Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 33. Сальватор. Части 3,4
Назад: XXIV ДИПЛОМАТИЯ СЛУЧАЯ
Дальше: XXXIV СЛАВА МУЖЕСТВУ НЕСЧАСТЛИВЫХ!
XXIX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОЖА КАМИЛЛ ДЕ РОЗАН ВЫБИРАЕТ ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО МЕСТИ ЗА ПОРУГАННУЮ ЧЕСТЬ
Наши читатели, возможно, не забыли, что сказала г-жа Камилл де Розан мужу, предоставляя ему неделю на сборы.
Напомним последнюю ее фразу, которая может служить эпиграфом к настоящей главе, а также и к следующей: "Неделя? Хорошо, — решительно заявила креолка, — пусть будет неделя. Но если через неделю мы не уедем, Камилл, — прибавила она, бросив взгляд на ящик, в котором лежали кинжал и пистолеты, — то на следующий день, ты, она и я предстанем перед Богом и ответим за свои действия. Это так же верно, как то, что я приняла решение еще до того, как ты сюда вошел".
На следующий день после того, как эти слова были сказаны, Камилл получил во время своего разговора с Сальватором послание от мадемуазель Сюзанны де Вальженез, в котором, в частности, говорилось:
"… Он дает мне миллион… Поскорее соберите вещи: мы отправимся сначала в Гавр; выезжаем завтра в три часа".
Лакею, доставившему письмо, Камилл ответил: "Хорошо", затем разорвал записку и бросил клочки в камин, после чего вышел.
Сейчас же вслед за тем одна из портьер в гостиной поднялась, и в комнату стремительно вошла г-жа де Розан.
Она направилась прямо к камину и собрала обрывки письма.
Тщательно осмотрев золу в камине и убедившись в том, что там ничего не осталось, г-жа де Розан снова приподняла портьеру и вернулась к себе в спальню.
Спустя пять минут она сложила письмо из клочков и прочла его.
По ее щекам скатились две слезы, но то были слезы стыда, а не огорчения. Ее обманули!
Она посидела некоторое время в кресле, закрыв лицо руками, плача и мучительно соображая, что предпринять.
Потом, решительно поднявшись, г-жа де Розан стала ходить взад и вперед по гостиной, судорожно сцепив руки и нахмурившись. Время от времени она останавливалась и проводила рукой по лбу, словно собираясь с мыслями.
После нескольких минут этого лихорадочного хождения креолка остановилась и оперлась об угол камина, утомленная, но не сломленная.
— Они не уедут! Скорее я брошусь под колеса их экипажа! — вскричала она и позвонила камеристке.
Та появилась на пороге и спросила:
— Что угодно госпоже?
— Что мне угодно? — удивилась креолка. — Да ничего! Почему вы спрашиваете?
— Разве госпожа не звонила?
— Ах, да, звонила, но не помню зачем.
— Госпожа не заболела? — спросила камеристка, поразившись тому, до чего бледна хозяйка.
— Да нет, я не больна, — порывисто отвечала г-жа де Розан. — Я никогда еще так хорошо себя не чувствовала.
— Если я не нужна госпоже, — продолжала камеристка, — я могу удалиться.
— Нет, вы мне не нужны. То есть… Погодите-ка… Да, я хочу кое о чем вас спросить. Вы родом из Нормандии?
— Да, госпожа.
— Из какого города?
— Из Руана.
— Это далеко от Парижа?
— Около тридцати льё.
— А от Гавра?
— Почти столько же.
— Хорошо, можете идти.
"Зачем мешать их отъезду? — вдруг подумала креолка. — Разве у меня есть неоспоримое доказательство его неверности или предательства, кроме тех, что у меня на сердце? Мне нужно более неопровержимое, материальное доказательство! Где его взять? Сказать ему: "Я все знаю. Завтра ты уезжаешь с ней! Не уезжай или берегись!" А он все будет отрицать, как раньше! Пойти к этой Сюзанне и сказать: "Вы подлое создание, вы отнимаете у меня мужа!" А она посмеется надо мной, расскажет ему о моем приходе, то-то они повеселятся вдвоем! Камилл станет надо мной потешаться?!. В чем же секрет этого чудовища? Как она заставила так сильно и скоро себя полюбить? В чем ее обаяние? Разве она так же молода, смугла, хороша, как я?"
Продолжая над этим размышлять, креолка подошла к псине и долго в него смотрелась, желая себя убедить в том, что страдание не умалило ее красоты и она вполне могла соперничать с мадемуазель Сюзанной де Вальженез.
Но вот из ее глаз снова брызнули слезы.
— Нет! — громко зарыдала она. — Никогда мне не понять, как он мог полюбить эту женщину!.. Что же делать? Попытаться увезти его силой, так он убежит с дороги, и они снова встретятся! Но даже если он согласится поехать со мной, не увезу ли я лишь труп моего прошлого, силой удерживаемый призрак нашей любви? А Камилл вернется сегодня вечером, порхающий, как всегда беззаботный. Поцелует меня в лоб, как это было каждый вечер. О предатель, лживый и трусливый Камилл! Нет, я не позову тебя за собой. Я сама буду следовать за тобой тенью до тех пор, пока не получу доказательства твоего преступления! Перестань колотиться, мое сердце, час расплаты еще не наступил.
С этими словами молодая женщина поспешно вытерла слезы и стала обдумывать план мести.
Не будем ей мешать, пусть подумает до вечера, мы же вернемся к ней вместе с Камиллом. Вот он, розовощекий и беззаботный, как она говорила, впорхнул к ней в спальню.
Когда он вошел, она, как и накануне, стояла посреди комнаты. Поцеловав ее в лоб, он задал тот же вопрос:
— Как?! Ты еще не ложилась, дорогая? Да ведь уже час ночи, прелесть моя!
— Какое это имеет значение? — холодно отозвалась г-жа де Розан.
— Для меня это имеет значение, любовь моя, — продолжал Камилл подчеркнуто ласково. — Через неделю нам предстоит долгое и утомительное путешествие, тебе понадобятся все твои силы.
— Кто знает, будет ли это путешествие долгим? — вполголоса возразила креолка, словно размышляя вслух.
— Да я знаю! — воскликнул Камилл, не догадываясь о том, что хотела сказать жена. — Ведь я несколько раз переезжал из Парижа в Луизиану, да и ты однажды проделала вместе со мной этот путь и, должно быть, не забыла, как он труден.
— Мы любили тогда друг друга, Камилл! — с горькой усмешкой проговорила креолка. — Вот почему путешествие показалось мне недолгим.
— Я постараюсь, чтобы на сей раз путь тебе показался еще короче! — галантно произнес Камилл, снова целуя жену в лоб. — А пока доброй ночи, девочка моя! Я целый день занимался покупками и просто валюсь с ног.
— Прощай, Камилл, — холодно отозвалась г-жа де Розан.
Американский джентльмен удалился в свои апартаменты, не заметив ни смущения, ни бледности жены.
На следующее утро креолка в сопровождении камеристки села в наемный экипаж и приказала отвезти себя к одному из книготорговцев Пале-Рояля, где купила почтовый справочник.
Затем она снова села в карету и на вопрос кучера, куда ее везти, приказала:
— К каретнику.
Кучер хлестнул лошадей и повез ее на улицу Пепиньер.
— Сударь! — обратилась креолка к каретнику. — Мне нужна дорожная коляска.
— У меня их здесь много, — отвечал тот. — Угодно ли госпоже взглянуть?
— Ни к чему, сударь, я полагаюсь на ваш выбор.
— Какого цвета желаете коляску?
— Все равно.
— На сколько человек?
— На двоих.
— Госпоже угодно иметь экипаж покрепче?
— Это не имеет значения.
— Путь предстоит дальний?
— Нет: шестьдесят льё.
— Может быть, госпожа торопится прибыть к месту назначения?
— Да, очень тороплюсь, — ответила креолка.
— Тогда вам нужна легкая коляска, — продолжал торговец, — у меня как раз есть то, что вам подойдет.
— Хорошо. А где взять лошадей?
— На почтовой станции, сударыня, — сказал каретник, усмехнувшись про себя вопросу г-жи де Розан.
— Вы можете за ними послать?
— Да, сударыня.
— И доставить запряженный экипаж к моему дому?
— Разумеется, сударыня. К которому часу прикажете. подать?
Тут г-жа де Розан на минуту задумалась. Свидание или, вернее, отъезд Сюзанны и Камилла, было назначено на три часа. Надо было выехать спустя час или хотя бы через полчаса после них.
— В половине четвертого, — приказала она, передавая каретнику свою карточку.
Она пошла было прочь, когда тот ее окликнул:
— Надо бы уладить еще один вопрос.
— Какой? — удивилась креолка.
— Сторговаться бы надо! — расхохотался торговец.
— Я не намерена с вами торговаться, господин каретник, — возразила гордая креолка, доставая из кармана бумажник. — Сколько я вам должна?
— Две тысячи франков, — ответил каретник. — Будьте уверены: вы получите отличную коляску — элегантную, легкую и надежную. В такой коляске вы сможете ехать на край света.
— Возьмите, сколько нужно, — предложила креолка, протягивая бумажник.
Торговец взял два тысячефранковых билета и стал униженно кланяться, как свойственно всем торговцам, одурачившим покупателя.
— Ровно в половине четвертого, — выходя от каретника, предупредила креолка.
— Ровно в половине четвертого, — повторил каретник, поклонившись до самой земли.
Вернувшись домой, г-жа де Розан застала Камилла: он ожидал ее к обеду.
— Ходила за покупками, милая? — целуя ее, спросил он.
— Да, — ответила креолка.
— Для нашего путешествия?
— Для нашего путешествия, — подтвердила она.
За обедом Камилл острил и, развлекая жену, употребил все "хлопушки", имевшиеся в его арсенале. Креолка пыталась улыбнуться, но при этом дважды или трижды судорожно схватилась за столовый нож, глядя на мужа. Тот ничего не замечал.
После обеда — было около половины третьего — Камилл вдруг встал и сказал:
— Поеду-ка в Булонский лес!
— К ужину не вернешься? — спросила г-жа де Розан.
— Мы поздно обедали, — заметил Камилл. — Но если хочешь, дорогая, мы поужинаем вместе, только попозже. И сделаем это в твоей спальне, — прибавил он вкрадчиво, — пусть это будет воспоминанием о прекрасных ночах в Луизиане.
— Хорошо, Камилл, поужинаем попозже, — мрачно повторила креолка.
— До вечера, любовь моя! — попрощался креол; поцелуй его впервые за последние недели был так горяч и продолжителен, что г-жа де Розан невольно вздрогнула.
Женщина редко ошибается относительно истинного значения поцелуя. Госпожа де Розан вообразила на мгновение, что еще любима, и испытала дикую радость: он умрет, оплакивая ее!
Она вернулась к себе в спальню, побросала кое-какие вещи в сумку, потом достала из ящика пистолеты и кинжал.
— О Камилл, Камилл! — глухо пробормотала она, поглядывая на кинжал; в глазах ее, казалось, сверкали молнии. — В меня вселился дух мести, и уже некогда укоротить ему крылья! Если бы я и захотела тебя спасти — слишком поздно! Голос, повелевающий мне: "Нанеси удар!" — через несколько часов скажет тебе: "Искупи свою вину!" О Камилл! Я так тебя любила и еще люблю! Но, увы, более сильная воля, чем моя, повелевает мне за себя отомстить! Сам знаешь, я тебя предупреждала и хотела защитить от своего справедливого гнева! Я говорила тебе: "Уедем! Вернемся под родные небеса! У первого же придорожного дерева мы вновь обретем нашу цветущую любовь!" — но ты не захотел ничего слушать, ты решил от меня сбежать, обманув меня. О Камилл! Камилл! Это я должна была зваться Камиллой, потому что чувствую, как закипает в моих венах кровь при мысли о мести, и, как римская Камилла, я проклинаю с любовью в душе!
В эту минуту вошла камеристка и доложила, что к отъезду все готово.
— Хорошо, — коротко отозвалась креолка, вкладывая кинжал в ножны и пряча его в карман.
Она сложила на груди руки и взмолилась:
— Господь Всемогущий, дай мне силы довести мою месть до конца!
Она завернулась в широкий плащ и, обратившись к камеристке, уронила единственное слово:
— Едем!
Креолка решительно прошлась по комнатам, окинув прощальным взглядом мебель, картины и разнообразные предметы — свидетелей первых и последних часов ее любви.
Она сбежала по лестнице и очутилась во дворе, где били копытами лошади, запряженные в почтовую карету.
— Тройные прогонные, если поедете в три раза быстрее, — садясь в коляску, пообещала она форейтору.
Карета вылетела из главных ворот особняка: форейтор хотел честно заработать свои деньги.
Не станем рассказывать о путевых впечатлениях креолки. Находясь во власти неизбывной тоски, она не замечала ни крыш домов, ни церковных колоколен, ни придорожных деревьев. Ее взгляд был обращен внутрь, и она видела, как кровь по капле сочится из ее израненной души. Всю дорогу креолка заливалась слезами.
В шесть часов она нагнала карету с беглецами и почти в одно время с ними прибыла среди ночи в Гавр. От их форейтора она узнала, что они остановились в "Королевской гостинице", на набережной.
— В "Королевскую гостиницу"! — приказала она своему форейтору.
Через десять минут она устроилась в одной из комнат отеля. В следующей главе мы расскажем о том, что она увидела и услышала.
XXX
ЧТО МОЖНО УЗНАТЬ, ПОДСЛУШИВАЯ ПОД ДВЕРЬЮ
— Дайте госпоже десятый номер! — приказала горничной хозяйка гостиницы.
Десятый номер был расположен посреди второго этажа.
Горничная помогла г-же де Розан расположиться в комнатах. Она собиралась уйти, когда креолка знаком приказала ей задержаться.
Горничная послушно вернулась к креолке.
— Сколько вы получаете в год, служа в этой гостинице? — спросила г-жа де Розан.
Горничная не ожидала такого вопроса. Она не знала, что сказать. Вероятно, она вообразила, что молодая и богатая иностранка собирается взять ее к себе на службу. Она поступила, как каретник, то есть приготовилась удвоить сумму.
Вот почему на мгновение установилась тишина.
— Вы понимаете мой вопрос? — в нетерпении продолжала г-жа де Розан. — Я спрашиваю, сколько вы здесь получаете.
— Пятьсот франков, — ответила горничная, — не считая чаевых. Кроме того, у меня бесплатные стол, квартира и стирка.
— Это меня не интересует, — отозвалась креолка; как все люди, занятые какой-нибудь мыслью, она не обращала ни малейшего внимания на озабоченность горничной. — Хотите заработать пятьсот франков в несколько минут?
— Пятьсот франков в несколько минут? — недоверчиво переспросила та.
— Ну да, — подтвердила г-жа де Розан.
— Что же мне надлежит сделать, чтобы так скоро заработать огромные деньги? — спросила горничная.
— Нечто очень нехитрое, мадемуазель. Двадцать минут, самое большее — полчаса тому назад в гостиницу прибыли двое путешественников.
— Да, госпожа.
— Молодой человек и молодая дама, не так ли?
— Муж и жена; да, госпожа.
— Муж и жена!.. — сквозь зубы процедила креолка. — Где их поселили?
— В конце коридора, двадцать третий номер.
— Есть ли комната, смежная с их спальней?
— Да, но она занята.
— Мне нужна эта комната, мадемуазель.
— Это же невозможно, госпожа!
— Почему?
— Ее занимает один коммерсант. Ему всегда оставляют эту комнату. Он к ней привык и не согласится переехать.
— А надо сделать так, чтобы он ее освободил! Придумайте что-нибудь. Если поможете мне получить комнату, эти двадцать пять луидоров ваши.
Креолка достала из кошелька двадцать пять луидоров и показала их служанке.
Та покраснела от алчности и задумалась.
— Ну что? — начиная терять терпение, спросила г-жа де Розан.
— Возможно, есть средство все уладить, госпожа.
— Скорее, скорее говорите, какое? Ну?!
— Этот коммерсант нанимает каждую субботу в пять часов утра почтовую карету до Парижа и возвращается только в понедельник.
— Сегодня как раз суббота, — заметила г-жа де Розан, — ведь уже час ночи.
— Да, но я не знаю, записался ли он в книге дежурного, чтобы его разбудили.
— Сходите узнайте.
Горничная вышла и через несколько минут вернулась снова.
— Записался, госпожа, — обрадованно доложила она.
— Значит, в пять я смогу занять его комнату?
— Даже в половине пятого. Ему ведь еще нужно время, чтобы дойти до почтовой станции.
— Хорошо! Вот вам десять луидоров задатка. Ступайте.
— Госпоже больше ничего не нужно?
— Нет, ничего, спасибо.
— Если госпожа голодна, пусть только прикажет: господин и дама только что заказали ужин, и вам подадут в одно время с ними, ждать не придется.
— Я не хочу есть.
— Тогда я вам постелю.
— Постелите, если хотите, но я не буду ложиться.
— Как вам угодно, — проговорила горничная и удалилась.
Кому доводилось видеть, как мечется в тесной клетке Ботанического сада разъяренная львица, разлученная с самцом и детенышами, тот может себе вообразить возбужденное состояние, в котором г-жа де Розан провела время от ухода горничной до назначенного часа.
В четверть пятого до ее слуха донесся из коридора шум: дежурный стучался в дверь коммерсанта.
Четверть часа спустя г-жа де Розан услышала, как он прошел мимо, ибо прижималась ухом к замочной скважине.
Вслед за тем донеслись торопливые шаги горничной; девушка остановилась перед дверью г-жи де Розан.
— Комната свободна, госпожа, — доложила она.
— Проводите меня.
— Прошу следовать за мной.
Горничная пошла вперед.
Креолка следовала за ней по извилистому коридору вплоть до номера 22.
— Здесь, госпожа, — сказала служанка достаточно громко для того, кто не спал или дремал.
— Потише, мадемуазель, — угрожающе проговорила креолка.
Спеша отделаться от девушки, она прибавила:
— Вот пятнадцать луидоров, которые я вам должна. Оставьте меня одну.
Горничная протянула руку и получила деньги. Она обратила внимание на необычайную бледность постоялицы и нездоровый блеск ее глаз.
"A-а, вот оно что, — подумала девушка. — Этой женщине молодой человек из двадцать третьего номера назначил свидание. И пока его жена спит или будет отсутствовать, он навестит эту даму".
— Доброй ночи, госпожа, — насмешливо ухмыльнулась она, как умеет это делать прислуга, и удалилась.
Как только горничная вышла, г-жа де Розан окинула комнату взглядом.
Это была обычная комната, какие встретишь на любом постоялом дворе.
Как правило, все они выходят в один коридор, сообщаются друг с другом и их разделяет лишь запирающаяся дверь. Они следуют одна за другой и соединены, словно бусины четок; г-жа де Розан с первого взгляда определила, что это именно такая комната, и очень обрадовалась.
Справа находилась дверь, что вела в номер 21, слева — в номер 23, то есть в комнату, которую занимали Камилл и Сюзанна.
Креолка поспешила к этой двери и приникла ухом к замочной скважине.
Беглецы еще не ложились, они только заканчивали ужин, поданный не так скоро, как пообещала горничная; кроме того, они намеренно тянули время, обмениваясь шаловливыми речами, что так свойственно влюбленным, когда они вдвоем за столом.
Оживленный разговор был в самом разгаре.
— Ты правду говоришь, Камилл? — спрашивала Сюзанна де Вальженез.
— Я никогда не лгу женщинам, — отвечал Камилл.
— Не считая жены?
— Причина была уважительная, — рассмеялся Камилл.
Слова его сопровождались долгими и звонкими поцелуями, отчего г-жа де Розан задрожала всем телом.
— А если ты вздумаешь меня тоже обмануть под благовидным предлогом? — заметила Сюзанна.
— Обмануть тебя? Это же совсем другое дело. У меня нет оснований тебе изменять.
— Почему?
— Потому что мы не женаты.
— Да, однако ты сто раз мне говорил, что женишься на мне, если овдовеешь.
— Говорил.
— Значит, как только я выйду за тебя замуж, ты начнешь меня обманывать?
— Вполне вероятно, дитя мое.
— Камилл, ты невозможен!
— Кому ты это говоришь!
— Ты уже сделал одну женщину несчастной и послужил причиной смерти одного мужчины.
Камилл нахмурился.
— Молчи! Тебе меньше, чем кому-нибудь другому, следует говорить о Кармелите.
— Напротив, Камилл, я хочу об этом говорить и говорю.
Ведь это твое уязвимое место. Что бы ты ни делал, что бы ни говорил, у тебя в душе остались сожаление и даже угрызения совести. Это лишний раз доказывает, что твое сердце не так уж надежно защищено, как ты хочешь показать.
— Замолчи, Сюзанна! Если то, что ты говоришь, правда, если имена, которые ты произносишь, причиняют мне боль, зачем их произносить и делать мне больно? У нас любовь или поединок? Мы сражаемся или любим друг друга? Нет, мы любим! Так никогда не напоминай мне об этом печальном эпизоде моей жизни. Это будет поводом не к огорчению, а к ссоре!
— Хорошо, не будем больше об этом, — согласилась Сюзанна. — Но в обмен на мое обещание дай мне клятву.
— Готов поклясться, в чем хочешь, — повеселел Камилл.
— Я прошу только об одном, но серьезно.
— Серьезных клятв не бывает.
— Ну вот, опять ты смеешься!
— А как же иначе? Жизнь коротка!
— Обещай, что сдержишь слово.
— Буду стараться изо всех сил.
— Какой ты противный!
— В чем же я должен поклясться?
— Обещай, что никогда больше не станешь говорить о своей жене.
— Суди сама, Сюзанна, честный ли я человек: я никогда не стану в этом клясться.
— Почему?
— Черт возьми! Да очень просто: я не смогу сдержать слово.
— Так ты ее любишь? — нахмурилась Сюзанна.
— Да, но не так, как ты это понимаешь.
— Существует лишь один способ любить.
— Какое заблуждение, дорогая! На свете есть столько же способов для любви, сколько форм красоты. Разве красота неба похожа на красоту земли? А красота огня — на красоту воды? Разве брюнетку любят так же, как блондинку, а женщину веселую — так же, как раздражительную? Знаешь, я любил, помимо прочих, прелестную девочку, простую гризетку, самую настоящую гризетку, какая только могла выйти из рук Всевышнего, — это Шант-Лила. А сегодня она, благодаря господину де Маранду, имеет особняк, карету, лошадей. Так вот, ее я любил не так, как тебя.
— Больше?
— Нет, иначе.
— А свою жену, раз уж ты хочешь о ней поговорить, как ты любил?
— Тоже иначе.
— A-а! Значит, ты все-таки ее любил?
— Дьявольщина! Она достаточно для этого хороша.
— Иными словами, ты любишь ее и сейчас, негодяй?
— Это уже другая история, дорогая Сюзанна. Ты мне доставишь удовольствие, если мы прекратим этот разговор…
— Послушай, Камилл! Со времени нашего отъезда из Парижа ее имя не сходит у тебя с языка.
— Черт побери! Это вполне естественно: восемнадцатилетняя красавица, которую я оставил навсегда после года совместной жизни!
— Ну нет! Говори, что хочешь, но это неестественно, когда мужчина рассказывает любимой женщине о сопернице, которую он любил и еще до какой-то степени любит. Никто из двух женщин не выигрывает, зато обе оскорблены. Ты меня понимаешь, Камилл?
— Не совсем.
— Постарайся понять. Я клянусь перед Богом, что ты первый, единственный мужчина, которого я люблю…
Если бы г-жа де Розан могла не только слышать, но и видеть через дверь, она поразилась бы тому, с каким двусмысленным выражением лица ее муж встретил признание Сюзанны.
— Клянусь, Камилл, — продолжала Сюзанна, не замечая его насмешливой гримасы, — что люблю тебя страстно. Как ты просил меня не поминать Кармелиту, я тебя прошу не говорить мне о госпоже де Розан.
— Какого черта она может сейчас делать? — промолвил Камилл, стараясь избежать ответа на просьбу Сюзанны.
— Камилл! Камилл! Это подло! — вскричала она.
— Хм! В чем дело? — спросил молодой человек, словно стряхнув с себя задумчивость. — Что подло?
— Как ты можешь, Камилл! Мечтаешь о собственной жене, находясь рядом со мной?! Думаешь только о ней и даже не слушаешь, когда я прошу не говорить о ней. Камилл! Камилл! Ты меня не любишь!
— Я тебя не люблю, дорогая?! — вскричал Камилл, осыпая ее поцелуями. — Я тебя не люблю?! — повторил он, и его шумные ласки произвели на г-жу де Розан такое же действие, как расплавленный свинец, по капле проникающий в живую плоть.
Наступила тишина. Несчастная женщина едва не лишилась чувств и чуть не упала на паркет. Она оперлась о мраморный столик с изогнутыми ножками, а потом рухнула на стул, где посидела неподвижно с закрытыми глазами, прерывисто дыша и из последних сил умоляя Господа о помощи в исполнении задуманной ею страшной мести.
Но когда она услышала продолжение разговора, к ней вернулась вся ее энергия.
— Знаешь, который час? — спрашивал Камилл у Сюзанны.
— Понятия не имею. Да какое мне до этого дело? — удивилась девушка.
— Уже пять часов.
— Ну и что?
— Нам будет удобнее там, а не здесь, — нежно проворковал Камилл.
Слово "там" заставило креолку содрогнуться. В самом деле, "здесь" означало "за столом", "там" — "в алькове".
— Идем же, дорогая! — продолжал Камилл.
— Ты меня любишь? — томно промолвила Сюзанна.
— Я тебя обожаю! — отозвался Камилл.
— Поклянись!
— Ты не можешь без клятв!
— Так ты клянешься?
— Да, сто раз да!
— Чем?
— Твоими черными глазами, твоими бледными губами, твоими белыми плечами.
Сквозь замочную скважину г-жа де Розан увидела, как Камилл увлекает Сюзанну к алькову.
— Да простит меня Господь! — прошептала она.
Отойдя от двери, она приблизилась к камину, взяла стакан воды и залпом его осушила. Проверив оружие, она отворила дверь и вышла в коридор.
Когда она подошла к двери номера 23, она увидела, что ключа нет.
Креолка вернулась к себе и на мгновение застыла, словно окаменела.
С ее стороны на внутренней двери были засовы, с другой — замок.
Но она заметила вот что: кроме задвижек с ее же стороны находились задвижки, удерживавшие дверь, одна — на потолке, другая — на полу.
Тогда она поняла, что ничто не потеряно.
Она бесшумно отодвинула засовы, а потом и задвижки.
Дверь держал лишь язычок замка, запертого на два оборота.
Она нажала на дверь, и та широко распахнулась.
Она не спеша, ровным шагом двинулась к алькову. Скрестив руки на груди, она взглянула на изумленных любовников, тесно прижавшихся друг к другу, и сказала:
— Это я!
XXXI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ,
КАК МСТИТ ЗА СЕБЯ ЛЮБЯЩАЯ ЖЕНЩИНА
Появление г-жи де Розан было настолько неожиданным, что ошеломило Сюзанну и Камилла.
Они будто окаменели, внезапно застыв и смертельно побледнев.
— Повторяю: это я! Вы, что же, не узнаете меня? — глухо проговорила она.
Любовники опустили головы и молчали.
— Камилл! — продолжала г-жа де Розан, пристально глядя на своего мужа. — Ты меня постыдно обманул, подло предал. Я пришла рассчитаться с тобой за подлость и предательство.
При этих словах Сюзанна подняла голову. Она хотела было ответить, однако Камилл зажал ей рукой рот и шепнул, но так, что креолка услышала:
— Молчи!
Госпожа де Розан побледнела и на мгновение прикрыла глаза. Потом, справившись с болью, которую ей причинили слова мужа, проговорила:
— Негодяй! И он еще обращается к ней на "ты" в моем присутствии!
Камилл решил, что пора вмешаться.
— Послушай, Долорес, — самым заискивающим тоном начал он, — я не собираюсь ни скрывать, ни оправдывать свое предательство. Но мне кажется, что здесь не место для объяснений, которых ты вправе от меня ожидать.
— Объяснения?! — вздрогнула креолка. — Какие могут быть объяснения? Что ты собираешься мне объяснять? Свое преступление? Разве я не стою здесь, перед тобой? Разве я первая клялась тебе в вечной любви? Разве я обещала хранить верность? Или нарушила клятву? Что нового ты можешь мне сказать?
— Повторяю, — продолжал Камилл, — что эта сцена на постоялом дворе, хоть тебе она нравится, неприлична. Вернись в свою комнату, я зайду к тебе через минуту.
— Ты с ума сошел, Камилл? — пронзительно расхохоталась креолка. — И ты полагаешь, я попадусь в эту грубую ловушку? Не ты ли обещал, что мы уедем через неделю?
— Богом клянусь, Долорес: через десять минут я буду у тебя.
— Я больше не верю в Бога, Камилл, а ты и вовсе никогда в него не верил, — сурово заявила креолка.
— Чего же вы хотите? — вмешалась мадемуазель де Вальженез.
Госпожа де Розан не удостоила ее ответом.
— Да замолчите вы, Сюзанна! — приказал Камилл.
Он повернулся к жене:
— Если ты не хочешь, чтобы я к тебе зашел, объясни, чего тебе, в таком случае, надо?
— Камилл! — промолвила г-жа де Розан, с мрачной решимостью вынимая спрятанный на груди кинжал. — Я пришла сюда, чтобы убить тебя и эту женщину. Но после того, что я услышала из соседней комнаты, мои намерения изменились.
Угрожающий тон, которым г-жа де Розан произнесла последние слова, ее суровая поза, хмурое выражение лица, сверкающие ненавистью глаза, судорожно зажатый в руке кинжал и, наконец, сотрясавшая ее тихая ярость смутили любовников, и они непроизвольно схватились за руки.
Первой мыслью или, вернее, инстинктивным движением Сюзанны было броситься на г-жу де Розан и вырвать с помощью Камилла кинжал. Но Камилл ее удержал.
Видя, что страшившая его вначале угроза миновала, он соскользнул с постели и протянул руку, чтобы самому привести в исполнение план Сюзанны.
Но креолка остановила его взглядом.
— Не подходи, Камилл! — сказала она. — Не пытайся отнять у меня кинжал. Или, клянусь честью — а ты знаешь: я умею держать клятвы! — я убью тебя как ядовитую гадину!
Камилл отпрянул, столько решимости было во взгляде г-жи де Розан.
— Прошу тебя, Долорес, выслушай меня! — сказал он.
— A-а, испугался! — усмехнулась мадемуазель де Вальженез.
— Еще раз прошу вас, Сюзанна: молчите! — строго приказал американец. — Вы же видите, что мне необходимо поговорить с этим несчастным созданием!
— Тебе ни к чему со мной говорить, Камилл, ибо я ничего не хочу слушать, — возразила г-жа де Розан.
— Чего же ты от меня требуешь, Долорес? — опустив голову, спросил Камилл. — Я готов сделать все, что ты пожелаешь.
— Трус! Трус! Трус! — глухо пробормотала Сюзанна.
Камилл не слышал или сделал вид, что не слышит ее слов, и повторил:
— Говори! Чего ты от меня требуешь?
— Я требую, — начала г-жа де Розан с улыбкой женщины, убежденной в том, что наказание в ее руках, — чтобы ты долго и мучительно искупал свой грех.
— Я искуплю!.. — сказал Камилл.
— Да, да, — прошептала креолка. — Дольше и раньше, чем ты думаешь.
— Начинаю прямо сейчас, Долорес: посмотри, я уже покраснел.
— Этого недостаточно, Камилл, — покачала головой Долорес.
— Я знаю, что виноват, очень виноват. Я всю жизнь готов заглаживать свою вину.
— А я, Камилл? — спросила Сюзанна. — Какое место в своем искуплении ты отводишь мне?
— Слушай меня, а не ее, Долорес! — вскричал молодой человек. — Клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтобы ты позабыла об этой минутной ошибке.
Но Долорес снова покачала головой.
— Этого недостаточно, — повторила она.
— Чего же ты хочешь?
— Сейчас скажу.
Госпожа де Розан на мгновение задумалась, потом продолжала:
— Я тебе сказала, Камилл, что все слышала из соседней комнаты.
— Да, продолжай, продолжай.
— О! — пробормотала Сюзанна.
— Следовательно, тебе известно, — продолжала креолка, — все, что знаю я. Сам того не сознавая, не замечая, ты только и делал, Камилл, что говорил с этой женщиной обо мне, хотя предал меня ради нее.
— Верно! — вскричал Камилл, радуясь тому, что его жена слышала, какая ссора разгорелась у него из-за нее с мадемуазель де Вальженез. — Видишь, Долорес, видишь, я всегда тебя любил!
Сюзанна издала нечто похожее на рычание.
— Говорить обо мне в такую минуту, — заметила Долорес, — значило признаваться в угрызениях совести.
— Это было воспоминание, больше чем воспоминание — крик души! — пролепетал Камилл.
— Ах, негодяй! — прошептала Сюзанна.
Камилл чуть заметно пожал плечами.
— Я действительно думаю, что это был крик души! — серьезно рассуждала Долорес. — Ты меня любил, вспоминал обо мне даже в присутствии той, ради которой меня предавал.
— Да, да, клянусь, я любил тебя! — крикнул Камилл.
— На сей раз можешь не клясться, — с горькой усмешкой сказала креолка. — Ты говоришь правду, я знаю. И именно на твоей любви ко мне, на любви, которую ты так и не смог задушить, я и построю свою месть.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Камилл, снова почувствовав беспокойство, хотя он был далек от того, чтобы угадать истинные намерения жены.
— Твоя смерть, Камилл, явилась бы краткой и глупой местью. Нет, нет, я хочу, чтобы ты остался жив, но влачил остатки дней в мучениях, столь же ужасных, как твое преступление, и чтобы моя месть неизгладимо и навсегда отпечаталась в твоей душе.
В это мгновение мадемуазель де Вальженез, поняв, какую месть замышляет г-жа де Розан, подняла голову, и в ее глазах, на губах, в лице мелькнула злорадная усмешка.
Но ни Камилл, ни его жена этого не заметили.
— Я хочу, — продолжала Долорес, все более оживляясь и приходя в восторженное состояние мученицы, — я хочу, чтобы твоя жизнь превратилась в долгую томительную смерть. Я хочу, чтобы ты был наказан на столько лет, сколько я выстрадала дней. Я хочу, чтобы ты видел меня каждый час, каждую минуту рядом, перед собой, позади себя, у своего изголовья, за столом. Я хочу стать твоей безжалостной тенью, твоим страшным призраком. Я хочу, чтобы ты плакал до последней своей минуты. Чтобы остаться в твоих мыслях на всю твою жизнь, я ухожу в небытие. Раз тебе мало призрака Коломбана, я хочу, чтобы к тебе являлся еще и призрак Долорес.
С этими словами креолка, уже несколько минут нащупывавшая левой рукой место, где бьется ее сердце, приставила туда острие кинжала и, как показалось, без усилий, без крика, вонзила клинок по самую рукоятку.
Кровь брызнула Камиллу в лицо; почувствовав на себе ее мертвящее тепло, он поднес к лицу руки, а когда отнял их, они были красными и липкими.
Сюзанна пристально следила за каждым движением Долорес с той самой минуты, как угадала ее намерения.
Оба, и Сюзанна и Камилл, вскрикнули, но по-разному.
Камилл был изумлен, напуган, растерян.
Сюзанна испытывала только злорадство.
Госпожа де Розан так быстро упала на ковер, что Камилл, бросившись к ней, не успел ее подхватить.
— Долорес! Долорес! — жалобно закричал он.
— Прощай! — едва слышно прошелестел в ответ ее голос.
— Очнись! — взмолился Камилл, склоняясь над ней; похоже, она умерла без боли.
Камилл осыпал поцелуями шею, плечи жены, и хлеставшая из раны кровь делала их гладкими и блестящими, словно мрамор.
— Прощай! — тихо выдохнула креолка, и Камилл с трудом разобрал, что она сказала.
Сделав над собой невероятное усилие, она совершенно отчетливо прибавила:
— Будь ты проклят!
Госпожа де Розан была мертва. Веки ее сомкнулись, будто лепестки цветка с наступлением ночи.
— Долорес, любимая! — вскричал молодой человек, которого эта внезапная, неожиданная, мгновенная, наконец, мужественная кончина наполнила одновременно ужасом и восхищением. — Долорес, я люблю тебя! Я только тебя люблю, Долорес! Долорес!
Он забыл о Сюзанне, а та сидела на краю постели и холодно наблюдала за этой ужасной сценой; внезапно мадемуазель де Вальженез напомнила о себе кощунственным хохотом, и Камилл обернулся в ее сторону.
— Приказываю тебе молчать! — крикнул он. — Слышишь? Приказываю!
Сюзанна пожала плечами, промолвив:
— Ах, Камилл, до чего ты жалок!
— О Сюзанна, Сюзанна… — отозвался он. — Правду мне говорили! Какое же ты, должно быть, ничтожное создание, если можешь смеяться над еще кровоточащим трупом!
— Ну, допустим, что так, — равнодушно сказала Сюзанна. — А ты хочешь, чтобы я помолилась за упокой ее души?
— Ты же видела, что здесь произошло, — ужаснулся он ее жестокосердию. — Неужели у тебя нет ни жалости, ни угрызений совести?
— Тебе очень хочется, чтобы я пожалела твою любимую Долорес? — спросила Сюзанна. — Ну, так и быть: мне ее жалко. Доволен?
— Сюзанна! Ты негодяйка! — вскричал Камилл. — Отнесись с уважением хотя бы к телу той, которую мы убили.
— Ах, уже мы убили? — произнесла Сюзанна с презрительной жалостью.
— Несчастное дитя! — прошептал американец, целуя покойную в уже остывший лоб. — Бедная девочка! Я вырвал тебя из родной семьи, отнял у матери, сестер, кормилицы, родины и позволил тебе покончить с жизнью у меня на глазах, здесь, где некому тебя пожалеть, о тебе помолиться, тебя оплакать. И все-таки я тебя люблю, ты была последним цветком моей юности, самым нежным, свежим, душистым! На моем челе, отягощенном преступными мыслями, будто грозовыми облаками, ты была словно венец возрождения; рядом с тобой я становился лучше; живя подле тебя, я мог исправиться. О Долорес, Долорес!
И вот легкомысленный, холодный, бесчувственный креол, каким мы видели его в начале этой книги, когда он казался беззаботным, эгоистичным, смешливым, вдруг разразился слезами, когда увидел бездыханное тело жены.
Он поднял голову жены и, целуя ее в любовном порыве, словно живую, воскликнул:
— О Долорес! Долорес! До чего ты хороша!
Невозможно передать, какое выражение презрения, бешенства, ненависти было написано в эту минуту на лице Сюзанны. Она побагровела; ее глаза налились кровью и засверкали. Не находя слов, чтобы выразить неожиданное впечатление от этой сцены, она смогла только выговорить:
— Должно быть, мне все это снится!
— Это я жил как во сне, в роковом сне, в тот день, когда впервые увидел тебя! — яростно кричал Камилл, обернувшись к ней. — Это я жил как во сне в тот день, когда решил, что люблю тебя. Да, я так думал… Разве достойна любви та, чьи губы раскрываются для поцелуев в доме, где течет кровь ее брата? В тот день, Сюзанна, каким бы бесчувственным и пропащим я ни был, я содрогнулся всем телом. Все во мне восставало, когда я говорил тебе: "люблю", потому что сердце подсказывало мне: "Лжешь: ты ее не любишь!"
— Камилл! Камилл! Ты конечно же бредишь, — сказала мадемуазель де Вальженез. — Возможно, ты меня разлюбил, однако я люблю тебя по-прежнему. Но если не любовь, — продолжала она, указывая на труп г-жи де Розан, — то смерть, не менее сильная, чем любовь, свяжет нас навсегда.
— Нет! Нет! Нет! — содрогнувшись, воскликнул Камилл.
Сюзанна одним прыжком преодолела разделявшее их с Камиллом расстояние и обвила его руками.
— Я люблю тебя! — с обожанием глядя на него, страстно прошептала она.
— Пусти, пусти меня! — пытаясь освободиться, воскликнул Камилл.
Но Сюзанна тесно прижималась к нему, висла у него на шее, притягивала к себе и, словно змея, душила в объятиях.
— Перестань, говорят тебе! — вскричал Камилл, оттолкнув ее так, что она опрокинулась бы навзничь, если бы не налетела на угол камина, благодаря чему удержалась на ногах.
— Ах, так! — помрачнела она.
Окинув любовника презрительным взглядом и смертельно побледнев, она прибавила:
— Я больше не прошу, я так хочу, я приказываю!
Она протянула в его сторону руку и властно проговорила:
— Скоро рассвет, Камилл. Закрой этот чемодан и следуй за мной!
— Никогда! — возразил американец. — Никогда!
— Хорошо, я уйду одна, — решительно продолжала Сюзанна. — Но, выходя из гостиницы, я всем скажу, что ты убил жену.
Камилл в ужасе вскрикнул.
— Я скажу это и в суде, и перед эшафотом!
— Ты не сделаешь этого, Сюзанна! — испугался Камилл.
— Так же верно, как то, что я любила тебя пять минут назад и ненавижу теперь, — хладнокровно призналась мадемуазель де Вальженез, — я это сделаю, и немедленно.
Девушка с угрожающим видом направилась к двери.
— Ты отсюда не выйдешь! — крикнул Камилл, схватил ее за руку и снова подвел к камину.
— Я позову на помощь, — пригрозила Сюзанна, вырываясь из рук Камилла и подбегая к окну.
Камилл схватил ее за волосы, растрепавшиеся во время любовных ласк.
Но Сюзанна успела ухватиться за оконную задвижку и изо всех сил в нее вцепилась. Камиллу никак не удавалось оттащить ее от окна.
Во время борьбы Сюзанна задела рукой стекло и порезалась. При виде собственной крови она пришла в неистовство и без умысла, не сознавая, что делает, изо всех сил закричала:
— На помощь! Убивают!
— Молчи! — приказал Камилл, зажимая ей рот рукой.
— Убивают! На помощь! — впиваясь зубами в его руку, продолжала кричать она.
— Да замолчишь ты, змея!.. — глухо прорычал Камилл, одной рукой сдавив ей горло, а другой отрывая ее от окна.
— Убивают! Убив… — прохрипела мадемуазель де Вальженез.
Не зная, как еще заставить ее замолчать, он опрокинул ее на себя, все сильнее сдавливая ей горло; они упали рядом с трупом г-жи де Розан.
Отвратительная схватка продолжалась. Сюзанна в судорогах агонии кусалась, пытаясь вырваться; Камилл, понимая, что если ей удастся выскользнуть, то он пропал, сжимал ее горло все сильнее. Наконец ему удалось преодолеть ее сопротивление, он поставил колено ей на грудь и сказал:
— Сюзанна! Мы играем жизнью и смертью. Поклянись молчать или, клянусь своей душой, вместо одного трупа здесь будут лежать два.
Сюзанна прохрипела нечто нечленораздельное. В ее хрипе звучала явная угроза.
— Ну, будь по-твоему, гадина! — проговорил молодой человек, надавив ей коленом на грудь и изо всех сил сжав ее горло.
Так прошло несколько секунд.
Вдруг Камилу показалось, что он слышит шаги. Он обернулся.
Через комнату Долорес, обе двери которой оставались открытыми, вошел хозяин гостиницы, вооруженный двуствольным ружьем, в сопровождении нескольких человек: постояльцев и слуг, сбежавшихся на крики.
Креол непроизвольно отпрянул от Сюзанны де Вальженез.
Но она была неподвижна, как и г-жа де Розан.
Камилл задушил ее в схватке. Она была мертва.
Несколько лет спустя после этого происшествия, то есть около 1833 года, когда мы посетили рошфорскую каторгу, где навещали святого Венсана де Поля XIX века, то есть аббата Доминика Сарранти, тот показал нам возлюбленного прачки Шант-Лила, убийцу Коломбана и Сюзанны. Его когда-то черные как смоль волосы побелели, а лицо носило теперь отпечаток мрачного отчаяния.
Жибасье, все такой же свежий, молодцеватый и смешливый, утверждал, что Камилл де Розан старше его лет на сто.
XXXII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ СВЯТОША УБИВАЕТ ВОЛЬТЕРЬЯНЦА
Мы оставили нашего друга Петруса сиделкой у графа Эрбеля, его дяди. Оттуда он написал Регине, что как только приступ подагры у дяди минует, он опять будет свободен и увидится со своей прекрасной подругой.
Но подагра, увы, похожа на кредиторов: она отпускает вас только в смертный час, то есть когда ничего другого делать ей уже не остается.
Итак, приступ подагры у графа Эрбеля отнюдь не проходил так скоро, как о том мечтал его племянник; напротив, он возобновлялся снова и снова, и генерал в иные минуты подумывал о том, чтобы сыграть с подагрой шутку, пустив себе пулю в лоб.
Петрус нежно любил дядюшку. Он угадал, о чем тот думает, и несколькими добрыми словами, сказанными от души, а также невольно выкатившейся слезой, смягчил сердце генерала до такой степени, что тот отказался от своего ужасного плана.
Так обстояли их дела, когда вдруг в комнату, где лежал граф, влетела, словно ураган, маркиза де Латурнель, одетая в черное с головы до пят.
— О! — вскричал граф Эрбель. — Неужели смерть близка, если посылает мне самое большое испытание?
— Дорогой генерал! — начала маркиза де Латурнель, попытавшись изобразить волнение.
— В чем дело? — оборвал ее граф. — Не могли бы вы дать мне умереть спокойно, маркиза?
— Генерал, вы знаете о несчастьях, постигших дом Ламот-Уданов!..
— Понимаю, — нахмурился граф Эрбель и закусил губу. — Вы прознали, что мы с племянником искали наикратчайший путь к смерти, и пришли сократить мои дни.
— Что-то вы сегодня не в духе, генерал.
— Согласитесь, есть от чего, — отвечал генерал, переводя взгляд с маркизы на свою ногу, — подагра и…
Он чуть было не сказал "и вы", но спохватился и продолжал:
— Так что вам от меня угодно?
— Вы согласны меня выслушать? — обрадовалась маркиза.
— А разве у меня есть выбор? — пожал плечами граф.
Он повернулся к племяннику и продолжал:
— Петрус, ты уже три дня не дышал парижским воздухом. Освобождаю тебя на два часа, дорогой. Я знаю, как любит поговорить маркиза, и не сомневаюсь, что она доставит мне удовольствие сегодняшней беседой вплоть до твоего возвращения. Но не больше двух часов, слышишь? Иначе я за себя не отвечаю.
— Я буду здесь через час, дядя! — воскликнул Петрус, сердечно пожимая генералу руки. — Я только зайду к себе.
— Ба! — вскричал тот. — Если тебе надо с кем-нибудь повидаться, не стесняйся.
— Спасибо, добрый дядюшка! — сказал молодой человек, поклонился маркизе и вышел.
— А теперь кто кого, маркиза! — наполовину всерьез, наполовину насмешливо вскричал граф Эрбель, когда племянник удалился. — Ну, скажите откровенно, раз мы одни: вы ведь хотите сократить мои дни, не так ли?
— Я не желаю смерти грешника, генерал! — елейным голосом произнесла святоша.
— Теперь, когда ваш сын граф Рапт…
— Наш сын, — поспешила поправить маркиза де Латурнель.
— Теперь, когда ваш сын граф Рапт предстал перед высшим судией, — не сдавался генерал, — вы не станете просить меня оставить ему наследство.
— Речь не вдет о вашем наследстве, генерал.
— Теперь, — продолжал граф Эрбель, не обращая ни малейшего внимания на слова маркизы, — теперь, когда ваш прославленный и честнейший брат, маршал де Ламот-Удан умер, вы не станете просить меня, как во время вашего последнего визита, поддержать один из тех чудовищных законов, которые толкают народы на то, чтобы заточить королей в тюрьмы или изгнать их из страны, вышвырнуть королевские короны на мостовую, а троны сбросить в реку. Итак, если вы пришли поговорить не о графе Рапте и не о маршале де Ламот-Удане, то чему же я обязан честью вашего визита?
— Генерал! — жалобно начала маркиза. — Я много выстрадала, состарилась, изменилась с тех пор, как на меня обрушились несчастья! Я пришла не для того, чтобы говорить о своем брате или нашем сыне…
— Вашем сыне! — нетерпеливо перебил ее граф Эрбель.
— Я пришла поговорить о себе, генерал.
— О вас, маркиза? — недоверчиво взглянув на святошу, спросил генерал.
— О себе и о вас, генерал.
— Ну, держись! — пробормотал граф Эрбель. — Какую же приятную тему мы можем с вами обсудить, маркиза? — продолжал он громче. — Какой вопрос вас интересует?
— Друг мой! — медовым голосом заговорила маркиза де Латурнель, окинув генерала взглядом влюбленной голубки. — Друг мой, мы уже немолоды!
— Кому вы это рассказываете, маркиза! — вздохнул генерал.
— Не настало ли для вас время исправить ошибки нашей юности, друг мой, — томно-благочестивым голосом продолжала г-жа де Латурнель. — Для меня этот час пробил давно.
— Что вы называете часом исправления ошибок, маркиза? — недоверчиво спросил граф Эрбель и нахмурился. — На часах какой церкви вы услышали, что он пробил?
— Не пора ли, генерал, вспомнить, что в молодости мы были нежными друзьями?
— Откровенно говоря, маркиза, я не считаю, что об этом нужно вспоминать.
— Вы отрицаете, что любили меня?
— Я не отрицаю, маркиза, я забыл.
— Вы оспариваете у меня права, которые я имею на вашу память?
— Категорически, маркиза, за давностью.
— Вы стали очень дурным человеком, друг мой.
— Как вам известно, в старости черти обращаются в отшельников, а люди — в чертей. Хотите, я вам покажу свое раздвоенное копыто?
— Значит, вы ни в чем себя не упрекаете?
— Простите, маркиза, я знаю за собой один грех.
— Какой же?
— Отнимаю у вас драгоценное время.
— Вы таким образом хотите меня выпроводить, — рассердилась маркиза.
— Выпроводить, маркиза! — с добродушным видом повторил граф Эрбель. — Выпроводить!.. Слово-то какое отвратительное! И как вы могли такое сказать!.. Да кто, черт возьми, собирается вас выпроваживать?
— Вы! — ответила г-жа де Латурнель. — С той самой минуты как я сюда вошла, вы только и думаете, как бы наговорить мне дерзостей.
— Признайтесь, маркиза, вы предпочли бы, чтобы я действовал дерзко, а не дерзко говорил.
— Не понимаю вас! — поспешно перебила его маркиза де Латурнель.
— Это лишний раз доказывает, маркиза, что мы оба миновали тот возраст, когда делают глупости, вместо того чтобы говорить их.
— Повторяю, вы очень дурной человек, и мои молитвы вас не спасут.
— Так я в самом деле в опасности, маркиза?
— Обречены!
— Неужели?
— Я отсюда вижу, в каком месте вы проведете свою загробную жизнь.
— Вы говорите о преисподней, маркиза?
— Да уж не о райских кущах!
— Между раем и адом, маркиза, существует чистилище, и если только вы не решили устроить мне его прямо сейчас, то свыше мне уж наверное будет дано милостивое позволение поразмыслить о своих земных заблуждениях.
— Да, если вы их искупите.
— Каким образом?
— Вы должны признать свои ошибки и исправить их.
— Значит, ошибкой было любить вас, маркиза? — галантно произнес граф Эрбель. — Признайтесь, что с моей стороны было бы неприлично в этом раскаиваться!
— Вполне справедливо было бы это исправить.
— Понимаю, маркиза. Вы хотите меня исповедать и наложить на меня епитимью. Если она окажется мне по силам, даю слово дворянина: я все исполню.
— Вы шутите, даже когда смерть близка! — с досадой сказала маркиза.
— И буду шутить еще долго после ее прихода, маркиза.
— Вы хотите исправить свои ошибки, да или нет?
— Скажите, как я должен это сделать.
— Женитесь на мне.
— Одну ошибку другой не исправишь, дорогая.
— Вы недостойный человек!
— Недостойный вашей руки, разумеется.
— Вы отказываетесь?
— Решительно. Если это награда, я нахожу ее слишком незначительной, если наказание — то чересчур суровым.
В эту минуту лицо старого дворянина перекосилось от боли, и маркиза де Латурнель непроизвольно вздрогнула.
— Что с вами, генерал? — вскрикнула она.
— Предвкушаю преисподнюю, маркиза, — невесело усмехнулся граф Эрбель.
— Вам очень больно?
— Ужасно, маркиза.
— Позвать кого-нибудь?
— Ни к чему.
— Могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?
— Разумеется.
— Что я должна сделать?
— Уйти, маркиза.
Эти слова были произнесены настолько недвусмысленно, что маркиза де Латурнель побледнела, торопливо поднялась и метнула на старого генерала полный яда взгляд, характерный для святош.
— Будь по-вашему! — прошипела она. — Черт бы побрал вашу душу!
— Ах, маркиза, — сказал старый дворянин с печальным вздохом, — я вижу, что даже в вечной жизни не расстанусь с вами.
Петрус вошел в спальню в то мгновение, когда маркиза приотворила дверь.
Не обращая внимания на г-жу де Латурнель и видя искаженное болью лицо графа, он бросился к дядюшке, обхватил его руками и воскликнул:
— Дядюшка! Дорогой мой!
Тот с грустью посмотрел на Петруса и спросил:
— Ушла?
В это время маркиза закрывала дверь.
— Да, дядя, — ответил Петрус.
— Негодная! — вздохнул генерал. — Она меня доконала!
— Очнитесь, дядюшка! — вскричал молодой человек; бледность, залившая дядины щеки, не на шутку его напугала. — Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте, я приглашу его войти.
— Хорошо, мальчик мой, — отвечал граф, — хотя доктор уже не нужен… Слишком поздно.
— Дядя! Дядя! — вскричал молодой человек. — Не говорите так!
— Мужайся, мальчик мой! Раз уж я прожил жизнь как дворянин, не заставляй меня умереть как буржуа, размякнув из-за собственной смерти. Ступай за своим другом!
Вошел Людовик.
Спустя пять минут Петрус прочел в глазах Людовика смертный приговор графу Эрбелю.
Генерал протянул руку молодому доктору, потом порывисто схватил руку племянника.
— Мальчик мой, — проникновенно сказал он. — Маркиза де Латурнель, учуяв, несомненно, мою близкую кончину, только что просила меня исповедаться ей в грехах. Я совершил, насколько мне известно, только одну ошибку, правда непоправимую: пренебрегал общением с благороднейшим человеком, какого я только встречал за всю свою жизнь; я имею в виду твоего корсара-отца. Скажи этому старому якобинцу: перед смертью я жалею только о том, что не могу пожать ему руку.
Молодые люди отвернулись, желая скрыть от старого дворянина слезы.
— Ты, что же, Петрус, не мужчина? — продолжал граф Эрбель, заметив это движение и поняв его смысл. — Разве угасающая лампа — настолько необычное зрелище, что в последнюю минуту ты прячешь от меня свое честное лицо? Подойди ко мне, мальчик мой, да и вы тоже, доктор, раз вы его друг. Я много и долго жил и безуспешно пытался найти смысл жизни. Не ищите его, дети мои, иначе, как и я, придете к печальному выводу: за исключением одного-двух добрых чувств, вроде того, что внушаешь мне ты и твой отец, Петрус, самая приятная минута жизни — это та, когда с ней расстаешься.
— Дядя! Дядя! — разрыдался Петрус. — Умоляю вас, не отнимайте у меня надежду еще не один день пофилософствовать с вами о жизни и смерти.
— Мальчик! — проговорил граф Эрбель, глядя на племянника с сожалением, иронией и смирением. — Ну-ка, посмотри на меня!
Приподнявшись, словно его окликнул старший по званию, он, как старый могиканин из "Прерии", отозвался:
— Здесь!
Так умер потомок Куртене, генерал граф Эрбель!
XXXIII
ВСЕ ХОРОШО, ЧТО ХОРОШО КОНЧАЕТСЯ
У колдуний есть сердце, как почти у всех "детей природы", и это сердце переполняется при случае чувствами, и тем больше, чем глубже оно спрятано.
Читатель, который помнит, как отталкивающе безобразна Броканта, немало, видимо, удивится, когда мы скажем, что дважды за ее необычную жизнь Броканту сочли красавицей двое мужчин, разбирающиеся в красоте: Жан Робер и Петрус, и оба увековечили это воспоминание, один — на бумаге, другой — на полотне.
Но, будучи добросовестным рассказчиком, мы, несмотря на удивление и недоверие наших читателей, считаем необходимым сказать правду.
Броканта казалась красивой дважды: в первый раз — в день исчезновения Рождественской Розы, во второй — в день возвращения девушки домой на улицу Ульм.
Известно, что, когда Сальватор хотел добиться чего-нибудь от Броканты, ему довольно было произнести всего три слова (это был его "Сезам, откройся!"): "Забираю Рождественскую Розу" — и Броканта была готова на все.
Она обожала своего найденыша.
Любого злодея, любого эгоиста рано или поздно ребенок непременно тронет до глубины души, заставив зазвенеть самые скрытые ее струны.
Старуха, отвратительное и себялюбивое создание, боготворила Рождественскую Розу, как мы уже сказали в начале этого рассказа.
Вы помните удивительный pianto Трибуле в драме "Король забавляется" нашего дорогого Гюго? Вот так же оглушительно завопила от ужаса Броканта, когда узнала, что Рождественская Роза исчезла.
Когда шут Трибуле узнаёт о похищении своей дочери, он обретает величественную красоту. Вот так же была прекрасна и Броканта, когда узнала об исчезновении Рождественской Розы.
Если бы я не боялся показаться парадоксальным, я попытался бы доказать, что потеря ребенка не менее ужасна для приемной матери, чем для родной.
Родная мать кричит от физической боли: похитители вырвали у нее кусок ее плоти; для приемной матери это скорее душевная боль: с приемышем уходит жизнь.
Я знавал старика, двадцать пять лет растившего мальчика: он упал замертво, когда узнал, что его сын смошенничал в игре. Родной отец пожурил бы его и отправил в Бельгию или Америку дожидаться отмены наказания за давностью лет.
Броканта проявила поистине величие души, узнав тревожную весть. Она подняла на ноги весь цыганский Париж, призвала на помощь великое братство парижских нищих, пообещала, что за этот драгоценный камень по имени "приемное дитя" отдаст главную драгоценность короны первого цыганского короля, завоеванную в памятной битве с самим Сатаной. Наконец, страдание ее дошло до крайних пределов и было сравнимо лишь с радостью, которую она испытала, когда снова обрела девочку.
В тот день Жан Робер, Петрус, Людовик и сам Сальватор превозносили красоту торжествующей колдуньи.
Вот что позволило нам утверждать: эта уродливая старуха была поистине прекрасной дважды за свою жизнь.
Однако продолжалось это недолго.
Читатели помнят, что до замужества Рождественская Роза должна была поступить в пансион. Когда Сальватор сообщил эту новость Броканте, колдунья разразилась слезами. Потом она встала и бросила на Сальватора угрожающий взгляд.
— Никогда! — объявила она.
— Броканта, — ласково стал уговаривать Сальватор, взволнованный в душе добрыми чувствами, заставлявшими Броканту отвечать ему так. — Девочка должна многое узнать о жизни, в которую ей суждено скоро вступить. Ей недостаточно знать язык ворон и собак, общество требует более разносторонних знаний. В тот день, когда эта девочка войдет в самую скромную гостиную, она будет чувствовать себя дикаркой, попавшей из девственных лесов в Тюильри.
— Это моя дочь! — с горечью проговорила Броканта.
— Разумеется, — без улыбки отвечал Сальватор. — И что дальше?
— Она принадлежит мне, — продолжала Броканта, видя, что Сальватор убежден в ее материнских правах.
— Нет, — возразил Сальватор. — Она принадлежит миру, а раньше всего и прежде всего — человеку, который спас ее, любя, или полюбил, спасая. Он ее приемный отец, ведь врач и есть отец, как ты — ее мать! Надо воспитать ее для мира, в котором она будет жить, и не тебе, Броканта, заниматься ее образованием. В общем, я ее забираю.
— Никогда! — пронзительным голосом повторила Броканта.
— Так надо, Броканта, — строго заметил Сальватор.
— Господин Сальватор! — взмолилась колдунья. — Оставьте мне ее еще хоть на годок, на один год!
— Это невозможно!
— Единственный годочек, умоляю! Я хорошо о ней заботилась, уверяю вас, я еще лучше буду за ней ухаживать! Она у меня станет ходить в шелку и бархате, краше ее никого не будет. Умоляю вас, господин Сальватор, оставьте мне ее на год, только на год!
Несчастная колдунья со слезами произносила эти слова. Сальватор, тронутый до глубины души, не хотел показать своего волнения. Напротив, он сделал вид, что сердится. Нахмурившись, он коротко сказал:
— Это вопрос решенный!
— Нет! Нет! Нет! — повторяла Броканта. — Нет, господин Сальватор, вы этого не сделаете. Она еще очень слабенькая. Позавчера у нее был ужасный приступ. Господин Людовик только что от нее ушел. Четверть часа спустя после его ухода она крикнула: "Задыхаюсь!" Кровь ударила ей в голову. Бедная моя Розочка! В эту минуту, господин Сальватор, я даже подумала, что она умирает. За малым дело стало. Она упала на стул, закрыла глаза и стала кричать!.. Как она кричала, Боже мой! Это были словно крики с того света, господин Сальватор! Я взяла ее на руки, уложила на пол, как учил господин Людовик, и сказала: "Розочка! Милая! Розочка моя!" — словом, все что я смогла сказать. Но она так громко кричала, что ничего не слышала. Видели бы вы, как она, бедняжка, задыхалась, словно ее зажали в тисках, а вены у нее на шее набухли, покраснели, казалось, вот-вот лопнут!.. Ах, господин Сальватор! Многое я повидала я за свою жизнь, но такое печальное зрелище — в первый раз! Наконец она заплакала. Слезы ее освежили, как летний дождь. Она открыла свои красивые глазки и улыбнулась: на сей раз все обошлось! Да вы меня не слушаете, господин Сальватор!
Этот незатейливый рассказ о тяжелейшем приступе, какие бывают у женщин до или после родов и называются спазмами, так взволновал нашего друга Сальватора, что он отвернулся, скрывая свои чувства.
— Знаю, Броканта, — как можно тверже произнес наконец Сальватор. — Людовик мне рассказал обо всем этом сегодня утром, именно поэтому я и хочу увести Розочку. Девочка нуждается в тщательном уходе.
— Куда же вы ее забираете? — спросила Броканта.
— Я же тебе сказал: в пансион.
— Что вы такое надумали, господин Сальватор! Ведь Мину тоже тогда отдавали в пансион, верно?
— Да.
— Оттуда ее и похитили, так?
— Из этого пансиона Розочку никто не похитит, Броканта.
— Кто же за ней будет приглядывать?
— Сейчас ты все узнаешь. А теперь скажи, где она.
— Где? — затравленно глядя на Сальватора, переспросила цыганка.
Она поняла, что час разлуки близок, и трепетала всем телом.
— Да, где же она?
— Ее здесь нет, — пролепетала старуха. — Нет ее сейчас! Она…
— Лжешь, Броканта! — перебил ее Сальватор.
— Клянусь вам, господин Сальватор…
— Лжешь, говорю тебе! — строго повторил молодой человек.
— Смилуйтесь, господин Сальватор! — вскричала несчастная старуха.
Она повалилась на колени и схватила Сальватора за руки.
— Смилуйтесь, не забирайте ее! Вы меня убьете! Это моя смерть!
— Ну-ка, вставай! — приходя во все большее волнение, приказал Сальватор. — Если ты в самом деле ее любишь, ты должна желать ей добра! Пусть она учится, а видеться ты с ней сможешь, когда захочешь.
— Вы мне обещаете это, господин Сальватор?
— Клянусь! — торжественно заверил Броканту молодой человек. — Зови ее!
— Спасибо, спасибо! — осыпая руки Сальватора поцелуями и омывая их слезами, воскликнула старуха.
Она вскочила с проворностью, которой невозможно было от нее ожидать, и крикнула:
— Роза! Розочка! Дорогая!
Рождественская Роза явилась на зов.
Собаки радостно залаяли, ворона захлопала крыльями.
Теперь это уже была не та девочка, которую мы видели в начале нашей истории в доме на улице Трипре, среди кучи всякого старья; это уже была не девушка, одетая как Миньона на картине нашего незабвенного Ари Шеффера; она не удивляла болезненным видом, свойственным детям наших предместий: это была высокая стройная девушка, смотревшая из-под черных густых бровей немного, может быть, испуганно, но глаза ее так и искрились счастьем.
Когда она вошла в гостиную Броканты, ее нежно-розовые щечки густо покраснели при виде Сальватора.
Она подошла к нему, бросилась ему на шею, обвила его руками и нежно поцеловала.
— А меня? — ревниво наблюдая за происходившим, грустно проговорила Броканта.
Рождественская Роза подбежала к Броканте и сжала ее в объятиях.
— Мамочка, дорогая! — воскликнула она и поцеловала цыганку.
В эту минуту вошел или, точнее, влетел пулей новый персонаж.
— Эй, Броканта! — пройдясь колесом, чтобы, очевидно, поскорее добраться до той, к которой он обращался, кричал вновь прибывший. — У вас сейчас будут гости, да какие важные! Четыре великосветские дамочки, которые хотят, чтобы у них вытянули их экю; а вот чтобы им вытянули нужную карту — дудки! Взгляните сами!
Заметив Сальватора, он спохватился, снова встал на ноги и, потупясь, сказал:
— Простите, господин Сальватор, я вас не видел.
— Это ты, парень! — отвечал Сальватор Баболену, которого, должно быть, уже узнал даже не самый проницательный читатель.
— Я и есть! — произнес Баболен, как говорил до него и еще долго после него знаменитый господин де Фрамбуази.
— О каких гостях ты толкуешь? — спросил Сальватор.
— Сюда идут четыре дамы: не иначе, хотят узнать свою судьбу!
— Пригласи их сюда.
Скоро четыре молодые женщины уже входили в комнату.
— Вот кто займется воспитанием Рождественской Розы! — сказал Сальватор Броканте, указывая на четырех женщин.
Гадалка вздрогнула.
— Эта дама, — кивнув на Регину, продолжал Сальватор, — научит ее рисовать, после того как Петрус преподал основы рисунка ей самой; эта дама, — он с грустью взглянул на Кармелиту, — обучит ее музыке; эта дама, — прибавил он и улыбнулся г-же де Маранд, — научит ее вести домашнее хозяйство; наконец, эта дама, — с нежностью посмотрел он на Фраголу, — научит ее…
Регина, Кармелита и Лидия не дали ему договорить и в один голос закончили вместо него:
— Добру и любви!
Сальватор поблагодарил их одними глазами.
— Хотите пойти с нами, дитя мое? — спросила Регина.
— Да, добрая фея Карита! — обрадовалась Рождественская Роза.
Броканта вздрогнула всем телом. Ее щеки побагровели, и Сальватор испугался, как бы ее не поразил удар.
Он подошел к гадалке.
— Броканта! — сказал он, взяв ее за руку. — Мужайся! Вот четыре ангела, которых тебе посылает Господь, чтобы спасти тебя от преисподней. Взгляни на них. Не кажется ли тебе, что девочка, которую ты любишь, будет лучше под их белыми крыльями, чем в твоих черных когтях? Ну, веселее, старая! Повторяю, ты расстаешься с ней не навсегда. Одна из этих добрых женщин возьмет тебя к себе, как позаботится и о девочке. Кто из вас возьмет к себе Броканту? — прибавил он, взглянув на четырех дам.
— Я! — в один голос ответили те.
— Вот видишь, Броканта! — сказал Сальватор.
Старуха опустила голову.
— Это лишний раз доказывает, — философски прибавил молодой человек, глядя и на гадалку и на четырех дам, — что в грядущем мире не будет больше сирот, потому что матерью им станет общество!
— Хорошо бы! — не менее философски заметил Баболен и, ерничая, осенил себя крестным знамением.
Год спустя после этой сцены Рождественская Роза получила два миллиона, которые, сам того не желая, оставил ей после смерти г-н Жерар, и вышла замуж за нашего друга Людовика, ставшего знаменитым доктором и прославленным ученым.
Словно оправдывая пословицу, гласящую: "Все хорошо, что хорошо кончается" — Рождественская Роза с помощью любви вновь обрела здоровье. Это подтверждает, что Мольер, как и говорил Жан Робер, величайший доктор, какой только известен в целом свете, потому что создал пьесу "Любовь-целительница"!
Назад: XXIV ДИПЛОМАТИЯ СЛУЧАЯ
Дальше: XXXIV СЛАВА МУЖЕСТВУ НЕСЧАСТЛИВЫХ!
