Книга: Дюма А. Собрание сочинений. Том 10.
Назад: VI ЧЕТЫРЕ ШАНСА ПРИНЦЕССЫ
Дальше: XIX КАК ДЕ ВАРД БЫЛ ПРИНЯТ ПРИ ДВОРЕ

XII
В ПОМЕСТЬЕ ПЛАНШЕ

Всадники подняли головы и убедились, что Планше сказал совершенную правду.
Через десять минут они были на Лионской улице, напротив гостиницы "Красивый павлин".
Высокая изгородь из густых кустов бузины, боярышника и хмеля образовывала черную непроходимую преграду, за которой виднелся белый дом с черепичной крышей.
Два окна этого дома выходили на улицу. Света в них не было.
Между ними виднелась маленькая дверь под навесом, опиравшимся на колонки.
Планше соскочил с коня, как бы собираясь постучать в эту дверь; потом раздумал, взял свою лошадь под уздцы и прошел еще шагов тридцать. Его спутники поехали за ним.
Подойдя к воротам, Планше поднял деревянную щеколду, единственный их запор, и толкнул одну из створок.
После этого он ступил в небольшой дворик и ввел за собой лошадь; крепкий запах навоза говорил, что где-то неподалеку стойло.
— Здорово пахнет, — звучно произнес Портос, в свою очередь соскакивая с коня, — право, я готов подумать, что попал в свой пьерфонский коровник.
— У меня только одна корова, — поспешил скромно заметить Планше.
— А у меня тридцать, или, вернее, я не считал.
Когда оба всадника были во дворе, Планше закрыл за ними ворота.
Соскочив с седла с обычной ловкостью, д’Артаньян жадно вдыхал деревенский воздух и радостно срывал одной рукой веточки жимолости, а другой — шиповник, как парижанин, попавший на лоно природы. Портос принялся обеими руками обирать стручки гороха, вившегося по жердям, и тут же уничтожал его вместе с шелухой.
Планше растолкал какого-то старого калеку, покрытого тряпьем, который спал под навесом на груде мха. Узнав Планше, старик стал величать его наш хозяин, к большому удовлетворению лавочника.
— Отведи-ка лошадей в конюшню, старина, да хорошенько накорми их, — сказал Планше.
— Да, славные кони, — заговорил старик, — нужно накормить их до отвала.
— Не очень усердствуй, дружище, — заметил ему д’Артаньян, — довольно будет охапки соломы да овса.
— И студеной воды моему скакуну, — добавил Портос, — мне кажется, что ему жарко.
— Не беспокойтесь, господа, — заявил Планше, — папаша Селестен — бывший кавалерист. Он умеет обращаться с лошадьми. Пожалуйте в комнаты, господа.
И он повел друзей по очень тенистой аллее, пересекавшей огород, затем небольшой лужок и, наконец, приводившей к садику, за которым виднелся дом, фасад которого выходил на улицу.
По мере приближения к дому можно было через открытые окна нижнего этажа рассмотреть внутренность комнаты — так сказать, приемной поместья Планше.
Комната мягко освещалась лампой, стоявшей на столе и видной издали, и казалась воплощением приветливости, спокойствия, достатка и счастья.
Всюду, куда падал свет от лампы — на старинный ли фаянс, на мебель, сверкавшую чистотой, на оружие, повешенное на ковре, — играли блестящие точки.
В окна заглядывали ветви жасмина, стол был покрыт ослепительно белой камчатной скатертью. На скатерти стояли два прибора. Желтоватое вино отливало янтарем на гранях хрустального графина, и большой синий фаянсовый кувшин с серебряной крышкой был наполнен пенистым сидром.
Возле стола в кресле с широкой спинкой спала женщина лет тридцати. Ее цветущее лицо сияло здоровьем и свежестью. На коленях у нее лежала большая кошка, свернувшись клубочком, и громко мурлыкала, что, в сочетании с полузакрытыми глазами, означало на кошачьем языке: "Я совершенно счастлива".
Друзья остановились перед окном, остолбенев от изумления. Увидев выражение их лиц, Планше почувствовал себя польщенным.
— Ах, проказник Планше, — засмеялся д’Артаньян, — теперь я понимаю причину твоих отлучек!
— Ого, какая белая скатерть, — прогремел Портос.
При звуке этого голоса кошка умчалась, хозяйка моментально проснулась, и Планше любезно провел гостей в комнату с накрытым столом.
— Позвольте мне, дорогая, — сказал он, — представить вам шевалье д’Артаньяна, моего покровителя.
Д’Артаньян взял руку дамы с галантностью придворного кавалера, как если бы он был представлен принцессе.
— Господин барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, — продолжал Планше.
Портос, в свою очередь, отвесил поклон, которым осталась бы довольна сама Анна Австрийская.
Теперь наступила очередь Планше. Он без стеснения поцеловал даму, впрочем, предварительно испросив знаком позволения у д’Артаньяна и Портоса. Позволение, конечно, было дано.
Д’Артаньян улыбнулся Планше:
— Вот человек, который умеет жить!
— Сударь, — со смехом отвечал Планше,—
жизнь — капитал, и человек должен помещать его самым выгодным образом.
— И ты получаешь с него огромные проценты, — захохотал Портос так, что стены задрожали.
Планше снова подошел к своей хозяйке.
— Дорогая, вот эти два человека долго руководили моей жизнью. Я не раз говорил вам о них.
— И упоминали еще два имени, — с заметным фламандским акцентом сказала дама.
— Мадам — голландка? — спросил д’Артаньян.
— Я из Антверпена, — отвечала дама.
— И ее зовут мадам Гехтер, — добавил Планше.
— Не называйте так мадам, — сказал д’Артаньян.
— Почему? — спросил Планше.
— Потому что это имя старит ее.
— Я зову ее Трюшен.
— Очаровательное имя, — вздохнул Портос.
— Трюшен, — продолжал Планше, — приехала ко мне из Фландрии со своими добродетелями и двумя тысячами флоринов. Она бежала от несносного мужа, который ее бил. Как уроженец Пикардии, я всегда любил артуазок. От Артуа до Фландрии один только шаг. Она приезжала жаловаться и плакать к своему крестному, лавочнику на улице Менял, где я теперь торгую; она поместила в мое дело две тысячи флоринов, я их умножил, и вот теперь она получает десять тысяч.
— Браво, Планше!
— Она свободна, богата, у нее есть корова, она командует служанкой и папашей Селестеном. Все мои рубашки сотканы ею, зимой она вяжет мне чулки, видится со мною каждые две недели и так мила, что считает себя счастливой.
— Я действительно счастлива… — кивнула Трюшен.
Портос стал крутить ус.
"Ах, черт, — подумал д’Артаньян, — что это затевает Портос?.."
Между тем Трюшен, сообразив, в чем дело, пошла торопить кухарку, принесла еще два прибора и уставила стол изысканными кушаньями, превратившими ужин в пир. Сливочное масло, солонина, анчоусы, тунец, затем все товары из лавки Планше. Цыплята, овощи, речная рыба, лесная дичь — словом, все, что может дать деревня. Вдобавок Планше вернулся из погреба с десятью бутылками, покрытыми густым слоем пыли.
Их вид обрадовал сердце Портоса.
— Я голоден, — сказал он.
И уселся подле г-жи Трюшен, бросая на нее убийственные взгляды. Д’Артаньян сел по другую сторону от нее.
Осчастливленный Планше скромно поместился напротив.
— Не досадуйте, — сказал он, — если во время ужина Трюшен часто будет вставать из-за стола: она желает, чтобы вам как следует были приготовлены постели.
Действительно, хозяйка много раз поднималась наверх, и со второго этажа доносился скрип передвигаемых кроватей.
А трое мужчин ели и пили; особенно усердствовал Портос. Было любо смотреть на них. Он десяти бутылок осталось лишь одно воспоминание, когда Трюшен вернулась с сыром.
Однако д’Артаньян сохранил все свое самообладание. Портос же, напротив, в значительной степени утратил его. Гости затянули песню, вспоминали бои и сражения. Д’Артаньян посоветовал Планше снова совершить путешествие в погреб. И так как лавочник потерял способность маршировать, как пехотинец, то капитан мушкетеров предложил проводить его.
Итак, они ушли, напевая песенки такими голосами, что испугался бы сам дьявол. Трюшен осталась за столом с Портосом.
Когда двое любителей вин возились в темном погребе, выбирая лучшие бутылки, до них вдруг донеслось звонкое чмоканье.
"Портос вообразил, что он в Ла-Рошели", — подумал д’Артаньян.
Они поднялись, нагруженные бутылками. Планше так увлекся пением, что ничего не видел и не слышал. Д’Артаньян же сохранил остроту зрения и ясно заметил, что левая щека Трюшен была гораздо краснее, чем правая. А Портос молодцевато улыбался и обеими руками крутил усы. Трюшен тоже улыбалась великолепному сеньору.
Пенистое анжуйское вино превратило трех собутыльников сначала в трех чертей, а потом в три бревна.
У д’Артаньяна едва хватило силы взять свечу и осветить Планше его собственную лестницу. Планше тащил Портоса, которого подталкивала также развеселившаяся Трюшен.
Д’Артаньяну принадлежала честь найти комнаты и кровати. Портос повалился в постель, и его друг с трудом раздел его. Лежа в постели, д’Артаньян говорил себе:
"Ах, черт, ведь я клялся никогда больше не пить желтого вина, которое пахнет ружейным кремнем. Фи! Что, если бы мои мушкетеры увидели своего капитана в таком состоянии? — И, задвигая полог, прибавил: — К счастью, они ничего не увидят".
Трюшен унесла на руках Планше, раздела его, задернула полог и закрыла двери спальни.
— Веселая вещь деревня, — говорил Портос, вытягивая ноги так, что с треском отвалилась спинка кровати, но на этот шум никто не обратил внимания, так весело было в поместье Планше.
В два часа ночи все в доме храпели.

XIII
ЧТО ВИДНО ИЗ ДОМА ПЛАНШЕ

На следующее утро трое героев спали крепким сном.
Трюшен предусмотрительно закрыла ставни, боясь, как бы первые солнечные лучи не повредили уставшим глазам.
Поэтому под пологом Портоса и балдахином Планше было темно, как в погребе, когда д’Артаньяна разбудил нескромный луч, проникший через ставни; он мигом соскочил с кровати, точно собираясь идти первым на приступ. И он приступом взял комнату Портоса, которая была рядом с его спальней. Портос крепко спал и храпел так, что стены дрожали. Он широко раскинулся всем своим исполинским телом, свесив сжатую в кулак руку на ковер подле кровати. Д’Артаньян разбудил Портоса, и гот с трудом стал протирать глаза.
Тем временем Планше оделся и пришел приветствовать своих гостей, которые после вчерашнего вечера еще нетвердо держались на ногах.
Несмотря на раннее утро, весь дом был уже полон суеты: кухарка устроила безжалостную резню в птичнике, а папаша Селестен рвал в саду вишни.
Портос в игривом настроении протянул руку Планше, а д’Артаньян попросил позволения поцеловать мадам Трюшен, которая не сочла возможным отказать в этой невинной просьбе. Фламандка подошла к Портосу и так же благосклонно разрешила поцеловать себя. Портос поцеловал мадам Трюшен с глубоким вздохом.
После этого Планше взял друзей за руки:
— Я покажу вам свой дом; вчера вечером было темно, как в печи, и мы ничего не могли рассмотреть. При свете дня все меняется, и вы останетесь довольны.
— Начнем с перспективы, — предложил д’Артаньян, — вид из окна прельщает меня больше всего. Я всегда жил в королевским домах, а короли недурно выбирают пейзажи.
— Я тоже всегда любил виды, — подхватил Портос. — В моем пьерфонском поместье я велел прорубить четыре аллеи, с которых открывается великолепная перспектива.
— Вот вы сейчас увидите мою перспективу, — сказал Планше.
И он подвел гостей к окну.
— Да это Лионская улица, — удивился д’Артаньян.
— На нее выходят два окна, вид неказистый: одна только харчевня, вечно оживленная и шумная, соседство не из приятных. У меня выходило на улицу четыре окна, два я заделал.
— Пойдем дальше, — сказал д’Артаньян.
Они вернулись в коридор, который вел в комнаты, и Планше открыл ставни.
— Э, да что же это? — спросил Портос.
— Лес, — отвечал Планше. — На горизонте вечно меняющая цвет полоса — желтоватая весной, зеленая летом, красная осенью и белая зимой.
— Отлично; но эта завеса мешает смотреть дальше.
— Да, — сказал Планше, — но отсюда видно…
— Ах, это широкое поле… — протянул Портос. — Что это там? Кресты, камни…
— Да это кладбище! — воскликнул д’Артаньян.
— Именно, — подтвердил Планше. — Уверяю вас, что смотреть на него очень интересно. Не проходит дня, чтобы здесь не зарыли кого-нибудь. Фонтенбло довольно густо населен. Иногда приходят девушки, одетые в белое, с хоругвями, иногда богатые горожане с певчими, иногда придворные офицеры.
— Мне это не по вкусу, — поморщился Портос.
— Да, это не очень весело, — согласился д’Артаньян.
— Уверяю вас, что кладбище навевает святые мысли, — возразил Планше.
— О, не спорю!
— Ведь всем нам придется помереть, — продолжал Планше, — и где-то я прочел изречение, которое мне запомнилось: "Мысль о смерти — благотворная мысль".
— Не буду вам возражать, — кивнул Портос.
— Однако, — заметил д’Артаньян, — мысль о зелени, цветах, реках, голубом небе и широких долинах тоже благотворная мысль…
— Если бы у меня все это было, я ни от чего бы не отказался, — сказал Планше, — но так как в моем распоряжении только это маленькое кладбище, тоже цветущее, мшистое, тенистое и тихое, то я им довольствуюсь и размышляю, например, о горожанах, живущих на улице Менял, которые слышат ежедневно только грохот двух тысяч телег да шлепанье по грязи пятидесяти тысяч прохожих.
— Но живых, — воскликнул Портос, — живых!
— Именно поэтому, — скромно улыбнулся Планше, — я и отдыхаю немного при виде мертвых.
— Экий молодчина этот Планше, — воскликнул д’Артаньян, — он положительно рожден поэтом и лавочником!
— Сударь, — сказал Планше, — я из тех людей, которые созданы, чтобы радоваться всему, что они встречают на своем земном пути.
Д’Артаньян уселся на подоконник и стал размышлять по поводу философии Планше.
— Да никак нам сейчас покажут комедию! — закричал Портос. — Я как будто бы слышу пение.
— Да, да, поют, — подтвердил д’Артаньян.
— Это похороны по последнему разряду, — пренебрежительно взглянул Планше. — На кладбище только священник, причетник и один певчий. Вы видите, господа, что покойник или покойница были не принцы.
— И никто не провожает покойника.
— Нет, вот идет кто-то, — показал Портос.
— Верно, какой-то человек в плаще, — подтвердил д’Артаньян.
— Не стоит смотреть, — сказал Планше.
— А мне интересно, — с живостью перебил его д’Артаньян, облокачиваясь на подоконник.
— Ага, вы входите во вкус, — весело проговорил Планше. — Вот и со мной так было: в первые дни мне было грустно креститься с утра до вечера, а заунывное пение вонзалось мне в мозг, как гвоздь. Теперь это пение баюкает меня, и я нигде не видел таких красивых птичек, как на кладбище.
— Ну, а мне не весело, — заявил Портос, — я лучше спущусь.
Планше одним прыжком оказался подле Портоса и, предложив ему руку, пригласил в сад.
— Как, вы остаетесь здесь? — обратился Портос к д’Артаньяну.
— Да, мой друг, я скоро приду к вам.
— О, господин д’Артаньян не останется в убытке! — сказал Планше. — Уже хоронят?
— Нет еще.
— Ах да, могильщик ждет, чтобы гроб обвязали веревками… Глядите-ка, на другом конце кладбища показалась женщина.
— Да, да, Планше! — живо проговорил д’Артаньян. — А теперь оставь меня, оставь! Я начинаю погружаться в душеспасительные размышления, не мешай мне.
Планше ушел, а д’Артаньян из-за полуоткрытой ставни стал с любопытством наблюдать за похоронами.
Двое могильщиков сняли гроб с носилок и опустили ношу в яму.
Человек в плаще, единственный зритель этой мрачной сцены, стоял в нескольких шагах, прислонившись спиной к высокому кипарису и тщательно закрыв лицо от могильщиков и духовенства. Похороны были совершены в какие-нибудь пять минут. Могилу засыпали, церковный причт двинулся в обратный путь. Могильщик сказал священнику несколько слов и тоже ушел. Человек в плаще поклонился проходящим и положил в руку могильщика монету.
— Что за чудеса! — пробормотал д’Артаньян. — Ведь это Арамис!
Арамис (это был действительно он) остался один. Однако ненадолго, потому что едва он отвернулся, как близ него на дороге послышались шаги и шелест женского платья.
Он тотчас же с церемонной вежливостью снял шляпу и проводил даму под тень каштанов и лип, посаженных у чьей-то роскошной гробницы.
— О, да никак епископ ваннский назначил свидание! — промолвил д’Артаньян. — Он все гот же аббат Арамис, который бегал за женщинами в Нуази-ле-Сек. Да, — прибавил мушкетер, — странное, однако, свидание на кладбище.
И он расхохотался.
Разговор продолжался больше получаса. Д’Артаньян не мог разглядеть лица дамы, потому что она стояла к нему спиной. Но по неподвижности собеседников, по размеренности их жестов, по их сдержанности он понял, что они говорили не о любви. По окончании разговора дама низко поклонилась Арамису.
— Э, да у них кончается, как настоящее любовное свидание… сначала кавалер преклоняет колено; потом смиряется дама и о чем-то молит его… Кто же эта дама? Я пожертвовал бы ногтем, чтобы увидеть ее лицо.
Но увидеть его было невозможно. Арамис пошел вперед; женщина опустила вуаль и пошла вслед за ним. Д’Артаньян не мог больше выдержать: он подбежал к окну, выходившему на Лионскую улицу. Арамис вошел в гостиницу.
Дама направилась в противоположную сторону, должно быть, к карете, запряженной парой, которая виднелась у опушки леса.
Она шла медленно, опустив голову, в глубокой задумчивости.
— Мне во что бы то ни стало нужно узнать, кто эта женщина, — сказал мушкетер.
И без дальнейших колебаний он направился вслед за ней. По дороге он обдумывал, каким способом заставить ее поднять вуаль.
— Она не молода, — рассуждал д’Артаньян. — Это великосветская дама. Знакомая, ей-Богу, знакомая походка!
Звон его шпор и шаги гулко раздавались на пустынной улице. Вдруг ему улыбнулась удача, на которую он не рассчитывал. Шум шагов встревожил даму. Она вообразила, что за ней кто-то гонится или следит — это, впрочем, было верно, — и оглянулась.
Д’Артаньян подскочил, словно ему в икры попал заряд дроби, и, круто повернувшись, прошептал:
— Госпожа де Шеврез.
Д’Артаньян во что бы то ни стало решился разузнать все. Он попросил папашу Селестена осведомиться у могильщика, кого хоронили сегодня утром.
— Бедного францисканского монаха, — последовал ответ, — у которого не было даже собаки, любившей его на земле и проводившей до последнего жилища.
"Если бы это было так, — подумал д’Артаньян, — Арамис не присутствовал бы на его похоронах. Его преосвященство епископ ваннский не отличается собачьей преданностью; а насчет собачьего чутья — другое дело".

XIV
КАК ПОРТОС, ТРЮШЕН И ПЛАНШЕ РАССТАЛИСЬ ДРУЗЬЯМИ БЛАГОДАРЯ Д’АРТАНЬЯНУ

В доме Планше хорошо поели. Портос сломал одну лестницу и два вишневых дерева, опустошил малиновые кусты, но никак не мог добраться до земляники, так как, по его словам, ему мешал пояс.
Трюшен, уже освоившаяся с великаном, сказала ему:
— Не пояс, а животик мешает вам нагибаться.
Восхищенный Портос поцеловал Трюшен, которая нарвала целую пригоршню земляники и клала ему ягоды в рот. Прибывший в это время д’Артаньян пожурил Портоса за лень и втихомолку пожалел Планше.
Портос отлично позавтракал. После еды он молвил, поглядывая на Трюшен:
— Мне здесь нравится.
Трюшен улыбнулась. Планше последовал ее примеру, но его улыбка вышла немного натянутой.
Тогда д’Артаньян обратился к Портосу:
— Роскошь, которою окружил вас Планше, не должна мешать вам, друг мой, вспомнить об истинной цели нашего путешествия в Фонтенбло.
— О моем представлении королю?
— Именно. Я сейчас пойду сделать необходимые приготовления. А вы пожалуйста, останьтесь здесь.
— Хорошо, — согласился Портос.
Планше испуганно взглянул на д'Артаньяна.
— Вы уходите ненадолго? — спросил он.
— Нет, мой друг, и сегодня же вечером я избавлю тебя от обоих обременительных гостей.
— Как можно говорить так, господин д’Артаньян!
— Видишь ли, у тебя чудесное сердце, но очень маленький дом. Бывает, что у человека всего две десятины, а он может поместить короля и окружить его комфортом. Но ты не рожден вельможей, Планше.
— И господин Портос тоже, — пробормотал Планше.
— Он стал им, дорогой мой; вот уже двадцать лет он получает по сто тысяч ливров в год и пятьдесят лет является обладателем двух кулаков и спины, не имеющих равных во всей прекрасной Франции. Портос — очень большой господин по сравнению с тобой, друг мой, и… я не продолжаю: ты достаточно умен.
— Нет, сударь, пожалуйста, продолжайте.
— Загляни в твой опустошенный сад, в твою пустую кладовую, в очищенный погреб, посмотри на сломанную кровать и на… мадам Трюшен.
— Ах, Боже мой! — воскликнул Планше.
— Портос, видишь ли, владеет тридцатью деревнями, в которых живет три согни веселых вассалов, и к тому же Портос — красавец.
— Ах, Боже мой! — повторил Планше.
— Мадам Трюшен — превосходная женщина, — продолжал д’Артаньян, — береги ее, понимаешь?
И он похлопал лавочника по плечу.
В эту минуту Планше заметил, что Трюшен и Портос скрылись в беседке. Трюшен с чисто фламандским изяществом делала для Портоса серьги из вишен, а Портос таял от любви, как Самсон перед Далилой.
Планше схватил д’Артаньяна за руку и потащил его к беседке.
Нужно отдать справедливость Портосу: он нисколько не смутился; по-видимому, он считал, что не делает ничего дурного. Трюшен тоже не смутилась, и это не понравилось Планше. Но он видывал в своей лавке много важных людей и научился спокойно выносить неприятности.
Он взял Портоса под руку и предложил ему посмотреть лошадей. Портос заявил, что он устал. Тогда Планше предложил барону дю Валлону отведать ликер из абрикосовых косточек собственного приготовления, который, по его уверению, был чудом искусства. Барон согласился.
Так весь день Планше принужден был угождать своему недругу. Он принес свой буфет в жертву своему самолюбию.
Д’Артаньян вернулся через два часа.
— Все приготовлено, — сказал он. — Я видел его величество перед отъездом на охоту; сегодня вечером король нас ждет.
— Король меня ждет? — вскричал Портос, выпрямляясь.
Сердце человеческое неустойчиво, как волна, и нужно признаться, что с этой минуты Портос перестал смотреть на мадам Трюшен с той нежностью, которая размягчила сердце фламандки.
Планше изо всех сил стал раздувать пламя его честолюбия. Он рассказал, или, вернее, оживил, в памяти барона все блестящие дела последнего царствования: битвы, осады, торжественные церемонии. Он напомнил о роскоши англичан, об удачах трех храбрых приятелей и о том, как д’Артаньян, вначале самый скромный из них, в конце концов сделался их вожаком.
Он пробудил в Портосе энтузиазм, воскресив перед ним ушедшую молодость; он расхвалил душевное благородство этого сеньора и его священное уважение к правам дружбы; Планше был красноречив, Планше был искусен. Он очаровал Портоса, поверг в трепет Трюшен и заставил д’Артаньяна погрузиться в воспоминания.
В шесть часов мушкетер приказал готовить лошадей и велел Портосу одеваться. Он поблагодарил Планше за гостеприимство и бросил несколько слов насчет того, что для него можно будет подыскать какую-нибудь должность при дворе, что немедленно возвысило Планше в глазах Трюшен, ибо бедный лавочник, несмотря на всю свою доброту, щедрость и преданность, очень проиграл в сравнении с двумя знатными гостями.
Женщины всегда таковы: им страстно хочется того, чего у них нет, а добившись желаемого, они испытывают чувство разочарования.
Оказав такую услугу своему другу Планше, д’Артаньян тихонько шепнул Портосу:
— У вас, друг мой, очень красивое кольцо.
— Триста пистолей, — вздохнул Портос.
— Госпожа Трюшен будет лучше помнить вас, если вы оставите ей это кольцо.
Портос заколебался.
— Вы находите, что оно недостаточно красиво? — спросил мушкетер. — Я вас понимаю: такой важный господин, как вы, не может останавливаться в доме бывшего слуги, не заплатив ему щедро за гостеприимство. Но, поверьте мне, у Планше такое золотое сердце, что он забудет о вашем доходе в сто тысяч ливров.
— Мне хочется, — начал Портос, крайне польщенный этими словами, — подарить госпоже Трюшен небольшую ферму в Брасье; это тоже недурное колечко… двенадцать арпанов.
— Это слишком, мой добрый Портос, слишком… Приберегите это для дальнейшего.
И, сняв с пальца Портоса бриллиантовый перстень, д’Артаньян подошел к Трюшен.
— Сударыня, — сказал он, — барон не знает, как упросить вас принять, из любви к нему, это колечко. Господин дю Валлон — один из самых щедрых и скромных людей в мире. Он хотел подарить вам ферму в Брасье; я отсоветовал ему.
— Ах! — воскликнула Трюшен, пожирая глазами бриллиант.
— Как вы щедры, барон! — вскричал растроганный Планше.
— Мой добрый друг! — пробормотал Портос, очень довольный тем, что д’Артаньян так хорошо выразил его мысль.
Эти восклицания явились патетической развязкой дня, который мог закончиться не очень приятно для Планше. В числе действующих лиц был д’Артаньян, а там, где д’Артаньян распоряжался, все кончалось по его вкусу и желанию.
Все облобызались. Благодаря щедрости барона Трюшен почувствовала свое настоящее место и, застенчиво краснея, подставила только лоб вельможе, с которым еще так недавно вела себя крайне фамильярно. Планше преисполнился скромности.
В припадке щедрости барон Портос охотно высыпал бы все содержимое своих карманов в руки кухарки и Селестена, но д’Артаньян остановил его.
— Теперь моя очередь, — сказал он.
И дал один пистоль служанке и два старику. Сам Гарпагон возрадовался бы и сделался щедрым, услышав благословения, которые они стали воссылать мушкетеру.
Д’Артаньян попросил Планше проводить его до замка и пригласил Портоса в свою комнату. Ему удалось проскользнуть незаметным для тех, с кем ему не хотелось встречаться.

XV
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ПОРТОСА

В тот же день, в семь часов вечера, король давал в большом салоне аудиенцию голландскому посланнику. Аудиенция продолжалась четверть часа.
После этого Людовик принял нескольких дам и мужчин, недавно представленных ко двору. В уголке за колонной стояли Портос и д’Артаньян и, в ожидании своей очереди, тихонько разговаривали.
— Вы знаете новость? — спросил мушкетер Портоса.
— Нет.
— Вот взгляните-ка!
Портос поднялся на цыпочки и увидел г-на Фуке в парадном костюме; министр вел к королю Арамиса.
— Арамис! — воскликнул Портос.
— Господин Фуке представляет его королю.
— Ах! — вырвалось у Портоса.
— За укрепления Бель-Иля, — продолжал д’Артаньян.
— А я?
— Вы? Вы, как я уже имел честь сказать вам, вы — добряк Портос, святая простота; поэтому вас просят посторожить немного Сен-Манде.
— Ах! — снова вырвалось у Портоса.
— Но, к счастью, я здесь, — успокоил его д’Артаньян, — и сейчас наступит моя очередь.
В этот момент Фуке обратился к королю со следующими словами:
— Государь, прошу милости у вашего величества. Господин д’Эрбле не честолюбив, но он знает, что может быть полезным. Вашему величеству нужно иметь агента в Риме, человека могущественного; мы можем получить кардинальскую шапку для господина д’Эрбле.
Король ничего не говорил.
— Я редко докучаю просьбами вашему величеству, — сказал Фуке.
— Нужно подумать, — отвечал король, всегда выражавший так свои колебания.
На эти слова нечего было ответить.
Фуке и Арамис переглянулись.
Король продолжал:
— Господин д’Эрбле может также послужить нам во Франции, например, в качестве архиепископа.
— Государь, — возразил Фуке со свойственной ему галантностью, — ваше величество осыпает милостями господина д’Эрбле; архиепископство может служить дополнением к кардинальской шапке благодаря щедротам короля: одно не исключает другого.
Находчивость Фуке понравилась королю, он улыбнулся.
— Сам д’Артаньян не ответил бы лучше, — кивнул он.
Не успел король произнести это имя, как перед ним вырос д’Артаньян.
— Ваше величество зовет меня? — спросил он.
Арамис и Фуке отступили назад.
— Позвольте, государь, — живо сказал д’Артаньян, выводя Портоса, — позвольте мне представить вашему величеству господина барона дю Валлона, одного из храбрейших дворян Франции.
Увидя Портоса, Арамис побледнел; Фуке сжал кулаки под кружевными манжетами.
— Портос здесь! — шепнул Фуке Арамису.
— Тсс! Измена! — отвечал тот.
— Государь, — продолжал д’Артаньян, — еще шесть лет тому назад мне следовало бы представить господина дю Валлона вашему величеству. Но некоторые люди подобны звездам: они не движутся без спутников. Плеяда не может разъединиться. Вот почему, представляя вам господина дю Валлона, я выбрал ту минуту, когда ваше величество можете видеть рядом с ним господина д’Эрбле.
Арамис едва сдерживался. Он гордо посмотрел на д’Артаньяна, принимая брошенный ему вызов.
— Вот как! Они друзья? — спросил король.
— Самые близкие, государь, и один отвечает за другого. Спросите у епископа ваннского, кем был укреплен Бель-Иль.
Фуке попятился еще дальше.
— Бель-Иль, — холодно подтвердил Арамис, — был укреплен бароном.
И он указал на Портоса, который вторично поклонился.
Людовик смотрел и глазам не верил.
— Да, — сказал д’Артаньян, — а теперь благоволите спросить у господина барона, кто помогал ему в его работах.
— Арамис, — откровенно заявил Портос. И указал на епископа.
"Что все это значит, — подумал епископ, — и какая развязка будет у этой комедии?"
— Как! — воскликнул король. — Господин кардинал… я хотел сказать — епископ… называется Арамисом?
— Военное прозвище, — объяснил д’Артаньян.
— Дружеское, — поправил Арамис.
— Зачем скромничать? — вскричал д’Артаньян. — В этом священнике, государь, вы видите самого блестящего офицера, самого бесстрашного дворянина, самого ученого богослова вашего королевства.
Людовик поднял голову.
— И инженера! — добавил он, любуясь замечательным лицом Арамиса.
— Инженера по случаю, государь, — поклонился Арамис.
— Мой товарищ — мушкетер, государь, — горячо сказал д’Артаньян, — советы которого сотни раз помогали министрам вашего отца… Словом, господин д’Эрбле вместе с господином дю Валлоном, мной и известным вашему величеству графом де Ла Фер… составляли квартет, о котором было много разговоров при покойном короле и во время несовершеннолетия вашего величества.
— И он укрепил Бель-Иль! — многозначительно повторил король.
Арамис выступил вперед.
— Чтобы послужить сыну, как я служил отцу, — закончил он.
Д’Артаньян не спускал с Арамиса глаз, когда тот произносил эти слова. Он уловил в них столько истинного почтения, столько горячей преданности, столько искренности, что он, д’Артаньян, вечный скептик, он, непогрешимый д’Артаньян, поверил.
"Таким тоном не лгут", — подумал он.
Людовик был тронут.
— В таком случае, — обратился он к Фуке, с тревогой ожидавшему конца этой сцены, кардинальская шапка вам обеспечена. Даю вам слово, господин д’Эрбле, что, как только откроется вакансия, вы станете кардиналом. Поблагодарите господина Фуке.
Слова эти были услышаны Кольбером и больно ранили его сердце.
Он поспешно вышел из зала.
— Теперь ваша очередь, господин дю Валлон, — повернулся к нему король, — просите… Я люблю награждать слуг моего отца.
— Государь… — начал Портос.
Продолжать он был не в состоянии.
— Государь! — воскликнул д’Артаньян. — Этот достойный дворянин подавлен величием вашей особы, несмотря на то, что мужественно выносил огонь орудий тысячи неприятелей. Но я знаю, о чем он думает, и так как я больше привык смотреть на солнце… то я открою вам его мысли: ему ничего не нужно, он ничего не желает, кроме счастья созерцать ваше величество в течение четверти часа.
— Вы сегодня ужинаете со мной, — сказал король, с милостивой улыбкой поклонившись Портосу.
Портос побагровел от радости и гордости.
Король отпустил его, и д’Артаньян, поцеловав друга, отвел его в сторону.
— За столом садитесь возле меня, — шепнул ему на ухо Портос.
— Хорошо, мой друг.
— Арамис на меня дуется, не правда ли?
— Никогда в жизни Арамис не любил вас больше, чем сейчас. Подумайте только: я сейчас выхлопотал для него кардинальскую шапку!
— Это правда, — заметил Портос. — Кстати: король любит, когда за его столом много едят?
— Это ему льстит, — сказал д’Артаньян. — У него королевский аппетит.
— Я восхищен, — обрадовался Портос.

XVI
ОБЪЯСНЕНИЕ

Арамис круто повернулся, подошел к Портосу, стоявшему за колонной, и пожал ему руку.
— Убежали из моей тюрьмы?
— Не браните его, — сказал д’Артаньян, — это я, дорогой Арамис, выпустил его на свободу.
- Ах, друг мой! — произнес Арамис, глядя на Портоса. — Разве вы потеряли терпенье?
Д’Артаньян пришел Портосу на выручку.
— Вы, духовные лица, — обратился он к Арамису, — большие политики. Мы же, военные, идем прямо к цели. Вот и все. Я навестил милейшего Безмо.
Арамис насторожился.
— Ах, вы напомнили мне, что у меня есть для вас письмо господина Безмо! — И Портос подал епископу знакомое нам письмо.
Арамис попросил позволения прочитать его и прочитал, не вызвав у д’Артаньяна ни малейшего беспокойства, так как содержание письма ему было известно. К тому же Арамис так хорошо владел собою, что, глядя на него, д'Артаньян не мог не восхищаться. Прочитав послание, Арамис положил его в карман с совершенно спокойным видом.
— Итак, дорогой капитан, вы сказали… — начал он.
— Я сказал, — продолжал мушкетер, — что сделал Безмо служебный визит.
— Служебный? — переспросил Арамис.
— Да, — отвечал д’Артаньян. — И понятно, мы разговаривали о вас и о наших друзьях. Должен заметить, что Безмо принял меня холодно. Я простился с ним. Когда я шел домой, меня остановил какой-то солдат и попросил (он, наверное, узнал меня, несмотря на мой штатский костюм): "Капитан, не сделаете ли вы мне одолжение прочитать адрес на этом письме?" И я прочитал: "Господину дю Валлону, в Сен-Манде, у господина Фуке". — "Вот как! — подумал я. — Портос не вернулся в Пьерфон или в Бель-Иль, как я предполагал, Портос живет в Сен-Манде у господина Фуке! Господина Фуке нет в Сен-Манде. Значит, Портос или один, или с Арамисом, навестим его". И я отправился к Портосу.
— Отлично! — рассеянно кивнул Арамис.
— Вы мне не рассказали этого, — укоризненно заметил Портос.
— Времени не было, друг мой.
— И вы увезли Портоса в Фонтенбло?
— К Планше.
— Планше живет в Фонтенбло? — удивился Арамис.
— Да, возле кладбища! — необдуманно выпалил Портос.
— Как возле кладбища? — подозрительно спросил Арамис.
"Отлично, — подумал мушкетер, — воспользуемся замешательством, раз оно наступило".
— Да, возле кладбища, — подтвердил Портос. — Планше — превосходный малый и варит отличное варенье, но окна его дома выходят на кладбище. Это действует угнетающе. Вот и сегодня утром…
— Сегодня утром?.. — спросил Арамис, волнуясь все больше и больше.
Д’Артаньян повернулся спиной и стал выстукивать на оконном стекле марш.
— Сегодня утром, — продолжал Портос, — мы видели похороны.
— Вот как!
— Ужасно грустное зрелище. Я бы не стал жить в доме, откуда постоянно видишь мертвецов… А вот д’Артаньяну это, кажется, нравится.
— Д’Артаньян тоже видел эту церемонию?
— Не то что видел — пожирал глазами.
Арамис вздрогнул и обернулся к мушкетеру, но тот завязал оживленный разговор с де Сент-Эньяном. Арамис продолжал расспрашивать Портоса; выжав весь сок из этого исполинского лимона, он бросил его, подошел к д’Артаньяну и, хлопнув его по плечу, сказал:
— Друг мой, мы не ужинаем у короля.
— А я ужинаю.
— Вы можете уделить мне десять минут?
— Хоть двадцать. Раньше его величество не сядет за стол.
— Где мы будем разговаривать?
— Хотя бы здесь, на скамейке: король ушел, значит, можно присесть, и в зале никого нет.
— Так присядем.
Они сели. Арамис взял д’Артаньяна за руку.
— Признайтесь, дорогой друг, — начал он, — что вы внушили Портосу некоторое недоверие ко мне.
— Охотно признаюсь, но не в том, в чем вы меня подозреваете. Я видел, что Портос смертельно скучает, и решил, представив его королю, сделать и для него и для вас то, чего вы никогда бы не сделали.
— Что же именно?
— Расхвалить вас в присутствии короля.
— Благодарю вас. Вы как нельзя лучше привели в исполнение свое решение.
— И приблизил к вам уже уплывавшую кардинальскую шапку.
— Признаюсь, — продолжал Арамис со странной улыбкой, — вы положительно незаменимый человек по части облагодетельствования своих друзей.
— Вы, значит, согласны, что я действовал только в интересах Портоса?
— Я тоже хотел позаботиться о нем, но у вас руки длиннее.
Теперь наступила очередь улыбнуться д’Артаньяну.
— Позвольте, — сказал Арамис, — мы должны сказать друг другу всю правду. Любите ли вы меня по-прежнему, дорогой д’Артаньян?
— Именно по-прежнему, — отвечал д’Артаньян, не очень связывая себя этим ответом.
— В таком случае благодарю вас, и будем говорить друг с другом совершенно откровенно, — предложил Арамис. — Вы приезжали в Бель-Иль ради короля?
— Разумеется!
— Значит, вы хотели отнять у нас удовольствие поднести королю укрепленный Бель-Иль?
— Но, мой друг, чтобы отнять у вас удовольствие, мне нужно было предварительно знать о вашем намерении.
— Вы приезжали в Бель-Иль, ничего не зная?
— О вас — да! Скажите на милость, каким образом мог я предположить, что Арамис сделался инженером, способным строить укрепления, как Полибий или Архимед?
— Это верно. Однако вы догадались, что я там?
— О да.
— И Портос тоже?
— Дражайший, я не мог догадаться, что Арамис стал инженером. Я не мог догадаться, что им стал Портос. Один латинский писатель сказал: "Оратором делаются, поэтом родятся". Но он не говорил: "Портосом родятся, инженером делаются".
— Вы всегда отличались очаровательным остроумием, — холодно усмехнулся Арамис. — Но пойдем дальше.
— Пойдем.
— Узнав нашу тайну, вы поторопились сообщить ее королю?
— Я поторопился, милейший, увидев, что спешите вы. Когда человек, весящий двести пятьдесят восемь фунтов, как Портос, мчится на почтовых; когда прелат-подагрик (простите, вы сами сказали мне это) летит как ветер, — то у меня возникает подозрение, что двое моих друзей, не пожелавшие предупредить меня, хотят скрыть от меня что-то очень важное, и, воля ваша, я тоже мчусь… насколько позволяет мне моя худоба и отсутствие подагры.
— Дорогой друг, а не подумали ли вы, что можете оказать мне и Портосу медвежью услугу?
— Очень подумал; но ведь и вы с Портосом заставили меня сыграть в Бель-Иле весьма незавидную роль.
— Простите меня, — сказал Арамис.
— И вы меня извините, — отвечал д’Артаньян.
— Словом, — продолжал Арамис, — вы теперь знаете все.
— Ей-Богу, не все!
— Вы знаете, что мне пришлось немедленно предупредить господина Фуке, чтобы он опередил вас у короля.
— Тут что-то темное.
— Да нет же! У господина Фуке много врагов. Ведь вам это известно?
— О да!
— И один особенно опасный.
— Опасный?
— Смертельный! И с целью побороть влияние этого врага Фуке пришлось доказывать королю свою глубокую преданность и готовность идти на всякие жертвы. Он сделал его величеству сюрприз, подарив ему Бель-Иль. А если бы вы первый приехали в Париж, сюрприз был бы испорчен… Создалось бы впечатление, что мы испугались.
— Понимаю.
— Вот и вся тайна, — закончил Арамис, довольный тем, что ему удалось убедить мушкетера.
— Однако, — усмехнулся д’Артаньян, — проще было бы отвести меня в сторону, когда мы были в Бель-Иле, и сказать: "Дорогой друг, мы укрепляем Бель-Иль-ан-Мер, чтобы преподнести его королю… Сделайте нам одолжение и откройте, за кого вы: за господина Кольбера или за господина Фуке?" Может быть, я ничего не ответил бы; но если бы вы спросили: "А мне вы друг?" — я бы ответил: "Да".
Арамис опустил голову.
— Таким образом, — продолжал д’Артаньян, я был бы обезоружен и, придя к королю, заявил бы: "Государь, господин Фуке укрепляет Бель-Иль, и укрепляет превосходно; но вот что поручил мне передать вашему величеству господин губернатор Бель-Иля". Или же: "Господин Фуке собирается посетить вас, чтобы сообщить о своих намерениях". Я не сыграл бы глупой роли, ваш сюрприз не был бы испорчен, и мы не косились бы друг на друга.
— А теперь, — сказал Арамис, — вы действовали как друг Кольбера. Значит, вы его друг?
— Ей-Богу, нет! — воскликнул капитан. — Господин Кольбер — педант, и я ненавижу его, как ненавидел Мазарини, но мне он не страшен.
— А я люблю господина Фуке, — заявил Арамис, — и предан ему. Вы знаете мое положение… Я был беден… Господин Фуке дал мне доход, выхлопотал епископство; он оказал мне много услуг и был очень любезен со мной; я достаточно хорошо знаю свет, чтобы оценить доброе отношение к себе. Итак, господин Фуке завоевал мое сердце, и я отдал себя в распоряжение этого человека.
— Превосходно. У вас прекрасный господин.
Арамис поджал губы.
— Я думаю, что лучше его не найти.
Последовало молчание. Д’Артаньян не нарушал его.
— Вы, наверное, знаете от Портоса, как он попал в эту историю?
— Нет, — ответил д’Артаньян. — Я, правда, любопытен, но никогда не расспрашиваю друга, если он хочет скрыть от меня какую-нибудь тайну.
— Я сейчас расскажу вам это.
— Не стоит, если ваше признание свяжет меня.
— Не бойтесь. Я всегда очень любил Портоса за его простодушие и доброту; Портос — человек прямой. С тех пор как я стал епископом, я ищу простодушных людей, которые внушают мне любовь к правде и ненависть к интригам.
Д’Артаньян погладил усы.
— Увидя Портоса, я постарался подойти к нему поближе. У него не было дела, его присутствие напоминало мне доброе старое время и отвлекало от дурных мыслей. Я позвал Портоса в Ванн. Господин Фуке любит меня; узнав, что Портос — мой друг, он обещал похлопотать за него перед королем. Вот и вся тайна.
— Я не злоупотреблю ею, — улыбнулся д’Артаньян.
— Я хорошо это знаю, дорогой друг; никто не обладает в такой степени чувством истинной чести, как вы.
— Я польщен, Арамис.
— А теперь…
И прелат заглянул в самую душу своего друга.
— А теперь поговорим о себе. Хотите стать другом господина Фуке? Не перебивайте меня, прежде чем не узнаете, что я хочу сказать.
— Слушаю.
— Хотите сделаться маршалом Франции, пэром, герцогом, владеть герцогством?
— Что же нужно сделать, друг мой, чтобы получить все это? — спросил д’Артаньян.
— Быть сторонником господина Фуке.
— Я сторонник короля, дорогой друг.
— Но не исключительно же, я думаю?
— Я не раздваиваюсь.
— Я полагаю, что вместе с большим сердцем у вас есть и некоторое честолюбие?
— Да, конечно.
— И, следовательно…
— И, следовательно, я желаю быть маршалом Франции; но маршалом, герцогом, пэром сделает меня король; король даст мне все это.
Арамис пристально взглянул на д’Артаньяна.
— Разве король не властелин? — спросил д’Артаньян.
— Никто этого не оспаривает. Только ведь Людовик Тринадцатый тоже был властелином.
— Да, дорогой, но между Ришелье и Людовиком Тринадцатым не было господина д’Артаньяна, — спокойно заметил мушкетер.
— Около короля, — продолжал Арамис, — много камней преткновения.
— Но не для короля.
— Конечно; однако…
— Послушайте, Арамис, я вижу, что здесь каждый думает о себе и никто не помышляет о государе; а я буду поддерживать себя, поддерживая его.
— А неблагодарность?
— Ее боятся только слабые!
— Вы очень уверены в себе.
— Кажется, да.
— Но, может быть, со временем вы перестанете быть нужным королю?
— Напротив, я думаю, что в будущем понадоблюсь ему больше, чем когда-либо. Слушайте, дорогой, если бы пришлось обуздать нового Конде, кто обуздал бы его? Вот это… только это во всей Франции! — И д’Артаньян похлопал по своей шпаге.
— Вы правы, — сказал Арамис, бледнея.
Он встал и пожал руку д’Артаньяну.
— Вот в последний раз зовут к ужину, — поднялся с места капитан мушкетеров. — Вы позволите…
Арамис обнял мушкетера:
— Такой друг, как вы, — прекраснейшая жемчужина в королевской короне.
И они разошлись.
"Я так и думал, что это неспроста", — промелькнуло в голове д’Артаньяна.
"Нужно поскорее зажечь порох, — сказал про себя Арамис. — Д’Артаньян почуял подкоп".

XVII
ПРИНЦЕССА И ДЕ ГИШ

Мы видели, что граф де Гиш вышел из залы в тот момент, когда Людовик XIV так галантно поднес Лавальер великолепные браслеты, выигранные им в лотерею.
Граф некоторое время прогуливался возле дворца, снедаемый подозрениями и тревогами. Затем он стал поджидать на террасе появления принцессы. Прошло более получаса. У графа в его одиночестве вряд ли были веселые мысли.
Он вынул из кармана записную книжку и после долгих колебаний написал:
"Принцесса, умоляю Вас уделить мне несколько мгновений для разговора. Пусть Вас не пугает эта просьба; она продиктована только глубоким почтением, с которым я… и т. д. и т. д.".
Он подписал эту необычную просьбу и сложил листок вчетверо, но в этот момент заметил, что гости королевы начинают расходиться. Он увидел Лавальер, потом Монтале, которая разговаривала с Маликорном. Он пропустил всех гостей королевы-матери, только что наполнявших ее салон.
Принцесса не показывалась. Однако ей необходимо было пересечь этот двор, чтобы возвратиться домой, и де Гиш внимательно наблюдал. Наконец он увидел принцессу; она шла с двумя пажами, освещавшими ей путь факелами, шла быстро и, дойдя до двери, крикнула:
— Пажи, ступайте узнать, где граф де Гиш. Он должен дать мне отчет об одном поручении. Если он свободен, попросите его прийти ко мне.
Де Гиш молчал, спрятавшись в тень. Но как только принцесса вошла к себе, он опрометью сбежал с террасы и с самым равнодушным видом двинулся навстречу пажам, которые направлялись в его комнату.
"Вот как, принцесса послала за мной!" — взволнованно подумал он и скомкал свою, теперь уже ненужную, записку.
— Граф! — сказал один из пажей, заметив его. — Мы очень рады, что встретили вас.
— Что вам угодно, господа?
— Мы по приказанию принцессы.
— По приказанию принцессы? — повторил де Гиш с притворным удивлением.
— Да. Ее высочество спрашивает вас: вы должны дать ей отчет об одном поручении. Вы свободны?
— Я весь к услугам ее высочества.
— В таком случае благоволите следовать за нами.
Поднявшись к принцессе, де Гиш застал ее бледной и взволнованной. У двери стояла Монтале, которой очень хотелось знать, что происходит в уме ее госпожи.
— А, это вы, господин де Гиш, — начала принцесса, увидя графа, — прошу вас… мадемуазель де Монтале, вы свободны и можете уйти.
Еще более заинтригованная Монтале поклонилась и ушла. Принцесса и де Гиш остались одни.
Все преимущества были на стороне графа: сама принцесса пригласила его на свидание. Но как мог граф воспользоваться этой милостью? Принцесса была так своенравна, характер ее был так изменчив. И она скоро обнаружила это; в самом начале разговора она вдруг спросила:
— Неужели вам нечего сказать мне, граф?
Ему показалось, что она угадала его мысли; ему показалось (влюбленные доверчивы и слепы, как поэты или пророки), будто она угадала его желание видеть ее и цель этого желания.
— Да, принцесса, — поклонился он, — я очень удивлен.
— Историей с браслетами? — живо спросила принцесса. — Не правда ли?
— Да, принцесса.
— По-вашему, король влюблен? Скажите!
Де Гиш пристально посмотрел на нее, и принцесса опустила глаза под этим взглядом, проникавшим до самого сердца.
— По-моему, — отвечал он, — король, вероятно, хочет кого-то помучить, иначе он не стал бы так афишировать свои чувства; он не решился бы так спокойно компрометировать девушку, до сих пор вполне безупречную.
— Эту бесстыдницу? — высокомерно промолвила принцесса.
— Могу заверить ваше высочество, — с почтительной твердостью сказал де Гиш, — что мадемуазель де Лавальер любит человек, достойный всякого уважения.
— Уж не Бражелон ли?
— Да, принцесса. Он мой друг.
— А какое дело королю до того, что он ваш друг?
— Король знает, что Бражелон — жених мадемуазель де Лавальер; и так как Рауль честно служил королю, король не захочет причинять ему непоправимого несчастья.
Принцесса звонко расхохоталась, и этот смех болезненно подействовал на де Гиша.
— Повторяю, принцесса, я не думаю, чтобы король был влюблен в Лавальер, и в доказательство этого я хочу спросить у вас, принцесса: чье самолюбие желал задеть его величество в данном случае? Вы знаете весь двор и поможете мне разрешить этот вопрос, тем более что, как уверяют, ваше высочество очень близки с королем.
Принцесса закусила губу и, не придумав ответа, изменила тему разговора.
— Докажите мне, — сказала она, глядя на графа тем взглядом, в который как будто была вложена вся душа, — докажите, что именно вы хотели поговорить со мной, хотя позвала вас я.
Де Гиш торжественно вынул свою записку и подал принцессе.
— Наши желания совпали.
— Да, — произнес граф с нежностью, которую он не мог подавить, — и я уже объяснил вам, зачем я хотел вас видеть; вы же, принцесса, еще не сказали, зачем вы потребовали меня к себе.
— Это правда.
Она колебалась.
— Я с ума схожу из-за этих браслетов, — молвила она вдруг.
— Вы ожидали, что король поднесет их вам? — спросил де Гиш.
— А почему бы и нет?
— Но ведь, принцесса, у короля, кроме вас, его невестки, есть еще супруга?
— А кроме Лавальер, — воскликнула уязвленная принцесса, — у него есть я! У него есть весь двор!
— Уверяю вас, принцесса, — почтительно поклонился граф, — что если бы кто-либо услышал ваши слова и увидел ваши красные глаза и — да простит меня Бог — эту слезу, навернувшуюся на ваши ресницы… да, если бы кто увидел это, то сказал бы, что ваше высочество ревнует.
— Ревную! — надменно воскликнула принцесса. — Ревную к Лавальер?
Она рассчитывала смирить де Гиша этим высокомерным жестом и надменным тоном.
— Да, к Лавальер, принцесса! — смело повторил он.
— Кажется, сударь, вы позволяете себе оскорблять меня, — прошептала она.
— Нет, принцесса, — отвечал взволнованный граф, решивший, однако, укротить этот приступ гнева.
— Вон! — крикнула принцесса вне себя от раздражения, до такой степени хладнокровие и молчаливая почтительность де Гиша взбесили ее.
Де Гиш отступил на несколько шагов, отвесил поклон, выпрямился, белый как полотно, и слегка дрогнувшим голодом произнес:
— Мне не стоило так усердствовать, чтобы подвергнуться совершенно несправедливой немилости.
И он не спеша повернулся спиной. Но не сделал он и пяти шагов, как принцесса бросилась за ним, точно тигрица, схватила его за рукав и воскликнула, привлекая его к себе:
— Ваша притворная почтительность страшнее прямого оскорбления. Но оскорбляйте меня, только говорите!
Она вся дрожала от ярости.
— Принцесса, — мягко отвечал граф, обнажая шпагу, — пронзите мое сердце, но не томите!
По устремленному на нее взгляду, полному любви, решимости и даже отчаяния, она поняла, что этот человек, наружно такой спокойный, пронзит себя шпагой, если она прибавит хоть слово.
Она вырвала у него оружие и, сжав ему руку, с исступлением, которое могло сойти за нежность, сказала:
— Граф, пощадите меня! Вы видите, я страдаю, а у вас нет ни капли жалости.
Слезы заглушили ее голос. Увидев принцессу плачущей, де Гиш схватил ее в объятия и отнес на кресло. Она задыхалась.
— Почему, — шептал он, упав на колени, — вы не расскажете мне, что вас печалит? Вы кого-нибудь любите? Скажите мне! Это меня убьет, но раньше я сумею утешить вас, облегчить ваши страдания и оказать вам какую угодно услугу.
— Неужели вы меня так любите?
— Да, я вас люблю, принцесса!
Она протянула ему обе руки.
— Действительно, я люблю, — прошептала она так тихо, что никто, кроме де Гиша, не расслышал бы.
— Короля? — спросил он.
Она слегка кивнула головой, и ее улыбка была похожа на те просветы между тучами, в которых после грозы как бы открывается рай.
— Но в сердце знатной женщины, — прибавила она, — живут и другие страсти. Любовь — поэзия; но настоящей жизнью благородного сердца является гордость. Граф, я рождена на троне, я горда и ревниво отношусь к своему положению. Зачем король приближает к себе недостойных?
— Опять! Вы снова оскорбляете бедную девушку, которая будет женой моего друга.
— Неужели вы так наивны, что верите в это?
— Если бы я не верил, — отвечал де Гиш, сильно побледнев, — Бражелон завтра же узнал бы все; да, узнал бы, если бы у меня были основания предполагать, что бедняжка Лавальер забыла клятвы, данные Раулю. Впрочем, нет, было бы низко выдавать тайну женщины и было бы преступно смутить покой друга.
— Вы думаете, — спросила принцесса, истерически захохотав, — что неведение — счастье?
— Да, думаю, — отвечал он.
— Докажите это, докажите! — приказала она.
— Доказать нетрудно. Принцесса, весь двор говорит, что король любил вас и что вы любили короля.
— Ну! — заторопила она, тяжело дыша.
— Ну, так допустите, что Рауль, мой друг, пришел бы ко мне и сказал: "Да, король любил принцессу; да, король покорил сердце принцессы", тогда я, быть может, убил бы Рауля!
— Следовало бы, — промолвила принцесса тоном упрямой женщины, которую чувствует себя неприступной, — чтобы господин Бражелон представил вам доказательство своих слов.
— А все-таки, — отвечал со вздохом де Гиш, — пребывая в неведении, я не стал углубляться, и мое неведение спасло мне жизнь.
— Неужели вы до такой степени эгоистичны и холодны, — спросила принцесса, — что позволите этому несчастному молодому человеку по-прежнему любить Лавальер?
— Да, до тех пор, пока мне не будет доказана виновность Лавальер.
— А браслеты?
— Ах, принцесса, ведь вы надеялись, что король поднесет их вам. Что же я мог бы подумать?
Довод был неотразим; принцесса была сокрушена. С этого мгновения она уже не могла оправиться. Но так как душа ее была полна благородства, а ум отличался тонкостью и остротой, то она оценила всю деликатность де Гиша.
Принцесса ясно прочла в его сердце, что он подозревал о любви короля к Лавальер, но не хотел пользоваться этим вульгарным средством, не хотел губить соперника в мнении женщины, убедив ее, что этот соперник ухаживает за другой.
Она догадалась, что де Гиш подозревает Лавальер, но, желая дать ей время одуматься, чтобы не погубить ее навсегда, воздерживается от решительного шага и не собирает более точных сведений. Словом, она угадала в сердце графа столько подлинного величия и столько великодушия, что почувствовала, как ее собственное сердце воспламеняется от соприкосновения с таким чистым пламенем.
Несмотря на боязнь не понравиться, де Гиш остался человеком последовательным и преданным, и это возвышало его до степени героя, а ее низводило до положения мелочной, ревнивой женщины. Она почувствовала к нему такую нежность, что не могла не выразить ее.
— Сколько ненужных слов, — сказала она, беря его за руку. — Подозрение, беспокойство, недоверие, страдание— кажется, мы произнесли все эти слова.
— Увы, да, принцесса!
— Вычеркните их из вашего сердца, как я выбрасываю их из своего. Пусть Лавальер любит короля или не любит, пусть король любит Лавальер или не любит, мы, граф, давайте разберемся в ролях, которые мы играем. Вы делаете большие глаза? Держу пари, что вы не понимаете меня!
— Вы так своенравны, принцесса, что я постоянно боюсь не угодить вам.
— Посмотрите, как он дрожит, как он испуган! — шутливо сказала принцесса с очаровательной улыбкой. — Да, сударь, мне приходится играть две роли. Я невестка короля. Должна ли я на этом основании вмешиваться в его дела? Ваше мнение?
— Как можно меньше, принцесса.
— Согласна. Но это вопрос достоинства. Во-вторых, я жена принца.
Де Гиш вздохнул.
— И это, — нежно добавила она, — должно побуждать вас всегда говорить со мной с величайшим почтением.
— О! — воскликнул де Гиш, падая к ее ногам и целуя их.
— Мне кажется, — прошептала она, — что у меня есть еще одна роль. Я забыла о ней.
— Какая же, какая?
— Я женщина, — еще тише прошептала она, — и я люблю.
Де Гиш поднялся. Она открыла ему объятия; их губы слились.
За портьерой послышались шаги. Вошла Монтале.
— Что вам угодно, мадемуазель? — спросила принцесса.
— Ищут господина де Гиша, — отвечала Монтале, успевшая заметить замешательство актеров, игравших четыре роли, так как и де Гиш героически сыграл свою.

XVIII
МОНТАЛЕ И МАЛИКОРН

Монтале сказала правду. Г-на де Гиша всюду искали, и оставаться у принцессы ему было рискованно. Поэтому принцесса, несмотря на уязвленную гордость, несмотря на скрытый гнев, не могла, по крайней мере в данную минуту, ни в чем упрекнуть Монтале, так дерзко нарушившую уединение влюбленных.
Де Гиш тоже потерял голову, но еще до появления Монтале; поэтому, едва услышав голос фрейлины, граф, не попрощавшись с принцессой, чего требовала простая вежливость даже между людьми равными, поспешно скрылся, совершенно обезумевший, оставив принцессу с поднятой рукой, посылавшей ему привет.
Дело в том, что де Гиш мог сказать, как говорил через сто лет Керубино, что уносит на губах счастье на целую вечность.
Итак, Монтале нашла влюбленных в большом замешательстве; в замешательстве был тот, кто убегал, в замешательстве была и та, что оставалась.
И фрейлина прошептала, вопросительно оглядываясь кругом:
"Кажется, на этот раз я узнаю столько, что самая любопытная женщина позавидовала бы мне".
Принцесса была до такой степени смущена этим пытливым взглядом, точно она услышала слова фрейлины, и, опустив глаза, отправилась в спальню. Видя это, Монтале насторожилась, и до нее донесся звук щелкнувшего ключа.
Тогда Монтале поняла, что вся ночь в ее распоряжении, и, сделав перед дверью довольно непочтительный жест, как бы говоривший: "Покойной ночи, принцесса" — сбежала вниз разыскивать Маликорна, который внимательно рассматривал запыленного курьера, выходившего из комнат графа де Гиша.
Поняв, что Маликорн занят важным делом, Монтале не беспокоила его и, лишь когда он перестал напрягать зрение и вытягивать шею, хлопнула его по плечу.
— Ну, — спросила Монтале, — что нового?
— Господин де Гиш любит принцессу, — отвечал Маликорн.
— Вот так новость! Я знаю кое-что посвежее.
— Что именно?
— Что принцесса любит господина де Гиша.
— Одно вытекает из другого.
— Не всегда, мой милый.
— Это сказано по моему адресу?
— Присутствующие всегда исключаются.
— Спасибо, — поклонился Маликорн. — А как обстоят дела у короля?
— Король хотел видеть Лавальер сегодня вечером после лотереи.
— И что же, он видел ее?
— Нет.
— Как нет?
— Дверь была заперта.
— Так что?..
— Так что король ушел посрамленный, как простой вор, забывший свои инструменты.
— Хорошо.
— А у вас что нового? — спросила Монтале.
— Господин Бражелон прислал курьера к господину де Гишу.
— Прекрасно, — улыбнулась Монтале и захлопала в ладоши.
— Почему прекрасно?
— Потому что предстоит развлечение. Если мы теперь начнем скучать, значит, мы сами виноваты.
— Нужно разделить обязанности, — сказал Маликорн, — чтобы не вышло путаницы.
— Ничего не может быть проще, — отвечала Монтале. — Три свеженькие интриги, если они ведутся как следует, дают, по крайней мере, три записочки в день.
— Что вы, дорогая! — воскликнул Маликорн, пожимая плечами. — Три записки в день! Да это хорошо только для мещанских чувств. Мушкетер на часах и девчонка в монастыре обмениваются ежедневно запиской через щелку в стене. В одной записочке вмещается вся поэзия этих бедных сердец. Но у нас… как вы плохо знаете королевскую нежность, дорогая!
14—1816
— Кончайте скорее, — нетерпеливо перебила его Монтале. — Сюда могут прийти.
— Кончать? Да я только начал. У меня есть еще три важных пункта.
— Он положительно уморит меня своей фламандской флегматичностью! — вскричала Монтале.
— А вы совсем собьете меня с толку вашей итальянской живостью. Итак, я вам сказал, что наши влюбленные будут посылать друг другу целые тома. Но что же из этого?
— А то, что ни одна из наших дам не может хранить получаемых писем.
— Без сомнения.
— И то, что господин де Гиш тоже не решится хранить полученные им письма.
— Вероятно.
— Значит, я буду хранить всю эту переписку у себя.
— Это совершенно невозможно, — сказал Маликорн.
— Почему же?
— Потому, что вы не дома; потому, что у вас общая комната с Лавальер; потому, что комнату фрейлин частенько осматривают и обыскивают; потому, что королева ревнива, как испанка, и королева-мать ревнива, как две испанки, и, наконец, принцесса ревнива, как десять испанок…
— Вы кое-кого забываете.
— Кого?
— Принца.
— Я говорил только о женщинах. Итак, перенумеруем. Номер первый — принц.
— Номер второй — де Гиш.
— Номер третий — виконт де Бражелон.
— Номер четвертый — король.
— Король?
— Конечно, король; он не только самый ревнивый, но и самый могущественный из всех.
— О, дорогая!
— Дальше!
— В какое же осиное гнездо вы попали!
— А вы хотите идти за мной?
— Конечно, хочу. Однако…
— Однако…
— Однако, пока еще есть время, я думаю, было бы благоразумнее вернуться.
— А я, напротив, думаю, что было бы благоразумнее сразу же овладеть всеми этими интригами.
— Вы не справитесь.
— С вашей помощью я справлюсь и с десятью. Это моя стихия, дорогой мой. Я создана для придворной жизни, как саламандра создана, чтобы жить в огне.
— Ваше сравнение нисколько не успокаивает меня, дорогая. Я слышал от очень ученых людей, что, во-первых, саламандр не существует, а во-вторых, если бы они и существовали, то выходили бы из огня совершенно изжаренными.
— Ваши ученые, может быть, отлично знают все, что касается саламандр, но они не скажут вам того, что я сейчас скажу, а именно: Оре де Монтале меньше чем через месяц суждено стать первым дипломатом при французском дворе!
— Пожалуй, но при условии, что я буду вторым.
— Идет; союз наступательный и оборонительный, разумеется.
— Только остерегайтесь писем.
— Я буду отдавать их вам, по мере того как они будут поступать ко мне.
— Что скажем мы королю о принцессе?
— Что принцесса все еще любит короля.
— Что скажем мы принцессе о короле?
— Что она поступит весьма опрометчиво, если не будет щадить его.
— Что скажем мы Лавальер о принцессе?
— Что вздумается. Лавальер наша.
— Наша?
— Вдвойне.
— Как так?
— Во-первых, благодаря виконту де Бражелону.
— Объяснитесь.
— Надеюсь, что вы не забыли, что господин де Бражелон писал много писем мадемуазель де Лавальер.
— Я ничего не забываю.
— Эти письма получала я, и я их прятала.
— Значит, они у вас?
— У меня.
— Где же — здесь?
— О нет, они в Блуа, в знакомой вам комнатке.
— Милая комнатка, комнатка, наполненная любовью, преддверие дворца, в котором я когда-нибудь поселю вас! Но, простите, вы говорите, что все эти письма в той комнатке?
— Да.
— А вы не прятали их в шкатулку?
— Конечно, в ту самую шкатулку, куда я прятала письма, полученные от вас, и мои собственные письма, когда дела или развлечения мешали вам приходить на свидание.
— Отлично! — воскликнул Маликорн.
— Почему вы так довольны?
— Потому, что мне не придется ездить за письмами в Блуа. Они у меня здесь.
— Вы привезли шкатулку?
— Она была мне дорога, потому что она ваша.
— Так храните ее хорошенько. В шкатулке есть документы, которые впоследствии будут стоить очень дорого.
— Я это знаю. Именно поэтому я смеюсь, и смеюсь от всего сердца!
— Теперь последнее слово.
— Почему же последнее?
— Нам нужны будут помощники?
— Никаких.
— Лакеи, горничные?
— Нет, никого. Это не годится. Вы сами будете отдавать письма и сами получать их. Никаких обид! Если господин Маликорн и мадемуазель Ора не будут устраивать свои дела сами, то дела эти попадут в чужие руки.
— Вы правы. Но что такое происходит у господина де Гиша?
— Ничего; он открывает окно.
— Бежим скорее!
И оба исчезли; заговор был составлен.
Действительно, в комнате графа де Гиша открылось окно. Но это он сделал не для того, чтобы, как предположили бы несведущие, постараться увидеть тень принцессы через занавеску; графа волновали не одни только любовные чувства.
Как мы уже сказали, к нему только что приехал курьер, посланный Бражелоном с письмом де Гишу. Граф дважды перечитал письмо Рауля, которое произвело на него глубокое впечатление.
— Странно! Странно! — шептал он. — Какими могучими средствами судьба влечет людей к цели!
И, отойдя от окна, поближе к свету, он в третий раз перечитал это письмо, строки которого жгли его мозг и глаза.
"Кале.
Дорогой граф!
Я встретил в Кале г-на де Варда, который был тяжело ранен на дуэли с герцогом Бекингемом.
Де Вард, как вы знаете, человек храбрый, но мстительный и злобный.
Он говорил мне о Вас, уверяя, что очень к Вам расположен; говорил также о принцессе, которую он находит красивой и любезной. Он догадался о Вашей любви к известной Вам особе.
Он говорил также о той, кого я люблю, и выразил мне большое сочувствие, сопровождая его такими темными намеками, что я сперва испугался, но потом приписал их его привычке держаться таинственно.
Дело вот в чем.
Он получил из Фонтенбло известия. Вы понимаете, их мог сообщить ему только г-н де Лоррен.
Говорят, так сообщается ему в этих известиях, что в сердце короля произошла перемена. Вы знаете, кого это касается. Кроме того, сообщается в этих лее известиях, говорят об одной фрейлине, которая дает повод к злословию.
Эти неопределенные фразы отняли у меня сон. Я пожалел, что мой характер, прямой и слабый, несмотря на известную долю упрямства, помешал мне ответить на эти утверждения.
Так как г-н де Вард уезжал в Париж, то я не стал его задерживать объяснениями. Сознаюсь откровенно, мне казалось неделикатным подвергать допросу человека, раны которого едва зарубцевались.
Короче говоря, он уехал, и уехал, по его словам, для того, чтобы посмотреть на любопытное зрелище, которое, наверное, в самом скором времени будет представлять двор. Прощаясь, он поздравил меня и выразил соболезнование. Я не понял ни того ни другого. Я был сбит с толку своими мыслями и недоверием к этому человеку, недоверием, которого, как Вам хорошо известно, я никогда не мог преодолеть.
Но едва он уехал, мой ум прояснился. Невозможно предположить, чтобы человек с таким характером, как де Вард, нс подлил некоторой дозы яду в свои разговоры со мной. Поэтому в таинственных словах г-на де Варда, наверное, вовсе нет таинственного смысла, который я мог бы приложить к себе или к известной Вам особе.
Принужденный, по приказанию короля, немедленно ехать в Англию, я не имею никакого намерения бежать за г-ном де Вардом, чтобы получить объяснение его недомолвок; но я посылаю Вам курьера и пишу письмо, из которого Вы узнаете обо всех моих сомнениях. Выступайте от моего имени; я размышлял — вы действуйте.
Господин де Вард скоро приедет в Фонтенбло; узнайте же, что означают его намеки, если только Вам это неизвестно. Г-н де Вард уверял также, будто герцог Бекингем уехал из Парижа, осчастливленный принцессой. В ответ на эти слова я немедленно обнажил бы шпагу, если бы не находил, что служба королю обязывает пренебрегать личными счетами.
Со, жгите это письмо, которое Вам доставит Оливен.
Оливен — воплощение верности.
Очень прошу Вас, дорогой граф, напомнить обо мне мадемуазель де Лавальер, ручки которой я почтительно целую.
Обнимаю Вас.
Виконт де Бражелон"
"P.S. Если случится что-нибудь серьезное — все следует предвидеть, дорогой друг, — пошлите в Лондон курьера с одним только словом: "Приезжайте"— и я буду в Париже через тридцать шесть часов после получения Вашего письма".
Де Гиш вздохнул, сложил письмо в третий раз и, вместо того чтобы сжечь его, как приказал Рауль, спрятал его в карман.
Ему хотелось еще несколько раз перечитать эти строки.
— Сколько тревоги и вместе с тем какое доверие! — прошептал граф. — В этом письме вся душа Рауля; он забывает в нем о графе де Ла Фер и говорит о своем уважении к Луизе. Ах, — продолжал де Гиш с угрозой, — вы вмешиваетесь в мои дела, г-н де Вард? Хорошо же, я займусь вашими! Бедный Рауль, твое сердце поручает мне сокровище; я буду охранять его, не бойся!
Дав такое обещание, де Гиш послал за Маликорном с просьбой явиться к нему как можно скорее.
Маликорн тотчас же явился; его поспешность была первым следствием беседы с Монтале.
Чем больше расспрашивал де Гиш, тем больше разгадывал Маликорн его намерения. В результате, после двадцати пятиминутного разговора, в течение которого де Гиш рассчитывал узнать всю правду о Лавальер и о короле, он узнал только то, что видел собственными глазами. Между тем Маликорн узнал или угадал, как вам будет угодно, что у Рауля рождаются подозрения и что де Гиш собирается стеречь сокровища Гесперид.
Маликорн согласился принять на себя роль дракона. Де Гиш вообразил, будто он сделал все для своего друга, и теперь занялся собой.
На другой день вечером стало известно о возвращении де Варда и о посещении им короля. После этого визита выздоравливающий должен был посетить принца. Де Гиш поспешил к принцу.
Назад: VI ЧЕТЫРЕ ШАНСА ПРИНЦЕССЫ
Дальше: XIX КАК ДЕ ВАРД БЫЛ ПРИНЯТ ПРИ ДВОРЕ