вы им отдаетесь в танце!

— О, продолжайте, продолжайте! — воскликнула г-жа де Маранд, окидывая поэта любовным взглядом; ей нравилось, что молодой человек ее ревнует.

— Вы, может быть, находите, что я несправедлив, эгоистичен, — продолжал между тем Жан Робер. — Про себя вы думаете, — я читаю ваши мысли, — что мои театральные или литературные успехи — такое же развлечение, как ваши победы в свете. Увы, дорогая, не чистоту души я выставляю перед публикой напоказ, как вы выставляете перед ней девственное сокровище ваших плеч. Я отдаю ей свои мысли, наблюдения, знания. Мир открывает передо мной свои раны, и я стараюсь если не вылечить их, то, по. крайней мере, указать на них нашим законодателям, а они для общества то же, что врачи для тела. Но вы, Лидия, отдаете толпе всю себя. Цветы, жемчуга, рубины, бриллианты, которыми вы украшаете свое прекрасное тело, словно магниты, притягивают к себе взгляды. Я не раз наблюдал за тем, как вы собираетесь на бал. Казалось, вы готовитесь завоевать целое королевство. Никогда полководец, отправляющийся завоевывать заморские страны, никогда Вильгельм Нормандский на своем корабле, никогда Фернан Кортес, сжигающий свои суда, не составляли планы кампании тщательнее вас. Вот почему я все еще сомневаюсь в вашей любви, несмотря на то что вы представляете мне неизмеримые доказательства ее.

— Я люблю тебя, — сказала г-жа де Маранд, привлекая его к себе и горячо целуя. — Вот мой ответ.

— Да, ты меня любишь, — подхватил поэт, — ты очень меня любишь, но в любви "очень" не означает "достаточно".

— Послушай! — строго проговорила она. — Поговорим хоть один раз серьезно. Есть ли в свете женщина, пользующаяся такой свободой, как я?

— Нет, разумеется, однако…

— Позволь мне договорить и не перебивай. Мысль — дикая птица, пугающаяся малейшего шума. Итак, я сказала, что для замужней женщины я пользуюсь самой безграничной свободой, какая только доступна женщине. В обмен на эту свободу единственное, что требует от меня муж — быть гостеприимной хозяйкой его дома, настоящей светской дамой. Знаешь, чего он хочет, когда возвращается домой? Видеть меня приветливо улыбающейся, чтобы отдохнуть от своих цифр и расчетов. Знаешь, чего он ждет, когда уходит? Братского рукопожатия, вселяющего в него уверенность, что он оставляет у себя дома друга. И я на всех парусах пустилась в океан, зовущийся светом, изо всех сил пытаясь не налететь на рифы. Однажды лунной ночью я увидела вдали прекрасную, окутанную серебристым светом страну, манившую меня похожими на звезды цветами. Я крикнула: "Земля!", причалила, ступила на землю, возблагодарила Господа, приведшего меня в страну моих снов, а в этой стране жил ты.

— О любовь моя! Любовь моя! — прошептал Жан Робер, целуя Лидию, и покачал головой.

— Дай мне договорить, — ласково отстранила она его. — Очутившись в прекрасной стране своих снов, я прежде всего подумала, что останусь здесь навсегда. Но жадный океан был рядом, он не хотел выпускать свою жертву, как сказали бы вы, поэты. Он привлекал меня к себе, шелковисто-атласная кружевная волна кричала мне: "Возвращайся к нам, если не навсегда, то хотя бы время от времени, если хочешь сохранить свою свободу!" И я возвращалась всякий раз, как слышала этот властный голос; я возвращалась, чтобы уплатить дань. Я плачу ее со слезами на глазах, но это цена моей свободы. Вот моя исповедь, а в заключение я хочу привести поэту-мизантропу три строки другого поэта, еще большего мизантропа:

Ты светский человек, а значит — раб приличий;

Их надо соблюдать, как требует обычай,

А крайностей велит нам разум избегать.

— Молчи! Я люблю тебя! Люблю! — страстно вскричал Жан Робер.

— Будь по-твоему! — кивнула она, покорно принимая поцелуи Жана Робера, но не отвечая ему тем же, будто в глубине души еще сердилась на него. — Раз мы обо всем договорились, вернемся к тому, с чего мы начали разговор. Вы у меня спрашивали, какое чувство наименее значительно, а я вам сказала, желая вам понравиться, что это — чувство ожидания. Что вы на это ответите?

— Ничего, и буду повторять "ничего", до тех пор, пока вы будете говорить мне "вы".

— Ну хорошо, я говорю "ты".

— Этого недостаточно. Когда ты задавала свой вопрос, ты прижималась губами к моему лбу. Именно с мыслями об этом поцелуе я и спросил тебя о том, какое чувство наименее значительно и бесполезно.

— Прежде всего проси прощения за то, что ты сказал, будто я отдаю себя всем, и я отпущу тебе все грехи.

— Не возражаю, но при условии, если ты скажешь, что мыслями ты всегда со мной.

Вместо ответа, прелестница распахнула жаркие объятия.

— Послушай! — сказал Жан Робер. — Когда я тебя целую, я тебя вижу, осязаю, вдыхаю твой аромат, но я тебя не слышу, потому что наши губы сливаются в поцелуе, да ни одно слово и не способно выразить то, что я при этом испытываю. Значит, именно слух наименее важен в подобных обстоятельствах.

— Нет, нет, — сказала она. — Не произноси подобного кощунства: это чувство так же важно, как и другие, потому что помогает мне услышать твои драгоценные слова.

Госпожа де Маранд была совершенно права, утверждая, что слух — чувство не хуже других. Прибавим, что в настоящих обстоятельствах он даже выходил на первое место.

Наши влюбленные любезничали, не сводя друг с друга глаз, обменивались поцелуями и не замечали — влюбленные такие рассеянные! — что время от времени занавеска в алькове колышется словно от сквозняка, дующего из приотворенной двери.

Но для такого движения не было никакой причины, во всяком случае видимой: дверь алькова была плотно закрыта.

Только призвав на помощь зрение и заглянув за занавески, наши влюбленные увидели бы человека, который, притаившись за пологом, изо всех сил старался, но не мог сдержать судорожную дрожь, объяснявшуюся неудобным положением.

Но случилось так, что в ту минуту, как Жан Робер шестью поцелуями положил конец разговору о шести чувствах, укрывшийся между стеной и кроватью человек то ли разволновался от поцелуев, то ли не выдержал напряжения, находясь в неловком положении, и дернулся. Госпожа де Маранд вздрогнула.

Жан Робер, словно лишний раз доказывая истинность своего парадокса относительно слуха, не услышал или сделал вид, что ничего не слышит. Но, почувствовав, как вздрогнула его возлюбленная, спросил:

— Что с вами, любовь моя?

— Ты ничего не заметил? — с трепетом спросила г-жа де Маранд.

— Нет.

— Ну так прислушайся, — сказала она, повернув голову в сторону кровати.

Жан Робер прислушался. Но так ничего и не уловив, он снова взял красавицу за руки и припал к ним губами.

Поцелуй — музыка, сто поцелуев — симфония. Под сводами часовни звучали тысячи поцелуев.

Но если мысль, словно дикую птицу, легко спугнуть, как совсем недавно утверждала г-жа де Маранд, то ангела-хранителя поцелуев испугать еще легче.

Шум, заставивший молодую женщину вздрогнуть, снова достиг ее слуха; теперь она вскрикнула.

На этот раз и Жан Робер слышал подозрительный звук. Он вскочил и пошел прямо к кровати, откуда, как ему показалось, шум доносился.

В ту минуту как он потянулся к пологу, тот заколыхался.

Поэт перешагнул через кровать и столкнулся лицом к лицу с г-ном Лореданом де Вальженезом.

— Вы? Здесь? — вскричал Жан Робер.

Госпожа де Маранд поднялась, не в силах сдержать дрожь. Она была потрясена, когда вслед за поэтом узнала молодого человека.

Читатели помнят, как по-отечески предостерегал г-н де Маранд свою жену по поводу монсеньера Колетги и г-на де Вальженеза. Насколько молодой поэт казался ему порядочным в вопросах любви, настолько же епископ и развратник могли, по его мнению, опорочить имя жены. Он из добрых чувств предупредил г-жу де Маранд, и молодая женщина в ответ на вопрос мужа "Вам нравится господин Лоредан?" заявила: "Он мне безразличен".

Из главы под названием "Беседа супругов" читателям также стало известно, что банкир сказал о г-не Лоредане де Вальженезе:

"Что касается успехов, похоже, ими он обязан светским женщинам. Когда же он обращается к девушкам из народа, то, несмотря на великодушное содействие, которое оказывает в этих случаях своему брату мадемуазель Сюзанна де Вальженез, молодой человек вынужден порой применять насилие".

И действительно, мы помним, какое участие принимала мадемуазель Сюзанна де Вальженез в похищении невесты Жюстена.

Нам еще предстоит убедиться в том, что услужливая сестрица помогала ему не только в похищении простых девушек.

У нее была камеристка, статная красавица — мы встречались с ней, когда она впускала Жана Робера в "голубятню" г-жи де Маранд.

Девушку звали Натали, и она была искренне предана своей хозяйке.

Когда однажды вечером г-н де Вальженез признался сестре, что влюблен в г-жу де Маранд, мадемуазель Сюзанна стала искать случай поселить у жены банкира своего человека, который смог бы в случае необходимости провести к Лидии г-на де Вальженеза.

И такой случай представился. По возвращении с вод г-жа де Маранд стала искать камеристку, и мадемуазель де Вальженез любезно предложила ей свою.

Это и была Натали.

Обычно мы не задумываемся над тем, какое огромное влияние имеет камеристка на свою хозяйку. Натали при малейшей возможности превозносила г-на де Вальженеза. Госпожа де Маранд получила эту девушку от сестры героя многочисленных любовных подвигов, а потому не удивлялась, что слышит о нем много хорошего, принимая за признательность бывшим хозяевам то, что являлось в действительности лишь умышленным подстрекательством.

Но из предыдущих сцен, а в особенности из той, что только что была нами представлена на суд читателей, явствует, что г-жа де Маранд по-настоящему любила Жана Робера; стоит ли говорить, что похвалы, которые расточала Натали, не возымели на нее никакого действия.

В этот вечер г-н де Вальженез, доведенный до крайности равнодушием г-жи де Маранд, решился на отчаянный поступок из тех, что порой удаются. Натали спрятала его в алькове, он просидел там два часа, явившись свидетелем любовных признаний Жана Робера и г-жи де Маранд, как вдруг Лидия услышала подозрительный шум, заставивший ее вздрогнуть.

В самом деле, мучительно быть нелюбимым, но еще мучительнее убедиться, что сердце, закрытое для вас, открыто для других.

И пыткой становится это мучение, когда вы слышите беспощадные слова, обращенные к другому меж двумя поцелуями: "Я люблю тебя!"

На мгновение г-ну де Вальженезу пришло на ум внезапно явиться перед влюбленными подобно голове Медузы.

Но к чему привело бы такое появление?

К дуэли между Жаном Робером и г-ном де Вальженезом. Даже если предположить, что аристократу повезет и он убьет поэта, смерть Жана Робера не заставит г-жу де Маранд полюбить г-на де Вальженеза.

А вот явиться на следующий день к молодой женщине и сказать: "Я провел вечер за вашей постелью, все видел и слышал, купите мое молчание за такую-то цену" — это позволяло надеяться на то, что г-жа де Маранд, боясь за любовника или за мужа, согласится под угрозой на то, в чем упрямо отказывала вопреки самым нежным уговорам.

Именно это соображение и решило все дело. Господин де Вальженез думал теперь лишь о том, как удалиться, потому что видел и слышал все, что хотел увидеть и услышать. Но не так-то легко выбраться из-за кровати: даже если вы идете крадучись, вас выдает скрип лакированных сапог или паркета, может шевельнуться занавеска — все это нарушает безмятежную тишину любовной сцены.

Так и случилось — г-н де Вальженез хотел было удалиться, но паркет скрипнул, и занавески шевельнулись.

Жан Робер бросился к кровати, узнал молодого дворянина и вскричал: "Вы? Здесь?"

— Да, это я! — отвечал де Вальженез; видя перед собой мужчину, то есть опасность, он гордо выпрямился.

— Негодяй! — вскипел Жан Робер, хватая его за шиворот.

— Полегче, господин поэт, — презрительно подчеркнул последнее слово Вальженез, — в доме находится, может быть, всего в нескольких шагах от нас третье заинтересованное лицо, которое может услышать наши препирательства, что, вероятно, огорчило бы сударыню.

— Подлец! — вполголоса проговорил Жан Робер.

— Еще раз повторяю: тише! — предупредил его г-н де Вальженез.

— Я могу говорить громко или тихо — все равно я вас убью, — не успокаивался Жан Робер.

— Мы находимся в комнате женщины, сударь.

— Так выйдем!

— К чему шуметь понапрасну? Вы же знаете мой адрес, не так ли? Если забыли, я напомню. Я к вашим услугам.

— Почему не теперь же?

— О! Теперь же! Вы забыли, что сейчас на улице беспросветная тьма. А не мешает ясно видеть, что делаешь. Да и госпоже де Маранд, как видно, не по себе.

Молодая женщина в самом деле упала в кресло.

— Хорошо, сударь, до завтра! — ответил Жан Робер.

— Да, сударь, завтра и с превеликим удовольствием.

Жан Робер снова перешагнул кровать и опустился перед г-жой де Маранд на колени.

Господин Лоредан де Вальженез выскочил в коридор через альковную дверь и закрыл ее за собой.

— Прости, прости меня, Лидия, любимая! — обняв молодую женщину за плечи и горячо целуя, сказал Жан Робер.

— За что простить? — спросила она. — Какое преступление ты совершил? Как же здесь оказался этот человек?

— Не беспокойся, ты его больше не увидишь! — с чувством заверил Жан Робер.

— Ах, любимый мой! — воскликнула несчастная женщина, крепко прижимая его голову к своей груди. — Не вздумай ставить на карту свою драгоценную жизнь против никчемной жизни этого негодяя.

— Не бойся! Ничего не бойся!.. С нами Бог!

— Я думаю обо всем этом иначе. Поклянись, друг мой, что не станешь драться с этим человеком.

— Как я могу это обещать?!

— Если любишь меня, поклянись!

— Не могу! Да пойми же!.. — взмолился Жан Робер.

— Значит, ты меня не любишь.

— Я? Не люблю тебя? О Господи!

— Друг мой, — сказала г-жа де Маранд, — похоже, я сейчас умру.

В самом деле, казалось, жизнь оставляет молодую и прекрасную женщину: дыхания не было слышно, она сильно побледнела и будто застыла.

Жан Робер не на шутку встревожился.

— Я готов обещать все, что ты хочешь, — сказал он.

— И ты сделаешь, что я прикажу?

— Разумеется.

— Поклянись!

— Жизнью своей клянусь! — сказал Жан Робер.

— Я бы предпочла, чтобы ты поклялся моей жизнью, — призналась г-жа де Маранд. — У меня, по крайней мере, была бы надежда умереть, если бы ты нарушил свое слово.

С этими словами она обвила его шею руками, крепко обняла, так что едва не задушила, горячо поцеловала, и на мгновение их души воспарили так высоко, что оба почти забыли о только что разыгравшейся страшной сцене.

VII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ПРЕДЛАГАЕТ ГОСПОДИНА ДЕ МАРАНДА — ЕСЛИ НЕ В ФИЗИЧЕСКОМ ОТНОШЕНИИ,
ТО, ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, НРАВСТВЕННОМ — В КАЧЕСТВЕ ОБРАЗЦОВОГО МУЖА:
В ПРОШЛОМ, В НАСТОЯЩЕМ И В БУДУЩЕМ

Как только Жан Робер ушел, г-жа де Маранд поспешила вниз, в свою спальню, где Натали уже ожидала ее для вечернего туалета.

Но, проходя мимо, г-жа де Маранд заявила ей:

— Мне не нужны ваши услуги, мадемуазель.

— Разве я имела несчастье вызвать неудовольствие госпожи? — нагло спросила камеристка.

— Вы? — презрительно переспросила г-жа де Маранд.

— Госпожа обычно добра ко мне, — продолжала мадемуазель Натали, — а сегодня вечером говорит со мной так строго, что я подумала…

— Довольно! — остановила ее г-жа де Маранд. — Ступайте и никогда больше не смейте показываться мне на глаза! Вот вам двадцать пять луидоров, — прибавила она, доставая из шифоньера сверток золотых монет. — И чтобы завтра утром вас не было в доме.

— Сударыня! Когда людей выгоняют, им хотя бы объясняют причину! — возвысила голос камеристка.

— А я не желаю ничего вам объяснять. Возьмите деньги и ступайте прочь.

— Хорошо, сударыня, — прошипела камеристка, взяла деньги и бросила на хозяйку полный ненависти взгляд. — Я буду иметь честь обратиться за разъяснениями к господину де Маранду.

— Господин де Маранд повторит вам то же, что вы слышали от меня. А пока ступайте вон, — строго приказала молодая женщина.

Тон, которым все это произнесла г-жа де Маранд, жест, которым сопровождала свои слова, не допускали возражений. Мадемуазель Натали вышла, хлопнув дверью.

Оставшись одна, г-жа де Маранд разделась и поскорее легла, охваченная противоречивыми чувствами, которые легко угадать, но трудно описать.

Не прошло и пяти минут, как послышался негромкий стук в дверь.

Она непроизвольно вздрогнула и инстинктивно прикрыла свечу гасильником из золоченого серебра. Соблазнительная спальня, которую мы уже описывали ранее, освещалась теперь лишь опаловым светом лампы богемского стекла, горевшей в небольшой оранжерее.

Кто мог стучать в такое время?

Не камеристка: она бы не осмелилась.

Не Жан Робер: никогда ноги его не было, во всяком случае ночью, в этой спальне, являвшейся частью супружеских покоев.

Не г-н де Маранд: в этом отношении он был скромен не менее Жана Робера и не заходил в спальню к жене после десяти часов вечера, если не считать той ночи, когда пришел дать совет остерегаться монсеньера Колетта и г-на де Вальженеза.

Уж не Вальженез ли это?

От одной этой мысли молодая женщина задрожала всем телом и настолько обессилела, что не могла ответить. К счастью, стучавший подал голос и поспешил ее успокоить.

— Это я, — сказал он.

Госпожа де Маранд узнала голос мужа.

— Входите, — пригласила она, совершенно успокоившись и почти весело.

Господин де Маранд вошел с подсвечником, хотя свеча в нем не горела, и направился прямо к постели жены.

Он взял ее руку и поцеловал.

— Простите за поздний визит, — извинился г-н де Маранд. — Но я узнал о вашем возвращении, а также о понесенной вами тяжелой утрате — кончине вашей тети, и пришел выразить вам свои соболезнования.

— Благодарю вас, сударь, — произнесла молодая женщина, несколько удивившись этому ночному визиту и пытаясь найти ему причину. — Однако, — продолжала она с сомнением, которое не могло смутить ее неизменно снисходительного мужа, — неужели вы только из-за этого потрудились ко мне зайти? Вам больше нечего мне сказать?

— Отчего же нет, дорогая Лидия, мне еще многое нужно вам сообщить.

Госпожа де Маранд посмотрела на мужа с некоторым беспокойством.

Это беспокойство не ускользнуло от внимания банкира, и он попытался успокоить ее прежде всего улыбкой, а затем сказал:

— Во-первых, я хотел попросить у вас огня.

— Огня? — удивилась молодая женщина.

— Разве вы не видите, что моя свеча погасла?

— А почему она должна гореть, сударь? Разве, чтобы поговорить, недостаточно света моей лампы?

— Разумеется. Но перед разговором мне нужно произвести очень важные поиски.

— Важные поиски? — переспросила г-жа де Маранд.

— Вы, может быть, слышали, дорогая Лидия, когда находились в Пикардии или уже вернулись в особняк, что меня назначили министром финансов?

— Да, сударь, и я вас искренне поздравляю.

— Откровенно говоря, поздравлять меня не с чем, дорогая, но я побеспокоил вас в такой час вовсе не затем, чтобы сообщить эту новость. Итак, я теперь министр финансов. А министр без портфеля — почти то же, что министр финансов без финансов. Я, дорогая, потерял свой портфель.

— Не понимаю, — сказала г-жа де Маранд, в самом деле не догадывавшаяся, куда клонит ее муж.

— А ведь это очень просто, — продолжал г-н де Маранд. — Я поднимался к вам с намерением побеседовать несколько минут, как я уже имел честь вам сообщить. Я спокойно поднимался с подсвечником в руке и портфелем под мышкой, как вдруг какой-то человек, торопливо сбегавший от вас с лестницы, сильно меня толкнул. Мой портфель упал, свеча погасла. Вот почему я прошу вашего позволения зажечь мою свечу и отправиться на поиски своего портфеля.

— Кто же был этот человек? — неуверенно проговорила г-жа де Маранд.

— Понятия не имею. Во всяком случае, я собирался достаточно круто обойтись с ним, так как мне вначале показалось, что это вор, который хочет добраться до моей кассы. Однако я подумал, что, может быть, этот человек замышлял что-то против вас, и пришел справиться, чтобы принять окончательное решение по поводу этого господина.

— А вы его узнали? — невнятно произнесла г-жа де Маранд.

— Да, так мне, по крайней мере, кажется.

— И… и… могу ли я вас спросить?..

Слова застыли у нее на устах. Она трепетала при мысли, что муж встретил Жана Робера.

— Разумеется, вы можете спросить, кто это был, — отвечал г-н де Маранд. — Полагаю, что именно это вы хотели узнать. Это был господин де Вальженез.

— Господин де Вальженез! — повторила молодая женщина.

— Да, он, — подтвердил г-н де Маранд. — А теперь, дорогая Лидия, вы позволите мне зажечь свечу?

И г-н де Маранд зажег свою свечу от небольшой лампы в оранжерее, а затем, приподняв портьеру, исчез со словами:

— До скорой встречи, сударыня, я сейчас вернусь.

— Вернусь… — машинально повторила г-жа де Маранд.

Что же будет? О чем г-н де Маранд намерен говорить с женой? Нельзя сказать, что банкир выглядел враждебно, но кто может что-нибудь понять по лицу банкира?

О чем все-таки пойдет речь? Несомненно, выходка г-на де Вальженеза могла внести смятение в душу г-на де Маранда. Он предоставлял жене полную свободу, однако с условием избегать всяческого скандала.

Но разве причиной скандала явилась несчастная женщина? А если так, то мог ли столь беспристрастный, даже снисходительный человек, как г-н де Маранд, обвинить ее?

Тем не менее, вопреки этим утешительным доводам, вопреки тому, что вся их прошлая жизнь исключала какой-либо страх, г-жа де Маранд почувствовала, как в ее жилах леденеет кровь. Когда она снова услышала из-за двери голос мужа: "Это я!" — она слабым голосом ответила:

— Войдите!

Господин де Маранд вошел, поставил подсвечник и портфель на столик и, взяв стул, сел у постели жены.

— Простите, дорогая Лидия, что я причиняю вам беспокойство, — очень ласково заговорил он, — но король ждет меня завтра в девять часов, и у меня, возможно, в течение всего дня не найдется минутки для разговора с вами.

— Я к вашим услугам, сударь, — так же ласково отозвалась г-жа де Маранд.

— Ах, к моим услугам?! — с досадой пробормотал банкир, вновь беря руку жены и целуя не менее почтительно, чем в первый раз. — К моим услугам! Нехорошее слово! Скорее уж к моим мольбам. Если кто и имеет право здесь повелевать, дорогая, так вы, а не я. Умоляю вас об этом помнить.

— Мне неловко: вы так добры ко мне, сударь! — запинаясь, произнесла молодая женщина.

— По правде говоря, вы меня смущаете. То, что вы называете добротой, в действительности лишь справедливость, уверяю вас. Однако не буду злоупотреблять вашим временем. Итак, я начну с главного, что нам необходимо обсудить. Однако позвольте задать вам вопрос, с которым, как мне кажется, я к вам уже обращался. Вы любите господина де Вальженеза?

— Сударь, вы в самом деле уже спрашивали меня об этом, и я ответила вам отрицательно. Чем объяснить вашу настойчивость?

— Я задавал вам этот вопрос полгода назад, а за полгода в настроениях женщины многое может измениться.

— Я люблю графа Лоредана сегодня не больше, чем тогда.

— Вы не испытываете к нему ни малейшей симпатии?

— Нет, — повторила г-жа де Маранд.

— Вы в этом уверены?

— Уверяю вас, клянусь вам. Более того, я испытываю к нему нечто вроде…

— Ненависти?

— Да нет, скорее презрения.

— Как странно, что мы любим и ненавидим одни и те же вещи и, я бы сказал, одних и тех же людей, дорогая Лидия! Итак, вот первый вопрос, по которому мы пришли к согласию: мы непременно договоримся и по второму вопросу, можете не сомневаться. Раз мы так ненавидим и презираем господина де Вальженеза, как произошло, что мы встречаем его у себя на лестнице в столь поздний час? Когда я говорю "мы", я предполагаю, что вы могли бы встретить его, как и я, ведь он оказался в нашем доме не по вашему желанию и не по вашему приглашению, не так ли?

— Нет, сударь, за это я вам ручаюсь.

— Поскольку я тоже не разрешал ему приходить, — продолжал банкир, — не будете ли вы так добры помочь мне понять, с какой целью или под каким предлогом он оказался здесь без приглашения, против нашей воли и в такое время?

— Сударь, — смущенно произнесла молодая женщина, — несмотря на вашу бесконечную доброту, мне очень трудно и совестно вам ответить.

— Не говорите о моей доброте, Лидия, и поверьте, что, обращаясь к вам с вопросом, я стремлюсь скорее успокоить, нежели смутить вас. Я знаю многое, но не подаю виду. Мне известны ваши тайны, хотя вы думаете, что я пребываю в неведении. Если вам трудно отвечать, потому что вы боитесь затронуть одну из таких тайн, позвольте мне помочь вам. Обопритесь на меня, и путь покажется вам менее трудным.

— Ах, сударь, — воскликнула молодая женщина, — вы воплощение снисходительности!

— Нет, Лидия, — ласково и грустно усмехнувшись, возразил г-н де Маранд. — Просто я следую совету мудреца: "Познай самого себя". Это помогло мне стать не снисходительным, а здравомыслящим.

— Так вот, сударь, — призналась Лидия, ободренная отеческим благодушием супруга, — полчаса тому назад я была не одна.

— Я знаю, Лидия. Вы ведь только что вернулись. Господин Жан Робер не видел вас больше недели и пришел к вам с визитом. Итак, вы находились в обществе господина Жана Робера. Вы это хотели сказать, не правда ли?

— Да, — ответила молодая женщина и слегка покраснела.

— Это более чем естественно… Что же было дальше?

— А дальше, — продолжала г-жа де Маранд, — мы услышали, как у нас за спиной скрипнул паркет. Мы обернулись и увидели, как колышется полог…

— Значит, в вашей комнате находился кто-то третий? — спросил г-н де Маранд.

— Да, сударь, — подтвердила молодая женщина. — В комнате был господин де Вальженез.

— Фу! — с отвращением воскликнул банкир. — Этот господин за вами шпионил!

Госпожа де Маранд, ни слова не говоря, опустила голову. Наступило молчание.

Первым его нарушил банкир.

— И что сделал господин Жан Робер при виде этого негодяя? — спросил он.

— Бросился на него! — поспешила ответить г-жа де Маранд; видя, что муж нахмурился, она прибавила:

— Как и вы, он назвал его негодяем.

— Досадная сцена! — промолвил банкир.

— О да, сударь! — вскричала молодая женщина, не совсем понимая мысль своего мужа. — Действительно досадная, потому что она могла привести к скандалу, причем первопричиной его послужила я, а последствия пали бы на вас.

— Кто вам об этом говорит, дорогая Лидия? — ласково продолжал г-н де Маранд. — Если я говорю "досадная сцена", поверьте, я не думаю при этом о себе.

— Как, сударь?! — воскликнула г-жа де Маранд. — Неужели вы думаете в такую минуту только обо мне?

— Ну, конечно, дорогая. Я вижу вас меж двух мужчин;

одного вы любите, другого мы оба презираем. Я представляю, как эти двое схватились у вас на глазах, и думаю про себя: "Бедняжке пришлось присутствовать при такой неприятной сцене!", потому что, полагаю, несмотря на уважение, которое господин Жан Робер к вам питает, — чего же вы хотите: мужчины всегда остаются мужчинами! — он, должно быть, вызвал графа на дуэль?

— Увы, да, сударь, именно с этого все и началось.

— Началось! Что же произошло потом?

— Господин де Вальженез бежал через туалетную комнату.

— Ну, теперь понятно, почему я встретил господина де Вальженеза: ведь ваша туалетная выходит на мою лестницу. Однако позвольте вам заметить, что в доме, должно быть, есть шпион, так как, во-первых, этот человек вошел без вашего позволения, а во-вторых, вышел без моего. Иными словами, когда моя свеча погасла, он исчез и я не успел его схватить. Этот пройдоха знает дом лучше меня.

— Его провела сюда моя камеристка Натали.

— А откуда у вас это создание, дорогая?

— Мне порекомендовала ее мадемуазель Сюзанна де Вальженез.

— Эта тоже плохо кончит, — нахмурившись, пробормотал банкир. — Боюсь или, вернее, надеюсь, что так и будет. Однако чем, по-вашему, закончится это происшествие? Господин Жан Робер непременно будет драться с господином де Вальженезом на дуэли!

— О нет, сударь, — запротестовала г-жа де Маранд.

— Как нет? — с сомнением произнес г-н де Маранд. — Вы же сами сказали, что он вызвал негодяя на дуэль, а теперь уверяете, что они не будут драться!

— Нет! Господин Жан Робер обещал, что не будет с ним драться. Он мне поклялся.

— Это невозможно, дорогая Лидия.

— Повторяю, что он мне поклялся.

— А я повторяю, что это невозможно.

— Сударь! Он дал мне слово, а вы сами мне сто раз говорили, что господин Жан Робер — человек чести, — продолжала настаивать г-жа де Маранд.

— И готов повторять вам это, дорогая, до тех пор пока не поверю в обратное. Но есть клятвы, которым честный человек изменяет именно потому, что он честный человек. А клятва не драться в сложившихся обстоятельствах — как раз такого рода.

— Как, сударь? Неужели вы полагаете?..

— Я думаю, что Жан Робер будет драться. Не только думаю: я в этом совершенно убежден.

Госпожа де Маранд невольно уронила голову на грудь.

Поза ее выражала глубокую подавленность.

"Бедняжка! — подумал г-н де Маранд. — Она боится, что ее любимый погибнет!"

— Дорогая! — произнес он, взяв жену за руку. — Угодно вам выслушать меня спокойно, то есть без смущения, без волнения, без страха? Клянусь: единственная цель моего визита — вас успокоить.

— Слушаю вас, — вздохнула Лидия.

— Так вот, — продолжал г-н де Маранд, — что бы вы подумали о господине Жане Робере (прошу заметить, что я говорю с вами как отец или священник и хочу, чтобы вы спросили свое сердце), — что бы вы подумали о господине Жане Робере, если бы он не защитил вас от человека, глубоко вас оскорбившего и способного повторить оскорбление? Что вы подумаете о его гордости, чести, отваге, даже любви, если он, просто потому что вы его об этом попросили, не станет драться с человеком, нанесшим вам подобную обиду?

— Не спрашивайте, сударь! — воскликнула несчастная женщина. — У меня путаются мысли, а когда я пытаюсь рассудить все сердцем, то понимаю ничуть не больше, чем разумом.

— В третий раз вам повторяю, Лидия, что я пришел вас успокоить. Давайте вместе предположим, что господин Жан Робер будет драться, что, откровенно говоря, явилось бы необходимым доказательством его любви к вам, хотя я со своей стороны клянусь, что он драться не будет.

— Вы клянетесь? — вскричала г-жа де Маранд, пристально глядя на мужа.

— Да, я, — подтвердил банкир, — а моим клятвам вы можете доверять, Лидия. Ведь, к несчастью, — грустно прибавил он, — мои клятвы не любовные.

Госпожа де Маранд просияла от счастья, но банкир словно не замечал этой эгоистичной радости.

Он продолжал:

— Как будет встречена в свете, позвольте вас спросить, дорогая Лидия, новость о дуэли между господином Жаном Робером и господином де Вальженезом? Чему ее припишут? Начнут выдвигать самые нелепые предположения, пока не всплывет правда. Ведь между поэтом и фатом никакого другого соперничества быть не может. Я окажусь по воле обстоятельств втянут в эту историю. А ведь ни мне, ни вам этого не хочется, верно? Я убежден, что и господин Жан Робер к этому не стремится. Так что не беспокойтесь, дорогая, и положитесь на меня. Простите, что я невольно причинил вам беспокойство в поздний час.

— Что же будет?.. — отважилась спросить г-жа де Маранд; на ее лице отразился ужас: она начала смутно догадываться, что именно ее муж займет во всем этом деле место любовника.

— Ничего необычного не произойдет, дорогая Лидия, — продолжал банкир, — я берусь все уладить наилучшим образом.

— Сударь! Сударь! — взволнованно воскликнула г-жа де Маранд, привскочив на постели, так что ее белая шея и округлые плечи, это бесценное сокровище, предстали взору банкира. — Сударь! Вы будете из-за меня драться?

Господин де Маранд задрожал от восхищения.

— Дорогая моя! — молвил он. — Клянусь, что сделаю все возможное, дабы вы как можно дольше были уверены в моей почтительнейшей нежности.

Он встал и в третий раз поцеловал жене руку:

— Усните с миром!

Госпожа де Маранд схватила обе его руки и, целуя их, проникновенно сказала:

— О сударь, сударь! Отчего же вы меня не полюбили!

— Тсс! — приложил г-н де Маранд палец к губам. — Не будем говорить о веревке в доме повешенного.

Взяв свечу и портфель, г-н де Маранд удалился так же тихо, как и вошел.

VIII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ДЕ МАРАНД ЧРЕЗВЫЧАЙНО ПОСЛЕДОВАТЕЛЕН

Господин фон Гумбольдт, великий философ и геолог, сказал как-то по поводу того, какое впечатление производят землетрясения:

"Это впечатление объясняется не тем, что в нашем воображении возникают бесчисленные образы катастроф, память о которых сохранила история. Нас поражает то, что мы вдруг теряем врожденную веру в устойчивость земной тверди. С самого детства мы привыкли к контрасту между подвижностью океана и неподвижностью земли. Все свидетельства наших чувств укрепили нас в этой уверенности; но стоит земле дрогнуть, и этой минуты довольно, чтобы разрушить опыт всей нашей жизни. Неожиданно открывается неведомая мощь: покой в природе был не более чем иллюзией, и мы вдруг чувствуем, что оказались безжалостно отброшены в хаос разрушительной силы".

У этого физического впечатления есть эквивалент — впечатление морального свойства, которое приобретается через несколько лет супружеской жизни, когда, после того как мужчина обожал свою жену и полностью ей доверял, он внезапно видит, что у него под ногами разверзлась бездна сомнения.

И действительно: знаете ли вы положение более тяжелое, горестное, плачевное, чем то, в котором оказывается мужчина, крепко привязавшийся к женщине, проживший с ней бок о бок годы в полной безмятежности и вдруг почувствовавший, что его вере и спокойствию нанесен удар? Сомнение, берущее начало в женщине, которую он любит, распространяется на все мироздание. Он начинает сомневаться в себе, в других, в Божьей благодати. Наконец он становится похож на того, о ком говорит г-н фон Гумбольдт и кто прожил тридцать лет в полной уверенности, что у него под ногами твердая почва, но неожиданно чувствует, что она дрожит и уходит у него из-под ног.

К счастью, г-н де Маранд находился в другом положении, вообще трудно поддающемся описанию. Как он и сказал жене, "познание самого себя" заставило его с большой снисходительностью относиться к прекрасной грешнице, которая в результате сообщенных нами обстоятельств связала с ним свою судьбу. И за эту снисходительность по отношению к г-же де Маранд ему следовало тем более воздать должное, что он явно любил свою жену и ни одна женщина на свете не казалась ему более достойной любви и обожания. А так как не бывает любви без ревности, то ясно, что г-н де Маранд в глубине души должен был ревновать жену к Жану Роберу. И действительно, ему случалось переживать жгучую, глубокую, неодолимую ревность. Однако стоило ли быть умным человеком, если бы ум не помогал нам скрывать те из наших страданий, к которым общество относится не с сочувствием, а с насмешкой?

Итак, г-н де Маранд действовал не только как философ, но и как сердечный человек. Имея жену, от которой он, строго говоря, не мог требовать той физической и чувственной привязанности, что зовется любовью, он постарался сделать так, чтобы она должна была испытывать к нему то моральное чувство, что зовется признательностью.

Таким образом, г-н де Маранд был, может быть, самым ревнивым человеком на свете, хотя производил совершенно иное впечатление.

Не удивительно поэтому, что, решившись быть другом Жана Робера, он поспешил стать врагом г-на де Вальженеза; его ненависть к этому человеку была чем-то вроде клапана безопасности, через который он выплескивал ревность к поэту; если бы не это ниспосланное Небом приспособление, рано или поздно на воздух взлетела бы вся машина.

И вот представился удобный случай выплеснуть эту ненависть.

На следующий день после описанной нами ночной сцены г-н де Маранд, вместо того чтобы отправиться в девять часов в собственной карете в Тюильри, вышел в семь часов пешком, нанял на бульваре кабриолет и приказал отвезти себя на Университетскую улицу, где жил Жан Робер.

Он поднялся в четвертый этаж к молодому поэту и позвонил.

Слуга открыл дверь.

Собираясь спросить, может ли он увидеть г-на Жана Робера, г-н де Маранд украдкой осмотрел прихожую.

На столе лежал ящик с пистолетами, в углу покоилась пара дуэльных шпаг.

Господин де Маранд осведомился о хозяине дома.

Лакей ответил, что тот никого не принимает.

Однако г-н де Маранд, обладавший столь же тонким слухом, сколь и проницательным взглядом, отчетливо расслышал два или три мужских голоса, доносившиеся из спальни Жана Робера.

Господин де Маранд передал свою карточку слуге и приказал вручить ее хозяину дома, когда тот останется один, и прибавил, что снова заедет около десяти часов утра после визита к королю.

Слова "после визита к королю" возымели магическое действие, и лакей заверил г-на Маранда, что его приказание будет в точности исполнено.

Банкир ушел.

Но в нескольких шагах от двери Жана Робера он приказал кучеру остановить и развернуть кабриолет так, чтобы он мог увидеть тех, кто выйдет от нашего поэта или, во всяком случае, из его дома.

Вскоре оттуда действительно вышли два молодых человека, и он их узнал. Это были Людовик и Петрус.

Они направились в его сторону, так что г-ну де Маранду осталось только выйти из кабриолета, и он очутился прямо перед ними.

Молодые люди остановились и, вежливо раскланялись с банкиром; они питали к нему лично большую симпатию и уважали его как политика.

Им и в голову не могло прийти, что у г-на де Маранда может быть к ним дело, но он остановил их улыбкой.

— Простите, господа, — сказал он, — но я жду именно вас.

— Нас? — удивились молодые люди и переглянулись.

— Да, вас. Я так и думал, что ваш друг пошлет за вами сегодня утром, и хотел сказать вам два слова о поручении, которое он только что дал вам.

Молодые люди снова переглянулись со все возраставшим удивлением.

— Вы меня знаете, господа, — продолжал г-н де Маранд с покоряющей улыбкой. — Я человек серьезный, привык с уважением относиться к вопросам чести, и вы не можете заподозрить меня хотя бы в малейшем намерении оскорбить честь нашего друга.

Молодые люди поклонились.

— Итак, сделайте мне милость…

— Какую?

— Ответьте откровенно на мои вопросы.

— Постараемся, сударь, — в свою очередь улыбнувшись, пообещал Петрус.

— Вы идете к господину де Вальженезу, не так ли?

— Да, сударь, — не скрывая изумления, ответили молодые люди.

— Вы идете обсудить с ним или его секундантами условия дуэли?.

— Сударь…

— Отвечайте смело. Я министр финансов, а не префект полиции. Речь идет о дуэли?

— Это так, сударь.

— О дуэли, причина которой вам неизвестна?

Задавая этот вопрос, г-н де Маранд пристально посмотрел на молодых людей.

— И это верно, сударь, — подтвердили те.

— Да, — вновь улыбнулся г-н де Маранд, — я знал, что Жан Робер по-настоящему благородный человек.

Петрус и Людовик ждали объяснений.

— Я-то знаю эту причину, — продолжал банкир, — и должен сказать господину Жану Роберу, с которым буду иметь честь увидеться через час, нечто такое, что, возможно, изменит его решение.

— Мы так не думаем, сударь. Нам показалось, что наш друг настроен весьма решительно.

— Окажите мне милость, господа.

— Охотно! — отозвались оба приятеля.

— Не ходите к господину де Вальженезу, пока я не увижусь с господином Жаном Робером и он снова не переговорит с вами.

— Сударь, это настолько противоречит указаниям нашего друга, что мы, право, не знаем…

— Это дело двух часов.

— В некоторых вопросах два часа очень важны: ведь за нами первое слово.

— Уверяю вас, господа, что ваш друг не рассердится, а будет вам благодарен за задержку.

— Вы точно знаете?

— Слово чести.

Молодые люди опять переглянулись.

Петрус спросил:

— Почему бы вам, сударь, не подняться к Жану Роберу прямо сейчас?

Господин де Маранд вынул часы.

— Сейчас без десяти минут девять; ровно в девять я должен быть в Тюильри, а я еще не настолько давно стал министром, чтобы заставлять короля ждать.

— Не позволите ли вы нам хотя бы подняться и предупредить нашего друга об изменениях?

— Нет, господа, нет, умоляю вас этого не делать. Намерения господина Жана Робера должны измениться после того, что сообщу ему я. Но в одиннадцать часов будьте у него.

— Тем не менее… — продолжал настаивать Людовик.

— Представьте, — убеждал г-н де Маранд, — что вы не застали господина де Вальженеза дома и вынуждены принять это промедление.

— Друг мой! — заметил Петрус Людовику. — Когда такой человек, как господин де Маранд, уверяет, что в нашем поступке не будет ничего предосудительного, мы можем — таково, по крайней мере, мое мнение — положиться на его слово.

Он поклонился банкиру и продолжал:

— Мы будем у нашего друга в одиннадцать часов, сударь, а до тех пор не предпримем ничего, что противоречило бы вашим намерениям.

Молодые люди снова поклонились, давая г-ну де Маранду понять, что не хотят больше задерживать его на улице.

Банкир вскочил в кабриолет и приказал гнать в Тюильри.

Друзья зашли в кафе Демар и заказали завтрак, желая с пользой употребить время, отведенное им г-ном де Марандом.

Тем временем лакей Жана Робера передал хозяину карточку министра, не забыв, разумеется, прибавить, что тот зайдет к поэту после визита к королю.

Жан Робер заставил слугу дважды повторить поручение, взял карточку, прочел имя и непроизвольно нахмурился. Не то что бы он испугался — молодой человек был одинаково храбр, касалось это пера или шпаги, — но неизвестность тревожила его.

Что было нужно г-ну де Маранду в восемь часов утра?

Ведь хотя в это время банкиры и министры уже просыпаются, поэты еще спят!

К счастью, долго ждать ему не пришлось.

Ровно в десять часов в дверь позвонили, а спустя мгновение слуга ввел г-на де Маранда.

Жан Робер встал.

— Примите мои извинения, сударь, — обратился он к банкиру, — вы оказали мне честь своим визитом в половине девятого…

— А вы не смогли меня принять, — закончил за него г-н де Маранд. — Это понятно, ведь вы обсуждали один важный вопрос со своими друзьями, господами Петрусом и Людовиком. Это о нас, банкирах, сложена пословица: "Дела прежде удовольствий". Вы отсрочили мое удовольствие от встречи с вами, но от этого оно стало только больше.

Эти слова можно было принять как за насмешку, так и за любезность. Не зная, как к ним отнестись, Жан Робер указал г-ну де Маранду на кресло.

Тот сел, жестом приглашая Жана Робера занять место рядом.

— Похоже, мой визит вас удивляет, сударь, — заметил банкир.

— Это столь большая честь для меня, сударь…

Господин де Маранд его перебил:

— Меня самого удивляет, что я не пришел к вам раньше. Но ничего не поделаешь: мы, финансисты, люди неблагодарные и за работой несправедливо забываем о людях, доставляющих нам истинное наслаждение. Вы, сударь, давно оказываете мне честь бывать в особняке на улице Лаффита, я же впервые явился к вам с ответным визитом. Должен признаться, что мне весьма неловко.

— Сударь… — пробормотал Жан Робер, смущенный комплиментом банкира и тщетно пытаясь понять, куда тот клонит.

— Почему же, — продолжал г-н де Маранд, — вы как будто благодарите меня, вместо того чтобы выразить мне совершенно заслуженный упрек? Вы ведете себя со мной — простите мне терминологию финансиста — как с кредитором, а должны бы относиться как к должнику. Я обязан вам бесчисленными визитами, я еще вчера вечером говорил об этом с госпожой де Маранд сразу после вашего ухода.

"Ну, вот мы и дошли до сути, — подумал Жан Робер. — Он видел, как я выходил вчера из его особняка в неурочное время, и пришел узнать причину позднего визита".

— Госпожа де Маранд, — продолжал банкир, который, естественно, не мог услышать мысленной реплики Жана Робера, — очень вас любит.

— Сударь!..

— Она любит вас как брата.

Господин де Маранд подчеркнул последние два слова.

— Но меня особенно удивляет и огорчает, — продолжал г-н де Маранд, — что ей не удалось внушить вам в отношении меня хотя бы отчасти то чувство, которое она сама питает к вам.

— Сударь! — поспешил заметить Жан Робер, растерявшись от того, какой оборот принимает их разговор и даже не догадываясь о его цели. — Мы с вами представляем настолько разные виды деятельности, что…

— … это вам мешает испытывать ко мне дружеские чувства? — перебил г-н де Маранд. — Неужели вы полагаете, дорогой поэт, что в банковской деятельности совсем не нужен ум? Вы думаете, как и те, кто знает о финансовой игре лишь по потерям, что все банкиры — дураки или?..

— О сударь! — вскричал поэт. — Я далек от подобной мысли!

— Я был заранее в этом уверен, — продолжал банкир, — и потому говорю вам, что наши виды деятельности — хотя это не бросается в глаза — имеют немало похожего, немало общего. Финансы, так сказать, дают жизнь. Поэзия же учит нас получать от жизни удовольствие. Мы представляем два противоположных полюса и, следовательно, одинаково необходимы для того, чтобы вращалась земля.

— Но, — сказал Жан Робер, — из этих нескольких слов видно, что вы поэт не меньше меня, сударь.

— Вы мне льстите, — отвечал г-н де Маранд, — я не заслуживаю этого звания, хотя пытался его завоевать.

— Вы?

— Да. А вас это удивляет?

— Нисколько. Однако…

— Понимаю. Вам кажется, что банк и поэзия несовместимы.

— Я этого не говорю, сударь.

— Но думаете так. А это одно и то же.

— Нет. Я только говорю, что не знаю о вас ничего…

— … что доказывало бы мое призвание?.. Будьте осторожны. Однажды, когда у меня будет повод досадить вам, я приду сюда с рукописью в руках. Но сегодня я от этого далек; напротив, я пришел извиниться. Ах, вы сомневаетесь, молодой человек! Так знайте: я, как и все, написал собственную трагедию — "Кориолан"; затем шесть первых песен поэмы под названием "Человечество"; потом еще томик стихов о любви; еще… еще… да разве вспомнишь? Однако, так как поэзия — это такой культ, который не кормит своих жрецов, мне пришлось трудиться в материальной сфере вместо духовной. Вот как я стал просто банкиром, когда — позвольте мне сказать об этом одному вам, опасаясь, как бы меня не обвинили в гордыне, — мог бы оказаться вашим собратом.

Жан Робер низко поклонился, растерявшись как никогда от того, какой все более неожиданный оборот принимает разговор.

— Именно на этом основании, — продолжал г-н де Маранд, — я осмеливаюсь искать вашей дружбы и даже просить доказательство ее.

— У меня! Говорите, сударь, говорите! — в крайнем изумлении вскричал Жан Робер.

— Если есть еще, к счастью, на свете люди, которые, подобно нам, почитают поэзию или отдают ей должное, — продолжал г-н де Маранд, — то существуют и другие, которые, презирая любые идеалы, ждут от жизни лишь грубых удовольствий, физических радостей, материальных утех. Этот тип людей все более препятствует естественному прогрессу цивилизации. Низводить человека на уровень животного, удовлетворять лишь плотский голод, требовать от женщины только удовлетворения грубой похоти — в этом, по моему разумению, состоит одна из язв нашего общества. Вы разделяете мое мнение, дорогой поэт?

— Полностью, сударь, — ответил Жан Робер.

— И вот существует человек, в котором словно воплотились все пороки такого рода. Развратник уверяет, что его голова лежала на всех подушках; он не отступает перед невозможностью либо в надежде все-таки одержать победу, либо чтобы придать поражению видимость триумфа. Этот человек, этот распутник, этот фат вам известен: я говорю о господине Лоредане де Вальженезе.

— Господин де Вальженез! — вскричал Жан Робер. — О да, я его знаю.

И его глаза вспыхнули ненавистью.

— Так вот, дорогой поэт, вообразите: вчера вечером госпожа де Маранд слово в слово пересказала мне сцену, незадолго до того имевшую место между ею, вами и им.

Жан Робер вздрогнул. Однако банкир продолжал в том же любезном и приветливом тоне:

— Я давно слышал от самой госпожи де Маранд, что этот фат за ней ухаживает. Я ждал лишь случая, как законный защитник и покровитель госпожи де Маранд, чтобы преподать этому фату заслуженный урок, хотя думаю, что урок этот не слишком пойдет ему на пользу. И вот случай этот совершенно неожиданно представился.

— Что вы хотите сказать, сударь?! — воскликнул Жан Робер, начинавший догадываться о намерении своего собеседника.

— Я только хочу сказать, что, раз господин де Вальженез оскорбил госпожу де Маранд, я убью господина де Вальженеза: нет ничего проще.

— Однако, сударь, мне представляется, что раз свидетелем нанесенного госпоже де Маранд оскорбления оказался я, то наказать обидчика следует мне.

— Позвольте вам заметить, дорогой поэт, — улыбнулся г-н де Маранд, — что я ищу вашей дружбы, а не самопожертвования, Послушайте, поговорим серьезно. Имело место оскорбление. Но в котором часу? В полночь. Где? В комнате, где госпожа де Маранд из прихоти иногда ночует. Где прятался господин де Вальженез? В алькове этой комнаты. Все это… слишком интимно. И не я был в этот час рядом с госпожой де Маранд, не я обнаружил господина де Вальженеза в алькове, а ведь именно мне следовало там находиться и обнаружить его. Вы знаете нашу печать, а особенно журналистов. Какие любопытные комментарии будут даны о вашей дуэли с господином де Вальженезом! Вы полагаете, что имя госпожи де Маранд — то есть честное имя, которое и должно оставаться таковым, — хотя бы смутным намеком упомянутое в печати, не будет узнано недоброжелателями? Подумайте, прежде чем отвечать.

— Однако, сударь, — произнес Жан Робер, понимая справедливость этого довода, — я не могу позволить вам драться с человеком, который оскорбил женщину в моем присутствии.

— Разрешите с вами не согласиться, друг мой — я ведь могу вас так называть, не правда ли? Дама, которую оскорбили в вашем присутствии, то есть перед посетителем — заметьте, что для меня вы только посетитель, — моя жена. Я хочу сказать, что она носит мое имя и на этом основании — будь вы хоть сто раз правы — защищать ее должен я.

— Однако, сударь… — пробормотал Жан Робер.

— Вот видите, дорогой поэт: обыкновенно вы выражаетесь с такой легкостью, но теперь даже вам трудно подобрать слова для ответа…

— Но в конце концов, сударь…

— Я просил вас предоставить мне доказательство вашей дружбы. Не угодно ли вам это сделать?

Жан Робер умолк.

— Я прошу вас хранить все это происшествие в тайне, — продолжал банкир.

Жан Робер опустил голову.

— Если понадобится, друг мой, госпожа де Маранд попросит вас о том же.

Банкир встал.

— Сударь! — вдруг вскричал Жан Робер. — Должно быть, я брежу. То, о чем вы просите, совершенно невозможно!

— Почему?

— В эту самую минуту двое моих друзей отправились к господину де Вальженезу, чтобы узнать имена его секундантов.

— Эти друзья — голода Петрус и Людовик?

— Да.

— На этот счет не беспокойтесь: я встретил их, когда выходил от вас, и под свою ответственность попросил повременить до одиннадцати часов, а затем явиться к вам за новыми указаниями. Похоже, они сверили свои часы с вашими настенными. Слышите? Ваши часы бьют одиннадцать, а господа Петрус и Людовик звонят в дверь.

— В таком случае мне нечего больше возразить, — заметил Жан Робер.

— В добрый час! — проговорил г-н де Маранд и подал поэту руку.

Сделав несколько шагов к двери, он внезапно остановился.

— Ах, черт возьми, я забыл о главной цели своего визита.

Жан Робер снова бросил на банкира удивленный взгляд.

— Я пришел передать вам просьбу госпожи де Маранд. Она непременно хочет присутствовать на премьере вашей пьесы, но желала бы оставаться незамеченной. Не могли бы вы обменять для нее ложу первого яруса на бенуар у сцены. Это возможно, не правда ли?

— Несомненно, сударь.

— Если вас спросят, зачем я приходил, будьте добры привести истинную причину: скажите, что я пришел по поводу обмена ложи.

— Так я и сделаю, сударь.

— А теперь, — сказал г-н де Маранд, — прошу меня извинить, что из-за безделицы отнял у вас так много времени.

Низко поклонившись Жану Роберу, г-н де Маранд вышел, провожаемый изумленным взглядом поэта. Когда банкир исчез, поэт почувствовал по отношению к нему нечто вроде почтительной симпатии. Он сказал про себя, что имеет дело с замечательным человеком и необыкновенным мужем.

В гостиную вошли двое друзей.

— Ну что? — спросили они у Жана Робера.

— Очень сожалею, что побеспокоил вас сегодня утром, — отвечал поэт. — У меня нет больше дел к г-ну де Вальженезу.

Назад: Часть четвертая

Дальше: IX ГЛАВА, В КОТОРОЙ РЕЗУЛЬТАТЫ НАВАРРИНСКОГО СРАЖЕНИЯ РАССМАТРИВАЮТСЯ ПОД НОВЫМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ

V ГЛАВА, ГДЕ ЧИТАТЕЛИ ВСТРЕТЯТСЯ С ОТЦОМ В ОЖИДАНИИ ВСТРЕЧИ С ДОЧЕРЬЮ

VI ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ИМЕТЬ ХОРОШИЙ СЛУХ — ДАЛЕКО НЕ ЛИШНЕЕ

VIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ДЕ МАРАНД ЧРЕЗВЫЧАЙНО ПОСЛЕДОВАТЕЛЕН