Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 32. Сальватор. Часть. 1,2
Назад: XLIV ДОБРЫЙ СОВЕТ
Дальше: КОММЕНТАРИИ
XLVII
ЛЮБИТЕЛЬ ЖИВОПИСИ
Любителей, приходивших в мастерскую к Петрусу, одни — из чистого любопытства, другие — с определенным желанием что-нибудь купить, было так много, что у входа постоянно стояла очередь.
Распродажа должна была состояться в ближайшее воскресенье, то есть через три дня.
Теперь был четверг.
Около одиннадцати часов утра мастерская напоминала морской прилив.
Людские волны набегали одна на другую, поднимаясь все выше и с шумом откатываясь.
Зато в соседней комнате была тишина, неподвижность, безлюдность.
Нам следовало бы сказать не "безлюдность", а "одиночество", так как в комнате находился Петрус.
Он сидел у окна, опершись локтем о небольшой круглый столик, на котором лежало распечатанное письмо. Он прочел его всего один раз, но каждое слово будто отпечаталось у него в сердце.
Было нетрудно заметить, что молодой человек подавлен. Время от времени он зажимал руками уши, чтобы не слышать шума, доносившегося из соседней комнаты.
Крупные слезы медленно катились по его щекам, падая на лежавшее перед ним письмо.
Почему же Петрус, принявший по совету Сальватора твердое решение, выглядел бледным и неуверенным как никогда?
Он только что получил письмо от Регины, оно-то и разбило вдребезги его решительность.
Читатели помнят, что в тот момент, как он расстался с Региной, та нежно пообещала ему, что на следующий день он получит письмо.
Однако она не пожелала ему сказать, что будет в этом письме.
С чисто женской деликатностью она хотела сделать так, чтобы аромат счастья, тем более сладостный, когда он незнаком, окружал ее возлюбленного повсюду.
И Петрус получил это письмо.
На нем теперь он останавливал свой взгляд, на него ронял слезы.
Вы убедитесь сами, что оно сулило немало счастья, утрату которого можно было долго и горестно оплакивать.
Вот это письмо:
"Мой любимый Ван Дейк!
Вчера, расставаясь с Вами, я обещала сообщить Вам приятную новость.
Вот она!
Через месяц — именины моего отца, и мы с тетей задумали преподнести в подарок маршалу портрет Пчелки.
Кроме того, вчера господин граф Рапт получил во дворце поручение ко двору в Санкт-Петербурге, и его не будет целых полтора месяца…
Вы догадались, верно?
19 1514
Как только было решено подарить маршалу портрет его юной любимицы, было нетрудно и договориться, что выполнит этот портрет господин Петрус Эрбель де Куртене.
Вы знаете, что это последнее имя производит огромное впечатление на маркизу де Латурнель, благоговеющую перед закрытыми коронами.
Мне остается сообщить Вам следующее.
Начиная с ближайшего воскресенья сеансы будут проходить ежедневно в полдень в мастерской г-на Петруса Эрбеля де Куртене.
Пчелку будут сопровождать к ее придворному живописцу тетя, маркиза де Латурнель, и старшая сестра, графиня Регина.
Иногда маркиза де Латурнель не сможет присутствовать на сеансах из-за своего строгого гигиенического режима или обязанностей ревностной христианки.
В такие дни сестра Регина будет сопровождать девочку одна.
В зависимости от умения художника портрет будет выполнен за несколько сеансов или же через месяц.
Лишь бы портрет имел сходство с оригиналом, а сколько времени художник будет его писать — не имеет значения.
Чтобы избежать обсуждений относительно цены, она назначена заранее и составляет двести луидоров.
Однако, поскольку господину Петрусу Эрбелю де Куртене гордость, возможно, не позволит принять эти деньги, было также заранее решено, что эта сумма пойдет на милостыню, китайские вазы и небесно-голубое платье для Рождественской Розы, — платье, подобное тому, которое пожелала несчастная Ослиная шкура.
Итак, дорогой мой Ван Дейк, ждите в воскресенье в полдень Пчелку, маркизу де Латурнель и нежно любящую Вас
Регину.
Это письмо, хотя и несло добрую весть, а может быть, именно из-за доброй вести, которая в нем заключалась, приводило Петруса в отчаяние.
В воскресенье в полдень Регина приедет со своей теткой и сестрой, и что они увидят?
Оценщика, продающего картины и мебель Петруса!
А Петрус ничего не сказал!
Как он переживет такой позор!
На мгновение ему вздумалось убежать, скрыться, никогда больше не видеть Регину.
Но не видеться с ней значило бы отказаться от жизни.
Более того, это означало бы смерть души в живом теле.
На мгновение Петрус пожалел, но не о том, что спас отца от разорения — заверим читателей, что эта дурная мысль ни разу не пришла ему на ум, — а о том, что он не принял предложение Жана Робера.
Петрусу оставалось лишь много трудиться, как он работал когда-то, чтобы вернуть Жану Роберу в короткий срок деньги, которые тот ему одолжил бы.
Его временная праздность, роскошь, лошади, экипаж произвели даже, говоря языком коммерсантов, отличное действие.
Все решили, что он получил наследство от какого-нибудь неведомого дядюшки, что ему не нужны деньги, и с этой минуты его картины стали стоить вдвое дороже.
Но, поглощенный своей любовью, Петрус перестал работать.
Однако если бы ему удалось занять всего десять тысяч франков, он написал бы десятки картин и за три месяца вернул бы сумму с любыми процентами.
Почему бы не обратиться за помощью к Сальватору?
Нет, строгое выражение его лица отпугивало Петруса.
Кстати сказать, голос Сальватора, подобный эху непреклонной верности, уже изрек: "Четвертое апреля!"
Петрус покачал головой и, словно в ответ на собственные мысли, произнес:
— Нет, нет, все что угодно, только не Сальватор!
Правда, он сейчас же прибавил:
— Все что угодно, лишь бы не потерять Регину!..
В это самое мгновение в мастерскую вошел новый посетитель.
Поскольку этот новый посетитель призван сыграть в последующих сценах важную роль, мы просим позволения читателей оставить Петруса с его мрачными мыслями и бросить взгляд на вновь прибывшего.
Это был человек лет сорока восьми — пятидесяти, довольно высокий, широкоплечий, с могучей шеей и мощной грудью.
На голове — шапка рыжих вьющихся волос; странным контрастом их цвету были черные как смоль щетинистые брови, густые и жесткие.
Длинные бакенбарды, рыжевато-каштановые с проседью, почти сходились у него на шее.
В целом лицо у незнакомца было открытое, пожалуй, грубоватое, но совсем не злое.
Напротив, не сходившая с его губ улыбка выдавала в нем добродушного весельчака, внешне грубоватого, но в глубине души мягкого и славного.
При первом взгляде на него не хотелось иметь с ним дело.
При втором взгляде хотелось подать ему руку, настолько веселое выражение этого лица внушало симпатию.
Мы уже упоминали о его возрасте.
Этот возраст как бы подтверждала довольно глубокая двойная морщинка на переносице.
Что же касается рода занятий, определить его было нетрудно сразу по нескольким признакам.
Прежде всего, раскачивающаяся походка выдавала в нем моряка, долгое время проведшего на море; даже когда моряки оказываются на суше, они и здесь ходят, широко расставляя ноги; так сыновья Нептуна (как сказал бы член Французской академии) борются обычно с бортовой и килевой качкой.
Но даже если бы не походка, любопытные могли догадаться о том, что перед ними моряк, по не менее заметному признаку.
У незнакомца были продеты в уши два золотых якорька.
Одет он был довольно изысканно, хотя даже людям непритязательным его наряд мог показаться отчасти двусмысленным.
Он состоял из синего редингота с металлическими пуговицами, довольно открытого, так что был виден бархатный жилет с толстой золотой цепью.
На незнакомце были широкие панталоны со складками, обуженные в голенищах и известные в те времена как "казачки".
Сапоги же, в отличие от сужающихся панталон, расширялись под ними, обрисовывая очертания ноги, которую природа в своей материнской прозорливости создала, видимо, такой, чтобы та могла поддерживать своего владельца в равновесии среди самых своенравных всплесков разбушевавшегося океана.
Его красное лицо выделялось на фоне белого галстука, повязанного под широким воротником, напоминая букет маков в белой обертке.
Косынка в красную и зеленую клетку, повязанная вокруг шеи морским узлом, и черная фетровая шляпа с широкими полями и длинным ворсом дополняли его костюм.
Прибавим, что он держал в руке огромную трость, приобретенную им, несомненно, в Восточной или Западной Индии, где растет удивительный тростник. Очевидно, в память о каком-то событии, с которым была связана эта трость, моряк приказал приделать к ней золотой набалдашник, пропорциональный ее гигантским размерам.
Что могло привлечь на распродажу картин этого необыкновенного господина?
Если бы Петрус был художником-маринистом, посещение какого-нибудь богатого моряка в отставке, желающего иметь коллекцию марин, не вызывало бы удивления.
Но моряк в мастерской исторического, даже скорее жанрового художника не мог не вызвать удивления у истинных любителей.
Вот почему появление моряка в мастерской привлекло к себе внимание присутствовавших, до тех пор занятых исключительно картинами.
Он же, не смущаясь, остановился посреди лестницы, бросил вокруг испытующий взгляд, вынул из кармана чехол, из чехла — очки с золотыми дужками, водрузил их на нос и пошел прямо к картине Шардена, привлекшей, казалось, его особое внимание, как только он ее заметил.
На картине была изображена хозяйка, чистившая овощи, которые она сейчас опустит в котелок.
Огонь, котелок, овощи были написаны так правдоподобно, что моряк при виде котелка, крышка которого лежала на печи, громко воскликнул, поднеся нос к полотну и шумно вдохнув воздух:
— Гм-гм!
Он прищелкнул языком и продолжал:
— Бульон так и просится в рот.
Потом поднял левую руку и восхищенно произнес:
— Превосходно! Просто прекрасно!
Говорил он так громко, словно находился в мастерской один.
Несколько посетителей, разделявшие мнение вновь прибывшего о полотне Шардена, подошли поближе, а те, кто думали иначе, напротив, отдалились.
После долгого и тщательного осмотра картины, во время которого моряк то поднимал, то опускал очки, он наконец отошел с видимым сожалением и, заметив одну из первых марин Гюдена, произнес:
— Ну и ну! Вода как настоящая! Подойдем поближе!
Он в самом деле приблизился к картине, почти касаясь носом полотна.
— Да, тысяча чертей и преисподняя! — выкрикнул он. — Это вода, и не простая, а соленая… Чья же это картина?
— Одного молодого человека, сударь, одного молодого человека, — сообщил пожилой господин, с наслаждением нюхавший табак перед мариной, которой любовался моряк.
— Гюден, — подхватил он, прочтя на картине подпись. — Я, кажется, слышал это имя в Америке, но впервые вижу работу этого мастера. Хоть вы и говорите, что он еще молод, на мой взгляд тот, кто написал эту шлюпку и эту волну — настоящий мастер. Мне, правда, не очень нравятся матросы, которые в нее садятся, но нельзя же все делать в совершенстве! Ну, посмотрим, посмотрим.
И моряк стал разглядывать картину вблизи.
— А что вы скажете об этом бриге, что виден вон там, на заднем плане?
— Сударь, не в обиду будь вам сказано, но это корвет, а не бриг… Корвет, который вдет против ветра левым галсом, под гротом, фоком и двумя марселями; хотя это весьма скромно с его стороны. При таком бризе он мог бы поставить свои брамсели и даже лисели. Я в такую погоду обычно приказывал: "Поставить все паруса!"
Моряк по старой привычке выкрикнул эту команду в полный голос.
Все обернулись. Лишь несколько любителей продолжали осмотр мастерской, однако большая часть присутствующих сгрудилась вокруг моряка; пользуясь термином, позаимствованным у поэтов, скажем, что толпа пошла за ним.
Незнакомец, как видят читатели, был услышан.
Так, пожилой господин успел обменяться с ним несколькими словами, подхватывая его ответы на лету.
— Ах, сударь, — заметил он, — вы, верно, командовали судном?
— Имел эту честь, сударь, — отвечал незнакомец.
— Трехмачтовым судном, бригом, корветом?
— Корветом.
Словно не желая продолжать разговор (во всяком случае, на морскую тему), моряк оставил волны, лодку и корвет Гюдена и перешел к картине Буше.
Однако старый любитель, желавший, без сомнения, знать, что такой большой знаток искусства думает о придворном художнике г-жи Дюбарри, следовал за моряком по пятам.
Как небесное светило притягивает к себе спутники, так моряк завладел вниманием сопровождавших его слушателей.
— Хотя это полотно не подписано, — изрек наш незнакомец, глядя на работу последователя Карла Ванлоо, — нет нужды спрашивать имя его автора: это "Туалет Венеры" кисти Буше. Художник из лести придал своей Венере черты несчастной куртизанки, которая в те времена бесчестила французскую монархию… Плохая живопись! Плохой художник! Не люблю Буше! А вы, господа?
Не ожидая ответа тех, к кому он обращался, незнакомец продолжал по-прежнему в полный голос:
— Это прекрасный колорист, знаю! Но художник он претенциозный и манерный, под стать персонажам его эпохи… Отвратительная эпоха! Жалкое подражание эпохе Возрождения! Ни плоти, как у Тициана, ни мяса, как у Рубенса!
Он повернулся к слушателям:
— Именно поэтому, господа, я люблю Шардена: это единственный поистине сильный художник, потому что он подлинно прост среди жеманства и условностей своего времени… О, простота, господа, простота! Что бы вы ни говорили, к ней всегда нужно возвращаться….
Никто не собирался оспаривать истинность этой аксиомы.
Более того: любитель, уже обменявшийся с моряком несколькими репликами, огляделся по сторонам, будто прося слова, и, видя, что никто не возражает, заметил:
— Вы абсолютно правы, сударь, абсолютно правы!
Любителя постепенно стал увлекать этот моряк, резкий, но искренний, грубоватый, но здравомыслящий.
— Если бы я мог дожить до того времени, как осуществится моя мечта, — продолжал капитан задумчиво, — я умер бы счастливейшим из смертных, потому что мое имя было бы связано с великим деянием.
— Не будет ли нескромностью спросить, сударь, о чем вы мечтаете? — спросил старый любитель.
— Отчего же, сударь, отнюдь не будет! — отвечал капитан. — Я хочу основать бесплатную школу рисования, где перед учителями будет стоять одна задача: учить простоте в искусстве.
— Великая идея, сударь!
— Правда?
— Величайшая и филантропическая. Вы, сударь, живете в столице?
— Нет, но я намерен здесь поселиться. Что-то мне надоело мотаться вокруг света.
— Вы объехали вокруг света? — в восхищении вскричал его собеседник.
— Шесть раз, сударь, — просто ответил моряк.
Любитель отпрянул.
— Но вы подвергались большей опасности, чем господин де Лаперуз! — заметил он.
— Господин де Лаперуз совершил лишь два кругосветных путешествия, — все так же просто проговорил моряк.
— Я, может быть, имею честь беседовать с прославленным моряком? — поспешил задать вопрос любитель.
— Пф! — только и вымолвил скромный незнакомец.
— Могу ли я узнать, как вас зовут, сударь?
— Зовут меня Лазар Пьер Берто, по прозвищу Монтобан.
— Не родственник ли вы знаменитого Берто де Монтобана, племянника Карла Великого?
— Вы хотели сказать — Рено де Монтобана?
— Да, верно: Рено… Берто…
— Ну да, эти имена легко спутать. Думаю, я не имею этой чести, если только по материнской линии… Кроме того, в нашем имени есть непроизносимая буква, которую представители семейства Рено де Монтобанов никогда не имели чести носить.
Любитель, не понимавший, в каком месте своего имени капитан Монтобан вставляет непроизносимую букву, тщетно примерял ее мысленно со всех сторон.
Наконец он отказался от этой затеи и убедил себя, что просто-напросто не расслышал и неправильно понял: видимо, моряк говорил о различии в гербах, а не в именах.
Он вынул из кармана визитную карточку и передал ее капитану со словами:
— Капитан! Я бываю дома по понедельникам, средам и пятницам от трех до пяти часов пополудни. В пять я обедаю, и если вы пожелаете иногда оказать мне честь, разделив со мной скромную трапезу, я буду счастлив: моя жена без ума от морских сражений, и вы нас обоих порадуете, рассказав что-нибудь из своего прошлого.
— С удовольствием, сударь, — кивнул капитан, опуская карточку в карман. — Сражения, на мой взгляд, и существуют для того, чтобы о них рассказывать.
— Совершенно справедливо, сударь, совершенно справедливо! — с поклоном ответил любитель и удалился.
После этой своей победы капитан еще больше стал расхваливать каждую картину и завоевал сердца двух-трех других любителей, пораженных, как и первый, справедливостью его суждений и его пылкой любовью к простой живописи.
Через два часа он завоевал всеобщее восхищение.
За ним неотступно ходили по пятам по мастерской и слушали его со вниманием и сосредоточенностью прилежных учеников, внимающих прославленному профессору.
Эта карусель — в полном смысле слова — продолжалась до пяти часов, то есть до того времени, когда, как мы уже заметили, посетители расходились.
В тот момент как слуга Петруса отворил дверь, чтобы напомнить об окончании осмотра, капитан повернул картину, прислоненную лицом к стене и словно не предназначавшуюся для продажи.
Это был эскиз битвы "Прекрасной Терезы" с "Калипсо", который Петрус набросал однажды после оживленного рассказа отца.
Едва взглянув на картину, Пьер Берто восхищенно вскрикнул, заставив остановиться тех, что уже потянулись к выходу.
— Клянусь богом морей, я не думал, что такое возможно! — вскричал он.
Несмотря на напоминание слуги, присутствовавшие столпились вокруг капитана.
— Что вы хотите сказать, сударь? — в один голос спросили человек двадцать.
— Ах, господа, — не унимался капитан, вытирая глаза, — простите мое волнение. Но когда я увидел, как точно передано одно из первых сражений, в которых мне довелось принять участие — и, могу сказать, славное участие, — слезы сами собой хлынули у меня из глаз.
— Плачьте, капитан, плачьте! — загомонили посетители.
— Только один человек, — прибавил капитан, — мог бы с такой невероятной точностью передать бой "Калипсо" и "Прекрасной Терезы", но этот человек никогда не держал в руке кисти.
— Кто же этот человек? — спросили присутствовавшие; их внимание было возбуждено до последней степени этим драматическим эпизодом.
— Я имею в виду капитана "Прекрасной Терезы".
— А этим капитаном были вы, сударь, верно? — проговорили сразу несколько голосов.
— Нет, не я, — величаво взмахнув рукой, возразил Монтобан, — капитаном был мой верный друг, Пьер Эрбель. Что с ним сталось с тех пор, как мы расстались в Рошфоре после безуспешной попытки спасти императора… я хотел сказать Бонапарта?
— О, говорите "император", говорите "император"! — подхватили некоторые особенно отчаянные из посетителей.
— Да, император! — вскричал капитан. — Сколько бы у него ни оспаривали этот титул, он носил его с честью. Простите его старому слуге этот возможно неразумный пыл.
— Да, да, — отозвалось сразу несколько человек. — Однако вернемся к капитану Эрбелю!..
— Бог знает, где он теперь, несчастный старик, — продолжал капитан, подняв глаза и воздев руки к небу.
— Сударь! — позволил себе замечание лакей, которому эта трогательная сцена мешала выпроводить посетителей. — Не знаю, где находится капитан Эрбель ныне, но неделю назад он был здесь.
— Капитан Эрбель? — громовым голосом пророкотал посетитель.
— Он самый, — подтвердил лакей.
— И вы говорите, что не знаете, где он сейчас?
— Ну, я просто не так выразился, сударь: должно быть, он в Сен-Мало.
— Я лечу к нему! — вскричал капитан, устремляясь к двери и увлекая за собой других посетителей.
Вдруг он остановился, так что следовавшим за ним любопытным пришлось отхлынуть назад.
— А вы не ошибаетесь? — спросил он слугу. — Точно ли вы видели капитана?
— Да, вот на этом самом месте.
— В этой мастерской?
— В этой мастерской.
— Вы уверены в том, что говорите?
— Еще бы мне не быть уверенным! Я сам провел его наверх, или, если быть точным, он сам спустил меня вниз.
— За что?
— Я не хотел его сначала пропустить.
— А зачем бы моему старому другу приходить в мастерскую художника? — спросил капитан.
— Да ведь этот художник — его сын, — пояснил лакей.
— Как?! — вскричал капитан, делая два шага вперед. — Известный художник Петрус — сын прославленного капитана Эрбеля?
— Да, сударь, его родной сын, — отвечал слуга, — а также родной племянник генерала де Куртене.
— Ладно, ладно! Я моряк и не знаю сухопутных генералов, особенно если они стали генералами в армии Конде.
Он сейчас же спохватился и поправился:
— Простите, господа, простите! Возможно, моя резкая откровенность для кого-то обидна. Однако, уверяю вас, я никого не хотел задеть.
— Нет, капитан, нет, не беспокойтесь, — послышалось несколько голосов.
— Значит, если этот юный Петрус… сын моего друга Эрбеля?.. — начал капитан, и его лицо расплылось в улыбке.
— Что же? — подхватили заинтересованные посетители.
— Приведите ко мне этого молодца! — отрывисто бросил капитан.
— Прошу прощения, — отвечал лакей, — но хозяин никого не принимает.
Лицо капитана исказилось словно вздыбившееся море.
— Ты за кого меня считаешь? Равняешь меня со всеми? — проревел капитан и двинулся с кулаками на несчастного малого, собираясь, по-видимому, схватить его за шиворот.
Лакей вспомнил, как в мастерскую вошел недавно капитан Эрбель, и, не имея оснований полагать, что капитан Монтобан сговорчивее своего собрата, вежливо попросил. посетителей выйти, чтобы капитан мог встретиться с глазу на глаз с тем, кого он так жаждал увидеть.
К большому сожалению присутствующих, им пришлось освободить комнату.
Они бы с удовольствием посмотрели на то, как храбрый капитан обнимет сына своего старого друга.
— Как прикажете о вас доложить, сударь? — спросил лакей, когда они с капитаном остались одни.
— Доложи, что пришел один из героев "Прекрасной Терезы", — приказал капитан и выпятил грудь.
Слуга вошел к Петрусу.
Назад: XLIV ДОБРЫЙ СОВЕТ
Дальше: КОММЕНТАРИИ
