XXXVIII
ПЛАТОЧЕК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР
Принцесса не была злой; она была только вспыльчива. Король не был безрассуден; он был только влюблен. Едва лишь они заключили что-то вроде договора, восстанавливавшего Лавальер в правах, как оба постарались извлечь из него выгоду.
Король хотел видеть Лавальер каждую минуту. Принцесса, досадовавшая на короля после разыгравшейся между ними сцены, не желала допускать этого. Поэтому она создавала затруднения на каждом шагу короля.
Действительно, чтобы встречаться с любовницей, королю приходилось ухаживать за невесткой. На этом была построена вся политика принцессы.
Она выбрала себе в компаньонки Монтале, и, приходя к принцессе, король всегда оказывался в окружении дам. От него не отходили ни на шаг. Разговоры принцессы были верхом остроумия и изящества.
Монтале неизменно сопровождала принцессу. Скоро король совсем перестал выносить ее. Монтале только этого и ждала. Тотчас она пустила в ход Маликорна; воспользовавшись каким-то предлогом, молодой человек сказал королю, что при дворе есть одна очень несчастная женщина.
Король спросил, кто эта женщина. Маликорн отвечал: мадемуазель де Монтале. На это король заявил, что он рад несчастью той особы, которая делает несчастными других.
Маликорн передал эти слова мадемуазель де Монтале, и та приняла меры. Глаза короля открылись; он заметил, что где бы он ни появлялся, там тотчас же возникала принцесса; она провожала его, чтобы он не заговорил в передней с кем-нибудь из фрейлин.
А однажды принцесса пошла еще дальше.
Король сидел среди дам и держал в руке под манжеткой записку, которую он хотел незаметно передать Лавальер.
Принцесса разгадала его намерение. Было трудно помешать королю пойти, куда ему вздумается. Однако нужно было не дать ему приблизиться к Лавальер, поздороваться с ней и уронить записку на колени, за веер или в носовой платок.
Король тоже наблюдал и почуял ловушку.
Он встал, придвинул кресло к мадемуазель де Шатильон и принялся шутить с ней.
Играли в буриме; от мадемуазель де Шатильон Людовик перешел к Монтале, а потом к мадемуазель де Токне-Шарант. При помощи этого искусного маневра он оказался рядом с Лавальер, которую совсем заслонил своей фигурой.
Принцесса делала вид, будто она вся поглощена рукоделием.
Король показал Лавальер кончик записки, и та протянула платок, приглашая взглядом: "Положите записку сюда". Тогда король ловко уронил на пол свой носовой платок, лежавший на кресле.
Лавальер тотчас же незаметно положила на его место собственный платок. Король как ни в чем не бывало взял его, сунул туда записку и положил на прежнее место. Лавальер оставалось только протянуть руку, чтобы взять платок с драгоценной запиской.
Но принцесса видела все. Она громко приказала Шатильон:
— Шатильон, поднимите, пожалуйста, платок короля. Он упал на ковер.
Фрейлина моментально исполнила приказание; король сделал движение, Лавальер смутилась, и все увидели на кресле другой платок.
— Ах, простите, у вашего величества два платка, — сказала фрейлина.
Королю пришлось спрятать в карман платок Лавальер вместе с своим собственным. Таким образом, он получал его на память от своей возлюбленной, но возлюбленная лишалась четверостишия, которое стоило королю десяти часов напряженной работы и было, может быть, равноценно целой поэме. Понятно, что король рассердился, а Лавальер пришла в отчаяние.
Но тут произошло невероятное событие.
Когда король уходил, его встретил в передней кем-то предупрежденный Маликорн.
Передние в Пале-Рояле были темные и по вечерам освещались плохо.
Король любил полумрак. Известно, что любовь, воспламеняющая душу и сердце, избегает света.
Итак, в передней было темно; паж освещал факелом дорогу его величеству. Король шел медленно, едва сдерживая гнев. Маликорн чуть не наткнулся на короля и стал просить извинения по всем правилам придворного этикета; но король был в дурном настроении и сердито что-то ответил; Маликорн бесшумно скрылся.
В этот вечер Людовик немного поспорил с королевой и на другой день утром, проходя в кабинет, почувствовал желание поцеловать платок Лавальер. Он кликнул камердинера.
— Принесите мне мой вчерашний костюм, но не трогайте ничего в карманах.
Приказание было исполнено. Король собственноручно обшарил карманы. Он нашел только свой платок; платок Лавальер исчез.
В то время как король терялся в догадках, ему принесли письмо от Лавальер. Луиза писала:
"Как Вы любезны, дорогой государь, прислав мне такие прекрасные стихи! Как Ваша любовь изобретательна и постоянна! Можно ли не любить Вас?"
"Что же это значит? — подумал король. — Тут какая-то ошибка!"
— Хорошенько поищите, — приказал он камердинеру. — У меня в кармане должен лежать платок, и если вы его не найдете, если вы его трогали…
Людовик одумался. Создать государственное преступление из пропажи платка было бы большой неосторожностью. И он прибавил:
— Я положил в этот платок одну важную бумагу.
— Государь, — сказал камердинер, — в карманах у вашего величества был только один платок, вот этот.
— Да, вы правы, — отвечал король, стиснув зубы. — О бедность, как я тебе завидую! Счастлив, кто сам вынимает из кармана носовые платки и записки!
Он перечитал письмо Лавальер, стараясь сообразить, каким путем его четверостишие могло дойти по назначению. В письме оказалась приписка:
"Р. S. С Вашим же посланным я отправляю свой ответ,
малодостойный стихов".
— Вот как! Теперь у меня есть путеводная нить, — радостно воскликнул Людовик. — Кто принес эту записку?
— Господин Маликорн, — робко ответил лакей.
— Пусть он войдет.
Вошел Маликорн.
— Вы от мадемуазель де Лавальер? — со вздохом спросил король.
— Да, государь.
— Вы относили мадемуазель де Лавальер что-нибудь от меня?
— Я, государь?
— Да, вы.
— Ничего, государь, ровно ничего.
— А между тем мадемуазель де Лавальер пишет мне об этом.
— Государь, мадемуазель де Лавальер ошибается.
Король нахмурил брови.
— Что это за игра? Почему же мадемуазель де Лавальер называет вас моим посланным? Что вы отнесли этой даме? Отвечайте скорее, сударь!
— Государь, я отнес мадемуазель де Лавальер носовой платок и больше ничего.
— Платок… Какой платок?
— Государь, в ту минуту, когда я вчера имел несчастье толкнуть ваше величество… несчастье, которое я буду оплакивать всю жизнь, особенно после того, как ваше величество изволили выразить свое неудовольствие, — в ту минуту, государь, я остолбенел от горя и увидел на полу что-то белое.
— А! — сказал король.
— Я нагнулся, это был платок. Сперва я подумал, что ваше величество, столкнувшись со мной, выронили платок; но, почтительно разглядев его, я обнаружил на нем вензель, и оказалось, что это вензель мадемуазель де Лавальер; я подумал, что мадемуазель де Лавальер уронила платок по дороге в зал, и, когда она возвращалась, я подал ей этот платок. Клянусь вашему величеству, что все это правда!
Маликорн говорил так искренне, с таким огорчением и так робко, что король с величайшим удовольствием слушал его. Он был благодарен ему за эту случайность, как за величайшую услугу.
— Вот уже второй раз встреча с ним приносит мне счастье, сударь, — сказал король, — можете рассчитывать на мое благорасположение.
На самом деле Маликорн просто-напросто вытащил платок из кармана короля с такой ловкостью, что ему позавидовал бы самый заправский карманник славного города Парижа.
Принцесса так и не узнала об этом происшествии. Но Монтале намекнула на него Лавальер, и Лавальер впоследствии рассказала все королю, который много смеялся и назвал Маликорна великим политиком. Людовик XIV был прав; всем известно, что он умел разбираться в людях.
XXXIX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О САДОВНИКАХ, ЛЕСТНИЦАХ И ФРЕЙЛИНАХ
К несчастью, чудеса не могли продолжаться, а дурное настроение принцессы не менялось к лучшему. Через неделю король уже не мог взглянуть на Лавальер без того, чтобы не встретиться с подозрительным взглядом принцессы.
Когда назначали прогулку, принцесса немедленно заболевала, не желая повторения сцены во время дождя или под королевским дубом. По нездоровью она не выходила, а с нею оставались и ее фрейлины.
Не было ни малейшей возможности устраивать ночные свидания. При первой же попытке в этом направлении король потерпел жалкую неудачу.
Как и в Фонтенбло, он взял с собою де Сент-Эньяна и вместе с ним отправился к Лавальер. Но он застал только мадемуазель де Тонне-Шарант, которая стала кричать: "Пожар, воры!" Прибежал целый легион горничных, надзирательниц и пажей. В результате де Сент-Эньян, оставшийся на месте происшествия, чтобы спасти честь своего господина, навлек на себя строжайший выговор от вдовствующей королевы и принцессы. Кроме того, на следующий день он получил два вызова от представителей семьи Мортмар.
Пришлось вмешаться королю.
Эта ошибка произошла потому, что принцесса неожиданно приказала фрейлинам поменяться комнатами, и Лавальер с Монтале должны были теперь ночевать в кабинете своей госпожи.
Даже переписка стала невозможной: писать под наблюдением такого сурового аргуса, как принцесса, значило подвергаться величайшей опасности.
Можно себе представить, в какое раздражение и гнев приводили льва все эти булавочные уколы. Король портил себе кровь, изыскивая средства, и так как он не поверял своих сердечных тайн ни Маликорну, ни д’Артаньяну, то этих средств так и не находилось.
Напрасно Маликорн время от времени предпринимал героические попытки вызвать короля на признание. Король начинал было клевать, но от стыда или от недоверия выпускал крючок.
Так, например, однажды вечером он шел через сад, грустно поглядывая на окна принцессы. Маликорн, следовавший за королем вместе с Маниканом, споткнулся о лестницу, лежавшую в кустах, и сказал своему спутнику:
— Разве вы не заметили, как я только что споткнулся о лестницу и чуть не упал?
— Нет, — сказал рассеянный по обыкновению Маникан, — но, кажется, вы не упали?
— Простая случайность. Нельзя так бросать лестницу-
— Да, легко можно сломать себе шею, особенно человеку рассеянному.
— Я не то хотел сказать, я хотел сказать, что опасно так оставлять лестницу под окнами фрейлин.
Людовик чуть заметно вздрогнул.
— Почему? — спросил Маникан.
"Говорите громче", — шепнул ему Маликорн, подталкивая в бок.
— Почему? — повторил Маникан, повысив голос.
Король насторожился.
— Вот, например, — сказал Маликорн, — лестница в девятнадцать футов, как раз до окон верхнего этажа.
Вместо ответа Маникан погрузился в размышления.
"Спросите же, каких окон", — подсказал ему Маликорн.
— О каких окнах вы говорите? — громко спросил Маникан.
— Об окнах принцессы.
— А-а-а!
— Я не говорю, конечно, что кто-нибудь решится забраться к принцессе; но в кабинете принцессы, за перегородкой, спят Лавальер и Монтале, две хорошенькие девушки.
— За тонкой перегородкой? — спросил Маникан.
— Видите два ярко освещенных окна в комнатах принцессы?
— Да.
— А следующее окно, освещенное не так ярко?
— Отлично вижу.
— Это окно фрейлин. Жарко; глядите, мадемуазель де Лавальер открывает окошко. Ах, предприимчивый влюбленный мог бы многое сказать ей, если бы знал, что эта лестница доходит до окна.
— Но вы ведь сказали, что она не одна, что с ней мадемуазель де Монтале.
— Мадемуазель де Монтале не в счет; это подруга детства, беззаветно преданная, настоящий колодец, куда можно бросать всякую тайну, которая не должна быть разглашена.
Король не упустил ни одного слова из этого диалога. Маликорн заметил даже, что король замедлил шаги, чтобы дать ему время договорить. Дойдя до двери, он отпустил всех, кроме Маликорна.
Никто не удивился; известно было, что король влюблен, предполагали, что он собирается писать стихи при луне. Хотя луны в тот вечер не было, у короля все же могло явиться желание сочинять стихи.
Все разошлись.
Тогда король обратился к Маликорну, почтительно ожидавшему, когда Людовик заговорит с ним.
— Что вы там болтали о лестнице, господин Маликорн? — спросил он.
— О лестнице, государь?
И Маликорн поднял глаза к небу, как бы желая поймать улетевшие слова.
— Да, о лестнице в девятнадцать футов.
— Ах да, государь, вспомнил! Я рта не раскрыл бы, если бы знал, что ваше величество можете услышать мой разговор с господином Маниканом.
— Почему не раскрыли бы рта?
— Потому что я не хотел бы навлечь выговор на бедного садовника, забывшего убрать ее.
— Не беспокойтесь… Что же это за лестница?
— Ваше величество желает ее видеть?
— Да.
— Ничего не может быть легче, она вот там, государь.
— В кустах?
— Да, в кустах.
— Покажите мне ее.
Маликорн подвел короля к лестнице.
— Вот она, государь.
— Вытащите ее оттуда.
Маликорн вытащил лестницу на дорожку. Король измерил ее длину шагами.
— Гм!.. Вы говорите, что в ней девятнадцать футов?
— Да, государь.
— Мне кажется, что вы ошибаетесь: она короче.
— Когда она лежит, трудно судить, государь. Приставим ее к дереву или к стене, тогда, при помощи сравнения, будет легче определить длину.
— Все равно, господин Маликорн, я не поверю, чтобы в этой лестнице было девятнадцать футов.
— Я знаю, что у вашего величества глазомер превосходен, и все же держал бы пари, что не ошибаюсь.
Король покачал головой.
— Есть отличный способ проверить мои слова, — сказал Маликорн.
— Какой?
— Всем известно, государь, что нижний этаж дворца восемнадцать футов высоты.
— Да, как будто восемнадцать.
— Итак, приставив лестницу к стене, мы можем определить ее длину.
— Да, это верно.
Маликорн поднял лестницу, как перышко, и приставил к стене.
Случайно вышло так, что лестница стала под окном комнаты Лавальер. Верхним своим концом она уперлась прямо в карниз, так что, стоя на предпоследней ступеньке, человек среднего роста, например король, мог бы легко переговариваться с обитателями или, вернее, с обитательницами комнаты.
Едва лестница была приставлена, как король без дальних слов начал подниматься по ступенькам. Но не успел он проделать половины своего воздушного пути, как в саду показался патруль швейцарцев и двинулся прямо к лестнице. Король моментально спустился и спрятался в кустах.
Маликорн понял, что ему нужно принести себя в жертву. Если бы он последовал примеру короля, патруль стал бы искать и в конце концов нашел бы его или короля, а может быть, обоих. Было бы лучше, если бы нашли только его.
Поэтому Маликорн спрятался так неискусно, что его тотчас же схватили. Арестовав Маликорна, патруль отвел его на пост; там он назвал себя, его узнали и отпустили.
Тем временем, перебегая от куста к кусту, король добрался до черного хода своих апартаментов, посрамленный и разочарованный.
Шум голосов привлек к окнам Монтале и Лавальер; сама принцесса выглянула и стала спрашивать, что случилось.
Маликорн потребовал д’Артаньяна. Тот мигом прибежал на его зов. Напрасны были объяснения Маликорна, напрасно д’Артаньян принял их во внимание; напрасно эти умные и изобретательные люди придали приключению невинный смысл: Маликорн заявил, что хотел проникнуть к мадемуазель де Монтале, как несколько дней тому назад г-н де Сент-Эньян пытался ворваться в комнату мадемуазель де Тонне-Шарант.
Принцесса была непреклонна: если Маликорн действительно намеревался проникнуть по лестнице ночью в ее комнаты, чтобы повидать Монтале, то за это покушение его следует примерно наказать.
Если же Маликорн действовал не по собственному почину, а как посредник между Лавальер и лицом, которое она не хотела называть, то его преступление было еще более тяжким, потому что извинением ему не могла служить всепрощающая страсть.
Словом, принцесса пришла в крайнее негодование и добилась увольнения Маликорна из штатов принца; в своем ослеплении она не приняла в расчет, что Маликорн и Монтале держат ее в руках благодаря ее ночному визиту к г-ну де Гишу и многим другим столь же щекотливым вещам.
Взбешенная Монтале хотела тотчас же отомстить, но Маликорн убедил ее, что поддержка короля искупает все опалы в мире и пострадать за короля — прекрасно. Маликорн был прав. Поэтому, хотя Монтале была женщина, он сумел убедить ее.
Поспешим прибавить, что и король очень помог им утешиться. Прежде всего он наградил Маликорна пятьюдесятью тысячами ливров за потерю места. Затем он принял его к себе на службу, очень довольный, что может отомстить таким образом принцессе за все невзгоды, которым подвергались из-за нее он сам и Лавальер.
Но Маликорн не мог больше воровать у него платков и измерять для него длину лестниц, и бедный влюбленный чувствовал себя беспомощным.
Не было никакой надежды на свидание с Лавальер, пока она оставалась в Пале-Рояле. Никакие деньги, никакие награды не могли тут помочь. К счастью, Маликорн не дремал. Ему удалось устроить свидание с Монтале. Правда, и Монтале сделала все возможное, чтобы добиться этого свидания.
— Что вы делаете ночью у принцессы? — спросил он фрейлину.
— Сплю, — отвечала она.
— Как, спите?
— Конечно.
— Как это нехорошо! Ужасно, когда девушка спит с таким горем на сердце, как у вас!
— Какое же у меня горе?
— Разве вы не в отчаянии от разлуки со мной?
— Нисколько. Ведь вы получили пятьдесят тысяч ливров и место у короля.
— Все равно, вы страшно огорчены тем, что не можете видеться со мной, как раньше; и вы, наверное, в отчаянии от того, что я потерял доверие принцессы. Не правда ли?
— О да, это правда!
— Ну, так это горе мешает вам спать по ночам, и вы ежеминутно рыдаете, вздыхаете и громко сморкаетесь.
— Но, милый Маликорн, принцесса не выносит ни малейшего шума.
— Я отлично знаю, что не выносит! Поэтому-то, видя ваше неутешное горе, она и постарается поскорее спровадить вас.
— Понимаю.
— Этого-то нам и надо.
— Но что же тогда будет?
— Будет то, что разлученная с вами Лавальер начнет так стонать и так жаловаться по ночам, что выведет из себя принцессу.
— Тогда ее переселят в другую комнату.
— Да, но в какую?
— В какую? Вот вы и сбиты с толку, изобретательный юноша.
— Ничуть! Любая комната будет лучше, чем комната принцессы.
— Вы правы.
— Так начните сегодня же ночью свои иеремиады.
— Будьте покойны.
— И передайте Лавальер то, что я вам сказал.
— Не бойтесь, она и без того достаточно плачет потихоньку.
— Так пусть плачет громко.
И они расстались.
XL
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О СТОЛЯРНОМ ИСКУССТВЕ И ПРИВОДЯТСЯ НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ ОБ УСТРОЙСТВЕ ЛЕСТНИЦ
Совет Маликорна был передан Лавальер, которая нашла его неблагоразумным, но после некоторого сопротивления, вызванного скорее робостью, нежели холодностью, согласилась последовать ему.
Эта затея — плач и жалобы двух женщин в спальне принцессы — была гениальным изобретением Маликорна. Так как правдивее всего неправдоподобное, естественнее всего невероятное, то эта сказка из "Тысячи и одной ночи" привела как раз к тем результатам, которых ожидал Маликорн.
Принцесса сперва удалила Монтале. А через три дня, или, вернее, через три ночи, удалила также Лавальер. Ее перевели в комнатку на мансарде, помещавшуюся над комнатами придворных.
Только один этаж, то есть пол, отделял фрейлин от придворных офицеров.
В комнаты фрейлин вела особая лестница, находившаяся под надзором г-жи де Навайль. Г-жа де Навайль слышала о прежних покушениях его величества, поэтому, для большей надежности, велела вставить решетки в окна и в отверстия каминов. Таким образом, честь мадемуазель де Лавальер была ограждена как нельзя лучше, и ее комната стала очень похожей на клетку.
Когда мадемуазель де Лавальер была у себя — а она почти всегда сидела дома, так как принцесса редко пользовалась ее услугами с тех пор, как она поступила под наблюдение г-жи де Навайль, — у нее оставалось только одно развлечение: смотреть через решетку в сад. И вот, сидя таким образом у окна, она заметила однажды Маликорна в комнате напротив.
Держа в руке отвес, он рассматривал постройки и заносил на бумагу какие-то формулы. Он был очень похож на инженера, который измеряет из окопов углы бастиона или высоту крепостных стен.
Лавальер узнала Маликорна и кивнула ему. Маликорн, в свою очередь, ответил низким поклоном и скрылся.
Лавальер была удивлена его холодностью, столь несвойственной характеру Маликорна. Но она вспомнила, что бедный молодой человек из-за нее потерял место и не мог, следовательно, хорошо относиться к ней, особенно если принять во внимание, что она навряд ли могла вернуть ему положение, которого он лишился.
Лавальер умела прощать обиды, а тем более сочувствовать несчастью. Она попросила бы совета у Монтале, если бы ее подруга была с ней; но Монтале не было. В тот час Монтале писала письма.
Вдруг Лавальер увидела какой-то предмет, брошенный из окна, в котором только что был виден Маликорн; предмет этот перелетел через двор, попал между прутьев решетки и покатился на пол.
Она с любопытством нагнулась и подняла его. Это была катушка, на которую наматывается шелк; только вместо шелка на ней была бумажка. Лавальер расправила ее и прочла:
"Мадемуазель!
Мне очень хочется узнать две вещи.
Во-первых, какой пол в Вашей комнате: деревянный или же каменный?
Во-вторых, на каком расстоянии от окна стоит Ваша кровать?
Извините за беспокойство и пришлите, пожалуйста, ответ тем же способом, каким Вы получили мое письмо. Но Вам будет трудно бросить катушку в мою комнату, поэтому просто уроните ее на землю.
Главное же, прошу Вас, мадемуазель, считать меня Вашим преданнейшим слугой.
Маликорн".
"Р. S. Ответ благоволите написать на этом самом письме".
— Бедняга, — воскликнула Лавальер, — должно быть, он сошел с ума!
И она участливо посмотрела в сторону своего корреспондента, видневшегося в полумраке противоположной комнаты.
Маликорн понял и покачал головой, как бы отвечая: "Нет, нет, я в здравом уме, успокойтесь".
Она недоверчиво улыбнулась.
"Нет, нет, — повторил он жестами. — Голова в порядке". — И постучал по голове. Потом он жестами и мимикой стал увещевать ее: "Пишите скорее".
Лавальер не видела препятствий для исполнения просьбы Маликорна, даже если бы он был сумасшедшим. Она взяла карандаш и написала: "Деревянный".
Затем измерила шагами расстояние между окном и кроватью и снова написала: "Десять шагов".
Сделав это, она посмотрела на Маликорна, который ей поклонился и подал знак, что сейчас спустится во двор.
Лавальер поняла, что он пошел за катушкой. Она подошла к окну и соответственно его наставлениям уронила катушку.
Едва катушка коснулась земли, как Маликорн схватил ее и побежал в комнаты г-на де Сент-Эньяна.
Де Сент-Эньян выбрал, или, вернее, выпросил, себе комнату как можно ближе к покоям короля; он был похож на те растения, которые тянутся к лучам солнца, чтобы развернуться во всей красе и принести плоды. Его две комнаты были расположены в том же корпусе дворца, где жил Людовик XIV.
Господин де Сент-Эньян гордился этим соседством, которое давало ему легкий доступ к его величеству, а кроме того, повышало шансы на случайные встречи с королем. В это время он роскошно обставлял свои комнаты в надежде, что король удостоит его своим посещением. Дело в том, что его величество, воспылав страстью к Лавальер, избрал де Сент-Эньяна поверенным своих тайн и не мог обходиться без него ни днем ни ночью.
Маликорн был принят графом беспрепятственно, так как был на хорошем счету у короля. Де Сент-Эньян спросил посетителя, нет ли у него какой-нибудь новости.
— Есть, и очень интересная, — отвечал Маликорн.
— Вот как! — воскликнул де Сент-Эньян, любопытный, как все фавориты. — Что же это за новость?
— Мадемуазель де Лавальер переведена в другое помещение.
— Как так? — воскликнул де Сент-Эньян, вытаращив глаза.
— Да.
— Ведь она жила у принцессы?
— Вот именно. Но принцессе надоело ее соседство, и она поместила ее в комнате, которая находится как раз над вашей будущей квартирой.
— Почему над моей квартирой? — вскричал де Сент-Эньян, показывая пальцем на верхний этаж.
— Нет, — отвечал Маликорн, — не здесь, а там.
И показал на корпус, расположенный напротив.
— Почему же вы говорите, что ее комната расположена над моей квартирой?
— Потому что я убежден, что ваша квартира должна быть под комнатой Лавальер.
При этих словах де Сент-Эньян бросил на бедного Маликорна такой же взгляд, какой бросила на него Лавальер четверть часа назад. Другими словами, он счел его помешанным.
— Сударь, — начал Маликорн, — разрешите мне ответить на вашу мысль.
— Как на мою мысль?..
— Ну да. Мне кажется, вы не совсем поняли, что я вам хочу сказать.
— Не понял.
— Вам, конечно, известно, что этажом ниже фрейлин принцессы живут придворные короля и принца.
— Да, там живут Маникан, де Вард и другие.
— И представьте, сударь, какое странное совпадение: две комнаты, отведенные для господина де Гиша, расположены как раз под комнатами мадемуазель де Лавальер и мадемуазель де Монтале.
— Ну так что же?
— А то, что эти комнаты свободны, потому что раненый де Гиш лежит в Фонтенбло.
— Ей-Богу, ничего не понимаю!
— О, если бы я имел счастье называться де Сект-Эньяном, я бы моментально понял!
— И что бы вы сделали?
— Я тотчас же переменил бы комнаты, которые вы занимаете здесь, на свободные комнаты господина де Гиша.
— Что за фантазия! — с негодованием сказал де Сект-Эньян. — Отказаться от соседства с королем, от этой привилегии, которой пользуются только принцы крови, герцог и пэры?.. Дорогой де Маликорн, позвольте мне заявить вам, что вы сошли с ума.
— Сударь, — с серьезным видом отвечал молодой человек, — вы делаете две ошибки… Во-первых, я называюсь просто Маликорн, а во-вторых, я в здравом уме.
И, вынув из кармана бумажку, прибавил:
— Вот послушайте, а потом прочтите эту записку.
— Слушаю, — отвечал де Сент-Эньян.
— Вы знаете, что принцесса стережет Лавальер, как Аргус нимфу Ио.
— Знаю.
— Вы знаете также, что король тщетно пытался поговорить с пленницей, но ни вам, ни мне не удалось доставить ему этого счастья.
— Да, вы могли бы порассказать на этот счет кое-какие подробности, бедняга Маликорн.
— А как вам кажется, чего мог бы ожидать тот, кто придумал бы способ соединить любящие сердца?
— О, король осыпал бы его своими щедротами.
— Господин де Сент-Эньян…
— Ну?
— Разве вам не хочется отведать королевской благодарности?
— Понятно, — отвечал де Сент-Эньян, — благодарность моего повелителя за умелое исполнение обязанностей будет для меня крайне драгоценна.
— Так взгляните на эту бумажку, граф.
— Что это такое? План?
— План комнат господина де Гиша, которые, по всей вероятности, станут вашими комнатами.
— О нет, никогда!
— Почему?
— Потому что мои две комнаты составляют предмет вожделений многих придворных, которым я их, конечно, не уступлю: на них покушаются господин де Роклор, господин де Ла Ферте, господин Данжо.
— В таком случае прощайте, граф. Я предложу одному из этих господ мой план и разъясню связанные с ним выгоды.
— Почему же вы сами не займете этих комнат? — недоверчиво спросил де Сент-Эньян.
— Потому что король никогда не удостоит меня своим посещением, а к этим господам пойдет без всяких колебаний.
— Как, король пойдет к этим господам?
— Пойдет ли? Десять раз, а не один! Вы меня спрашиваете, будет ли король посещать квартиру, которая расположена в таком близком соседстве с комнатой мадемуазель де Лавальер?
— Хорошее соседство… в разных этажах.
Маликорн развернул бумажку, намотанную на катушку.
— Обратите, пожалуйста, внимание, граф, — сказал он, — что пол в комнате мадемуазель де Лавальер, — простой деревянный паркет.
— Ну так что же?
— А то, что вы позовете плотника, его приведут к вам с завязанными глазами, запрут, и он сделает отверстие в вашем потолке, следовательно, в полу комнаты мадемуазель де Лавальер.
— Ах, Боже мой! — вскричал де Сент-Эньян, точно вдруг прозревший. — Вот гениальная мысль!
— Она покажется королю самой заурядной, уверяю вас.
— Влюбленные не думают об опасности.
— Какой опасности боитесь вы, граф?
— Ведь это страшно шумная работа, по всему дворцу будет слышно.
— Ручаюсь вам, граф, что присланный мной плотник будет работать без всякого шума. Он выпилит особой пилой четырехугольник в шесть футов, и даже ближайшие соседи ничего не услышат.
— Ах, дорогой Маликорн, у меня голова идет кругом!
— Я продолжаю, — спокойно отвечал Маликорн, — в комнате с пробитым потолком… вы внимательно слушаете?
— Да.
— Вы поставите лестницу, по которой либо мадемуазель де Лавальер будет спускаться к вам, либо король будет подниматься к мадемуазель де Лавальер.
— Но ведь эту лестницу увидят.
— Нет. Вы закроете ее перегородкой, которую оклеите такими же обоями, как и другие стены комнаты; у мадемуазель де Лавальер она будет замаскирована люком, составляющим часть паркета и открывающимся под кроватью.
— А ведь правда… — сказал де Сент-Эньян, глаза которого загорелись.
— Теперь, граф, мне не нужно объяснять вам, почему король будет часто заходить в комнату, в которой устроят такую лестницу. Я думаю, что господин Данжо оценит по достоинству мою мысль, которую я сейчас разовью ему.
— Ах, дорогой Маликорн, — воскликнул де Сент-Эньян, — вы забываете, что мне первому вы открыли ее и, следовательно, мне принадлежит право первенства!
— Значит, вы хотите, чтобы вам было оказано предпочтение?
— Хочу ли? Еще бы!
— Дело в том, господин де Сент-Эньян, что при первой раздаче наград я обеспечиваю вам таким образом орденскую ленту, а может быть, даже недурное герцогство.
— Во всяком случае, — отвечал де Сент-Эньян, покраснев от удовольствия, — это послужит удобным поводом доказать королю, что не напрасно он называет меня иногда своим другом, и этим поводом, мой дорогой Маликорн, я буду обязан вам.
— Вы не окажетесь забывчивым? — с улыбкой спросил Маликорн.
— Как можно забывать такие вещи, сударь!
— Я, граф, не имею чести быть другом короля, я просто его слуга.
— Да, если вы полагаете, что на этой лестнице я найду голубую ленту, то я думаю, что и для вас на ней будет грамота на дворянство.
Маликорн поклонился.
— Теперь остается только заняться переселением, — проговорил де Сент-Эньян.
— Не думаю, чтобы король стал противиться. Попросите у него позволения.
— Сию минуту бегу к нему.
— А я иду за плотником.
— Когда он будет у меня?
— Сегодня вечером.
— Не забудьте о предосторожностях.
— Я приведу его с завязанными глазами.
— А я предоставлю вам одну из своих карет.
— Без гербов.
— И одного лакея. Понятно, не в ливрее.
— Отлично, граф.
— А Лавальер?
— Что вас беспокоит?
— Что она скажет, увидя нашу работу?
— Уверяю вас, это доставит ей большое развлечение.
— Еще бы!
— Я уверен даже, что если у короля не хватит смелости подняться к ней, то она окажется настолько любопытной, что сама спустится к вам.
— Будем надеяться, — сказал де Сент-Эньян.
— Да, будем надеяться, — повторил Маликорн.
— Итак, я иду к королю.
— И правильно делаете.
— В котором часу придет плотник?
— В восемь часов.
— А как вы думаете, сколько времени отнимет у него работа?
— Часа два, но ему понадобится время на окончательную отделку. Ночь и часть следующего дня; словом, на всю работу, вместе с установкой лестницы, уйдет два дня.
— Два дня? Это долго.
— Чего же вы хотите! Когда берешься открывать двери рая, им следует придать приличный вид.
— Вы правы. До скорого свидания, дорогой Маликорн. Послезавтра вечером я буду уже на новой квартире.
XLI
ПРОГУЛКА С ФАКЕЛАМИ
Восхищенный только что услышанным и очарованный открывающимися перспективами, де Сент-Эньян направился к комнатам де Гиша. Четверть часа тому назад граф не уступил бы своего помещения за миллион, теперь же, если бы потребовалось, он готов был купить за миллион эти вожделенные комнаты.
Но ему не было предъявлено таких требований. Г-н де Гиш не знал еще, где ему отвели помещение, и, кроме того, был так болен, что ему было не до переселения.
Поэтому де Сент-Эньян без труда получил комнаты де Гиша, а свои переуступил г-ну Данжо, который вручил управляющему графа куш в шесть тысяч ливров и считал, что заключил очень выгодную сделку. Комнаты Данжо остались за де Гишем. Но трудно было поручиться, что после всех этих перемещений де Гиш действительно будет жить в них. Что же касается г-на Данжо, то он был в таком восторге, что ему не пришло даже в голову заподозрить де Сент-Эньяна в преследовании каких-либо корыстных целей.
Через час после принятия решения де Сент-Эньян уже был хозяином новых комнат. А через десять минут после того, как он стал хозяином, Маликорн входил к нему с обойщиком.
В это время король не раз требовал де Сент-Эньяна, но в квартире де Сент-Эньяна посланные находили Данжо, который направлял их в комнаты де Гиша.
От этого произошла задержка, так что король уже выразил неудовольствие, когда де Сент-Эньян вошел к своему повелителю, весь запыхавшись.
— Значит, и ты покидаешь меня, — сказал Людовик XIV тем жалостным тоном, каким произнес, должно быть, Цезарь за восемнадцать веков перед этим: "И ты, Брут!"
— Государь, — проговорил де Сент-Эньян, — я не покидаю короля, но я занят сейчас переселением.
— Каким переселением? Я думал, что ты переселился уже три дня назад.
— Да, государь. Но здесь мне неудобно, и я переезжаю в здание напротив.
— Значит, я был прав, ты тоже бросаешь меня! — вскричал король. — Но это переходит всякие границы! Стоило мне только увлечься женщиной, и вся моя семья сплотилась, чтобы вырвать ее у меня. У меня был друг, которому я поверял мои печали и который помогал мне переносить их, — и вот этот друг устал от моих жалоб и покидает меня, даже не спросив у меня позволения!
Де Сент-Эньян рассмеялся.
Король догадался, что за этой непочтительностью скрывается какая-то тайна.
— В чем дело? — с надеждой спросил король.
— Государь, друг, на которого король клевещет, хочет попытаться вернуть своему королю утраченное счастье.
— Ты дашь мне возможность видеть Лавальер? — с живостью проговорил Людовик XIV.
— Государь, я еще не могу сказать наверное, но…
— Но?..
— Но я надеюсь.
— Каким образом? Каким образом? Скажи мне, де Сент-Эньян. Я хочу знать твой план. Я хочу помочь тебе всей своей властью.
— Государь, — отвечал де Сент-Эньян, — я еще и сам хорошенько не знаю, как я буду действовать, но имею основания думать, что завтра…
— Завтра, говоришь ты?
— Да, государь.
— Какое счастье! Но почему ты переезжаешь?
— Чтобы лучше послужить вашему величеству.
— Каким же образом, переехав, ты сможешь лучше служить мне?
— Знаете ли вы, где помещаются комнаты, отведенные для графа де Гиша?
— Да.
— В таком случае вам известно, куда я переселяюсь.
— Известно; но все же я ровно ничего не понимаю.
— Как, государь! Вы не знаете, что над этим помещением расположены две комнаты?
— Какие?
— В одной живет де Монтале, а в другой…
— А в другой де Лавальер, не правда ли, де Сент-Эньян?
— Вот именно, государь.
— Теперь я понял, понял! Это счастливая мысль, де Сент-Эньян. Мысль друга, мысль поэта; приближая меня к ней, когда весь мир меня с ней разлучает, ты делаешь для меня больше чем Пилад для Ореста, чем Патрокл для Ахилла.
— Государь, — с улыбкой сказал де Сент-Эньян, — сомневаюсь, чтобы, выслушав мой план до конца, ваше величество продолжали награждать меня такими пышными сравнениями. Ах, государь, я уверен, что многие придворные пуритане, не задумываясь, выскажутся по моему адресу далеко не столь лестно, когда узнают, что я собираюсь сделать для вашего величества.
— Де Сент-Эньян, я умираю с; нетерпения; де Сент-Эньян, я томлюсь; де Сент-Эньян, я не выдержу до завтра… Завтра! Ведь до завтра — целая вечность.
— Государь, если вам угодно, развлекитесь прогулкой.
— С тобой, пожалуй; мы поговорим о твоих планах, поговорим о ней.
— Нет, государь, я остаюсь.
— С кем же я поеду?
— С дамами.
— Нет, ни в коем случае!
— Государь, так нужно.
— Нет, нет! Тысячу раз нет! Нет, я не хочу этих страданий: быть в двух шагах от нее, видеть ее, касаться ее платья и не Говорить с ней ни слова. Нет, я отказываюсь от этой пытки, которую ты считаешь счастьем, но которая на самом деле является мучением, сжигающим мне глаза и разбивающим сердце; видеть ее в присутствии посторонних и не иметь возможности сказать, что я ее люблю, когда все мое существо дышит любовью и выдает эту любовь перед всеми. Нет, я дал себе клятву никогда больше этого не делать, и я сдержу свое слово.
— Выслушайте меня, государь.
— Ничего не хочу слушать, де Сент-Эньян.
— В таком случае продолжаю. Необходимо, государь, — поймите, совершенно необходимо, чтобы принцесса и фрейлины отлучились на два часа из дворца.
— Ты ставишь меня в тупик, де Сент-Эньян.
— Мне тяжело приказывать моему королю, но в данных обстоятельствах я приказываю, государь. Мне нужно, чтобы состоялась охота или прогулка.
— Но такая прогулка или охота покажутся всем странной причудой! Проявляя подобное нетерпение, я покажу всему двору, что мое сердце больше не принадлежит мне. Ведь и теперь уже говорят, что я мечтаю покорить весь мир, но прежде мне следовало бы покорить самого себя!
— Люди, говорящие так, государь, — дерзкие крамольники. Но кто бы они ни были, я не произнесу больше ни слова, если ваше величество предпочитаете прислушиваться к их мнению. Тогда завтрашний день отдалится на неопределенное время.
— Де Сент-Эньян, я поеду сегодня вечером… Я поеду ночевать в Сен-Жермен с факелами; утром я там позавтракаю и вернусь в Париж к трем часам. Это тебя устраивает?
— Вполне.
— Так я еду сегодня в восемь часов.
— Ваше величество угадали минута в минуту.
— И ты мне ничего не хочешь сказать?
— Не не хочу, а не могу. Изобретательность — великая вещь, государь; но случай играет в мире столь большую роль, что обыкновенно я стараюсь отвести ему как можно меньше места, в уверенности, что и без моей помощи он позаботится о себе.
— Хорошо, я доверяюсь тебе.
— И поступаете очень разумно.
Ободренный таким образом, король пошел прямо к принцессе и объявил ей о предполагаемой поездке.
Принцесса тотчас же усмотрела в этой импровизации замысел короля поговорить с Лавальер или по дороге под прикрытием темноты, или где-нибудь в другом месте; но она не обмолвилась ни словом о своих подозрениях и с улыбкой приняла приглашение. Она громко приказала фрейлинам собираться, решив сделать вечером все возможное, чтобы помешать любовным интригам его величества.
Когда бедный влюбленный, отдавший это приказание, ушел, думая, что мадемуазель де Лавальер будет участвовать в поездке, принцесса, оставшись одна, распорядилась:
— Сегодня мне достаточно будет двух фрейлин: мадемуазель де Тонне-Шарант и мадемуазель Монтале.
Лавальер предвидела удар и приготовилась к нему; преследования закалили ее характер. Она не доставила принцессе удовольствия увидеть на своем лице печаль и растерянность.
Напротив, с самой ангельской улыбкой она сказала:
— Значит, принцесса, я сегодня свободна?
— Да, конечно.
— Я воспользуюсь этим, чтобы заняться вышивкой, на которую ваше высочество изволили обратить внимание и которую я имела честь заранее подарить вашему высочеству.
И, сделав почтительный реверанс, Лавальер удалилась. Вслед за ней ушли де Монтале и де Тонне-Шарант.
Слух о прогулке немедленно распространился по всему дворцу. Через десять минут Маликорн уже знал решение принцессы; тотчас же он просунул Монтале под дверь записку, в которой содержалось следующее:
"Нужно, чтобы Л. провела ночь в комнате принцессы".
Согласно уговору, Монтале прежде всего сожгла бумажку, затем задумалась. Она была очень изобретательна и скоро составила план.
Когда настало время отправиться к принцессе, то есть в пять часов, она пустилась бегом через лужайку, но в десяти шагах от группы офицеров вдруг вскрикнула, грациозно упала на колено, поднялась и пошла дальше, прихрамывая.
Молодые люди подбежали, чтобы поддержать ее. Монтале вывихнула ногу. Тем не менее, верная своему долгу, она решила продолжать путь к принцессе.
— Что с вами? Почему вы хромаете? — спросила ее принцесса. — Я вас приняла за Лавальер.
Монтале рассказала, как из-за своего усердия она вывихнула ногу. Принцесса выразила сожаление и хотела немедленно послать за хирургом. Но Монтале стала уверять, что ее вывих несерьезен.
— Ваше высочество, меня огорчает лишь, что я не могу исполнять сегодня своих обязанностей. Я очень хотела попросить мадемуазель де Лавальер заменить меня подле вашего высочества.
Принцесса нахмурила брови.
— Но я не попросила, — продолжала Монтале.
— Почему? — спросила принцесса.
— Бедняжка Лавальер, по-видимому, очень обрадовалась, что всю ночь и весь вечер она будет свободна. У меня не хватило мужества предложить ей заменить меня.
— Как?! Она обрадовалась? — спросила принцесса, пораженная словами Монтале.
— Безумно обрадовалась: у нее прошла вся грусть, и она даже запела. Ведь вашему высочеству известно, что Лавальер ненавидит свет и что в ней осталось что-то дикое.
"Нет, — подумала принцесса, — эта веселость мне кажется ненатуральной!"
— Она уже все приготовила в своей комнате, — продолжала Монтале, — чтобы пообедать и насладиться одной из своих любимых книг. У вашего высочества есть еще шесть фрейлин, каждая из которых сочтет счастьем сопровождать ваше высочество. Поэтому я не обратилась с просьбой к мадемуазель де Лавальер.
Принцесса промолчала.
— Не правда ли, я была права? — продолжала Монтале, несколько обескураженная малым успехом этой военной хитрости, на которую она так рассчитывала, что не заготовила ничего про запас. — Принцесса одобряет меня?
У принцессы мелькнула мысль, что ночью король может покинуть Сен-Жермен, и так как от Парижа до Сен-Жермена было всего четыре с половиною льё, то в течение какого-нибудь часа он вернется в Париж.
— Но Лавальер, по крайней мере, предложила вам свои услуги, узнав о вашем ушибе?
— Она еще не знает о моем несчастье, но если даже она и узнает, я не буду просить у нее ничего, что могло бы расстроить ее планы. Мне кажется, сегодня вечером она хочет доставить себе развлечение по рецепту покойного короля, который говаривал господину де Сен-Мару: "Поскучаем, господин де Сен-Мар, хорошенько поскучаем".
Принцесса была убеждена, что под жаждой одиночества Лавальер скрывается какая-то любовная тайна, скорее всего ночное возвращение Людовика. Не оставалось больше никаких сомнений: Лавальер была предупреждена об этом возвращении, отсюда ее радость. Конечно, весь план был составлен заранее.
"Я не позволю им дурачить себя", — сказала себе принцесса.
И приняла решение.
— Мадемуазель де Монтале, — сказала она, — благоволите передать вашей подруге, мадемуазель де Лавальер: я в отчаянии от мысли, что мне приходится расстраивать ее планы; но, вместо того чтобы скучать в одиночестве, как ей хотелось, она отправится в Сен-Жермен скучать вместе с нами.
— Бедная Лавальер! — сказала Монтале с печальным видом, но с радостью в сердце. — А разве ваше высочество не может…
— Довольно, — сказала принцесса, — я так хочу. Я предпочитаю общество мадемуазель Лавальер обществу всех других фрейлин. Ступайте, пришлите ее мне и полечите вашу ногу.
Монтале не заставила принцессу повторять приказание. Она вернулась, написала ответ Маликорну и сунула его под ковер. Записка состояла из одного только слова: "Поедет". Даже спартанка не могла бы написать лаконичнее.
"По дороге я буду наблюдать за нею, — думала принцесса. — Ночью она ляжет в моей комнате. Очень уж ловок будет король, если ему удастся обменяться хотя бы одним словом с мадемуазель де Лавальер".
Лавальер с той же кроткой покорностью приняла приказание ехать, с какой ею было принято приказание остаться. Но в душе она очень обрадовалась и посмотрела на перемену решения принцессы как на утешение, посланное ей свыше. Менее проницательная, чем Монтале, она все приписывала случаю.
Когда все придворные, за исключением опальных, больных и вывихнувших ноги, направились в Сен-Жермен, Маликорн привез своего плотника в карете г-на де Сент-Эньяна и ввел его в комнату, расположенную под комнатой Лавальер. Плотник тотчас же принялся за работу, соблазнившись обещанной ему щедрой платой.
У придворных механиков были взяты самые лучшие инструменты, между прочим пила с такими сокрушительными зубьями, что они резали в воде твердые, как железо, дубовые бревна. Поэтому работа шла быстро, и четырехугольный кусок потолка, выбранный между двумя балками, скоро упал, подхваченный де Сент-Эньяном, Маликорном, плотником и одним доверенным лакеем, который родился на свет, чтобы все видеть, все слышать и ничего не говорить.
Согласна вновь составленному Маликорном плану, отверстие было сделано в углу.
И вот почему.
Так как в комнате Лавальер не было туалетной, то Луиза в это самое утро попросила большие ширмы, которые заменяли бы перегородку, и ее желание было исполнено. Ширмы отлично закрывали отверстие в полу, которое к тому же было искусно замаскировано плотником.
Когда дыра была проделана, плотник забрался в комнату Лавальер и смастерил из кусочков паркета люк, которого не мог бы заметить даже самый опытный взгляд.
Маликорн все предусмотрел. К люку была приделана ручка и два шарнира. Заботливый Маликорн купил также за две тысячи ливров небольшую винтовую лестницу.
Лестница оказалась длиннее, чем было нужно, но плотник отпилил в ней несколько ступенек, и она пришлась как раз впору. Несмотря на то, что этой лестнице предстояло держать царственный груз, она была прикреплена к стене только двумя болтами. Точно так же она была прикреплена к полу.
Молотки били по подушечкам; зубья пилы были обильно смазаны, а рукоятка завернута в куски шерстяной материи. Кроме того, самая шумная часть работы была произведена ночью и рано утром, то есть во время отсутствия Лавальер и принцессы.
Когда около двух часов дня двор вернулся в Пале-Рояль и Лавальер поднялась в свою комнату, все было на месте; ни одна щепочка, ни одна соринка не уличали заговорщиков.
Один де Сент-Эньян так усердствовал, что поранил себе пальцы, изорвал рубашку и пролил много пота во славу своего короля. Его ладони покрылись волдырями; он поддерживал лестницу во все время работы. Кроме того, он собственноручно принес одну за другой пять отдельных частей лестницы, каждую из двух ступенек. Словом, если бы король мог видеть пыл графа, он навеки остался бы ему благодарен.
Как и предвидел Маликорн, отличавшийся большой точностью, плотник закончил свою работу в двадцать четыре часа. Он получил восемьдесят луидоров и был в восторге; такие деньги он обыкновенно зарабатывал в полгода.
Никто и не догадался о том, что произошло в комнате мадемуазель де Лавальер.
Но на другой день вечером, когда Лавальер только что вернулась к себе, она услышала в углу шорох. Она с изумлением посмотрела на то место, откуда доносился звук. Шорох повторился.
— Кто там? — спросила она с испугом.
— Я! — отвечал знакомый голос короля.
— Вы!.. Вы!.. — вскричала Луиза, вообразившая, что она видит сон. — Но где вы?.. Где вы, государь?
— Здесь, — отвечал король, отодвигая ширмы и являясь, как призрак, в глубине комнаты.
Лавальер вскрикнула и, трепеща, упала в кресло.
XLII
ВИДЕНИЕ
Лавальер быстро оправилась от испуга. Король держался так почтительно, что к ней вернулось спокойствие, которого она лишилась при его появлении. Увидев, что Лавальер недоумевает, как он к ней попал, Людовик подробно объяснил ей устройство лестницы и всячески старался убедить ее, что он не призрак.
— О государь, — сказала ему Лавальер с очаровательной улыбкой, качая белокурой головкой, — вы вечно у меня на уме; не проходит секунды, чтобы бедная девушка, тайну которой вы подслушали в Фонтенбло и которую вы не отпустили в монастырь, не думала о вас.
— Луиза, я вне себя от восторга!
Лавальер печально улыбнулась и продолжала:
— Но, увы, государь, ваша остроумная выдумка не может принести нам никакой пользы.
— Почему же?
— Потому что эта комната не ограждена от неожиданных посещений принцессы; днем сюда поминутно ходят мои подруги; запираться изнутри — значит выдать себя; это все равно что написать на двери: "Не входите, здесь король". В эту самую минуту дверь может открыться, и ваше величество застанут вместе со мной.
— Тогда меня, наверное, примут за привидение, — со смехом сказал король, — потому что никто не поймет, как я попал сюда. Ведь только привидения проникают через стены и потолки.
— Ах, государь, какой может выйти скандал! Никогда еще не говорилось таких вещей о бедных фрейлинах, которых, однако, не щадит злословие.
— Что же делать, дорогая Луиза?.. Скажите, я хочу знать.
— Нужно, — простите, слова мои будут очень жестоки…
Людовик улыбнулся.
— Я вас слушаю.
— Нужно, чтобы ваше величество уничтожили лестницу и все эти затеи; подумайте, государь, если вас застанут здесь, выйдут большие неприятности, которые уничтожат всю радость наших встреч.
— Дорогая Луиза, — нежно отвечал король, — можно и не уничтожая лестницы придумать способ избежать всех этих неприятностей.
— Способ?.. Еще?
— Да, еще. Луиза я люблю вас больше, чем вы меня, поэтому я изобретательнее вас.
Она взглянула на него. Людовик протянул ей руку, которую она нежно пожала.
— Вы говорите, — продолжал король, — что каждый без труда может войти сюда и застать меня у вас?
— Да, государь. И даже в настоящую минуту, когда вы разговариваете со мной, я вся дрожу.
— Согласен; но вас не застанут со мной, если вы спуститесь по этой лестнице в нижнюю комнату.
— Государь, что вы говорите? — вскричала испуганная Луиза.
— Вы плохо понимаете меня, Луиза, потому что с первых же моих слов начинаете сердиться; но знаете ли вы, кому принадлежат комнаты внизу?
— Графу де Гишу.
— Нет. Господину де Сент-Эньяну.
— Правда? — вскричала Лавальер.
И это слово, вырвавшееся из обрадованного сердца девушки, блеснуло, точно молния сладкого предчувствия, в восхищенном сердце короля.
— Да, де Сент-Эньяну, нашему другу.
— Но я не могу, государь, бывать и у господина де Сент-Эньяна, — возразила Лавальер.
— Почему же, Луиза?
— Это невозможно, невозможно!
— Мне кажется, Луиза, что под охраной короля все возможно.
— Под охраной короля? — переспросила она, с любовью заглядывая в глаза Людовику.
— Вы верите моему слову, не правда ли?
— Верю, когда вас нет, государь; но когда вы со мной, когда я слышу ваш голос, я вижу вас, я больше ничему не верю. 561
— Что же может убедить вас, Боже мой?
— Я знаю, очень непочтительно так сомневаться в короле, но для меня вы не король.
— Слава Богу, надеюсь!.. Но я придумал, послушайте: вас успокоит присутствие третьего лица?
— Присутствие господина де Сент-Эньяна? Да?
— Право, Луиза, ваша недоверчивость оскорбляет меня.
Лавальер ничего не ответила, а только посмотрела на Людовика ясным взглядом, проникающим в глубины сердца, и тихонько сказала:
— Ах, не вам я не верю. Не на вас направлены мои подозрения.
— Хорошо, я согласен, — сказал со вздохом король. — И господин де Сент-Эньян, который пользуется счастливой привилегией успокаивать вас, будет всегда присутствовать при наших встречах, обещаю вам.
— Правда, государь?
— Слово дворянина! А вы?..
— Подождите, это не все.
— Еще что-то, Луиза?
— О, конечно. Немножко терпения, потому что мы еще не дошли до конца, государь.
— Хорошо. Пронзайте насквозь мое сердце.
— Вы понимаете, государь, что даже в присутствии господина де Сент-Эньяна наши встречи должны иметь какой-нибудь разумный предлог.
— Предлог? — повторил король тоном нежного упрека.
— Конечно. Придумайте, государь.
— Вы необычайно предусмотрительны; я так хотел бы сравняться в этом отношении с вами. Для наших встреч будет разумный предлог, и я уже нашел его.
— Значит, государь?.. — с улыбкой сказала Лавальер.
— Значит, завтра, если вам угодно…
— Завтра?
— Вы хотите сказать, что завтра слишком поздно? — вскричал король, сжимая обеими руками горячую руку Лавальер.
В этот момент в коридоре раздались шаги.
— Государь, государь, — зашептала Лавальер, — сюда кто-то идет! Слышите? Государь, умоляю вас, бегите!
Одним прыжком король оказался за ширмой. Он скрылся вовремя. Когда он поднимал люк, ручка двери повернулась, и на пороге показалась Монтале.
Понятно, она вошла запросто, без всяких церемоний. Хитрая Монтале знала, что если бы она постучалась в дверь, а не просто открыла ее, то выказала бы обидное недоверие к Лавальер.
Итак, она вошла и, заметив, что два стула стоят очень близко один от другого, принялась так усердно запирать дверь, ставшую почему-то непослушною, что король успел поднять люк и спуститься к де Сент-Эньяну.
Еле уловимый стук дал знать фрейлине, что король ушел. Тогда она справилась наконец с дверью и подошла к Лавальер.
— Луиза, давайте поговорим серьезно, — предложила она.
Все еще сильно взволнованная Луиза с ужасом услышала слово серьезно, на котором Монтале сделала ударение.
— Боже мой, дорогая Ора! — прошептала она. — Что еще случилось?
— Моя милая, принцесса догадывается обо всем.
— О чем же?
— Разве нам нужны объяснения? Разве ты не понимаешь меня с полуслова? Ты, конечно, заметила, что последнее время принцесса часто меняла решения; сначала приблизила тебя к себе, затем отдалила, затем снова приблизила.
— Действительно, это странно. Но я привыкла к ее странностям.
— Подожди, это не все. Ты заметила также, что принцесса, исключив тебя вчера из своей свиты, потом велела ехать с ней.
— Как не заметить!
— Так вот, кажется, что принцесса получила теперь достаточные сведения, потому что идет прямо к цели. Не имея возможности противопоставить что-нибудь во Франции потоку, который сокрушает все препятствия… ты понимаешь, надеюсь, о чем я говорю?
Лавальер закрыла лицо руками.
— Я имею в виду, — продолжала безжалостная Монтале, — тот бурный поток, который взломал двери монастыря кармелиток в Шайо и опрокинул все придворные предрассудки как в Фонтенбло, так и в Париже.
— Увы, увы! — прошептала Лавальер, по-прежнему закрывая лицо пальцами, между которыми катились слезы.
— Не огорчайся так, ведь ты не знаешь еще и половины грозящих тебе неприятностей.
— Боже мой! — с тревогой вскричала Луиза. — Что же еще?
— Вот что: не находя помощи во Франции, после безуспешного обращения к обеим королевам, принцу и всему двору, принцесса вспомнила об одном лице, имеющем на тебя права.
Лавальер побелела как полотно.
— Этого лица, — продолжала Монтале, — в настоящую минуту нет в Париже.
— Боже мой! — прошептала Луиза.
— Это лицо, если я не ошибаюсь, в Англии.
— Да, да, — вздохнула совсем разбитая Лавальер.
— Ведь, не правда ли, это лицо находится при дворе короля Карла Второго?
— Да.
— Ну, так сегодня вечером из кабинета принцессы отправилось письмо в Сент-Джемсский дворец, и курьер получил приказание лететь без остановки в Гемптон-Корт, королевскую резиденцию в двенадцати милях от Лондона.
— Ну?
— Так вот принцесса пишет в Лондон регулярно два раза в месяц, и так как обыкновенного курьера она отправила только три дня тому назад, то мне кажется, что только очень важные обстоятельства могли побудить ее взяться за перо. Ведь ты знаешь, принцесса не любит писать.
— Да, да.
— И мне сдается, что в этом письме речь идет о тебе.
— Обо мне? — повторила, как автомат, несчастная девушка.
— Я видела это письмо, когда оно лежало еще незапечатанным на письменном столе принцессы, и мне почудилось, будто в нем упоминается…
— Почудилось?..
— Может быть, я ошиблась.
— Ну, говори же скорее.
— Имя Бражелона.
Лавальер встала в сильном волнении.
— Монтале, — сказала она со слезами в голосе, — все светлые грезы юности у меня уже рассеялись. Мне нечего теперь скрывать ни от тебя, ни от кого в мире. Жизнь моя — раскрытая книга, которую может читать всякий, начиная с короля и кончая первым встречным. Ора, дорогая Ора, что делать? Как быть?
Монтале подошла ближе.
— Надо обсудить, подумать, — сказала она.
— Я не люблю господина де Бражелона. Не истолкуй мои слова превратно. Я его люблю, как самая нежная сестра может любить доброго брата, но не того он просит, и не то я ему обещала.
— Словом, ты любишь короля, — сказала Монтале, — и это достаточное извинение.
— Да, я люблю короля, — тихо прошептала Лавальер, — и я дорого заплатила за право произносить эти слова. Ну, говори же, Монтале. Что ты можешь сделать для меня или против меня в настоящем положении?
— Выскажись яснее.
— О чем?
— Неужели ты не можешь сообщить мне никаких подробностей?
— Нет, — с удивлением проговорила Луиза.
— Значит, ты у меня просишь только совета?
— Да.
— Относительно господина Рауля?
— Именно.
— Это щекотливый вопрос, — отвечала Монтале.
— Ничего тут нет щекотливого. Выходить мне за него замуж или же слушаться короля?
— Знаешь, ты ставишь меня в большое затруднение, — с улыбкой отвечала Монтале. — Ты спрашиваешь, выходить ли тебе замуж за Рауля, с которым я дружна и которому доставлю большое огорчение, высказавшись против него. Затем ты задаешь вопрос, нужно ли слушаться короля; но ведь я подданная короля и оскорбила бы его, дав тебе тот или иной совет. Ах, Луиза, Луиза, ты очень легко смотришь на очень трудное положение!
— Ты меня не поняла, Ора, — сказала Лавальер, обиженная насмешливым тоном Монтале. — Если я говорю о браке с господином де Бражелоном, то лишь потому, что я не могу выйти за него замуж, не причинив ему огорчения; но, по тем же причинам, следует ли мне позволить королю сделаться похитителем малоценного, правда, блага, но которому любовь сообщает известное достоинство? Итак, я прошу тебя только научить меня почетно освободиться от обязательств по отношению к той или другой стороне, посоветовать, каким образом я могу с честью выйти из этого положения.
— Дорогая Луиза, — отвечала, помолчав, Монтале, — я не принадлежу к числу семи греческих мудрецов, и я не знаю незыблемых правил поведения. Зато у меня есть некоторый опыт, и я могу тебе сказать, что женщины просят подобных советов, только когда бывают поставлены в очень затруднительное положение. Ты дала торжественное обещание, у тебя есть чувство чести. Поэтому если, приняв на себя такое обязательство, ты не знаешь, как поступить, то чужой совет — а для любящего сердца все будет чужим — не выведет тебя из затруднения. Нет, я не буду давать тебе советов, тем более что на твоем месте я чувствовала бы себя еще более смущенной, получив совет, чем до его получения. Все, что я могу сделать, — это спросить, хочешь ли ты, чтобы я тебе помогала?
— Очень хочу.
— Прекрасно; это главное… Скажи, какой же помощи ты хочешь от меня?
— Но прежде скажи мне, Ора, — проговорила Лавальер, пожимая руку подруги, — на чьей ты стороне?
— На твоей, если ты действительно дружески относишься ко мне.
— Ведь принцесса доверяет тебе все свои тайны?
— Тем более я могу быть полезной тебе; если бы я ничего не знала относительно намерений принцессы, я не могла бы тебе помочь и, следовательно, от знакомства со мной тебе бы не было никакого проку. Дружба всегда питается такого рода взаимными одолжениями.
— Значит, ты по-прежнему останешься другом принцессы?
— Конечно. Ты недовольна этим?
— Нет, — задумчиво отвечала Лавальер, которой эта циничная откровенность казалась оскорбительной.
— Вот и прекрасно, — воскликнула Монтале, — иначе ты была бы дурой!
— Значит, ты мне будешь помогать?
— С большей готовностью, особенно если ты отплатишь мне тем же.
— Можно подумать, что ты не знаешь меня, — сказала Лавальер, глядя на Монтале широко раскрытыми от удивления глазами.
— Гм-гм! С тех пор как мы при дворе, дорогая Луиза, мы очень изменились.
— Как так?
— Да очень просто; разве там, в Блуа, ты была второй королевой Франции?
Лавальер опустила голову и заплакала.
Монтале сочувственно посмотрела на нее и прошептала:
— Бедняжка!
Затем, спохватившись, сказала:
— Бедный король!
Она поцеловала Луизу в лоб и ушла в свою комнату дожидаться Маликорна.
XLIII
ПОРТРЕТ
Во время болезни, известной под названием любовь, припадки повторяются сначала очень часто. Затем они становятся все более редкими. Установив это как общую аксиому, будем продолжать наш рассказ.
На следующий день, то есть в день, когда королем было назначено первое свидание у де Сент-Эньяна, Лавальер, раздвинув ширмы, нашла на полу записку, от короля, она была просунута из нижнего этажа в щелку паркета. Ничья нескромная рука, ничей любопытный взгляд не мог проникнуть туда, куда проникла эта бумажка.
Это была выдумка Маликорна. Не желая, чтобы король был всем обязан де Сент-Эньяну, он по собственному почину решил взять на себя роль почтальона.
Лавальер с жадностью прочитала записку, в которой назначалось свидание в два часа дня и давалось пояснение, как поднимать люк. "Оденьтесь понаряднее", — стояло в приписке. Эти слова изумили девушку, но в то же время успокоили ее.
Время двигалось медленно. Наконец назначенный час наступил.
Пунктуальная, как жрица Геро, Луиза подняла люк, едва только пробило два часа, и увидела внизу короля, почтительно подавшего ей руку. Это внимание глубоко ее тронуло.
Когда Лавальер спустилась, к ней, улыбаясь, подошел граф и с изысканным поклоном поблагодарил за оказанную честь. Потом, обернувшись к королю, он прибавил:
— Государь, он здесь.
Лавальер с беспокойством взглянула на Людовика.
— Мадемуазель, — сказал король, — я не без умысла просил вас оказать мне честь и спуститься сюда. Я пригласил прекрасного художника, умеющего в совершенстве передавать сходство, и желаю, чтобы вы разрешили ему написать ваш портрет. Впрочем, если вы непременно этого потребуете, портрет останется у вас.
Лавальер покраснела.
— Вы видите, — сказал король, — мы будем здесь даже не втроем, а вчетвером. Словом, если мы не наедине, здесь будет столько гостей, столько вы пожелаете.
Лавальер тихонько пожала пальцы короля.
— Перейдем в соседнюю комнату, если будет угодно вашему величеству, — предложил де Сент-Эньян.
Он открыл дверь и пропустил гостей.
Король шел за Лавальер, любуясь ее нежной, розовой шеей, на которую спускались завитки белокурых волос.
Лавальер была в светло-сером шелковом платье; агатовое ожерелье оттеняло белизну ее кожи. В маленьких изящных руках она держала букет из анютиных глазок и бенгальских роз, над которыми, точно чаша с ароматами, возвышался харлемский тюльпан с серовато-фиолетовыми лепестками, стоивший садовнику пяти лет усердных трудов, а королю — пяти тысяч ливров.
В комнате, только что открытой де Сент-Эньяном, стоял молодой человек в бархатном костюме, с красивыми черными глазами и густыми черными волосами. Это был художник.
Холст был приготовлен, на палитре лежали краски. Художник поклонился мадемуазель де Лавальер с любопытством артиста, изучающего свою модель, и сдержанно поздоровался с королем как с обыкновенным дворянином. Потом, подведя мадемуазель де Лавальер к приготовленному для нее креслу, он предложил ей сесть.
Молодая девушка села в кресло грациозно и непринужденно; в руках она держала цветы, ноги вытянула на подушку, и художник, чтобы придать взгляду девушки большую естественность, предложил ей чем-нибудь заняться. Людовик XIV с улыбкой опустился на подушки у ног своей возлюбленной.
Таким образом, Лавальер сидела, откинувшись на спинку кресла, с цветами в руке, а король, подняв глаза, пожирал ее взглядом. Художник несколько минут с удовольствием наблюдал эту группу, а де Сент-Эньян смотрел на нее с завистью.
Художник быстро сделал эскиз; затем после первых же мазков на сером фоне стало выступать поэтичное лицо, с кроткими глазами и розовыми щеками, обрамленное золотистыми локонами.
Влюбленные говорили мало и все смотрели друг на друга. Иногда глаза их делались такими томными, что художнику приходилось прерывать работу, чтобы не изобразить вместо Лавальер Эрицину. Тогда на выручку приходил де Сент-Эньян: он декламировал стихи или рассказывал историйку в духе Патрю или Талемана де Рео.
Когда Лавальер уставала, делали перерыв.
Аксессуарами к этой картине служили поднос из китайского фарфора с самыми лучшими плодами, какие можно было найти, херес, сверкавший топазами в серебряных кубках, но художнику предстояло увековечить только лицо, самое эфемерное явление из всего окружающего.
Людовик упивался любовью, Лавальер — счастьем, де Сент-Эньян — честолюбием.
Так прошло два часа; когда часы пробили четыре, Лавальер встала и подала королю знак. Людовик поднялся, подошел к картине и сделал несколько комплиментов художнику. Де Сент-Эньян похвалил сходство, очень заметное уже после первого сеанса.
Лавальер, в свою очередь, краснея, поблагодарила художника и удалилась в соседнюю комнату, куда за ней пошел король, позвав де Сент-Эньяна.
— До завтра, не правда ли? — обратился к Лавальер Людовик.
— Но что, если ко мне придут, государь, и не застанут меня?
— Так что же?
— Что будет со мной?
— Какая вы трусиха, Луиза!
— А что, если за мной пришлет принцесса?
— Неужели не наступит день, когда вы сами попросите меня не считаться ни с чем и не расставаться с вами? — воскликнул король.
— В тот день, государь, я буду безумна и вы не должны будете слушать меня.
— До завтра, Луиза.
Лавальер вздохнула; потом, не имея сил сопротивляться просьбе короля, чуть слышно произнесла:
— Раз вы этого хотите, государь, до завтра.
И с этими словами легко поднялась по лестнице и исчезла.
— Что вы скажете, государь? — спросил де Сент-Эньян, когда она скрылась.
— Скажу, что вчера я считал себя счастливейшим из смертных.
— Неужели сегодня ваше величество считает себя самым несчастным из них? — с улыбкой сказал граф.
— Нет. Но эта любовь — неутолимая жажда; напрасно я жадно поглощаю капли влаги, которые твоя изобретательность доставляет мне: чем больше я пью, тем больше мне хочется пить.
— Государь, в этом отчасти повинны вы сами. Ваше величество сами создали настоящее положение вещей.
— Ты прав.
— Поэтому в подобных случаях, государь, лучшее средство быть счастливым — считать себя удовлетворенным и ждать.
— Ждать? Тебе, значит, знакомо слово "ждать"?
— Полно, государь, полно, не огорчайтесь. Я уже придумал кое-что, придумаю и еще.
Король безнадежно покачал головой.
— Как, государь? Вы уже недовольны?
— Доволен, дорогой де Сент-Эньян. Но придумывай скорее, придумывай новое.
— Государь, я обещаю вам подумать — вот все, что я могу сказать.
Не имея возможности любоваться оригиналом, король захотел еще раз взглянуть на портрет. Он указал художнику на некоторые недостатки и ушел. После этого де Сент-Эньян отпустил художника.
Мольберт, краски, палитра еще не были убраны, как из-за портьеры высунулась голова Маликорна. Де Сент-Эньян принял его с распростертыми объятиями, но в то же время с некоторой грустью. Облако, омрачившее царственное солнце, в свою очередь, затмило и его верного спутника. Маликорн сразу заметил этот налет грусти на лице де Сент-Эньяна.
— Что это, граф, вы так мрачны? — спросил он.
— Не мудрено, мой милый. Поверите ли вы, что король недоволен.
— Недоволен лестницей?
— Нет, напротив, лестница ему очень понравилась.
— Значит, убранство комнат пришлось ему не по вкусу?
— На него он даже не обратил внимания. Нет, королю не понравилось…
— Понимаю, граф: ему не понравилось, что на любовном свидании присутствовало два свидетеля. Как же вы, граф, не предусмотрели этого?
— Как мог я предусмотреть, дорогой Маликорн, если я в точности исполнил предписание короля.
— Его величество действительно настаивали на вашем присутствии?
— Очень настаивал.
— И пригласил также художника, которого я сейчас встретил?
— Потребовал, господин Маликорн, потребовал!
— В таком случае я отлично понимаю причину недовольства его величества.
— Каким же образом он мог остаться недоволен буквальным исполнением своего распоряжения? Ничего не понимаю.
Маликорн почесал затылок.
— В котором часу король назначил свидание? — спросил он.
— В два часа.
— А вы ожидали короля с какого часа?
— С половины второго.
— Неужели?
— Как же иначе? Хорош был бы я, если бы опоздал!
Несмотря на все уважение к де Сент-Эньяну, Маликорн не удержался и пожал плечами.
— А художнику король тоже велел прийти к двум часам? — спросил он.
— Нет. Но я привел его сюда к двенадцати. Лучше, чтобы художник подождал два часа, чем король одну минуту.
Маликорн залился беззвучным смехом.
— Лучше, мой милый, поменьше смейтесь и побольше говорите, — обиженно заметил де Сент-Эньян.
— Вы требуете?
— Умоляю.
— Так вот что, граф: если вы желаете, чтобы король был доволен, то в следующий же раз, когда он придет…
— Он придет завтра.
— Итак, если вы хотите, чтобы король завтра был доволен…
— Хочу ли я? Что за вопрос!
— Ну так завтра, когда придет король, у вас должно найтись самое неотложное дело и вам во что бы то ни стало надо будет отлучиться.
— Что вы говорите?
— На двадцать минут.
— Оставить короля одного на целых двадцать минут?! — в ужасе воскликнул де Сент-Эньян.
— Ну ладно, допустим, что я ничего не сказал, — проговорил Маликорн, направляясь к двери.
— Нет, нет, дорогой Маликорн, напротив, выскажитесь до конца, я начинаю понимать. А художник, художник?
— Ну, а художник пусть запоздает на полчаса.
— Вы думаете, на полчаса?
— Да, я думаю.
— Дорогой мой, я так и сделаю.
— И я уверен, что не пожалеете. Вы мне позволите зайти завтра справиться?
— Конечно.
— Имею честь быть вашим покорным слугой, господин де Сент-Эньян.
И Маликорн удалился с почтительным поклоном.
— Положительно, этот малый умнее меня, — сказал де Сент-Эньян, убежденный его доводами.
Назад: XXXII ОТЧАЯНИЕ
Дальше: XLIV ГЕМПТОН-КОРТ
