Часть четвертая

Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 33. Сальватор. Части 3,4

I
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ ПЫТАЕТСЯ РАСПЛАТИТЬСЯ ЗА УСЛУГУ, ОКАЗАННУЮ ЕМУ САЛЬВАТОРОМ

Наконец настал великий день выборов: они были назначены на 17 декабря, в субботу (как видите, мы стараемся быть точными).

Мы описали вам, может быть, несколько многословно, трех посетителей графа Рапта, и вы можете составить себе представление, как проводили время правительственные кандидаты.

Дополним картину циркуляром, который позаимствуем у одного из префектов наших восьмидесяти шести департаментов. Выбирать мы не станем, а возьмем циркуляр наугад. Тот, что мы предлагаем вниманию читателей, имеет одно преимущество: он наивен. В те времена еще существовали наивные префекты.

"Его Величество, — говорилось в циркуляре, — желает, чтобы большинство членов Палаты, завершившей свою работу, были переизбраны.

Председатели избирательных коллегий являются кандидатами.

Все чиновники должны оказать поддержку королю своими действиями и своими усилиями.

Если они являются избирателями, они должны голосовать в соответствии с пожеланиями Его Величества, явствующими из его выбора председателей, а также привлечь к этому всех избирателей, на которых они способны оказать влияние.

Если они не являются избирателями, они обязаны, действуя скрытно и настойчиво, попытаться уговорить знакомых избирателей отдать голоса за председателя. Действовать иначе или даже просто бездействовать равносильно отказу в сотрудничестве с правительством, которому они должны помогать. Это означает отделение от него и отказ от исполнения своих обязанностей.

Доведите настоящие соображения до сведения своих подчиненных и т. д. и т. д."

Что касается либеральной партии, ее оппозиция была не менее открытой, зато более действенной.

"Конституционалист", "Французский курьер" и "Дебаты" выступили единым фронтом, забыв о прежних разногласиях ради победы над общим врагом, то есть ненавистным, изжившим себя, неприемлемым кабинетом министров.

Нетрудно догадаться, что Сальватор не остался в этой великой борьбе бездеятельным.

Он повидался с руководителями не только венты и ложи, но и партии: с Лафайетом, Дюпоном (из Эра), Бенжаменом Констаном, Казимиром Перье.

Позднее, когда результаты выборов в Париже сомнений у него не вызывали, он уехал в провинцию, чтобы предпринять против кабинета министров именно те меры, которые тот предпринимал в свою очередь против оппозиции.

Вот чем объяснялось отсутствие Сальватора, о чем мы упомянули в одной из предыдущих глав, не называя его причины.

По возвращении он сообщил о почти единодушной поддержке, которую департаменты обещают оказать Парижу и лишь ждут решающего дня.

Семнадцатого декабря в Париже начались выборы. День прошел довольно спокойно; каждый выборщик направился в соответствующую мэрию, и ничто не предвещало грозу, разразившуюся вечером следующего, воскресного дня.

Старая поговорка гласит, что день на день не приходится.

Действительно, следующий день стал днем грома и молний. Именно в этот день всполохи, предвещавшие страшную июльскую бурю, бушевавшую три дня и три ночи, исчертили все небо.

Утром знаменитого воскресенья 18 декабря Сальватор завтракал с Фраголой: это был идиллический завтрак двух влюбленных; вдруг раздался звонок и Ролан заворчал.

Ворчание Ролана, отвечавшее дребезжанию звонка, указывало на то, что посетитель вызвал у пса недоверие.

Одним из бесчисленных проявлений застенчивости Фраголы было то, что, услышав звонок, она убегала и пряталась в своей комнате.

Вот и теперь она поднялась из-за стола, бросилась в свою комнату и скрылась за дверью.

Сальватор пошел открывать.

Человек в широком полонезе, или, иными словами, в длинном рединготе, отделанном широкими полосами меха, стоял на пороге.

— Вы комиссионер с Железной улицы? — спросил гость.

— Да, — отвечал Сальватор, пытаясь разглядеть лицо посетителя; это оказалось невозможным, поскольку гость трижды обмотал вокруг шеи полотнище коричневой шерсти, что до известной степени позволяло считать его уже в ту эпоху изобретателем наших современных кашне.

— Мне необходимо с вами поговорить, — сказал незнакомец, вошел и прикрыл за собой дверь.

— Что вам угодно? — спросил комиссионер, пытаясь проникнуть взглядом сквозь плотную ткань, закрывавшую лицо его собеседника.

— Вы один? — спросил тот, озираясь.

— Да, — подтвердил Сальватор.

— В таком случае мой маскарад ни к чему, — сказал посетитель, бесцеремонно сбрасывая полонез и разматывая огромный шарф, скрывавший его лицо.

Когда полонез был снят, а шарф размотан, Сальватор, к своему великому изумлению, узнал г-на Жакаля.

— Вы?! — вскричал он.

— Ну да, я, — с добродушнейшим видом отозвался г-н Жакаль. — А чему вы удивляетесь? Разве я не должен нанести вам визит признательности, чтобы поблагодарить за те дни, которые я благодаря вам смогу еще прожить на земле? Ибо я заявляю во всеуслышание и хотел бы повторить это целому свету, что вы выручили меня из отвратительного дела. Бр-р… Стоит мне об этом подумать, как меня мороз по коже пробирает.

— Если это и объясняет цель вашего визита, — сказал Сальватор, — мне непонятен смысл этого маскарада.

— Нет ничего проще, дорогой господин Сальватор. Прежде всего, я люблю польские костюмы, особенно зимой, а вы, надеюсь, согласитесь, что сегодня утром холодно по-зимнему. Кроме того, я не хотел, чтобы меня узнали.

— Что вы имеете в виду?

— Мне было бы крайне трудно — если не невозможно — объяснить подобный визит в такой день, как сегодня.

— Значит, сегодняшний день не похож на другие?

— Нисколько. Во-первых, воскресенье — единственный день недели, когда наша святая Церковь предписывает нам отдыхать, значит, этот день отличается от других. И потом, сегодня второй и, стало быть, последний день выборов.

— Я все равно не понимаю.

— Немного терпения, и вы все поймете. Но так как я пришел к вам по важному делу, и оно займет время, я был бы вам крайне признателен, если вы позволите мне сесть.

— О, тысячу извинений, дорогой господин Жакаль! Входите же!

Молодой человек указал начальнику полиции на небольшую гостиную, куда вела приоткрытая дверь.

Господин Жакаль вошел и устроился в кресле у камина.

Сальватор продолжал стоять.

Через другую дверь гостиной, которая вела в столовую и была отворена, г-н Жакаль увидел там два прибора.

. — Вы завтракали? — спросил он.

— Я уже закончил, — ответил Сальватор, — и если вам угодно сообщить о цели вашего визита…

— Непременно! Итак, я вам говорил, — продолжал г-н Жакаль, — что мне было бы невозможно объяснить свой визит к вам в подобный день.

— А я вам заметил, что не понял вашей мысли.

— Вы поймете, когда узнаете, что избраны не только все кандидаты оппозиции в Париже — это вы уже прекрасно знаете, и я об этом умалчиваю, — но и большинство либеральных кандидатов по всей Франции. Признайтесь, что, если воскресенье для вас такой же день, как другие, для правительства это не так.

— О! Какую новость вы мне принесли! — радостно воскликнул Сальватор.

— Новость, которую еще никто не знает, но мы уже знаем благодаря телеграфу. Позвольте вам сказать, что, судя по радости, которую она вам принесла, я не даром потерял время, явившись к вам с этим визитом. Но это не все, что я имею вам сообщить, дорогой господин Сальватор.

Молодой человек протянул руку.

— Сначала и прежде всего, господин Жакаль, уточним этот пункт, — предложил он. — Вы уверяете, что кандидаты оппозиции были избраны в большинстве в департаментах?

— Клянусь, что это правда, — торжественно и в то же время печально произнес г-н Жакаль, в свою очередь протягивая руку.

— Спасибо за добрую весть, дорогой господин Жакаль! Всегда к вашим услугам, если мне вновь посчастливится встретить вас под ветвью дерева.

Господин Жакаль вздрогнул.

Это происходило с ним всякий раз, когда он вспоминал о своем приключении или кто-то на него намекал.

— Так вы полагаете, что я уплатил вам свой долг, дорогой господин Сальватор?

— Полностью, господин Жакаль, — ответил молодой человек, — и я буду рад вам это доказать при первом удобном случае.

— Зато я считаю, что уплатил его лишь наполовину, — с таинственным видом проговорил начальник полиции, — вот почему, и только ради этого, я прошу вашего позволения продолжить рассказ.

— Слушаю вас очень внимательно.

— Позвольте сначала задать вам вопрос.

— Пожалуйста.

— Как вы поступили бы, дорогой господин Сальватор, будь вы правительством или, еще проще, французским королем, если бы увидели, что, несмотря на все ваши усилия, а также попытки государственных чиновников спасти положение, враждебная вам партия одерживает верх?

— Я попытался бы узнать, дорогой господин Жакаль, — просто отвечал Сальватор, — почему одерживает верх враждебная мне партия, и, если она и в самом деле представляет большинство, присоединился бы к этому большинству. Это не так уж трудно.

— Конечно, конечно, и если бы мы руководствовались только высшим разумом, то вы были бы правы. Прежде всего надо отдавать себе отчет в том, что составляет успех неприятельской партии, и овладеть этими составляющими. Здесь мы с вами думаем одинаково. К несчастью, правительство представляет себе все не так отчетливо, как мы. Правительство умеет лишь подавлять.

— Угнетать! — усмехнулся Сальватор.

— Угнетать, если угодно, я не настаиваю. Итак, правительство, несомненно, полагает, что действует в интересах большинства, а потому решило подавлять или, как вы считаете, угнетать; сейчас, дорогой господин Сальватор, я умоляю напрячь все ваше внимание. Положим, правительство — право оно или нет — должно действовать именно таким образом. Как оно за это возьмется?

— Не знаю, право, — покачал головой Сальватор.

— А! Вы не знаете. Зато я могу просветить вас на этот счет, и именно ради этого я здесь. Что, по-вашему, сделает правительство, отражая этот удар?

— Вероятно, объявит в Париже осадное положение, как собиралось поступить в тот день, когда должны были состояться казнь господина Сарранти и похороны Манюэля. Если не будет принята эта чисто военная мера, предсказываю вам, что господин де Виллель попытается осуществить осадное положение в нравственном отношении, то есть закроет все газеты оппозиции, а это окажет точно такую же услугу, как уничтожение любого света, когда нужно видеть как нельзя лучше.

— Это все меры вероятные, направленные на будущее. Я же хочу с вами поговорить о мерах несомненных, нацеленных на настоящее.

— Признайтесь, господин Жакаль, что все это не очень ясно.

— Вы хотите, чтобы я выражался еще яснее?

— Вы доставили бы мне этим удовольствие.

— Что вы намерены делать сегодня вечером?

— Заметьте, что вы меня расспрашиваете, вместо того чтобы просвещать.

— Такой способ тоже служит моей цели.

— Будь по-вашему. Сегодня вечером я ничем не занят.

Он прибавил с улыбкой:

— Я займусь тем, что делаю всегда, если Господь оставляет мне немного свободного времени: почитаю Гомера, Вергилия или Лукиана.

— Это достойный отдых, который я и сам хотел бы тоже себе время от времени позволять, и сегодня советую вам предаться ему вечером больше чем когда-либо.

— Почему?

— Потому что, если не ошибаюсь, вы не любите шума, толкотни, давки.

— A-а, я, кажется, догадываюсь. И вы полагаете, что в Париже сегодня вечером будет давка, толкотня, шум?

— Боюсь, что так.

— Нечто вроде мятежа? — пристально глядя на собеседника, уточнил Сальватор.

— Мятежа, если угодно, — подтвердил г-н Жакаль. — Повторяю, что я отнюдь не настаиваю на том или ином слове. Но я бы хотел убедить вас, что для такого мирного человека, как вы, чтение древних поэтов гораздо предпочтительнее, нежели прогулка по городу начиная с семи-восьми часов вечера.

— О!

— Все обстоит именно так, как я имел честь вам сообщить.

— Значит, вы уверены, что сегодня вечером будет мятеж?

— Бог мой! Никогда нельзя быть ни в чем уверенным, дорогой господин Сальватор, а менее всего — в капризах толпы. Но если по некоторым сведениям, почерпнутым из надежных источников, позволено составить ту или иную догадку, то я осмелюсь предположить, что проявления народной радости окажутся сегодня вечером шумными… и даже… враждебными.

— Ну да! И произойдет это именно между семью и восемью часами вчера? — переспросил Сальватор.

— Именно между семью и восемью часами вечера.

— Стало быть, вы пришли меня предупредить, что мятеж назначен на сегодняшний вечер?

— Несомненно. Вы отлично понимаете, что я неплохо разбираюсь в настроениях и намерениях толпы и могу утверждать, что, когда новость о победе, одержанной оппозицией, облетит Париж, столица встрепенется и запоет… А от песни до лампиона один шаг: когда город запоет, все начнут зажигать иллюминацию. Как только это будет сделано, от лампиона до петарды рукой подать. Париж разразится грохотом петард и даже ракет. Случайно какой-нибудь военный или священник пойдет по улице, где будут предаваться этому невинному занятию. Уличный мальчишка, — а в этом возрасте люди безжалостны, как сказал поэт, — опять же случайно, бросит одну из петард или ракет в почтенного прохожего. Это вызовет с одной стороны большую радость и взрывы хохота, с другой — крики ярости или призывы "На помощь!". Обе стороны обменяются ругательствами, оскорблениями, и, может быть, ударами: порывы толпы всегда непредсказуемы!

— И вы полагаете, что дело дойдет до драки?

— Да! Видите ли, какой-нибудь господин замахнется тростью на мальчишку-зачинщика, тот пригнется, чтобы избежать удара; наклонившись, мальчишка — опять-таки случайно — нащупает под ногами булыжник. А в этом деле стоит только начать! Как только будет поднят первый камень, за ним будут подняты другие, и скоро образуется настоящая гора из них. А что делать с горой камней, если не строить баррикады? Сначала построят невысокую баррикаду, потом — поосновательней, поскольку какому-нибудь дураку-возчику вздумается именно там проехать на своей тележке. В эту минуту полиция проявит отеческую заботу. Вместо того чтобы арестовать вожаков, а такие, как вы понимаете, всегда найдутся, полиция отведет глаза и скажет: "Ба! Пусть позабавятся, бедняги!" — и не станет беспокоить тех, кто строит баррикады.

— Это же просто отвратительно!

— А разве не стоит предоставить народу возможность поразвлечься? Я знаю, что среди всеобщей сумятицы кому-нибудь может явиться мысль — я даже уверен, что явится, — выстрелить не петардой или ракетой, а из пистолета или ружья. И вот тут-то, как вы понимаете, полиция, не желая обвинений в слабости или соучастии, будет вынуждена вмешаться. Но она появится, будьте уверены, лишь в самом крайнем случае, когда весьма прискорбные события уже произойдут. Вот почему, дорогой господин Сальватор, если в ваши первоначальные намерения входило провести вечер за чтением любимых авторов, советую вам ничего не менять в своих планах.

— Благодарю за совет, сударь, — без улыбки проговорил Сальватор, — на сей раз мы в самом деле квиты, хотя, по правде говоря, сегодня в семь часов утра я уже получил то известие, которое имел честь услышать от вас.

— Я сожалею, что опоздал, дорогой господин Сальватор.

— Время никогда не проходит даром.

Господин Жакаль встал.

— Итак, я вас покидаю, — сказал он, — будучи уверен, что ни вы, ни ваши друзья не полезете в это осиное гнездо, не так ли?

— Вот этого обещать вам не могу. Я, напротив, решил "полезть", как вы выражаетесь, туда, где будет больше всего шуму.

— Вы думаете, это необходимо?

— Надобно самому видеть, дабы предвидеть.

— Тогда мне остается, дорогой господин Сальватор, от души пожелать, чтобы с вами не произошло неприятности, — сказал г-н Жакаль и направился в переднюю, где взялся за полонез и кашне.

— Спасибо за пожелание… — провожая его, отозвался Сальватор. — Позвольте и мне со своей стороны так же искренне пожелать, чтобы и с вами не случилось ничего неприятного в том случае, если кабинет министров окажется жертвой собственного изобретения.

— Такова судьба всех изобретателей, — меланхолически проговорил г-н Жакаль и удалился.

II
АНДАНТЕ РЕВОЛЮЦИИ 1830 ГОДА

В то время как г-н Жакаль обращался к Сальватору с этими отеческими предостережениями, парижские буржуа мирно гуляли по городу: одни — с женами, другие — с детьми, третьи — в одиночестве, как сказано в возвышенной песне о г-не Мальбруке. Никто не думал о плохом, как, впрочем, и ни о чем особенно приятном. Никому и в голову не приходило, что в это воскресенье — несколько прохладное, но солнечное — может что-то произойти.

Славные граждане старались уйти из дому в поисках света и солнца, пусть даже декабрьского.

Это вполне естественное желание для тех, кто всю неделю провел в тени.

Вдруг бульвары, набережные, Елисейские поля облетела новость: правительство потерпело поражение.

Кто же был победителем? Да сама эта толпа.

Опьяненные победой, люди стали поносить побежденного.

Сначала — вполголоса.

Злословили о кабинете министров, зубоскалили — да простится нам это чисто галльское слово — о иезуитах в коротких и в длинных сутанах, жалели короля, пускались в препирательства.

— Это вина господина де Виллеля, — говорил один.

— Во всем виноват господин де Пейроне, — заметил другой.

— Вините господина де Корбьера, — уверял третий.

— Господина де Клермон-Тоннера! — возражал четвертый.

— Господина де Дама! — кричал пятый.

— Конгрегацию! — парировал шестой.

— Вы все ошибаетесь, — замечал прохожий, — виновата монархия.

При этих словах толпа буквально оцепенела.

В самом деле, куда может завести витающая в воздухе идея "виновата монархия"?

Этого никто из гуляющих не знал; потому-то они и испугались.

Стоит близорукому человеку разбить очки, и он трепещет от страха, как бы не свалиться в пропасть.

Те буржуа, о которых мы говорим — в наши дни, возможно, этой породы уже не существует, — были близоруки.

Услышав слова "виновата монархия", они почувствовали себя так, словно у них разбились очки.

В стороне от всех какой-то человек улыбался; это был Сальватор.

Уж не он ли произнес эти страшные слова?

Ведь как только ушел г-н Жакаль, он надел пальто и отправился фланировать — вот вам уже не галльское, а скорее французское словцо! — недалеко от заставы Сен-Дени.

Когда накануне в Париже оппозиция победила, были спешно созваны различные масонские ложи, и как бы срочно ни проходил этот сбор он, казалось, был предусмотрен, заранее назначен и с нетерпением ожидался.

Собрание получилось внушительное.

Некоторые предложили:

— Настало время действовать: начнем!

— Мы готовы! — отозвались многие из собравшихся.

Масоны заговорили о своевременности революции.

Сальватор печально покачал головой.

— Довольно! — кричали самые горячие. — Разве большинство в Париже не означает большинства во Франции? Разве Париж не мозг, который обдумывает, принимает решение, действует? Итак, представился удобный случай, и Париж должен за него ухватиться, а провинция поддержит столицу.

— Несомненно, случай представился, — невесело заметил Сальватор — но поверьте, друзья, случай этот неудачный. Я смутно чувствую какую-то ловушку, в которую нас заманивают, и мы непременно в нее попадемся. Мой долг — предупредить вас. Вы славные и храбрые дровосеки; однако дерево, которое вы намерены свалить, еще не созрело для топора. Вы сейчас путаете кабинет министров с королем, как позднее перепутают, вероятно, короля с монархией. Вы воображаете, что, подрубая одно, вы уничтожаете другое. Заблуждение, друзья мои, глубокое заблуждение! Социальные революции не случайность, поверьте мне! Они происходят с той же математической точностью, что и вращение земного шара. Море выходит из берегов, лишь когда Бог говорит ему: "Сровняй горы и наполни долины". Это говорю вам я, и вы можете тем более мне верить, что я сам испытываю при этом огромное сожаление: еще не наступило время сметать монархию с лица земли. Ждите, наберитесь терпения, но воздержитесь от какого бы то ни было участия в том, что произойдет через несколько дней. Поступив вопреки моим советам, вы окажетесь не только жертвами, но и соучастниками того, что затевает правительство. Чего оно хочет? Понятия не имею. Но умоляю вас: что бы ни произошло, не подавайте своим вмешательством повода к несчастью.

Сальватор говорил с таким удрученным видом, что каждый опустил голову и замолчал.

Вот как вышло, что Сальватор ничуть не удивился утреннему сообщению г-на Жакаля: совет, который дал ему г-н Жакаль, сам Сальватор еще накануне подал своим товарищам.

Этим же обстоятельством объяснялся и тот факт, что Сальватор усмехался в сторонке, слушая, как толпа ругает кабинет министров и жалеет короля.

Тем временем стемнело и зажглись фонари.

Вдруг в толпе произошло невероятное движение, какое случается лишь во время приливов и народных волнений.

Все, что только могло, ожило, вздрогнуло, заколыхалось.

Причина этого волнения угадывалась без труда, знаем ее и мы. Из вечерних газет стало только что известно о результатах департаментских выборов.

Некоторые новости распространяются с поразительной быстротой.

Итак, толпа всколыхнулась.

Казалось, вместе с толпой качнулись и дома. Когда какой-то мальчишка крикнул: "Лампионы!" — вспыхнул свет в одном окне, потом в другом, третьем.

Праздничная иллюминация в городе — прекрасное зрелище, особенно хорош в такие минуты Париж: он похож на сказку, в которую превращаются китайские города во время знаменитого праздника фонарей. Но как бы живописно ни выглядела такая сцена, некоторые люди пугаются. То же произошло и с толпой буржуа, проходившей в этот вечер по улицам Сен-Дени, Сен-Мартен, а в особенности по некоторым прилегавшим улочкам. Примечательно, что, чем меньше улица, тем пышнее на ней иллюминация в дни народных празднеств.

Восемнадцатое ноября года 1827-го от Рождества Христова явилось одним из таких дней. Хотя окончательные результаты департаментских выборов еще были неизвестны, все знали о них уже достаточно для того, чтобы предаваться радости, о чем мы уже упоминали.

Стали загораться лампионы, и вскоре улицы Сен-Дени и Сен-Мартен напоминали две фосфоресцирующие реки.

В остальном все пока было спокойно. Очевидно, либералы в глубине души чувствовали волнение, но, благодаря советам Сальватора, все внешне выглядело совершенно безмятежно.

Тем не менее, самому хорошему празднику приходит конец, как гласит пословица, сам бы я не осмелился этого сказать.

Ожидания г-на Жакаля были обмануты: порядок везде царил такой, что невозможно было его поколебать.

На следующий день, то есть 19-го, газеты напечатали отчет о вчерашней иллюминации и сообщили, что вечером праздник продолжится, но на этот раз, по всей вероятности, иллюминацией будет охвачен весь город, так как ожидается всеобщий праздник.

Газеты кабинета министров, вынужденные признать собственное поражение, высказали это с горечью. Они поведали о неутешительном результате выборов, а также о том, как столица встретила эту губительную новость.

"Партия толпы торжествует, — писали они. — Горе отечеству! Революционная партия не замедлит показать, на что она способна".

Но Париж, кажется, не разделял уныния кабинета министров; горожане, как обычно, отправились по своим делам, и весь день им было спокойно, даже весело.

Однако позже положение изменилось.

Как и предсказывали либеральные газеты, вечером парижане сбросили рабочую одежду и облачились в праздничные наряды. Улицы Сен-Мартен, Сен-Дени и прилегающие к ним улочки осветились как по мановению волшебной палочки.

При виде этой сверкающей реки лампионов прокатился взрыв радости, который, очевидно, отозвался в сердцах министров подобно мрачному эху. Тысячи людей прогуливались, встречались, заговаривали, не будучи знакомыми, или пожимали руки, понимая друг друга без слов. Радость рвалась из груди каждого вместе с шумным дыханием; люди вдыхали первые порывы всеобщей свободы, и сдавленные легкие расправлялись.

Пока толпу не в чем было упрекнуть; это были добрые, порядочные люди, радующиеся свободе, но без умысла ею злоупотребить.

Кое-кто выкрикивал антиправительственные лозунги, но таких было немного. Протестовали в основном молчанием, а не криками. Спокойствие было более величественным, чем буря.

Вдруг какой-то человек выкрикнул из толпы:

— Покупайте ракеты и петарды, господа! Отпразднуем результаты выборов!

И все стали их покупать.

Сначала посматривали на них с опаской, не собираясь зажигать. Потом какой-то уличный мальчишка подошел к почтенному горожанину и, будто шутя, подбросил подожженный трут в тот самый карман, куда господин только что опустил пакет с петардами.

Петарды загорелись — раздался взрыв.

Это послужило сигналом.

С этой минуты со всех сторон затрещали петарды; тысячи ракет, будто падающие звезды, прочертили вечернее небо.

Буржуа в большинстве своем хотели разойтись. Но это оказалось нелегко, ведь толпа образовалась довольно плотная, к тому же в несколько мгновений положение вещей изменилось. Появились откуда-то дети, юноши, мужчины — все в лохмотьях, словно нарочно желавшие привлечь к себе внимание. Они выставляли на улицах, освещенных a giomo, свою нищету, которую обычно принято скрывать в самых глубоких потемках. Это был странный, непонятно откуда взявшийся отряд; стоило хорошенько приглядеться к этим людям, как становилось понятно, что они похожи если не числом, то очертаниями на тени, бродившие в окрестностях Почтовой улицы и Виноградного тупика, в нескольких шагах от Говорящего колодца, против таинственного дома: с его крыши, как помнят читатели, упал незадачливый Ветрогон.

В этом отряде натренированный глаз мог бы узнать возглавляемых Жибасье (хоть они и делали вид, что с ним незнакомы) славных агентов г-на Жакаля, которых мы уже имели честь представить нашим читателям под живописными прозвищами: Мотылек, Карманьоль, Овсюг и Стальной Волос.

Сальватор находился на своем посту на Железной улице. Он улыбался, как и накануне, узнавая всех этих людей: всех из них он мог назвать по именам.

По неизвестным нам, но, очевидно, важным причинам мятеж, который г-н Жакаль ожидал накануне и предсказывал, был отложен. Сальватор его ожидал, но, поскольку было спокойно, решил, что все было перенесено на следующий день. Однако, когда он увидел толпу оборванцев с раскрасневшимися физиономиями, с факелами в руках, пьяных, шатающихся, а во главе них — вожаков с физиономиями висельников, имена которых мы только что перечислили, ему стало ясно, что явились подстрекатели мятежа и с минуты на минуту начнется настоящий кровавый праздник.

Врезавшись в толпу зрителей, новые действующие лица разом стали выкрикивать противоречивые лозунги:

— Да здравствует Лафайет!

— Да здравствует император!

— Да здравствует Бенжамен Констан!

— Да здравствует Дюпон (из Эра)!

— Да здравствует Наполеон Второй!

— Да здравствует Республика!

Между другими призывами громче других раздавался тот, что уличные мальчишки 1848 года считали своей выдумкой, тогда как на самом деле лишь заимствовали старый:

— Лампионы! Лампионы!

Таков был основной мотив той мрачной симфонии.

Прогулка этих возмутителей спокойствия продолжалась около часу.

Но если в ответ на их патриотическое требование не горевшие до тех пор лампионы были зажжены, то другие, загоревшиеся раньше этих, погасли, так как запас масла в них истощился. Однако "лампионщиков" это отнюдь не устраивало.

Отряд подстрекателей увидел тонувший в темноте дом и, дико воя, потребовал от обитателей дома немедленно зажечь свет.

Крики сводились к определенным лозунгам. У каждой эпохи политических волнений они свои. Приведем те, что раздавались в 1827 году:

— Долой иезуитов!

— Долой святош!

— Долой чиновников!

— Долой сторонников Виллеля!

Ни один из квартиросъемщиков не подавал признаков жизни. Это молчание вывело подстрекателей из себя.

— Даже не отвечают! — вскричал один из них.

— Это оскорбление народа! — заметил другой.

— Патриотов оскорбляют! — крикнул третий.

— Смерть иезуитам! — взвыл четвертый.

— Смерть! Смерть! — фальцетом подхватили мальчишки.

И, словно этот крик был сигналом, все бунтовщики выхватили кто из карманов куртки, кто из карманов блузы, кто из карманов фартука камни всех форм и размеров и забросали ими окна безмолвного дома.

Через несколько минут там не осталось ни одного целого стекла.

Дом был, так сказать, пробит насквозь под хохот большинства присутствовавших, которые видели в происходившем лишь справедливое наказание для тех, кого называли в те времена дурными французами.

Мятеж начался.

Захватили дом; он оказался пустым.

В нем проводилась внутренняя отделка, потому он и был необитаем.

Настоящие мятежники вняли бы разуму: в отсутствие квартиросъемщиков невозможно осветить окна; но наши бунтовщики, или, вернее, бунтовщики г-на Жакаля, оказались, бесспорно, наивнее или наглее обычных мятежников. Увидев, что в доме нет ни мебели, ни людей, они так дико закричали, что оставшиеся на улице их товарищи взвыли:

— Месть! Наших братьев режут!

Читатели не хуже нас знают, что никто никого не резал.

Но это был предлог или, скорее, сигнал к захвату населенных домов, лампионы которых имели несчастье погаснуть.

К великой радости толпы лампионы зажглись снова.

В это время на улице Сен-Дени показались повозки: одни направлялись на рынок Убиенных Младенцев, другие возвращались с него.

Возчики совершенно справедливо удивились, когда увидели на этой обычно тихой улице в такой час огромную толпу людей — кричавших, певших, вопивших, рассыпавших во все стороны петарды.

Лошади, по-видимому, удивились еще больше возчиков. Нельзя сказать, что крики толпы пугают лошадей; но что удивляло, раздражало, останавливало четвероногих тварей, так это запах, вспышки и шум петард и ракет.

Лошадь зеленщика отнюдь не похожа на боевого коня или на стремительного скакуна Беллоны, как сказал бы аббат Делиль. Лошади зеленщиков остановились; их протяжное ржание слилось с криками толпы в бессвязный, нестройный концерт.

Возчики изо всех сил заработали кнутами, но, вместо того чтобы ехать вперед, лошади попятились назад.

— Они пойдут! — рычали одни.

— Не пойдут! — возражали другие.

— А я вам говорю, что пойдут, — закричал какой-то мальчишка, подсунув под хвост передней лошади петарду.

Лошадь взбрыкнула, заржала и рванула назад.

В толпе раздался гомерический хохот.

— Вы загромождаете общественную дорогу! — басом рявкнул Жибасье.

— Да это же господин Прюдом! — крикнул мальчишка.

Анри Монье только что создал ставший с тех пор весьма популярным этот тип французского буржуа.

— Вы мешаете проявлению всенародной радости! — прокричал Карманьоль, эхом вторя Жибасье.

— Во имя Бога Всемогущего, — забормотал Овсюг, которого сделала набожным связь с женщиной, сдававшей внаем стулья в церкви святого Сульпиция, — не противьтесь воле Провидения!

— Тысяча чертей! — проревел возчик, к которому были обращены эти слова. — Вы же видите, что я не могу проехать вперед. Лошадь не идет!

— Так подайте назад, брат мой, — предложил набожный Овсюг.

— Да не могу я двинуться ни назад, ни вперед! — вскричал возчик. — Вы же видите, что улица запружена народом.

— Тогда слезайте и распрягайте! — приказал Карманьоль.

— Да черт вас побери! — взвыл возчик. — Зачем же распрягать? От этого телега не поедет.

— Хватит болтать! — крикнул Жибасье — Прюдом басом, от которого мороз пробирал по коже.

Мигнув пол дюжине типов, казалось только и ждавших его знака, он бросился на неприветливого возчика и без особого труда свалил его наземь, а товарищи Жибасье распрягли лошадь с проворством профессионалов.

Другие бунтовщики последовали их примеру.

К чему нужны примеры, если им никто не будет следовать?

Итак, у этого примера нашлись последователи. Возчиков ссадили, лошадей распрягли.

Через десять минут уже была готова баррикада.

Это была первая настоящая баррикада со знаменитого дня 12 мая 1588 года.

Мы все знаем, что она оказалась не последней.

III
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЯТЕЖ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ

Когда улица была перегорожена, движение остановилось.

Среди скопившихся водовозов с бочками, ломовых подвод, дрог бросались в глаза похожие на армию скелетов огромные повозки зеленщиков, освободившиеся от груза.

Мальчишки, игравшие в кошки-мышки на развалинах дома неподалеку от улицы Гренета, услышали, что кто-то вздумал перегородить улицу, и решили внести свою лепту в великое строительство под названием баррикада, а, как известно, лучшие архитекторы в этом деле — именно уличные мальчишки.

Каждый из них ухватил то, что было под рукой, подходило по размеру и весу: одни взяли дверные косяки, другие — брусья, малыши растащили новый булыжник, сложенный по обеим сторонам улицы для ремонта дороги. Словом, под руку им попало, как бывает в подобных случаях, именно то, что необходимо для строительства надежной преграды, предшественницы наших современных баррикад.

Наблюдая за возведением этого монумента, толпа, затопившая сверху донизу всю улицу Сен-Дени, торжествующе грянула "ура". Можно было подумать, что на этом нагромождении дерева и камней будет воздвигнут храм свободы.

Было около десяти. Вот уже час, как баррикады вырастали со всех сторон. Подстрекательские крики неслись со всех сторон; разнообразные петарды, фейерверки вспыхивали прямо под носом у прохожих или залетали в разбитые окна домов к тем, кого обвиняли в равнодушии или неискренней радости по поводу этой патриотической манифестации.

Суматоха продолжалась три или четыре часа, беспорядки достигли крайней степени, однако ни один полицейский так и не появился, ни один жандарм не замаячил вдали.

Мы уже приводили одну пословицу. Не желая злоупотребить народной мудростью, скажем все-таки: кот — из дому, мыши — в пляс.

Именно этим и занималась толпа.

Люди вставали в круг и отплясывали под песни, в той или иной степени запрещенные со времен Революции.

Каждый занимался чем хотел: одни пели, другие танцевали, третьи строили баррикады, четвертые грабили себе подобных — все выбирали себе занятие в соответствии со своими наклонностями, инстинктом, фантазией, когда неожиданно, к величайшему изумлению толпы, собиравшейся, вероятно, всю ночь отдаваться невинным удовольствиям, все увидели, как со стороны улицы Гренета, словно из-под земли, вырос отряд жандармерии.

Но жандарм по природе своей безопасен, он друг толпы, покровитель уличного мальчишки, с которым может порой даже поболтать.

И вот когда собравшиеся увидели этих безобидных солдат, они затянули известную песню:

Послушайте, кто хочет:

Один жандарм хохочет,

А прочие хохочут Над тем, что он хохочет.

Жандармы в самом деле рассмеялись.

Но сквозь смех они по-отечески предупредили толпу, предложив всем разойтись по домам и не шуметь.

До сих пор все шло хорошо, и толпа, возможно, последовала бы этому доброму совету, как вдруг с улицы Сен-Дени в сопровождавшем жандармов хоре стали раздаваться сольные оскорбления.

К оскорблениям прибавилось сначала несколько камней, потом — целый шквал их.

Но можно подумать, что именно об этих солдатах мой собрат Скриб изрек ставшие крылатыми слова:

Ведь старый воин все сносить умеет И не роптать.

Жандармы все снесли и роптать не стали.

Они невозмутимо приблизились к баррикадам и стали разбирать их одну за другой.

До сих пор все было как обычно, то есть ничего особенно опасного не произошло. Но если нашим читателям угодно будет взглянуть на угол Железной улицы, они увидят, что это спокойное положение грозило вот-вот усложниться.

Один из самых старательных строителей баррикады на улице Сен-Дени против улицы Гренета был наш друг Жан Бык.

В числе тех, кто распрягал лошадей, было тоже несколько наших знакомых.

Бунтовщиками оказались наши старые друзья: Кирпич, Туссен-Лувертюр и папаша Фрикасе.

На некотором расстоянии от них действовал в одиночку малыш Фафиу.

Каждый старался как мог, и, по мнению знатоков, баррикада удалась на славу.

Итак, со своего места на Железной улице Сальватор снисходительно наблюдал за описанными нами сценами; он уже собирался уходить, опечаленный жалкой ролью, которую играли несчастные простаки, одураченные злосчастными призывами "Да здравствует свобода!", но случайно увидел Жана Быка и его друзей, укрепляющих свою баррикаду.

Он пошел к плотнику и, взяв его за рукав, тихо окликнул:

— Жан!

— Господин Сальватор! — обрадовался плотник.

— Молчи, — приказал тот, — и следуй за мной.

— Мне кажется, господин Сальватор, что, если дело у вас ко мне не срочное, лучше бы поговорить в другой раз.

— То, что я тебе хочу сказать, не терпит отлагательства. Ступай за мной не мешкая.

Сальватор увлек за собой Жана Быка, к огромному сожалению последнего, судя по тоскливому взгляду, каким тот окидывал баррикаду, потребовавшую стольких его трудов, а теперь его так решительно заставляют покинуть ее!

— Жан! — начал Сальватор, когда они отошли шагов на тридцать от баррикады. — Я тебе когда-нибудь давал плохие советы?

— Нет, господин Сальватор! Однако…

— Ты мне доверяешь?

— Еще бы, господин Сальватор, но…

— Ты полагаешь, я могу предложить тебе что-нибудь плохое?

— Да нет, что вы, господин Сальватор! Просто…

— Тогда немедленно ступай домой.

— Это невозможно, господин Сальватор.

— Почему?

— Потому что мы решились.

— Решились на что?

— Покончить с иезуитами и длиннорясыми!

— Ты пьян, Жан?

— Богом клянусь, господин Сальватор, за целый день я капли в рот не брал!

— Значит, вот почему ты несешь вздор?

— Если бы я посмел, — сказал Жан Бык, — я признался бы вам кое в чем, господин Сальватор.

— Слушаю тебя!

— Меня мучает жажда!

— Тем лучше!

— Как это лучше?! И это говорите мне вы?

— Идем-ка со мной!

Сальватор взял плотника за плечо и подтолкнул ко входу в кабачок. Там он усадил его на стул и сам сел напротив.

Он спросил бутылку вина, и плотник осушил ее в одно мгновение.

Сальватор следил за ним с неподдельным интересом любителя естественной истории.

— Послушай, Жан, — продолжал комиссионер, — ты добрый, славный, честный малый, что доказал не раз. Поверь: тебе лучше оставить на время в покое иезуитов и длиннорясых.

— Но, господин Сальватор, ведь мы переживаем революцию! — возразил плотник.

— Эволюцию, хочешь ты сказать, мой бедный друг, и ничего больше, — заметил Сальватор. — Да, ты можешь наделать много шуму, но, поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет. Кто тебя привел сюда в такое время, когда ты должен был бы спать? Говори откровенно!

— Фифина! Сам-то я сюда не собирался, — признался Жан Бык.

— Что она тебе сказала?

— "Пойдем поглядим на иллюминацию!"

— И все? — настаивал Сальватор.

— Она прибавила: "Возможно, там будет шум, мы славно повеселимся!"

— Нуда! И ты, мирный человек, относительно богатый, потому что генерал Лебастар де Премон назначил тебе тысячу двести ливров ренты, ты, любитель полежать после трудового дня, вдруг решил поразвлечься и пошуметь, вместо того чтобы слушать шум из окна собственного дома!.. А как Фифина узнала о том, что здесь произойдет?

— Она встретила господина, который ей сказал: "Нынче на улице Сен-Дени будет жарко, приводи своего мужа!"

— Кто этот господин?

— Она его не знает.

— Зато я знаю!

— Как знаете?! Стало быть, вы его видели?

— Мне ни к чему видеть полицейского, я его нюхом чую!

— Вы думаете, это был шпик? — вскричал Жан Бык и сердито нахмурил брови, будто хотел сказать: "Жаль, что я раньше этого не знал, уж я бы пробил ему башку!"

— Существует в правосудии такое правило, дорогой Жан Бык; оно гласит: "Non bis in idem".

— Что это значит?

— Дважды одного человека не наказывают.

— А я его уже наказал? — удивился Жан Бык.

— Да, друг мой: ты едва его не задушил однажды ночью на бульваре Инвалидов, только и всего.

— Неужели вы думаете, что это Жибасье? — вскричал плотник.

— Более чем вероятно, мой бедный друг.

— Тот самый, про которого все в квартале говорят, что он строит Фифине глазки? О, пусть только попадется!

И Жан Бык кулаком с голову ребенка погрозил небу, где Жибасье, конечно, не было.

— Речь сейчас не о нем, а о тебе, — сказал Сальватор. — Раз ты имел глупость сюда явиться, тебе хотя бы должно хватить ума убраться отсюда по-хорошему, а если останешься еще хоть на полчаса, тебя убьют как собаку.

— Ну, уж я дорого продам свою жизнь! — сердито крикнул плотник.

— Лучше отдать ее за правое дело, — решительно сказал Сальватор.

— А разве сегодня вечером мы воюем не за правое дело? — удивленно спросил Жан Бык.

— Сегодня вечером все затеяла полиция, а ты, сам того не подозревая, воюешь за правительство.

— Фу! — бросил Жан Бык.

Немного подумав, он прибавил:

— А ведь я тут с друзьями!

— С какими друзьями? — спросил Сальватор, узнавший в толпе лишь силача-плотника.

— Да как же! Здесь и Кирпич, и Туссен-Лувертюр, и папаша Фрикасе, и другие.

Шут Фафиу, к которому плотник по-прежнему ревновал свою Фифину, входил в эти "другие".

— И всех их привел ты?

— Черт возьми! Когда мне сказали, что здесь будет жарко, я собрал всех своих.

— Хорошо! Сейчас ты выпьешь еще одну бутылку и вернешься на баррикаду.

Сальватор знаком приказал принести другую бутылку; Жан Бык осушил ее и встал.

— Да, — сказал он, — я вернусь на баррикаду и крикну: "Долой полицейских! Смерть шпикам!"

— И не думай это делать, несчастный!

— А зачем же мне еще оставаться на баррикаде, если я не буду ни драться, ни кричать?

— А вот зачем. Ты шепнешь Кирпичу, Туссену, папаше Фрикасе и даже шуту Фафиу, что я им приказываю не только сохранять спокойствие, но и предупредить остальных, что все вы попали в ловушку и, если не разойдетесь, в вас через полчаса начнут стрелять.

— Возможно ли, господин Сальватор?! — вскричал возмущенный плотник. — Стрелять в безоружных!

— Это лишний раз доказывает, глупец ты этакий, что вы здесь не для того, чтобы совершать революцию, раз у вас нет оружия.

— Верно! — согласился Жан Бык.

— В таком случае иди и предупреди их! — вставая, повторил Сальватор.

Они уже были на пороге кабачка, когда появился отряд жандармерии.

— Жандармы!.. Долой жандармов! — во всю мочь взревел Жан Бык.

— Да замолчи ты! — приказал Сальватор, сдавив ему запястье. — Скорее на баррикаду — пусть все немедленно расходятся!

Жан Бык упрашивать себя не заставил: он врезался в толпу и стал пробираться к баррикаде, где его друзья кричали изо всех сил:

— Да здравствует свобода! Долой жандармов!

Так же невозмутимо, как они выслушивали оскорбления и встречали град камней, жандармы двинулись на баррикаду.

Постепенно бунтовщики стали отступать, и оказалось, что плотнику некого уговаривать.

Но у баррикады есть нечто общее с хвостом змеи: она восстанавливается, как только ее отсекают.

Опрокинув первую баррикаду, жандармы двинулись дальше по улице Сен-Дени и развалили другую баррикаду, а в это время друзья Жана Быка восстановили первую.

Нетрудно себе представить, с каким воодушевлением встретила толпа и разрушение, и восстановление этих сооружений.

Эти сцены, все значение которых читатели, без сомнения, уже поняли, у толпы в то время вызывали только смех.

Но вот в начале и в конце улицы Сен-Дени, то есть со стороны Бульваров и площади Шатле, показались еще два отряда жандармов; они имели столь грозный вид, что при виде их крики и смех постепенно стихли: стало понятно, что эти-то не позволят над собой посмеяться, как их товарищи.

Наступило минутное замешательство. Толпа и военные смотрели друг на друга. У жандармов были хмурые лица. Все ждали, что будет дальше.

Наконец какой-то человек, посмелее других, а скорее всего — переодетый полицейский, крикнул страшным голосом:

— Долой жандармов!

Этот крик прозвучал среди всеобщего молчания подобно удару грома.

И, подобно удару грома, он возвестил о начале бури.

Толпа словно только и ждала этого крика: она подхватила его и, переходя от слов к делу, бросилась навстречу жандармам и заставила их постепенно, шаг за шагом отступать от рынка Убиенных Младенцев к Шатле, от Шатле — к мосту Менял, а с моста — к префектуре полиции.

Но, пока бунтовщики теснили жандармов, явившихся с площади Шатле, еще больший отряд пеших и конных жандармов, вышедших со стороны бульваров, молча растянулся вдоль всей улицы, спокойно опрокидывая по мере продвижения все живые и неживые препятствия, встречавшиеся на его пути, не обращая внимания на свист и камни; дойдя до рынка Убиенных Младенцев, отряд остановился и занял позиции.

Однако за спиной у жандармов, напротив проезда Гран-Сер, восставшие снова взялись за баррикаду, только более широкую и надежную, чем прежняя.

Ко всеобщему удивлению, никого не взволновали эти действия. Издали за строительством баррикады безучастно наблюдали жандармы, будто обратившиеся в камень.

Неожиданно со стороны набережной выдвинулся еще один отряд, не оставлявший сомнений во враждебных намерениях. Отряд состоял из королевских гвардейцев и войсковых частей.

Командовал ими всадник в полковничьих эполетах.

Что должно было произойти? Об этом нетрудно было догадаться, глядя на полковника, приказывавшего раздать своим людям патроны и зарядить ружья.

Даже самые недоверчивые могли убедиться, что готовится нечто, мягко выражаясь, подозрительное под предводительством этого полковника, прятавшего лицо под надвинутой по самые глаза шляпой: глухим и угрожающим голосом он приказал подчиненным построиться в три колонны, пустил вперед комиссара полиции и приказал двигаться на баррикады, поднявшиеся на улице Сен-Дени, в проезде Гран-Сер и у церкви святого Лё.

Свистом, проклятиями, камнями, как и раньше, была встречена колонна, двинувшаяся на баррикаду со стороны проезда Гран-Сер.

Колонна двигалась, сомкнув ряды, решительно, непреклонно, и Сальватор оглянулся в надежде увидеть знакомых и посоветовать им спасаться.

Но, вместо дружеских лиц, он заметил на углу улицы насмешливую физиономию человека, который завернулся в плащ и наблюдал за происходившими событиями с не меньшим интересом, чем сам Сальватор.

Он вздрогнул, узнав г-на Жакаля, любовавшегося творением своих рук.

Их взгляды встретились.

— А! Это вы, господин Сальватор! — воскликнул полицейский.

— Как видите, сударь! — холодно отозвался тот.

Однако г-н Жакаль словно и не заметил его холодности.

— Клянусь, я счастлив вас встретить и еще раз доказать, что подал вам вчера утром дружеский совет.

— Я и сам начинаю в этом убеждаться, — заметил Сальватор.

— Очень скоро вы получите полную уверенность, а пока взгляните вон на тех людей.

— Королевских гвардейцев и солдат? Вижу.

— А кто ими командует?

— Полковник.

— Я хочу сказать, вы знаете этого полковника?

— Ба! — удивился Сальватор. — Я не верю своим глазам.

— Кто же это, по-вашему?

— Полковник Рапт?

— Он самый.

— Вернулся на военную службу?

— На один вечер.

— Ах, да, его же так и не избрали депутатом!..

— И хочет стать пэром!

— Значит, он выполняет особое задание?

— Вот именно, особое!

— И что он намерен делать?

— Что он сделает?

— Именно это я хочу знать.

— Приблизившись к баррикаде, он, не дрогнув, просто, спокойно произнесет одно-единственное слово из пяти букв — "Огонь!", и триста ружей послушно ответят на его приказ.

— Я должен это увидеть собственными глазами, — сказал Сальватор. — Надеюсь, хоть это поможет мне его возненавидеть.

— А до сих пор вы его?..

— Только презирал.

— Следите за ним. Только лучше держитесь позади него!

Сальватор последовал совету г-на Жакаля. Он увидел, как граф Рапт подъехал к баррикаде и ледяным ровным голосом, даже и не подумав сделать три положенные предупреждения, произнес страшное слово:

— Огонь!

Назад: XXXIV ТРИО ЛИЦЕМЕРОВ

Дальше: IV СНОВА БУНТ!