XIII
ПРИНЦЕССА ДЕ ЛАМБАЛЬ
Принцесса де Ламбаль вошла, прекрасная и спокойная. Открытый лоб, гордо отброшенные к вискам непокорные локоны высокой прически; черные и тонкие брови, подобные двум черточкам сепии; голубые, прозрачные, широко открытые глаза с перламутровым отливом; прямой и правильный нос; выражение губ, одновременно целомудренное и полное неги, — вся эта красота, соединенная с несравненной красотой фигуры, очаровывала и внушала почтение.
Принцесса вносила с собой какое-то благоухание чистоты и прелести, свойственное неземному существу, напоминая этим Лавальер до возвеличения и после опалы.
Когда король увидел, что она входит, улыбающаяся и скромная, его сердце сжалось от боли.
"Увы, — подумал он, — то, что слетит с этих уст, будет бесповоротным приговором".
— Садитесь, принцесса, — сказал он ей с глубоким поклоном.
Граф Прованский подошел поцеловать ей руку.
Король молчал, собираясь с мыслями.
— Что угодно вашему величеству? — произнесла своим ангельским голосом принцесса.
— Сведений, принцесса, точных сведений, кузина.
— Я жду, ваше величество.
— В какой день вы ездили в обществе королевы в Париж? Вспомните хорошенько.
Господин де Крон и граф Прованский удивленно переглянулись.
— Понимаете, господа, — сказал им король, — вы не сомневаетесь, а я еще сомневаюсь, поэтому-то я и ставлю вопрос, как человек сомневающийся.
— В среду, государь, — ответила принцесса.
— Вы меня простите, — продолжал Людовик XVI, — но я желаю знать истину, кузина.
— Вы узнаете ее, предлагая вопросы, ваше величество, — просто отвечала г-жа де Ламбаль.
— Зачем вы ездили в Париж, кузина?
— Я ездила к господину Месмеру на Вандомскую площадь, ваше величество.
Оба свидетеля вздрогнули; король покраснел от волнения.
— Одна?
— Нет, государь, с ее величеством королевой.
— С королевой? Вы сказали, с королевой? — воскликнул Людовик XVI, жадно схватив ее руку.
— Да, ваше величество.
Граф Прованский и г-н де Крон приблизились, пораженные.
— Ваше величество разрешили это королеве, — продолжала г-жа де Ламбаль, — по крайней мере, так сказала мне ее величество.
— И ее величество сказала правду, кузина. Теперь… теперь я, кажется, могу свободно вздохнуть, так как госпожа де Ламбаль никогда не лжет.
— Никогда, ваше величество, — кротко подтвердила принцесса.
— О, никогда! — повторил г-н де Крон тоном самой почтительной уверенности. — Но в таком случае, ваше величество, позвольте мне…
— О да, позволяю, господин де Крон! Спрашивайте, допытывайтесь, я сажаю милую мою принцессу на скамью подсудимых и отдаю ее в ваши руки.
Госпожа де Ламбаль улыбнулась.
— Я готова, — сказала она, — но, ваше величество, пытки отменены.
— Да, я отменил их для других, — сказал с улыбкой король, — но их не отменили для меня.
— Ваше высочество, — сказал начальник полиции, — будьте так добры сообщить королю, что вы делали с ее величеством у господина Месмера и, прежде всего, как была одета ее величество?
— На ее величестве было жемчужно-серое платье из тафты, кисейная вышитая мантилья, горностаевая муфта, розовая бархатная шляпа с большими черными лентами.
Это были приметы, совершенно несходные с приметами Олива.
Господин де Крон выказал живейшее удивление, а граф Прованский стал кусать губы.
Король радостно потер руки.
— И что сделала королева, войдя? — спросил он.
— Ваше величество, вы правы, употребив слово "войдя", так как мы только что успели войти…
— Вместе?
— Да, ваше величество, вместе… Итак, мы только успели войти в первую комнату, где никто не мог нас видеть, вследствие того что общее внимание было приковано к таинственным магнетическим опытам, как какая-то женщина приблизилась к ее величеству и предложила ей маску, умоляя не ходить дальше.
— И вы не пошли? — с живостью спросил граф Прованский.
— Нет, ваше высочество.
— И не переступали порога первой комнаты? — спросил г-н де Крон.
— Нет, сударь.
— И не оставляли руки королевы? — спросил король с остатком тревоги.
— Ни на секунду: рука ее величества все время опиралась на мою.
— Ну! — воскликнул король. — Что вы об этом думаете, господин де Крон? Брат мой, что вы скажете?
— Это удивительно, это сверхъестественно, — сказал месье с напускной веселостью, которая яснее всякого недоверия обнаруживала всю его досаду от услышанного.
— В этом нет ничего сверхъестественного, — поспешил ответить г-н де Крон, у которого вполне понятная радость короля вызывала некоторые угрызения совести, — все, что сказала ее высочество, не может быть ничем, кроме истины.
— Из этого вытекает?.. — спросил граф Прованский.
— Из этого вытекает, монсеньер, что мои агенты ошиблись.
— Вы говорите это серьезно? — спросил граф Прованский с нервной дрожью.
— Совершенно серьезно: мои агенты ошиблись. Ее величество ничего другого не делала, кроме только что сказанного принцессой де Ламбаль. Что касается газетчика, то, если я убежден в высшей степени правдивыми словами принцессы, так и этот негодяй, думаю, обязан поверить ей. Я сейчас же отдам приказ засадить его в тюрьму.
Госпожа де Ламбаль смотрела поочередно на всех присутствующих с полной безмятежностью невинности, желая получить разъяснение, но не выказывая ни любопытства, ни страха.
— Одну минуту, — сказал король, — одну минуту; всегда будет время повесить этого газетчика. Вы упоминали, принцесса, про женщину, остановившую королеву у входа в зал. Скажите нам, кто она такая?
— Королева, по-видимому, знает ее, государь. Я скажу даже, — так как никогда не лгу, — мне известно, что королева знает ее.
— Видите ли, кузина, я должен поговорить с этой женщиной, это необходимо. Ей известна вся истина, и только у нее ключ загадки.
— Это и мое мнение, — сказал г-н де Крон, к которому обернулся король.
— Пустые россказни… — пробормотал граф Прованский. — Эта женщина мне сильно напоминает богов трагедии, нужных для развязки. Кузина, — продолжал он громко, — королева вам созналась, что знает эту женщину?
— Ее величество не созналась, а сказала это мне, монсеньер.
— Да, да, простите.
— Мой брат хочет сказать, — вмешался король, — что если королеве эта женщина известна, то вы тоже знаете ее имя.
— Это госпожа ле Ламотт-Валуа.
— Эта интриганка! — с неудовольствием воскликнул король.
— Эта попрошайка! — сказал граф. — Черт возьми, ее будет нелегко допросить: она хитрая особа.
— Мы постараемся не уступить ей в хитрости, — сказал г-н де Крон. — К тому же всякие хитрости излишни после свидетельства принцессы де Ламбаль. И по первому же слову короля…
— Нет, нет, — уныло сказал король, — мне надоела видеть около королевы это дурное общество. Она так добра, что под предлогом своей нищеты к ней стекаются все сомнительные лица, принадлежащие к ничтожнейшим дворянским фамилиям королевства.
— Но госпожа де Ламотт действительно происходит из дома Валуа, — сказала г-жа де Ламбаль.
— Пусть она будет кем ей угодно, кузина, но я не хочу, чтобы ее нога была здесь. Я предпочитаю лучше отказаться от той безграничной радости, которую мне доставило бы полное оправдание королевы, — да, я предпочитаю отказаться от этой радости, чем видеть перед собой подобную особу.
— А между тем вы увидите ее! — воскликнула бледная от гнева и прекрасная в своем благородном негодовании королева, неожиданно появившаяся на пороге кабинета перед взором пораженного графа Прованского; он неуклюже поклонился, очутившись за створкой распахнувшейся в его сторону двери.
— Да, государь, — продолжала королева, — дело не в том, желаете вы или боитесь видеть эту особу; она свидетель, у которого ум моих обвинителей… — она взглянула на своего деверя, — … и прямота моих судей… — при этом она обернулась в сторону короля и г-на де Крона, — … наконец, ее собственная совесть, как бы ни была она извращена, должны извлечь истину. Я, обвиняемая, требую, чтобы выслушали эту женщину, и ее выслушают.
— Мадам, — с живостью сказал король, — вы понимаете, что мы не пошлем за госпожой де Ламотт, чтобы оказать ей честь дать свое показание за или против вас. Я не могу положить вашу честь на одни весы с правдивостью этой женщины.
— За госпожой де Ламотт не надо посылать, ваше величество, ибо она здесь.
— Здесь! — воскликнул король, резко оборачиваясь, точно наступил на змею. — Здесь!
— Государь, я, как вам известно, посетила эту несчастную женщину, носительницу славного имени. Это было в тот самый день, о котором так много рассказывают…
И она через плечо пристально взглянула на графа Прованского, который желал бы в ту минуту очутиться на сто футов под землей, но широкое и улыбающееся лицо его силилось выразить полное согласие со словами королевы.
— И что же? — спросил Людовик XVI.
— И в тот день я забыла у госпожи де Ламотт бонбоньерку с портретом. Она мне ее привезла сегодня; поэтому она приехала, и…
— Нет, нет… Я и без того убежден, — сказал король, — я готов удовлетвориться этим.
— Но я не удовлетворена, — подхватила королева, — я сейчас введу ее. К тому же откуда это отвращение? Что она сделала? Кто она такая? Если я не знаю этого, сообщите мне. Ну, господин де Крон, вы знаете все и вся, скажите…
— Я не знаю ничего, что говорило бы не в пользу этой дамы, — сказал начальник полиции.
— Правда?
— Совершенная правда. Она бедна, вот и все; еще, пожалуй, немножко честолюбива.
— Честолюбие — голос крови. Если вы ничего не имеете сказать против нее, кроме этого, то король может позволить ей дать свое показание.
— Не знаю, — отвечал Людовик XVI, — но я вообще подвержен предчувствиям, голосу инстинкта; я чувствую, что эта женщина принесет в мою жизнь несчастье, какую-то неприятность… Этого вполне достаточно.
— О государь, это суеверие! Позови ее, — сказала королева принцессе де Ламбаль.
Пять минут спустя Жанна — воплощение скромности и застенчивости в сочетании с изяществом манер и туалета — медленно вошла в кабинет короля.
Людовик XVI, антипатию которого к Жанне невозможно было сломить, повернулся к двери спиной. Поставив локти на письменный стол и опустив голову на руки, он казался посторонним зрителем между остальными присутствующими.
Граф Прованский впился в Жанну таким тягостным инквизиторским взглядом, что, будь скромность Жанны настоящей, эта женщина была бы парализована и ни одно слово не слетело бы с ее уст…
Но чтобы смутить Жанну, надо было нечто большее. Ни король, ни император со своими скипетрами, ни папа со своей тиарой, ни небесные силы, ни силы ада не могли бы взволновать эту железную натуру чувством страха или благоговения.
— Сударыня, — сказала ей королева, подводя ее к столу сзади короля, — потрудитесь, прошу вас, рассказать, что вы делали в день моего посещения господина Месмера; потрудитесь рассказать все подробно.
Жанна молчала.
— Не надо ни недомолвок, ни осторожных подходов. Одну только правду, точно и ясно, как вам подсказывает ваша память.
И королева села в кресло, чтобы не смущать свидетельницу взглядом.
Какая роль для Жанны! Для Жанны, которая, со свойственной ей проницательностью, угадала, что ее повелительница нуждается в ней; для Жанны, которая чувствовала, что Марию Антуанетту подозревают несправедливо и что можно опровергнуть обвинение, не уклоняясь от истины!
Всякая другая, сознавая это, непременно уступила бы приятной возможности засвидетельствовать невиновность королевы, приведя доказательств больше, чем даже нужно. Но Жанна, будучи натурой проницательной, тонкой и сильной, ограничилась голым изложением факта.
— Ваше величество, — начала она, — я отправилась к господину Месмеру из любопытства, как и все в Париже. Зрелище мне показалось несколько грубым. Я собиралась уже уходить, когда вдруг на пороге входной двери увидела ее величество, с которой имела честь встречаться два дня тому назад, не зная, кто она, но щедрость и великодушие ее величества открыли мне ее сан. Когда я увидела августейшие черты ее лица, которые никогда не изгладятся из моей памяти, мне показалось, что присутствие ее величества королевы было, быть может, не совсем удобно в таком месте, где выставлялось напоказ зрелище разных страданий и смехотворных исцелений. Я смиренно прошу прощения у ее величества за то, что осмелилась так свободно обсуждать ее способ действий, но мной руководило первое впечатление, женский инстинкт; я на коленях умоляю простить меня, если я нарушила этим почтение, которое должен возбуждать во мне всякий шаг ее величества.
Тут она остановилась, прикинувшись взволнованной, опустив голову и с неслыханным искусством изобразив удушье, предшествующее слезам.
Господин де Крон попался на эту удочку, а г-жа де Ламбаль почувствовала сердечное влечение к этой женщине, показавшейся одновременно такой деликатной, застенчивой, умной и доброй.
Граф Прованский был совершенно сбит с толку.
Королева поблагодарила Жанну взглядом, которого та просила или, скорее, исподтишка подстерегала.
— Ну, — сказала королева, — вы слышали, ваше величество?
Король не шелохнулся.
— Мне не нужно было свидетельства этой дамы, — сказал он.
— Мне велели говорить, — робко заметила Жанна, — и я обязана была повиноваться.
— Довольно! — резко сказал Людовик XVI. — Когда королева говорит что-нибудь, она не нуждается в свидетелях, чтобы проверить ее слова. Когда у королевы есть мое одобрение, ей ни от кого ничего не нужно, а мое одобрение у нее есть.
И, оканчивая эту фразу, которая совершенно уничтожила графа Прованского, он встал.
Королева не преминула присоединить к его словам презрительную улыбку. Король повернулся спиной к брату и подошел поцеловать руку у Марии Антуанетты и принцессы де Ламбаль.
Последнюю он отпустил, попросив у нее извинения за то, что напрасно побеспокоил ее.
Он не удостоил Жанну ни словом, ни взглядом, но так как ему неминуемо нужно было пройти перед ней, чтобы вернуться к своему креслу, и так как он боялся оскорбить королеву, выказав невежливое отношение к особе, которую она принимала, то он принудил себя слегка кивнуть Жанне, на что она отвечала неторопливым и глубоким реверансом, позволявшим оценить ее грациозность.
Госпожа де Ламбаль вышла из кабинета первой, за ней шла Жанна, которую королева пропустила перед собой, и, наконец, сама королева, обменявшаяся с королем почти нежным взглядом.
Через секунду в коридоре послышались голоса трех женщин, на ходу о чем-то тихо переговаривающихся между собой.
— Брат мой, — обратился тогда Людовик XVI к графу.
Прованскому, — я вас больше не задерживаю. Мне нужно закончить дела за истекшую неделю с господином начальником полиции. Благодарю вас за внимание, с которым вы отнеслись к доказательству полного, всецелого и неопровержимого оправдания вашей сестры. Нетрудно видеть, что вы ему радуетесь, так же как и я, а этим сказано немало. Ну, теперь приступим к делу, господин де Крон. Садитесь сюда, прошу вас.
Граф Прованский поклонился, сохраняя на губах улыбку, и вышел из кабинета, когда смолкли шаги трех дам и он мог считать себя вне риска получить насмешливый взгляд или услышать неприятное словечко.
XIV
У КОРОЛЕВЫ
Королева, выйдя из кабинета Людовика XVI, поняла, какой серьезной опасности она только что избежала.
Она сумела оценить, сколько деликатности и сдержанности вложила Жанна в свое неожиданное показание и с каким поистине замечательным тактом она после достигнутого ею успешного результата оставалась в тени.
Действительно, Жанна, благодаря какому-то небывало счастливому случаю сразу же посвященная в такие интимные тайны, за которыми самые ловкие придворные напрасно охотятся десятки лет, и имевшая отныне основание быть уверенной, что сыграла видную роль в этот важный для королевы день, не гордилась этим и не проявляла своего тщеславия разными мелкими внешними признаками, которые надменная подозрительность великих мира сего умеет угадывать на лицах тех, кто стоит ниже их.
Поэтому королева, вместо того чтобы согласиться на выраженную Жанной готовность откланяться и уйти, удержала ее любезной улыбкой.
— Право, это очень удачно случилось, графиня, — сказала она Жанне, — что вы помешали мне и принцессе де Ламбаль войти к Месмеру. Посмотрите, какая гнусность: меня видели у двери или в передней и, основываясь на этом, стали говорить, что я была в зале кризисов… Так, кажется, его называют?
— Да, зал кризисов, ваше величество.
— Но, — заметила принцесса де Ламбаль, — как могло случиться, что, хотя публика знала, где находится королева, агенты господина де Крона могли так ошибиться? На мой взгляд, в этом кроется какая-то тайна. Агенты начальника полиции уверяют, что королева действительно была в зале кризисов.
— Правда, — задумчиво произнесла королева. — Тут нет никакой предвзятости со стороны господина де Крона, он честный человек и любит меня; но агенты могли быть подкуплены, милая Ламбаль. У меня есть враги, как вы видите. Но этот слух должен основываться на чем-нибудь. Расскажите нам все подробно, графиня. Прежде всего гнусный памфлет рисует меня опьяненной, зачарованной, замагнетизированной до такой степени, что я будто бы забыла всякое женское достоинство. Что тут есть правдоподобного? Действительно ли в тот день там была какая-нибудь женщина?
Жанна покраснела. Перед ней опять встала та тайна, роковое влияние которой на судьбу королевы она могла пресечь одним словом.
Но, открывая эту тайну, Жанна теряла удобный случай быть полезной, даже незаменимой ее величеству. Это губило все ее планы на будущее; поэтому она не изменила и на этот раз своей осторожности.
— Ваше величество, — сказала она, — там действительно была одна женщина, которая привлекла всеобщее внимание своими судорогами и возбужденным состоянием. Но мне кажется…
— Вам кажется, — с живостью подхватила королева, — что это была какая-нибудь актриса или, как их называют, особа свободного поведения, но не французская королева, не правда ли?
— Да, конечно, ваше величество.
— Графиня, вы очень хорошо говорили перед королем, а теперь моя очередь поговорить о вас. В каком положении ваши дела? Когда вы надеетесь добиться признания ваших прав? Но, кажется, кто-то сюда идет, принцесса?
В комнату вошла г-жа де Мизери.
— Угодно ли вашему величеству принять мадемуазель де Таверне? — спросила первая дама покоев.
— Ее? Конечно. О, какая церемонная, никогда не отступит ни на шаг от этикета! Андре, Андре, идите же!
— Ваше величество слишком добры ко мне, — сказала та, грациозно приседая.
В это время она заметила Жанну, которая, узнав в ней вторую даму из немецкого благотворительного общества, призвала себе на помощь притворное замешательство и скромное выражение лица.
Принцесса де Ламбаль воспользовалась приходом Андре, чтобы вернуться в Со, к герцогу Пентьевру.
Андре села около Марии Антуанетты, устремив на г-жу де Ламотт свои спокойные испытывающие глаза.
— Ну, Андре, — начала королева, — вот та дама, у которой мы были в последний день холодов.
— Я узнала эту даму, — отвечала с поклоном Андре.
Жанна, уже преисполнившись гордости, поспешила взглянуть на девушку, отыскивая на ее лице какой-нибудь признак зависти, но прочла на нем только полнейшее равнодушие.
Наделенная теми же чувствами, что и королева, Андре, которая в счастье оказалась бы выше всех женщин добротой, умом и великодушием, окутывалась как броней непроницаемой скрытностью, которую весь двор принимал за гордое целомудрие Дианы-девственницы.
— Вам известно, — обратилась к ней королева, — что наговорили королю обо мне?
— Вероятно, все самое худшее, — отвечала Андре, — именно потому, что неспособны говорить ни о чем хорошем.
— Вот, — сказала Жанна с наигранной простотой, — самая прекрасная фраза, которую я когда-нибудь слышала. Я называю ее прекрасной потому, что она очень точно выражает ощущение, которое сопровождает меня всю жизнь и которое мой слабый ум никогда не сумел бы облечь в такую форму.
— Я вам это расскажу, Андре.
— О, я уже знаю, — отвечала последняя, — граф Прованский рассказывал об этом недавно, одна моя приятельница была при этом.
— Очень удобный способ, — гневно воскликнула королева, — распространять ложь, излагая чистую правду! Но оставим это. Мы с графиней обсуждали ее дела. Кто вам покровительствует, графиня?
— Вы, ваше величество, — смело сказала Жанна, — вы, позволив мне явиться сюда поцеловать вашу руку.
— У нее есть сердце, — сказала Мария Антуанетта Андре, — мне нравятся эти внезапные порывы чувства.
Андре ничего не отвечала.
— Ваше величество, — продолжала Жанна, — мало лиц дерзали оказывать мне покровительство, когда я была в неизвестности и в стесненных обстоятельствах; теперь же, после того, как меня увидели в Версале, все наперерыв будут оспаривать друг у друга право быть приятной королеве, то есть, я хочу сказать, особе, которую ее величество удостоило почтить взглядом.
— Как, — сказала, опускаясь в кресло, королева, — никто не оказался настолько храбрым или настолько испорченным, чтобы помочь вам ради вас самой?
— Мне покровительствовала сначала госпожа де Буленвилье, — отвечала Жанна, — храбрая женщина, а затем господин де Буленвилье, развращенный человек. Но со времени моего замужества никто, о, никто! — повторила она с притворным вздохом. — О, простите! Я забыла об одном благородном человеке, о щедром принце…
— О принце? Кто же он, графиня?
— Господин кардинал де Роган.
Королева сделала быстрое движение в сторону Жанны.
— Мой враг! — сказала она с улыбкой.
— Враг вашего величества? Он, кардинал? — воскликнула Жанна. — О, ваше величество!
— Вас, по-видимому, удивляет, графиня, что у королевы может быть враг? Как заметно, что вы никогда не жили при дворе!
— Но, ваше величество, кардинал боготворит вас, я так всегда думала, по крайней мере… И если я не ошибаюсь, его почтение к августейшей супруге короля равняется его преданности ей.
— Я верю вам, графиня, — отвечала Мария Антуанетта, давая волю своей обычной веселости, — я верю вам отчасти. Да, кардинал боготворит… — И с этими словами она обернулась к Андре де Таверне, громко смеясь. — Что ж, графиня, да, господин кардинал боготворит меня. И поэтому-то он мой враг.
Жанна де Ламотт постаралась изобразить на своем лице удивление провинциалки.
— Вам покровительствует господин принц-архиепископ Луи де Роган! — продолжала королева. — Расскажите-ка нам об этом, графиня.
— Это очень просто, ваше величество. Его высокопреосвященство самым великодушным и деликатным образом оказал мне помощь, выказав изобретательнейшую щедрость.
— Прекрасно. Принц Луи расточителен, в этом ему отказать нельзя. Как вы думаете, Андре, ведь господин кардинал может начать боготворить и эту хорошенькую графиню? Графиня, расскажите-ка нам об этом.
И Мария Антуанетта снова громко и весело рассмеялась, хотя мадемуазель де Таверне, по-прежнему серьезная, нисколько ее к тому не поощряла.
"Не может быть, чтобы это шумное веселье было искренним, — подумала Жанна. — Посмотрим".
— Ваше величество, — сказала она серьезным и проникновенным голосом, — имею честь уверить вас, что господин де Роган…
— Хорошо, хорошо, — прервала ее королева. — Раз вы так ревностно защищаете его… раз вы его друг…
— О, ваше величество, — пробормотала Жанна с выражением грациозной стыдливости и почтения.
— Хорошо, милая; хорошо, — продолжала королева с кроткой улыбкой. — Но спросите у него при случае, что он сделал с прядью волос, которую для него украл у меня один парикмахер, коему эта проделка обошлась дорого, так как я его прогнала.
— Ваше величество изумляет меня, — сказала Жанна. — Как! Господин де Роган мог это сделать?
— Да, из обожания, все из того же обожания… После того, как он пренебрегал мною в Вене; после того, как употребил и испробовал все средства, чтобы помешать готовящемуся браку между королем и мною, — он в один прекрасный день заметил, что я женщина и его королева, что он, великий дипломат, допустил глупейший промах, что ему придется постоянно ссориться со мной. Тогда этот милейший принц испугался за свое будущее. Он поступил как все люди его профессии, которые больше всего ласкают тех, кого больше всего боятся, и так как он знал меня юной, считал глупой и тщеславной, то прикинулся Селадоном. После вздохов и томных взглядов он принялся боготворить меня, по вашим словам. Он меня боготворит, не правда ли, Андре?
— Ваше величество! — произнесла та, опуская голову.
— Ну… Андре также не хочет высказаться откровенно, но я-то могу рискнуть. Надо же, чтобы королевский сан пригодился хоть на что-нибудь. Графиня, я знаю и вы знаете, что кардинал меня боготворит. Так и условимся; скажите ему, что я не сержусь на него за это.
Эти слова, дышавшие горькой иронией, произвели большое впечатление на испорченное сердце Жанны де Ламотт.
Будь она благородной, чистой и честной, она увидела бы в них только крайнее пренебрежение женщины с благородным сердцем, глубокое презрение возвышенной души ко всем низменным интригам, которые плетутся где-то у ее ног. Такие женщины, такие редкие ангельские души никогда не считают нужным защищать свою репутацию от ловушек, которые расставлены для них на земле. Они даже не желают знать о существовании той грязи, которая их пачкает, той липкой смолы, в которой они оставляют самые блестящие перья своих золотых крыльев.
Жанна, натура низкая и развращенная, увидела в проявлении гнева королевы по поводу поведения кардинала де.
Рогана лишь величайшую досаду. Она вспомнила слухи, ходившие при дворе — слухи скандального свойства, разбегавшиеся от Бычьего глаза во дворце до самого дна парижских предместий и находившие столько отголосков.
Кардинал, любивший в женщинах прежде всего их пол, говорил Людовику XV, который любил их на тот же манер, что дофина не может считаться вполне совершенной как женщина. Известны загадочные фразы Людовика XV на свадьбе внука и вопросы, заданные этим королем одному наивному послу.
Жанна, будучи совершенной женщиной, если такие существуют; Жанна, женщина с головы до ног; Жанна, гордившаяся своей внешностью вплоть до последнего волоска; Жанна, которая чувствовала потребность нравиться и побеждать, используя все свои преимущества, — не могла понять того, что женщина может придерживаться иных воззрений в этом деликатном вопросе.
"Ее величество досадует, — сказала она себе. — А если есть досада, то должно быть и нечто другое".
И, рассудив, что ударом кремня можно высечь огонь истины, она принялась защищать г-на де Рогана со всею силой ума и любопытства, которыми природа, как доброе мать, столь щедро ее наделила.
Королева молчала.
"Она слушает", — сказала себе Жанна.
Но графиня, введенная в заблуждение своей дурной натурой, даже не замечала, что королева слушает ее из великодушия, так как при дворе не принято говорить хорошее про тех лиц, о которых короли плохого мнения.
Это совершенно новое нарушение традиций, это отступление от обычаев двора радовало королеву и делало ее почти счастливой.
Мария Антуанетта видела сердце там, куда Бог вложил лишь высохшую и жаждущую влаги губку.
Королева поддерживала разговор все с той же благосклонной задушевностью. Жанна была как на иголках, ее поведение стало стесненным: она уже не видела возможности уйти, пока ее не отпустят, хотя только что у нее была отличная роль посторонней, которая просит разрешения удалиться. Но вдруг в соседней комнате раздался чей-то молодой, радостный, громкий голос.
— Граф д’Артуа! — сказала королева.
Андре тотчас же встала. Жанна собралась уйти, но принц так быстро вошел в комнату, где находилась королева, что выйти оказывалось теперь невозможным. Тем не менее г-жа де Ламотт проделала то, что на сцене называется ложным уходом.
Принц остановился, увидев эту красивую даму, и поклонился ей.
— Графиня де Ламотт, — сказала королева, представляя Жанну принцу.
— А! — произнес граф д’Артуа. — Надеюсь, что вы уходите не из-за меня, графиня?
Королева сделала знак Андре, и та удержала Жанну.
Этот знак следовало понимать так: "Я собиралась проявить щедрость к госпоже де Ламотт, но не успела; отложим это на некоторое время".
— Вы вернулись с волчьей охоты? — сказала королева, подавая своему деверю руку по английскому обычаю, входившему в моду.
— Да, сестра моя, и я очень удачно поохотился, так как убил семерых волков, а это очень много, — отвечал принц.
— Вы сами их убили?
— Я не совсем в этом уверен, — сказал он со смехом, — но, по крайней мере, мне так сказали. Кстати, сестра моя, вы знаете, что я заработал семьсот ливров?
— И каким образом?
— За голову каждого из этих ужасных зверей платят по сто ливров… Это дорого, но я охотно бы дал даже двести за голову газетчика. А вы, сестра моя?
— А, — сказала королева, — вы уже знаете эту историю?
— Граф Прованский рассказал мне ее.
— Уже третьему, — отвечала Мария Антуанетта. — Месье — рьяный, неутомимый рассказчик. Поведайте нам, в каком виде он вам это преподнес?
— В таком виде, что вы оказались белее горностая, белее Венеры-Афродиты. У нее есть еще и другое имя, которое оканчивается на "ена". Его вам могут назвать ученые. Мой брат граф Прованский, например.
— И все-таки он вам рассказал все происшествие?
— С газетчиком? Да, сестра моя. Но ваше величество вышли из него с честью. Можно даже сказать, сочинив один из тех каламбуров, какие господин де Бьевр изобретает ежедневно, — происшествие с чаном отмыто.
— Какая ужасная игра слов!
— Сестра моя, не будьте немилостивы к паладину, явившемуся предложить вам свое копье и руку. К счастью, вы ни в ком не нуждаетесь. Ах, милая сестра, вот что значит быть действительно счастливой!
— Вы называете это счастьем? Слышите, Андре?
Жанна рассмеялась. Видя, что граф не сводит с нее глаз, она расхрабрилась. Слова королевы были обращены к Андре, а отвечала на них Жанна.
— Конечно, счастьем, — повторил граф д’Артуа, — ведь легко могло случиться, дорогая сестра, во-первых, что госпожи де Ламбаль не было бы с вами.
— Разве я отправилась бы туда одна?
— А во-вторых, что госпожа де Ламотт могла не встретиться вам, чтобы помешать войти.
— А, вам известно, что графиня была там?
— Сестра моя, когда граф Прованский принимается что-нибудь рассказывать, то рассказывает все. Наконец, могло случиться, что госпожи де Ламотт не оказалось бы в Версале в нужный момент, чтобы выступить свидетельницей. Вы, вне всякого сомнения, скажете мне, что добродетель и невинность подобны фиалке, которую можно узнать и не видя ее; но из фиалок, когда их увидят, сестра моя, делают букеты и бросают их, насладившись ароматом. Вот моя мораль!
— Она великолепна!
— Какая есть… словом, я вам доказал, что счастье было за вас.
— Очень слабо доказали.
— Хотите лучших доказательств?
— Это было бы не лишним.
— Так вот, вы несправедливо обвиняете судьбу, — сказал граф, делая пируэт, чтобы опуститься на софу рядом с королевой, — так как вы счастливо избежали неприятностей от знаменитой поездки в кабриолете…
— Раз, — сказала королева, загибая один палец.
— От чана…
— Два, я веду счет. Ну дальше?
— И от эпизода на балу, — сказал он ей на ухо.
— На каком балу?
— На балу в Опере.
— Что вы сказали?
— Я сказал — на балу в Опере, сестра моя.
— Я вас не понимаю.
Граф рассмеялся.
— Как я глуп, говоря с вами о секрете!
— Секрете! В самом деле, брат мой, сразу видно, что вы говорите о маскараде: вы меня совершенно заинтриговали.
Слова "бал", "Опера" коснулись слуха Жанны. Она удвоила внимание.
— Тише! — сказал принц.
— Вовсе нет, вовсе нет! Объяснимся, — возразила королева. — Вы упоминали про эпизод в Опере; в чем было дело?
— Умоляю, сжальтесь, сестра моя.
— Я настаиваю, граф, на своем желании знать.
— А я, сестра моя, на своем желании молчать.
— Вы намерены быть со мною неучтивым?
— Никоим образом. Я сказал достаточно, чтобы вы могли понять меня, полагаю.
— Вы совсем ничего не сказали.
— О! Милая сестра, вот вы действительно интригуете меня… Ну же, по чистой совести?
— Честное слово, я не шучу.
— Вам угодно, чтобы я говорил?
— Немедленно.
— Не здесь, — продолжал он, указывая на Жанну и Андре.
— Здесь, здесь! Чем больше будет свидетелей при нашем объяснении, тем лучше.
— Остерегитесь, сестра моя!
— Я рискну.
— Вы не были на последнем балу в Опере?
— Я! — воскликнула королева. — Я! На балу в Опере!
— Тише, умоляю вас!
— Нет, напротив, об этом надо кричать, брат мой. Вы говорите, что я была на балу в Опере?
— Да, конечно, вы были там.
— Вы, может быть, меня видели? — с иронией, но все еще шутливо, спросила королева.
— Я вас видел.
— Меня! Меня?!
— Вас! Вас!
— Это невероятно.
— Тоже самое сказал я себе.
— Почему бы вам не добавить, что говорили со мной? Это было бы еще забавнее.
— Ей-Богу, я собирался заговорить с вами, но в эту минуту нас разделила нахлынувшая толпа масок.
— Вы с ума сошли!
— Я был уверен в том, что вы мне это скажете. Я не должен был давать к этому повод и теперь признаюсь в своей вине.
Королева резко встала и в волнении сделала несколько шагов по комнате.
Граф с удивлением глядел на нее.
Андре трепетала от опасений и беспокойства.
Жанна вонзила ногти в ладони, чтобы заставить себя сохранять наружнее спокойствие.
Королева остановилась.
— Друг мой, — обратилась она к молодому принцу, — довольно шуток! У меня такой дурной характер, что, видите, я уже теряю терпение. Сознайтесь скорее, что вам просто захотелось позабавиться на мой счет, и я буду очень счастлива.
— Если вам угодно, я сознаюсь в этом, сестра моя.
— Будьте же серьезны, Шарль.
— Я серьезен, как рыба, сестра моя.
— Ради Бога, скажите мне, что вы сочинили всю эту сказку, правда?
Граф покосился в сторону двух дам.
— Да, сочинил, — сказал он, — соблаговолите извинить меня.
— Вы меня не поняли, брат мой, — с жаром повторила королева. — Берете ли вы в присутствии этих дам свои слова назад? Да или нет? Не лгите и не щадите меня.
Андре и Жанна скрылись за гобеленовой драпировкой.
— Ну, сестра, — тихо сказал принц, когда они удалились, — я сказал правду. Отчего вы не предупредили меня раньше?
— Вы меня видели на балу в Опере?
— Как вижу вас сейчас, и вы также меня видели.
Королева вскрикнула, позвала Жанну и Андре, сама пошла за ними и быстро вернулась из-за драпировки, ведя их обеих за руки.
— Сударыни, господин граф д’Артуа утверждает, — сказала она им, — что видел меня в Опере.
— О! — прошептала Андре.
— Теперь поздно отступать, — продолжала королева, — докажите, докажите.
— Извольте, — сказал граф. — Я был с маршалом де Ришелье, с господином де Калонном, с… клянусь честью, с целым обществом. Ваша маска упала…
— Моя маска!
— Я собирался сказать вам: "Это более чем смело, сестра моя" — но вы исчезли, вас увлек кавалер, с которым вы шли под руку.
— Кавалер! О Боже мой! Вы хотите меня с ума свести!
— В голубом домино, — добавил принц.
Королева провела рукой по лбу.
— В какой день это было? — спросила она.
— В субботу, накануне моего отъезда на охоту. Вы еще спали утром, когда я уехал, а то я тогда бы сказал вам то, что говорю сейчас.
— Боже мой, Боже мой! А в каком часу вы меня видели?
— Что-то около двух или трех часов ночи.
— Положительно, один из нас сошел с ума.
— Я вам повторяю, что это я… Я, может быть, ошибся… однако…
— Однако?
— Не расстраивайтесь так, ведь никто об этом не знает… Одну минуту я было думал, что вы с королем; но тот господин говорил по-немецки, а король знает только английский язык.
— По-немецки! Это был немец? О, у меня есть доказательство, брат мой. В субботу я была в постели в одиннадцать часов.
Граф поклонился с недоверчивой улыбкой.
Королева позвонила.
— Вам это скажет госпожа де Мизери, — сказала она.
Граф рассмеялся.
— Отчего бы вам не позвать также и Лорана, швейцарца-привратника калитки Резервуаров? Он также засвидетельствует это. Я сам отлил эту пушку, милая сестра, так не стреляйте из нее в меня.
— О! — с бешенством воскликнула королева. — Мне не верят.
— Я вам поверил бы, если бы не видел вас в таком гневе; да и нет возможности. Если я скажу "да", другие пришедшие сюда скажут "нет".
— Другие? Кто эти другие?
— Боже мой, те, что видели, как и я.
— А, это любопытно, в самом деле! Есть люди, которые видели меня! Покажите же их мне.
— Сейчас. Филипп де Таверне здесь?
— Мой брат! — воскликнула Андре.
— Он был там, мадемуазель, — продолжал принц. — Угодно ли вам, чтобы его расспросили, сестра моя?
— Я настоятельно требую этого.
— Боже мой, — прошептала Андре.
— Что такое? — обратилась к ней королева.
— Мой брат должен выступить свидетелем…
— Да, да. Я желаю этого.
Королева позвала лакея; за Филиппом сейчас же побежали в дом его отца, откуда он только что вышел после описанной нами сцены.
Филипп, оставшийся хозяином поля боя после своей дуэли с Шарни, Филипп, только что оказавший услугу королеве, весело шел в Версальский дворец.
Его встретили на пути туда, передали ему приказание королевы, и он поспешил.
Мария Антуанетта бросилась ему навстречу.
— Господин де Таверне, — сказала она, став прямо перед ним, — способны ли вы говорить правду?
— Да, ваше величество, и не способен лгать, — отвечал он.
— В таком случае говорите… говорите откровенно… Видели ли вы меня на этой неделе в каком-нибудь общественном месте?
— Да, ваше величество, — отвечал Филипп.
У всех присутствующих сердца бились так громко, что можно было слышать их удары.
— Где вы меня видели? — грозным голосом спросила королева.
Филипп молчал.
— Вам нечего щадить меня, сударь. Мой брат, находящийся здесь, говорит, что видел меня на балу в Опере. А вы, где вы меня видели?
— Как и монсеньер граф д’Артуа, на балу в Опере, ваше величество.
Королева, сраженная, упала на софу, но тотчас же вскочила, как раненая пантера.
— Это невозможно, — воскликнула она, — так как я не была там! Будьте осторожнее, господин де Таверне, я замечаю, что вы напускаете на себя важность пуританина. Это было уместно в Америке, с господином де Лафайетом, но здесь, в Версале, мы, французы, учтивые и простые люди.
— Ваше величество суровы к господину де Таверне, — сказала Андре, бледная от гнева и негодования. — Если он говорит, что видел, значит, он видел действительно.
— И вы, — воскликнула Мария Антуанетта, — вы тоже! Право, теперь недостает только того, чтобы и вы меня видели!.. Клянусь Богом, если у меня есть друзья, защищающие меня, то есть и враги, которые убивают меня! Но показания одного свидетеля еще недостаточно, господа.
— Вы заставляете меня вспомнить, — сказал граф д’Артуа, — что в ту минуту, как я увидел вас и решил, что голубое домино не король, я подумал, что это племянник господина де Сюфрена. Как зовут того храброго офицера, который отличился в этом деле с флагом? Вы так сердечно тогда его встретили, что я посчитал его вашим придворным кавалером.
Королева покраснела; Андре побледнела как смерть. Обе взглянули друг на друга, и каждая содрогнулась, поняв чувства другой.
Филипп мертвенно побледнел.
— Господин де Шарни? — прошептал он.
— Шарни, вот именно, — продолжал граф д’Артуа. — Не правда ли, господин Филипп, то голубое домино несколько напоминало фигурой господина де Шарни?
— Я не заметил, монсеньер, — задыхаясь, отвечал Филипп.
— Но, — продолжал граф д’Артуа, — я очень скоро увидел свою ошибку, так как внезапно заметил самого господина де Шарни. Он стоял около господина де Ришелье, напротив вас, сестра моя, в ту самую минуту, как ваша маска упала.
— И он видел меня? — воскликнула королева, забыв всякую осторожность.
— Если только он не слеп, — отвечал принц.
Королева сделала жест отчаяния и снова дернула за сонетку.
— Что вы делаете? — спросил принц.
— Я хочу также спросить господина де Шарни и испить чашу до дна.
— Я не думаю, чтобы господин де Шарни был в Версале, — пробормотал Филипп.
— Почему?
— Мне говорили, кажется… что он… нездоров.
— О! Дело достаточно важное, чтобы он пришел. Я также нездорова, но тем не менее готова идти хоть на край света, босая, чтобы доказать…
Сердце Филиппа разрывалось; он подошел к Андре, которая смотрела в окно, выходившее в цветник.
— Что там такое? — спросила королева, подходя к ней.
— Ничего, ничего… Говорили, что господин де Шарни болен, а между тем вот он.
— Он здесь? — воскликнул Филипп, тоже подбегая к окну.
— Да, это он.
Королева, забыв про этикет, сама с необычной силой распахнула окно и крикнула:
— Господин де Шарни!
Тот обернулся и, совершенно растерянный от удивления, направился к дворцу.
ХV
АЛИБИ
Господин де Шарни вошел, немного бледный, но держась прямо и без видимых физических страданий.
При виде такого высокого общества он принял почтительную и церемонную осанку светского человека и солдата.
— Берегитесь, сестра моя, — тихо сказал граф д’Артуа королеве, — вы, на мой взгляд, допрашиваете слишком многих.
— Брат мой, я буду допрашивать весь свет, пока мне не удастся встретить человека, который сказал бы мне, что вы ошиблись.
Шарни между тем заметил Филиппа и любезно поклонился ему.
— Вы свой собственный палач, — тихо сказал Филипп своему противнику. — Выходить, будучи раненным! Вам, право, хочется умереть.
— Оцарапавшись о куст в Булонском лесу, не умирают, — отвечал Шарни, счастливый, что может отплатить своему врагу моральным уколом, который больнее, чем удар шпаги.
Королева приблизилась к ним и положила конец этому разговору, который был скорее репликами a parte, чем диалогом.
— Господин де Шарни, обратилась она к нему, — эти господа говорят, что вы были на балу в Опере?
— Да, ваше величество, — отвечал, поклонившись, Шарни.
— Скажите нам, что вы там видели?
— Ваше величество спрашивает, что я там видел или кого видел?
— Вот именно… кого вы видели? И без умолчаний, господин де Шарни, без учтивых недомолвок.
— Я должен все говорить, ваше величество?
Щеки королевы снова покрылись бледностью, уже десять раз сменившей за этот день лихорадочный румянец на ее лице.
— Я начну, следуя иерархии, как мне повелевает долг почтительности, — продолжал Шарни.
— Хорошо. Вы видели меня?
— Да, ваше величество, в ту минуту, как маска по какой-то несчастной случайности упала с вашего лица.
Мария Антуанетта нервно смяла в руках кружево шейного платка.
— Сударь, — сказала она голосом, в котором более тонкий наблюдатель подметил бы готовое вырваться рыдание, — поглядите на меня хорошенько: уверены ли вы в этом?
— Государыня, черты вашего величества запечатлены в сердцах всех ваших подданных. Увидеть ваше величество один раз — значит запомнить вас навсегда.
Филипп взглянул на Андре — Андре устремила свой глубокий взгляд на Филиппа. Эти две муки, эти две ревности заключили горестный союз.
— Сударь, — повторила королева, подходя к Шарни, — уверяю вас, что я не была на балу в Опере.
— О ваше величество, — воскликнул молодой человек, склоняясь почти до земли, — разве вы не имеете права бывать где вам угодно? Хотя бы спуститься в ад: раз нога вашего величества ступит туда, она освятит это место.
— Я не прошу вас оправдывать мой поступок, — отвечала королева, — я прошу вас поверить, что я не совершала его.
— Я поверю всему, чему ваше величество прикажет мне верить, — произнес Шарни, взволнованный до глубины души этой настойчивостью королевы, этим нежным смирением такой гордой женщины.
— Сестра моя, сестра моя, это уж слишком, — шепнул граф д’Артуа на ухо Марии Антуанетте.
Действительно, эта сцена привела в оцепенение всех присутствующих: одних потому, что они терзались любовью или оскорбленным самолюбием, а других потому, что вызывала волнение, всегда возбуждаемое видом обвиненной женщины, мужественно защищающейся от неопровержимых доказательств.
— Все этому верят! Все верят! — в гневном исступлении вскричала королева.
Сраженная, она упала в кресло, незаметно смахнув кончиком пальца слезу, которую ее гордость удержала на краешке века. И тут же резко поднялась.
— Сестра моя, — нежно сказал ей граф д’Артуа, — сестра моя, простите меня. Вы окружены преданными друзьями. Это секрет, который безмерно страшит вас, известен нам одним, и из наших сердец, где он погребен, вырвать его можно будет только вместе с нашей жизнью.
— Секрет! Секрет! — воскликнула королева. — Но я не хочу его!
— Сестра моя!
— Никаких секретов. Доказательства!
— Ваше величество, — сказала Андре, — сюда идут.
— Ваше величество, — с трудом выговорил Филипп, — это король.
— Король! — возгласил в передней придверник.
— Король! Тем лучше. Король — мой единственный друг, и он не счел бы меня виноватой, даже если бы ему казалось, что он видел меня на месте преступления. Добро пожаловать!
Король вошел. Его спокойный вид представлял резкий контраст с расстроенными и взволнованными лицами тех, кто окружал королеву.
— Государь! — воскликнула она. — Вы пришли как нельзя более кстати: на меня возводят новую клевету, новое оскорбление, которое должно быть опровергнуто.
— В чем дело? — спросил, подходя, Людовик XVI.
— Слух, сударь, гнусный слух, который может распространиться. Помогите мне; помогите мне, государь, так как на этот раз меня обвиняют уже не враги, а мои друзья.
— Ваши друзья?
— Вот эти господа: мой брат… извините, граф д’Артуа, господин де Таверне, господин де Шарни уверяют, что видели меня на балу в Опере.
— На балу в Опере! — воскликнул король, нахмурясь.
— Да, государь.
В комнате воцарилось тяжелое молчание.
Госпожа де Ламотт заметила мрачную озабоченность короля. Она видела смертельную бледность королевы; одним словом, одним-единственным словом она могла положить конец этой скорбной муке; она могла одним словом уничтожить все прежние обвинения и спасти королеву от будущих тревог.
Но сердце не подсказало ей этого, а личная выгода удержала ее. Она сказала себе, что все равно теперь поздно, так как она уже раз солгала в истории с чаном Месмера; отказавшись же теперь от своих слов, дав возможность уличить себя во лжи и показав королеве, что она ничего не сделала для того, чтобы снять с нее первое обвинение, новая фаворитка сразу погубит себя, в зародыше убьет выгоду своего будущего положения… Она смолчала.
Король повторил голосом, полным тревоги:
— На балу в Опере? Кто говорил об этом? Графу Прованскому это известно?
— Но это неправда! — воскликнула королева искренним тоном невиновного человека, доведенного до отчаяния. — Это неправда; граф д’Артуа ошибается, господин де Таверне ошибается. Вы ошибаетесь, господин де Шарни. Ведь ошибка возможна.
Все молча поклонились.
— Ну, — воскликнула королева, — пусть позовут моих людей, всех! Пусть их допросят. Этот бал был в субботу, не так ли?
— Да, сестра моя.
— Что я делала в субботу? Пусть мне это скажут, потому что, право, я схожу с ума, и если это будет так продолжаться, то я сама поверю, что была на этом гадком балу в Опере… Ведь если бы я действительно была на нем, господа, я бы сказала это.
Вдруг король подошел к ней с полными радости глазами, улыбаясь и простирая руки.
— Это было в субботу, — спросил он, — в субботу, не так ли, господа?
— Да, государь.
— В таком случае, — продолжал король, все более успокаиваясь и сияя все большей радостью, — об этом надо спросить ни у кого другого, как у нашей горничной Мари. Может быть, она вспомнит, в котором часу я вошел к вам в тот день; кажется, это было около одиннадцати часов вечера.
— Ах! — воскликнула королева вне себя от радости. — Да, это правда, государь.
Она бросилась в его объятия; потом, внезапно покраснев и сконфузившись от сознания, что все взоры устремлены на нее, спрятала свое лицо на груди короля, который нежно поцеловал ее чудесные волосы.
— Ну, — воскликнул граф д’Артуа, совершенно растерявшись от изумления и радости, — я куплю себе очки. Но видит Бог, я даже за миллион не уступил бы права быть очевидцем этой сцены; не правда ли, господа?
Филипп прислонился к стене, бледный как смерть. Шарни, холодный и бесстрастный, отер со лба пот.
— Вот поэтому-то, господа, — сказал король, счастливый оттого, что может подчеркнуть произведенное его словами впечатление, — вот поэтому-то королева никоим образом не могла быть в эту ночь на балу в Опере. Думайте, впрочем, как вам угодно; королеве, я уверен, достаточно того, что ей верю я.
— Пусть граф Прованский думает, что хочет, — сказал граф д’Артуа, — но я могу ручаться, что его жена не сможет доказать таким же образом его алиби в тот день, когда его будут обвинять, что он провел ночь вне дома.
— Брат мой!
— Государь, целую ваши руки.
— Шарль, я иду с вами, — сказал король, поцеловав королеву.
Филипп не тронулся с места.
— Господин де Таверне, — сурово сказала ему королева, — разве вы не сопровождаете графа д’Артуа?
Филипп быстро выпрямился. Вся кровь бросилась ему в виски и прилила к глазам. Он чуть не лишился чувств. Он едва имел силу поклониться, взглянуть на Андре, бросить страшный взгляд на Шарни и сдержаться, чтобы его лицо не выдало безумного страдания.
Он вышел.
Королева оставила возле себя Андре и г-на де Шарни.
Мы не могли до сих пор описать состояния Андре, поставленной между братом и королевой, между дружбой и ревностью, потому, что нам тогда пришлось бы замедлить ход этой драматической сцены, которую король своим появлением привел к счастливому концу.
Однако ничто не заслуживало нашего внимания больше, чем эти страдания молодой девушки: она чувствовала, что Филипп отдал бы жизнь, чтобы помешать королеве остаться вдвоем с Шарни, и признавалась сама себе, что ее сердце разбилось бы, если, последовав за Филиппом, чтобы утешить его, как она должна была бы сделать, ей пришлось бы оставить Шарни свободно общаться с г-жой де Ламотт и королевой, то есть еще более свободно, чем если бы он оставался с королевой наедине. Она угадывала это по скромному и вместе с тем фамильярному виду Жанны.
Как объяснить себе ее чувства?
Была ли это любовь? "О, любовь, — сказала бы себе Андре, — не зарождается, не растет с такой быстротой в холодной атмосфере придворных чувств. Любовь, этот редкий цветок, охотнее распускается в великодушных, чистых, нетронутых сердцах. Он не пускает корней в сердце, оскверненном воспоминаниями, на почве, обледеневшей от слез, годами скоплявшихся в ней". Нет, то, что мадемуазель де Таверне чувствовала к г-ну де Шарни, была не любовь. Она усиленно прогоняла такую мысль, так как поклялась себе, что никогда никого не полюбит на этом свете.
Но тогда почему же она так страдала, когда Шарни сказал королеве несколько почтительных и дышавших преданностью слов? Несомненно, этому виной была ревность.
Да, Андре признавалась себе, что она ревнует и завидует, но не той любви, которую мужчина мог чувствовать к другой женщине, а не к ней; завидует женщине, которая могла внушить, принять и позволить эту любовь.
Она с грустью видела, как сменялись перед ней все прекрасные влюбленные нового двора — эти мужественные, полные страсти люди, которые совершенно не понимали ее и удалялись, воздав ей дань почтительного поклонения: одни потому, что ее холодность не была придуманной, не была порождением некой философии, другие потому, что эта холодность представляла странный контраст с той легкомысленной атмосферой прошлого, из которой, казалось бы, возникла Андре.
И, кроме того, мужчины, ищут ли они только наслаждений или мечтают о любви, остерегаются холодности двадцатипятилетней женщины, которая красива, богата, любима королевой и между тем, застывшая, молчаливая и бледная, совершает в уединении свой путь по той дороге, где высшую радость и высшее счастье доставляет возможность наделать как можно больше шуму.
В том, чтобы быть живой загадкой, нет ничего привлекательного. Андре отлично это заметила: она видела, как глаза людей мало-помалу перестали обращать внимание на ее красоту, а их умы начинали не доверять ее уму или отрицать его. Она увидела даже нечто большее: это отчуждение вошло в привычку у прежних знакомых и сделалось инстинктивным у новых. Подойти и заговорить с мадемуазель де Таверне считалось теперь так же необычным, как подойти в версальском парке к Латоне или Диане, окруженным холодным поясом черной воды. Поклонившись мадемуазель де Таверне, каждый, сделав пируэт, шел улыбаться другой женщине, считая, что исполнил свой долг.
Все эти оттенки не ускользали от зорких глаз молодой девушки. Она, чье сердце испытало все горести, не узнав ни одной радости; она, чувствующая, что годы идут, ведя за собой череду бесцветной скуки и черных воспоминаний, про себя чаще взывала к тому, кто карает, чем к тому, кто прощает, и в мучительной бессоннице, рисуя себе наслаждения, щедро предоставляемые счастливым любовникам Версаля, вздыхала со смертельной горечью:
— А я! Боже мой! А я!
Когда она встретилась с Шарни в тот морозный вечер, она увидела, что глаза молодого человека с любопытством останавливались на ней, мало-помалу окутывая ее сетью симпатии, столь непохожей на странную сдержанность, которую проявляли по отношению к ней все придворные. Для этого мужчины она была женщиной. Он разбудил в ней молодость, оживил умершее, вызвал румянец на мраморе Дианы и Латоны.
Вот почему мадемуазель де Таверне сразу ощутила привязанность к тому, кто возродил ее, сумел сделать так, что она почувствовала в себе жизненную силу. Вот почему для нее было счастьем смотреть на этого молодого человека, для которого она не была загадкой. Вот почему для нее было несчастьем думать, что другая женщина с минуты на минуту обрубит крылья ее лазурной иллюзии, отнимет у нее мечту, только что вылетевшую из золотых ворот.
Надеемся, нам простят это долгое объяснение причины, по которой Андре не покинула вслед за Филиппом кабинет королевы, хотя она страдала от нанесенного ему оскорбления, хотя брат был для нее идолом, предметом религиозного почитания, чуть ли не обожания.
Мадемуазель де Таверне, не хотевшая, чтобы королева осталась наедине с Шарни, не намеревалась участвовать в разговоре после удаления брата.
Она села у камина, почти спиной к группе, которую составляли сидящая королева, склонившийся в полупоклоне Шарни и г-жа де Ламотт, стоявшая в амбразуре окна, где искала убежище ее притворная скромность, а вернее — искало удобный наблюдательный пункт ее любопытство.
Королева несколько минут молчала: она не знала, как возобновить разговор после только что происшедшего весьма деликатного объяснения.
У Шарни был страдальческий вид, и это, пожалуй, нравилось королеве.
Наконец Мария Антуанетта прервала молчание, отвечая одновременно на собственную мысль и на мысли присутствующих.
— Вот доказательство, — внезапно сказала она, — что у нас немало врагов. Кто бы мог подумать, что такие низости могут иметь место при французском дворе, сударь! Кто бы мог это подумать!
Шарни не ответил.
— Какое счастье, — продолжала королева, — жить на ваших кораблях под открытым небом, в открытом море! Нам, горожанам, рассказывают про гнев и ярость волн. Ах, сударь, сударь, взгляните на себя! Разве волны океана, самые неистовые волны не бросали в вас пену своего гнева? Разве их грозный натиск никогда не сбивал вас с ног на мостике судна? А между тем посмотрите на себя: вы здоровы, молоды, осыпаны почестями.
— Ваше величество!
— Разве англичане, — продолжала, постепенно воодушевляясь, королева, — не посылали на вас в неистовстве огонь и картечь, опасные для жизни; не так ли? Но что вам до того? Вы невредимы, вы сильны; эта ярость врагов, которых вы победили, привела к тому, что вас поздравил и обласкал король, народ знает ваше имя и любит вас.
— Что же из этого, ваше величество? — пробормотал Шарни, с беспокойством следивший за лихорадочным возбуждением Марии Антуанетты.
— Что я хочу этим сказать? — переспросила она. — А вот что: да будут благословенны враги, посылающие против нас огонь, железо, кипящие пеной волны; да будут благословенны враги, грозящие нам только смертью!
— Боже мой, ваше величество, — отвечал Шарни, — для вас не существует врагов, они для вас то же, что змея для орла… Все, что пресмыкается внизу, будучи приковано к земле, не может мешать тем, кто парит в облаках.
— Сударь, — с живостью возразила королева, — вы, я знаю, вышли целым и невредимым из сражений, вышли целым и невредимым из бурь; вы вышли из них победителем, любимым… Те же, чье доброе имя какой-нибудь враг — а враги есть — пачкает слизью своей клеветы, нисколько не рискуют жизнью, это верно, но стареют после каждой бури; они привыкают склонять голову, опасаясь натолкнуться, как пришлось мне сегодня, на двойное оскорбление: со стороны друзей и врагов, сплотившихся для нападения. К тому же, если бы вы знали, сударь, как тяжело, когда тебя ненавидят!
Андре с тревогой ждала ответа молодого человека; она трепетала, ожидая услышать то сердечное утешение, которого, казалось, просила королева.
Но Шарни вместо ответа отер лоб платком и в поисках опоры облокотился о спинку кресла, сильно побледнев.
— Может быть, здесь слишком жарко? — сказала, глядя на него, королева.
Госпожа де Ламотт открыла окно своей маленькой ручкой, дернув задвижку с такой силой, которая была бы впору руке крепкого мужчины. Шарни с наслаждением вдохнул воздух.
— Господин де Шарни привык к морским ветрам; он будет задыхаться в версальских будуарах.
— Нет, ваше величество, — отвечал Шарни, — это вовсе не от того… Но я сегодня дежурный с двух часов, и если только вы не прикажете мне оставаться здесь…
— Нет, нет, сударь, — отвечала королева, — мы знаем, что такое приказ, не правда ли, Андре?
Затем она обернулась к Шарни.
— Вы свободны, сударь, — сказала она ему несколько обиженным тоном.
И жестом отпустила молодого человека.
Шарни торопливо поклонился и исчез за портьерой.
Через несколько секунд в передней послышалось сначала что-то вроде стона, а затем какой-то шум, как будто туда торопливо сбежалось несколько человек.
Королева была около двери — то ли случайно, то ли потому, что ей хотелось проследить взглядом за Шарни, поспешный уход которого показался ей странным.
Она приподняла портьеру, тихо вскрикнула и, казалась, готова была броситься в переднюю.
Но Андре, не терявшая ее из виду, очутилась между ней и дверью.
— О, ваше величество! — сказала она.
Королева устремила на Андре пристальный взгляд, который та твердо выдержала.
Госпожа де Ламотт вытянула шею.
Между королевой и Андре был небольшой просвет, и через него Жанна увидела, что г-н де Шарни лежит без чувств; его приводили в себя слуги и гвардейцы.
Королева, заметив движение г-жи де Ламотт, поспешно закрыла дверь.
Но было слишком поздно: г-жа де Ламотт все видела.
Мария Антуанетта, нахмурясь, задумчиво вернулась и села в кресло; она была погружена в мрачную озабоченность, которая обыкновенно является на смену сильному волнению. Казалось, она забыла о том, что вокруг нее есть Живые существа.
Андре со своей стороны, хотя и осталась стоять у стены, казалась не менее рассеянной, чем королева.
Наступило минутное молчание.
— Это все же странно, — заговорила королева, и звук ее голоса заставил вздрогнуть от неожиданности и удивления Андре и Жанну, — господин де Шарни, мне кажется, еще сомневается…
— В чем, ваше величество? — спросила Андре.
— В том, что я была во дворце в ночь бала.
— О, ваше величество!
— Не правда ли, графиня, — сказала королева, — не правда ли, я права и господин де Шарни все еще сомневается?
— Несмотря на слова короля! О, это невозможно, ваше величество, — продолжала Андре.
— Ведь можно подумать, что король из самолюбия пришел ко мне на выручку. Он не верит, нет, он не верит! Это легко заметить.
Андре закусила губы.
— Мой брат не так недоверчив, как господин де Шарни, — сказала она, — он казался совершенно убежденным.
— О, это было бы дурно, — продолжала королева, не слушая слов Андре. — В таком случае, у этого молодого человека не такая прямая, чистосердечная натура, как мне показалось. Но в конце концов, — воскликнула королева, гневно хлопнув в ладоши, — если он видел, то с чего бы он стал верить? Господин граф д’Артуа тоже видел; господин Филипп тоже видел, во всяком случае так он говорит; все видели, и нужно было слово короля, чтобы они поверили мне, или скорее сделали вид, что поверили. О, за всем этим что-то скрывается, и я должна выяснить, что именно, так как никто не думает об этом. Не правда ли, Андре, я должна поискать и найти причину всего этого?
— Ваше величество правы, — отвечала Андре, — и я уверена, что госпожа де Ламотт одного мнения со мной и также полагает, что ваше величество должны искать, пока не найдете. Не правда ли, сударыня?
Госпожа де Ламотт, захваченная врасплох, вздрогнула и не отвечала.
— Итак, говорят, что меня видели у Месмера, — продолжала королева.
— Ваше величество были там, — поспешно вставила с улыбкой г-жа де Ламотт.
— Пусть так, — отвечала королева, — но я вовсе не делала того, о чем говорится в памфлете. Затем меня видели в Опере, а там я вовсе не была.
Она задумалась, затем вдруг с живостью воскликнула:
— А, я напала на истину!
— Истину? — пробормотала графиня.
— О, тем лучше! — сказала Андре.
— Пусть позовут господина де Крона, — с радостным видом обратилась королева к вошедшей г-же де Мизери.
XVI
ГОСПОДИН ДЕ КРОН
Господин де Крон, человек весьма учтивый, оказался в величайшем замешательстве после объяснения между королем и королевой.
Ведь немалая трудность — досконально знать все секреты женщины, особенно если эта женщина королева и на тебя возложена миссия блюсти интересы короны и заботиться о репутации высоких особ.
Начальник полиции чувствовал, что ему придется вынести гнев женщины и негодование королевы; но он мужественно прикрылся долгом службы, а его всем известная вежливость должна была служить ему панцирем для смягчения первых ударов.
Он спокойно вошел с улыбкой на губах.
Но королева не улыбалась.
— Ну, господин де Крон, — сказала она, — теперь наш черед объясниться с вами.
— Я всецело к услугам вашего величества.
— Вы должны знать причину того, что происходит со мною, начальник полиции!
Господин де Крон огляделся с несколько озадаченным видом.
— Не беспокойтесь, — продолжала королева, — вы прекрасно знаете обеих дам. Вы ведь знаете всех.
— Приблизительно, — отвечал начальник полиции. — Я знаю людей, знаю последствия, но не знаю причины того, о чем говорит ваше величество.
— В таком случае я буду иметь неудовольствие сообщить вам ее, — отвечала королева, рассерженная его спокойствием. — Я, конечно, могла бы поделиться с вами моим секретом один на один или тихонько, как принято поступать в таких случаях. Но я решилась раз навсегда действовать при ярком свете и во весь голос. Так вот, я приписываю эти последствия, как вы их называете, — последствия, на которые я приношу жалобу, — неблаговидному поведению какой-то особы, похожей на меня и выставляющей себя напоказ всюду, где вы, сударь, или ваши агенты будто бы видели меня.
— Сходство! — воскликнул г-н де Крон; слишком поглощенный тем, чтобы выдержать атаку королевы, он не заметил мимолетного смущения Жанны и восклицания, вырвавшегося у Андре.
— Разве вы находите это предположение невозможным? Вы предпочитаете думать, что я ошибаюсь или обманываю вас?
— Ваше величество, я этого не говорил… Но каково бы ни было сходство между какой угодно женщиной и вашим величеством, различие настолько велико, что ни один опытный глаз не сможет ошибиться.
— Сможет, сударь; ведь уже ошибаются.
— И я привела бы вашему величеству пример такого сходства, — вставила Андре.
— А!
— Когда мы жили в Таверне-Мезон-Руж с отцом, у нас в услужении была одна девушка, которая по странной игре случая…
— Походила на меня?
— О, ваше величество, до такой степени, что ее можно было принять за вас.
— И что же сталось с этой девушкой?
— Мы еще не знали тогда великодушия, благородства и возвышенности вашего ума; мой отец испугался, что это сходство вызовет недовольство королевы, и когда мы были в Трианоне, то прятали эту девушку от глаз всего двора.
— Видите, господин де Крон? А, вас это заинтересовало!
— Очень, ваше величество.
— Продолжайте, милая Андре.
— Этой девушке, ваше величество, которая была очень беспокойного и честолюбивого характера, наскучило сидеть взаперти; она, несомненно, завела дурное знакомство, и однажды вечером, перед тем как ложиться спать, я, к своему удивлению, напрасно ждала ее. Ее стали искать, но безуспешно. Она исчезла.
— И что же, мой двойник что-нибудь украл у вас?
— Нет, ваше величество, у меня не было ничего ценного.
Жанна слушала этот разговор с вниманием, которое легко понять.
— Так вам это не было известно, господин де Крон? — спросила королева.
— Нет, ваше величество.
— Итак, существует женщина, поразительно похожая на меня, и вы этого не знаете? Факт такой важности имеет место в королевстве, производит в нем серьезные смуты, и вы не знаете этого первым? Сознайтесь же, сударь, что полиция организована очень дурно.
— Уверяю вас, ваше величество, что нет. Пусть в глазах простонародья должность начальника полиции представляется чем-то вроде должности Господа Бога; но вашему величеству, восседающей много выше меня на этом земном Олимпе, хорошо известно, что королевские чиновники только люди. Я не повелеваю событиями; между ними бывают порой такие загадочные, что их едва может постичь ум человеческий.
— Сударь, когда человек облечен всей возможной властью, чтобы читать даже мысли людей, когда он через своих агентов оплачивает шпионов, когда через шпионов он может увидеть все, вплоть до движений, которые я делаю перед своим зеркалом, то если этот человек не управляет событиями…
— Ваше величество, когда вы провели ночь не в своих апартаментах, я это знал. Хорошо устроена моя полиция, не так ли? В тот день ваше величество ездили к этой даме, на улицу Сен-Клод, в Маре. Но это меня не касается. Когда вы появились у чана Месмера с госпожой де Ламбаль, — а вы туда ездили, я знаю, — то мои агенты видели вас: значит, моя полиция хорошо устроена. Когда вы ездили в Оперу…
Королева с живостью подняла голову.
— Позвольте мне досказать, ваше величество. Я говорю "вы", как то говорил и господин граф д’Артуа. Если деверь ошибается, когда дело идет о наружности его невестки, то тем легче ошибиться моему агенту, получающему жалкое экю в день. Агенту показалось, что он видел вас; он и сказал это. Значит, и на этот раз моя полиция была хороша! Можете ли вы сказать, ваше величество, что мои агенты плохо проследили дело газетчика Рето, которого так славно вздул господин де Шарни?
— Господин де Шарни! — воскликнули в один голос Андре и королева.
— Это случилось совсем недавно, ваше величество, и палочные удары еще не зажили на плечах газетчика. Такого рода приключения были триумфом для господина де Сартина, моего предшественника, когда он остроумно рассказывал о них покойному королю или фаворитке.
— Господин де Шарни имел дело с этим негодяем?
— Я это узнал только через мою полицию, на которую возводят столько обвинений, ваше величество, и вы согласитесь, что этой полиции необходима была некоторая сообразительность, чтобы разведать о дуэли, состоявшейся после этого происшествия.
— Дуэль господина де Шарни! Господин де Шарни дрался! — воскликнула королева.
— С газетчиком? — в волнении спросила Андре.
— О нет, газетчик был так избит, что не смог бы нанести господину де Шарни тот удар шпагой, от которого он потерял сознание в передней вашего величества.
— Ранен! Он ранен! — воскликнула королева. — Ранен! Но когда, как? Вы ошибаетесь, господин де Крон.
— Ах, ваше величество, вы достаточно часто упрекаете меня в этом, чтобы позволить мне не ошибаться хотя бы на этот раз.
— Но ведь он только что был здесь.
— Я это знаю.
— Но я же, — вставила Андре, — заметила, что он страдает.
И она произнесла эти слова таким тоном, в котором королева тотчас же почувствовала враждебность и поспешно обернулась к ней.
Взгляд королевы был похож на ответный удар, который Андре стойко выдержала.
— Что вы говорите? — спросила Мария Антуанетта. — Вы заметили, что господин де Шарни страдает, и не сказали мне этого!
Андре не отвечала. Жанна решила прийти на помощь любимице королевы, которую нужно было расположить к себе.
— Мне также, — вставила она, — показалось, что господин де Шарни с трудом стоял, когда ваше величество оказывали ему честь говорить с ним.
— Да, с трудом, — подтвердила гордая Андре, даже взглядом не поблагодарив графиню.
Господин де Крон, вызванный для допроса, вволю наслаждался наблюдениями над тремя женщинами, из которых ни одна, кроме Жанны, не подумала о том, что рядом с ней стоит начальник полиции.
— А с кем и из-за чего дрался господин де Шарни, сударь? — спросила наконец королева.
Тем временем Андре удалось вернуть себе выдержку.
— С дворянином, который… Но, Боже мой, это теперь совсем неважно… Оба противника в настоящее время находятся в прекрасных отношениях, так как только что разговаривали между собой в присутствии вашего величества.
— При мне… здесь?!
— Именно здесь. Победитель первым вышел отсюда минут пятнадцать тому назад.
— Господин де Таверне! — воскликнула королева, гневно сверкнув глазами.
— Мой брат! — прошептала Андре, упрекая себя, что в своем эгоизме не поняла всего еще раньше.
— Кажется, господин де Шарни дрался именно с господином Филиппом де Таверне, — заметил г-н де Крон.
Королева с силой хлопнула в ладоши, что означало у нее крайнюю вспышку гнева.
— Это неприлично… неприлично…, — сказала она. — Как? Переносить в Версаль американские нравы! О нет, я не примирюсь с этим!
Андре опустила голову, г-н де Крон тоже.
— Значит, оттого, что человек рыскал где-то там с господином Лафайетом и Уашентоном, — королева подчеркнуто произнесла эту фамилию на французский манер, — мой двор превратят в арену турниров шестнадцатого столетия! Нет, еще раз нет! Андре, вы должны были знать, что ваш брат дрался.
— Я это только что узнала, ваше величество, — отвечала она.
— А из-за чего он дрался?
— Мы могли бы это спросить у господина де Шарни, который дрался с ним, — отвечала Андре, бледная и со сверкающими глазами.
— Я спрашиваю не о том, что сделал господин де Шарни, — надменно сказала королева, — а о том, что сделал господин Филипп де Таверне.
— Если мой брат дрался на дуэли, — сказала Андре, медленно роняя одно слово за другим, — то, конечно, исполняя свой долг по отношению к вашему величеству.
— Хотите ли вы этим сказать, что господин де Шарни дрался, нарушая этим свой долг по отношению ко мне, мадемуазель де Таверне?
— Я имею честь заметить вашему величеству, — отвечала Андре тем же тоном, — что говорю королеве только о моем брате, а не о ком-либо другом.
Мария Антуанетта постаралась сохранить спокойный вид, для чего ей потребовалась вся сила воли, на какую она была способна.
Она встала, прошлась по комнате, сделала вид, что смотрится в зеркало, взяла с лакированной этажерки книгу, пробежала семь-восемь строчек и бросила ее.
— Благодарю вас, господин де Крон, — сказала она начальнику полиции, — вы убедили меня. Меня несколько взволновали и спутали все эти донесения, все эти предположения. Да, ваша полиция очень хороша, сударь; но прошу вас, подумайте про это сходство, о котором я вам говорила, хорошо, сударь? Прощайте.
Она с обворожительной грацией протянула ему руку, и он удалился, вдвойне осчастливленный и вдесятеро лучше, чем прежде, осведомленный о положении дел.
Андре поняла смысл слова "прощайте" и сделала глубокий, торжественный реверанс.
Королева небрежно, но не проявляя видимого раздражения, простилась с ней.
Жанна низко склонилась перед королевой, как верующий перед алтарем, собираясь удалиться в свою очередь.
Вошла г-жа де Мизери.
— Ваше величество, — сказала она королеве, — вы назначили аудиенцию господам Бёмеру и Боссанжу?
— Ах да, правда, милая моя Мизери, правда. Пусть они войдут. Останьтесь, госпожа де Ламотт. Мне хочется, чтобы король вполне помирился с вами.
Произнося эти слова, королева следила в зеркале за выражением лица Андре, медленно направлявшейся к двери просторного кабинета.
Ей хотелось, может быть, возбудить в девушке ревность, оказывая такую милость графине, впервые оказавшейся при дворе.
Но Андре исчезла за портьерой, не моргнув, не дрогнув.
— Сталь! Сталь! — воскликнула со вздохом королева. — Да, эти Таверне точно выкованы из стали, но вместе с тем и из золота. А, господа ювелиры, здравствуйте. Что вы мне принесли новенького? Вы ведь знаете, что у меня нет денег.
