Дня через три после описанной нами сцены особняк д’Ангилема являл собою воистину патриархальное зрелище, и причиной тому была необыкновенная сердечность метра Буто, подчеркнутая нежность Сильвандир к мужу, дружеская предупредительность маркиза де Руаянкура к шевалье и ловкое притворство самого Роже.

Все они делали вид, будто любят друг друга так, как учит нас любить Евангелие.

А поскольку в нашем мире все показное, то каждый охотно позволял себя обманывать, даже те, кому непременно надо было проникнуть как можно глубже в подлинные чувства своих ближних. Даже сам Роже, ощущая, что, достаточно ему протянуть руку, достаточно ему бросить взгляд, и его тут же окутывают волны нежной привязанности, порою забывал о своих ужасных подозрениях.

По несчастью, Кретте не было в Париже, он уехал на целую неделю; шевалье тайно побывал у него дома и попросил Баска сразу же предупредить его, как только маркиз вернется.

Все это время Сильвандир выказывала самую глубокую нежность к мужу: она расспрашивала, как он проводил время в темнице и думал ли хотя бы изредка о ней.

Роже отвечал, что его пребывание в темнице было весьма приятным, ибо тюремщики вели себя столь же учтиво, как хорошо вышколенные слуги, что всякий день он обедал за столом у коменданта, а под вечер ежедневно выезжал вместе с ним на прогулку, по вечерам же они играли в ломбер или в шахматы, после чего его с почетом препровождали в камеру, прекрасную комнату, где был только один небольшой недостаток: дверь там была постоянно заперта на два засова, а единственное окно забрано железными решетками. Шевалье опасался, что если он расскажет Сильвандир о том, как он жил на самом деле, то она, пожалуй, поймет: человек, столько выстрадавший, должен испытывать властную потребность отомстить.

Отвечая на вопрос, вспоминал ли он о ней, Роже нежно уверял жену, будто он только и делал, что думал о ней, думал с утра до ночи, а затем — с ночи до утра. И читатель знает, что Роже говорил сущую правду.

Затем Сильвандир в свою очередь клятвенно уверяла мужа, что тюрьма, если можно так выразиться, пошла ему на пользу и он стал теперь еще красивее, чем прежде.

Однажды утром к шевалье явился Баск и сообщил, что полчаса назад в столицу возвратился маркиз де Кретте.

Роже вышел из дому, нанял на углу соседней улицы экипаж и велел отвезти себя в особняк маркиза. Тот ожидал его; друзья крепко обнялись.

Кретте уже слышал о многом из того, что за время их разлуки случилось с Роже, слышал он о двух побегах и о ранах, полученных шевалье во время неудачных попыток к бегству, но самого главного он не знал: он не знал о том, что шевалье так долго пробыл в одиночном заключении в камере, куда не проникал солнечный свет, где нельзя было даже заметить смену дня и ночи, из-за чего время тянулось мучительно медленно, не знал он, наконец, и о том, что д’Анги-лем твердо решил отомстить жене, если подтвердится, что она, как он предполагал, имела хотя бы малейшее касательство к его заточению.

Кретте еще раз повторил своему другу то, о чем он ему уже писал: он рассказал, что Сильвандир внезапно исчезла из дому, рассказал о своей ссоре с маркизом де Руаянкуром и о том, что он, Кретте, твердо уверен, хотя у него и нет к тому убедительных доказательств, что именно Сильвандир передала в руки властей злосчастные ноэли, послужившие если не причиной, то, во всяком случае, поводом для взятия д’Ангилема под стражу.

Как и предполагал Роже, он был обязан своим освобождением настойчивым хлопотам Кретте, д’Эрбиньи и главным образом Шастелю: тот по женской линии состоял в дальнем родстве с г-ном д’Аржансоном; прежде Шастелю стыдился этого, но, сообразив, что оно может пойти на пользу его другу д’Ангилему, вспомнил об этом родстве. И тоща маркиз де Руаянкур, видя, что хлопоты друзей д’Ангилема оказывают свое действие и что держать шевалье за решеткой дольше не удастся, из недруга Роже, каким он был прежде, вдруг превратился в его защитника, а так как Руаянкур был лицом влиятельным, то он и в самом деле ускорил освобождение узника.

Остальное читателю уже известно.

Все, о чем Кретте поведал своему другу, полностью совпадало с тем, о чем Роже и сам не раз думал; поэтому оба они ни минуты не сомневались, что правильно понимают и причины происшедшего, и то, почему с таким трудом удалось вызволить шевалье из заточения.

Друзья расстались, вновь поклявшись в вечной дружбе, уже выдержавшей столько испытаний; они знали, что всегда могут рассчитывать друг на друга, но рассудили, что пока им следует видеться лишь в случаях крайней необходимости.

Однако хотя Роже был почти убежден в виновности жены, он, дабы избавить себя в будущем от угрызений совести, решил получить вещественные доказательства, которые положили бы конец последним сомнениям, порою все еще возникавшим в глубине его души.

Сидя в одиночной камере, он научился размышлять и хранить молчание. До сих пор он успешно пользовался этим выстраданным умением, и никто даже не подозревал о том, что на самом деле творится в недрах его существа.

Итак, он начал действовать.

Прежде всего он позвал к себе Бретона: то был верный слуга, на него вполне можно было положиться.

Шевалье стал расспрашивать его о маркизе де Руаянкуре, и Бретон ответил, что в отсутствие хозяина маркиз всякий день бывал у них в особняке и эти визиты прекратились только тогда, когда госпожа д’Ангилем исчезла.

И тогда Роже сказал себе, что, если бы его дражайшая супруга в самом деле пришла к похвальному намерению отправиться на его розыски, она бы не преминула рассказать об этом своим близким, а между тем маркиз де Руаянкур говорил ему, что, уезжая, Сильвандир ни словом не обмолвилась о своих планах.

От Бретона шевалье узнал, что г-жа д’Ангилем за месяц до своего отъезда рассчитала горничную, прослужившую у нее лет десять; это показалось Роже весьма подозрительным, ибо мадемуазель Кларисса была особа чрезвычайно ловкая и весьма преданная своей госпоже, так что без особых причин Сильвандир не стала бы избавляться от нее, особенно перед отъездом в далекое и утомительное путешествие.

Шевалье надеялся кое-что выпытать у самой Сильвандир; однако когда он, прибегавший теперь к лицемерию даже в любви, пытался в свою очередь узнать у жены, как она проводила время в его отсутствие, та лишь кокетливо улыбалась, жеманилась и увиливала от ответа, так что не было никакой возможности установить, куда именно она уезжала и где останавливалась. Сильвандир только сказала мужу, будто она пробыла два месяца в обители Дев Господних, которая, надо сказать, славилась строгостью своего устава; однако Роже понимал, что маркиз де Руаянкур, друг г-жи де Ментенон, мог приезжать туда и уезжать оттуда, когда ему было угодно, ибо его сестра была настоятельницей, а кузина — казначеем вышеупомянутой обители.

Отправиться в монастырь и начать наводить там справки было равносильно тому, чтобы открыто объявить о своем недоверии к жене; поэтому Роже решил сделать вид, будто он верит всему, что ему рассказывают, и со своей стороны сказал Сильвандир, что она очень похорошела в монастыре. А вообще-то он по-прежнему вел себя как образцовый муж, обожающий свою жену, еще чаще, чем прежде, называл метра Буто милым тестем и был не просто предупредителен, но даже ласков с маркизом де Руаянкуром.

Друзья шевалье, в отличие от маркиза де Кретте, не знали, что вся эта показная нежность всего лишь маска и под ней кроется нечто пока еще неведомое, таинственное и, видимо, грозное, а потому они слегка посмеивались, когда речь при них заходила о нежной любви, воцарившейся в дома д’Ангилемов; и легко понять, что в некоторых светских гостиных немало веселились при упоминании о г-же д’Анги-лем, сей добродетельной Пенелопе, которая не стала дожидаться своего Улисса дома, а отправилась искать его Бог знает где, но только не там, где можно было найти.

Роже предоставил Бретону полную свободу действий и поручил ему подкупить кого-либо из слуг маркиза де Руаянкура. Однажды утром, одевая своего хозяина, Бретон сообщил, что кучер маркиза, с которым накануне дурно обошлись, готов за сто луидоров развязать язык. И посоветовал шевалье воспользоваться обидой кучера.

Д’Ангилем последовал этому совету; он послал кучеру сто луидоров и в тот же день услышал из уст этого плута следующее.

Каждый вечер, начиная с того самого дня, когда Сильвандир уехала из дому, маркиз де Руаянкур после ужина отправлялся в небольшую деревушку Люзарш — иногда верхом, иногда в карете; он проводил там четыре или пять часов, а в два часа ночи неизменно отправлялся обратно в Париж, куда и приезжал к четырем часам утра. Затем он укладывался в постель. Для того, чтобы все думали, будто он вовремя возвращается домой, его экипаж всегда подъезжал к особняку не позднее полуночи, и слуги — за исключением кучера, знавшего, что он везет пустую карету, и камердинера, ждавшего возвращения маркиза до четырех часов утра, — считали, что это приехал домой их хозяин.

Шевалье напал на первый след. Он твердо решил добраться до другого конца нити, которую теперь держал в руках, и потому самолично отправился в Люзарш.

Там он принялся наводить справки и узнал, что года полтора назад некая молодая дама сняла дом и жила там в полном одиночестве. Ей прислуживала монахиня. Каждый вечер какой-то мужчина, с виду аристократ, приезжал повидать эту даму. Шевалье описал наружность молодой женщины и у него не осталось никаких сомнений в том, что то была Сильвандир; ему нарисовали портрет мужчины, и он тотчас же узнал маркиза де Руаянкура.

Окажись на месте Роже другой человек, он бы пришел в ярость и вызвал маркиза на дуэль или подослал бы наемных убийц, чтобы те напали на него из-за угла. Но шевалье понимал, что если он даст волю гневу, то может снова попасть в Фол-л’Евек, а если он затеет дуэль, то, чего доброго, опять угодит в Бастилию, а уж за попытку убить человека — впрочем, шевалье даже в голову не пришло мстить таким низким способом — ему попросту грозила бы позорная казнь.

Вот почему шевалье решил, что все это никуда не годится: он хотел отомстить так, чтобы при этом не навлечь на себя кару, остаться на свободе и по-прежнему вкушать все радости жизни.

К тому же он ненавидел прежде всего и больше всего Сильвандир: ведь это она предала его, это ее он в свое время любил, это она сделала его, пусть ненадолго, счастливым; потому-то он сейчас так сильно ее ненавидел, хотя и опасался в то же время, что все еще продолжает ее любить.

С той самой минуты, когда Роже поклялся отомстить, он твердо знал, какой именно будет его месть. И теперь он вновь обратился к своему плану, медленно зревшему в глубине его души в ожидании того дня, когда план этот можно будет привести в исполнение. Надо сказать, что с тех пор, как шевалье вышел на свободу, душа его походила на бурное море, где постоянно вздымаются и падают грозные валы, в голове у Роже зарождались гневные мысли, опасные, как шквал на море, и лишь изредка доброе чувство вспыхивало, точно молния, и гасло столь же быстро, как угасает молния.

Однажды уверившись в своем несчастье, однажды убедившись в том, что его обманывают, шевалье почувствовал неожиданный прилив сил и увидел в этом залог спасения.

Но прежде всего ему надо было убедиться в том, что он больше не любит эту окаянную женщину и что в минуту мести его не остановит жалость и душевная слабость, которую люди обычно принимают за угрызения совести. А мы уже сказали и повторим снова, что, хотя Роже страстно ненавидел Сильвандир, он все еще не был уверен, окончательно ли умерла в его сердце любовь к ней.

Поэтому он решил сперва хорошенько разобраться в своих чувствах к жене.

Стоило ей внезапно войти в комнату, и он ощущал колющий удар в сердце и такую острую боль, как будто в него вонзили холодное лезвие или прикоснулись к нему ланцетом, дабы вскрыть вену. И тоща, несмотря на все свое самообладание, он становился бледен как полотно, ибо вся кровь его отливала к сердцу; но уже через мгновение набухшее сердце отгоняло кровь к голове с такой силой, что ему делалось дурно и он едва не лишался чувств. А между тем, невзирая на все эти столь различные, порою прямо противоположные ощущения, от которых его кидало то в жар, то в холод, Роже должен был жить обычной жизнью, спокойно разговаривать, любезно улыбаться, и порою это было для него не менее мучительно, чем пребывание в одиночной камере замка в Шалоне-сюр-Сон.

Случалось, что среди ночи он вдруг просыпался от страшного кошмара — ему мерещилось будто он все еще узник и томится в зловонной камере на жестком ложе, — и тоща он чувствовал себя совершенно разбитым, сердце у него бешено колотилось, грудь судорожно вздымалась, волосы вставали дыбом; затем он вдруг обнаруживал, что он у себя в спальне, где мягко светит лампа под алебастровым абажуром, что он покоится в мягкой постели под шелковым балдахином, а рядом спит сном праведницы Сильвандир, эта пылкая сирена, любострастная чаровница, красавица с черной душою. Роже приподнимался на локте и неотрывно смотрел на нее, смотрел долго и грозно, при этом он думал о сказке, которую не так давно опубликовал Галлан и которая наделала много шума; в ней говорилось о человеке, чья жена оказалась вампиром: однажды ночью человек этот увидел, как она крадется на супружеское ложе, вернувшись после своей чудовищной трапезы на погосте…

А Сильвандир тем временем, должно быть, видела какой-то чудесный сон: она издавала сладострастные стоны и приоткрывала в улыбке свои коралловые уста, обнажая жемчужные зубы.

И тоща Роже охватывало яростное желание сжать эту женщину в любовном объятии, прижаться губами к ее губам, задушить и упиться ее последним вздохом; при этом он говорил себе, что если в жизни она принадлежала не только ему, то уж в смерти по крайней мере будет принадлежать ему одному. Однако шевалье выполнял только первую часть своего порыва: в последний миг решимость оставляла его.

Что до Сильвандир, то она была совершенно уверена в своей полной власти над мужем, и потому дни ее были радостны, а ночи безмятежны. Она так ни разу и не заметила, как свирепо он подчас глядит на нее, будто хочет заворожить своим пронизывающим взглядом; правда, следует сказать, что шевалье ни разу не выдал себя ни словом, ни жестом.

Маркиз де Руаянкур по-прежнему бывал у них в доме; но становилось заметно, что страсть его изрядно поостыла.

"Так оно и должно было произойти, — думал Роже, наблюдая за тем, как маркиз все больше охладевает, подобно тому как прежде он наблюдал за тем, как любовь Руаянкура все разгоралась, — так оно и должно было произойти: обладание привело к пресыщению".

И шевалье выказывал все большее внимание своей супруге, а она, памятуя о своей вине, тоже отвечала нежностью на нежность мужа. Так что, если бы Роже не терзала яростная жажда мести, он бы мог чувствовать себя по-настоящему счастливым!

Сильвандир вела себя очень осторожно, и все же наступил такой день, когда она, тщетно прождав целую неделю маркиза де Руаянкура, который не только не появлялся, но даже не соблаговолил подать о себе весточку, потеряла терпение и написала ему письмо, полное упреков; она позвонила, дабы вручить это письмо верному человеку.

Однако в доме не оказалось никого из преданных ей слуг и на ее звонок явился Бретон. Сильвандир держала письмо в руке, отступать было уже поздно; к тому же Бретон сказал, что он сейчас совершенно свободен и готов незамедлительно выполнить поручение г-жи д’Ангилем. Если бы она не дала письмо Бретону, это, без сомнения вызвало бы у него подозрение. Сильвандир собралась с духом, протянула конверт слуге и сказала с небрежным видом:

— Отнесите это письмо маркизу де Руаянкуру.

Бретон направился к себе, чтобы переодеться, и повстречал на лестнице своего хозяина; он молча показал конверт, который ему велели отнести, и взглядом спросил, следует ли доставить послание адресату.

Шевалье чуть было не уступил соблазну выхватить письмо, но тут он услышал, как за дверью зашелестело атласное платье, и догадался, что Сильвандир шпионит за ним.

— Письмо от госпожи д’Ангилем маркизу де Руаянкуру, — произнес слуга вслух.

— Прекрасно! Тотчас же отнесите его, — громко сказал Роже, — а на словах передайте маркизу от моего имени, что он поступает нехорошо, пренебрегая нами. Передайте, что я не видел его уже целую неделю, что я очень обижен и прощу ему такое невнимание только в том случае, если он нынче же приедет отобедать с нами.

— Однако, сударь… — пробормотал Бретон.

— Хорошо, хорошо, ступайте, любезный, ступайте, — оборвал его шевалье, — вы мне сейчас не нужны.

Потом, спустившись на десять или двенадцать ступенек, Роже вошел к Сильвандир и, к величайшему изумлению Бретона, воскликнул:

— Вы прекрасно поступили, милый друг! — И после короткой паузы шевалье прибавил, вытаскивая из рукавов кафтана манжеты и расправляя складки на своем жабо: — Вы очень разумно поступили, велев разыскать нашего друга Руаянкура, я хочу, чтобы он отведал косули, которую нам прислал из Ангилема отец.

Сильвандир сперва покраснела, потом побелела, затем пожелтела, так что на лице ее в одно мгновение заиграли чуть ли не все цвета радуги; немного придя в себя, она вновь заулыбалась, по своему обыкновению.

"Какой у меня все же славный муж!" — подумала она, целуя шевалье в обе щеки. "какой, прости Господи, слабый человек мой хозяин! — подумал Бретон. — Ну кто поверит, что он тот самый дворянин, который в первом же поединке проткнул шпагой господина Коллински? Да, славный он нанес тоща удар!"

Перед самым обедом доложили о приезде маркиза де Руаянкура; приглашение, полученное им сразу и от жены и от мужа, видимо, растрогало его, ибо он был необычайно любезен.

Сильвандир торжествовала, а Роже преспокойно поглядывал на жену и на гостя; за столом шевалье был остроумен, но отнюдь не язвителен, очень весел и держал себя весьма непринужденно.

За десертом он заметил, что его жена и гость обменялись весьма красноречивыми взглядами.

А когда все встали из-за стола и направились в гостиную, чтобы выпить там кофе, он увидел, как маркиз, провожая Сильвандир из одной комнаты в другую, сунул ей в руку записочку. Она быстро спрятала ее на груди.

— Бесстыжая женщина! Наглый негодяй! — пробормотал шевалье. — Надо бы их обоих уложить на месте!

Но он сдержался, и пострадали только его манжеты: он разорвал их в мелкие клочья.

Нужно было во что бы то ни стало завладеть запиской; сделать это было трудно, но необходимо. Шевалье весь вечер ломал себе голову и наконец нашел способ.

Теперь оставалось угадать, когда именно Сильвандир соберется прочесть записку.

"Это произойдет, без сомнения, нынче вечером, перед тем как она станет переодеваться на ночь", — решил шевалье.

Весь вечер он не спускал глаз с Сильвандир и убедился, что она еще не успела прочесть злополучную записку; когда маркиз де Руаянкур ушел, Роже спрятался в маленькой гостиной, расположенной рядом с туалетной комнатой жены; он напряг слух и наконец услышал, что она вошла к себе, а когда, по его расчетам, молодая женщина начала читать записку, шевалье поджег портьеру на одном из окон; пламя стремительно побежало к потолку, и стекла с треском полопались.

— Пожар! Горим! — закричал д’Ангилем.

И бросился в будуар.

Сильвандир еще держала в руке записку маркиза де Руаянкура; быстрым движением она попыталась спрятать ее, но, увидев языки пламени и клубы дыма, наполнявшего гостиную, попятилась, испустила испуганный вопль и лишилась чувств.

Роже, не обращая внимания на то, что в комнате уже бушует пламя, разжал пальцы жены, взял записку и быстро прочел ее:

"Не станем больше говорить о прошлом, Сильвандир; я часто испытываю угрызения совести из-за того, что мы совершили. Ваше предложение бежать вдвоем и покинуть Францию сумасбродно, и я отвергаю его; к тому же я начинаю испытывать чувство стыда оттого, что мы обманываем порядочного человека, а он, ни о чем не подозревая, осыпает меня знаками дружеского внимание Послушайтесь меня, Сильвандир: прекратим нашу связь. Вы пишете, будто умираете от любви ко мне; живите лучше ради Вашего несчастного мужа, который Вас просто боготворит, — это гораздо более достойно истинной христианки".

— Ну что, болван несчастный?! — пробормотал Роже. — Ну что, ты и впредь еще будешь сомневаться?

Он снова вложил записку в руку жены, по-прежнему холодную и безжизненную; затем, притворив дверь в будуар, позвонил Бретону.

Пламя сожгло портьеры, опалило консоль и закоптило деревянную обшивку на стене; не находя себе больше пищи, которую можно легко поглотить, оно лизало теперь уже заметно опавшими красными языками оконные рамы и деревянные балясины.

В одно мгновение все в особняке были на ногах, и уже через десять минут не осталось ни огня, ни дыма.

когда Сильвандир пришла в себя, возле нее никого не было; она увидела, что все еще держит в руке смятую записку, решила, что муж ничего не заметил, и, радуясь тому, что она осталась цела и невредима во время пожара и спаслась от беды, вышла в гостиную, где было полно слуг. Заметив жену, шевалье бросился к ней навстречу.

— О Господи! Милая Сильвандир, какое несчастье! Ваши покои испорчены! А ведь тут все только недавно привели в порядок, все блестело! Чтобы все здесь обновить, понадобится, по крайней мере, месяц, и мы покамест не сможем принимать гостей.

— Беда невелика, друг мой, — отвечала Сильвандир самым нежным голосом, — поедемте в Шампиньи.

— В Шампиньи? — переспросил Роже.

— Да. Надеюсь, вам не слишком неприятны воспоминания, связанные с этим местом?

Роже открыл было рот, чтобы сказать: "А почему бы нам не поехать в Люзарш?" — но сдержался.

— Разумеется, нет, — произнес он вслух, — вы знаете, как милы моему сердцу воспоминания, которые вновь оживут в моей памяти в этом загородном доме: благодаря вам он стал для меня так дорог! Но я подумал, что если бы вы были не просто очаровательной женщиной, но и женщиной, любящей перемену мест, то мы бы взяли с собой тысячу пистолей и отправились вдвоем, как и подобает нежным супругам, в поездку по прекрасному Провансу, чьи песни вы так чудесно поете под звуки клавесина.

— О друг мой, — отвечала Сильвандир с очаровательной гримаской, — а не кажется ли вам, что такое путешествие продлится слишком долго?

— Хорошо, хорошо, моя дорогая! Не надо больше об этом говорить, пусть все будет так, как вам угодно.

Однако Сильвандир была необычайно довольна, что ее не уличили, и потому не стала упорствовать в отказе; к тому же она подумала, что, отправившись вместе с мужем в далекое путешествие, она, пожалуй, заденет этим тщеславие маркиза де Руаянкура, только что сильно задевшего ее чувство к S, и, так как ей очень хотелось отомстить неверному внику, она сказала шевалье:

— Нет, друг мой, нет, я не стану лишать вас и да и себя такого удовольствия; кроме того, я дала себе слово неизменно стараться угождать вам. Приказывайте же, и я охотно подчинюсь.

Шевалье с трудом сдержал радость, распиравшую его грудь. Он занялся приготовлениями к отъезду, однако, как он ни торопился, маркиз де Руаянкур и Сильвандир успели за это время помириться.

В одно прекрасное утро маркиз сказал д’Ангилему и его жене, что готов поехать вместе с ними в Прованс.

Роже это никак не устраивало; тем не менее он сделал вид, будто с восторгом принимает предложение Руаянкура, но, ссылаясь на различные дела, стал оттягивать день отъезда.

Он надеялся, что не сегодня-завтра между любовниками произойдет новая ссора, и она приведет к новой распре между ними.

И он не ошибся.

Вскоре шевалье перехватил второе письмо маркиза де Руаянкура: тот сообщал Сильвандир, что немедленно уезжает в Утрехт, чтобы их разрыв не мог на сей раз закончиться, как прежде, примирением.

Сильвандир тщетно пыталась скрыть свою досаду; Роже без труда замечал следы раздражения на лице жены и догадывался о том, что творится у нее на душе.

В тот самый день, когда маркиз де Руаянкур отбыл в Голландию, она первая заговорила с мужем о поездке в Прованс.

"Клянусь честью, — сказал себе Роже, — до сих пор мне приходилось играть самую смехотворную и самую унизительную роль на свете. Но, слава Богу, час расплаты близок!" И он поспешно ухватился за слова жены, а так как все приготовления к отъезду были давно закончены, то уже на следующий день, первого июня 1713 года наши супруги, казалось влюбленные друг в друга, точно два голубка, покинули Париж.