Часть вторая

Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

I
БАЛ В ОПЕРЕ (Продолжение)

В ту минуту, как Олива, пораженная громким именем, которое голубое домино назвало ей, повернулась, чтобы лучше рассмотреть графа д’Артуа, стараясь в то же время держаться как можно прямее, согласно несколько раз повторенному ее кавалером наставлению, два других домино, освободившись от пристававшей к ним болтливой и шумной группы масок, вышли из толпы и направились в проход за креслами партера, где не было скамеек.

Это место представляло собой нечто вроде пустынного островка, куда толпа выбрасывала время от времени отдельные парочки, оттесняя их от центра зала к его окружности.

— Прислонитесь к этой колонне, графиня, — тихо сказал чей-то голос, звук которого произвел, по-видимому, сильное впечатление на голубое домино.

Почти одновременно с этим высокое оранжевое домино, с решительной поступью и осанкой, выдававшими в нем скорее какого-нибудь слугу, чем галантного придворного, отделилось от толпы и, подойдя к голубому домино, шепнуло:

— Это он.

— Хорошо, — отвечало голубое домино и жестом разрешило ему удалиться.

— Ну, милый дружок, — продолжало голубое домино на ухо Олива, — мы сейчас немножко позабавимся.

— Очень рада, потому что вы уже дважды огорчали меня: первый раз, отняв у меня Босира, который всегда заставлял меня смеяться, а второй раз, заговорив о Жильбере, который столько раз заставлял меня плакать.

— Я буду для вас и Жильбером и Босиром, — торжественно заявило голубое домино.

— О! — вздохнула Николь.

— Поймите меня: я не прошу вас полюбить меня, а прошу вас согласиться на ту жизнь, которую я создам вам. Я буду исполнять все ваши прихоти, лишь бы вы время от времени исполняли мои. И вот вам одна из них.

— В чем же она заключается?

— Это черное домино, которое вы видите, — один немец, мой приятель.

— А!

— Коварный друг, отказавшийся ехать со мной на бал под предлогом мигрени.

— И которому вы также сказали, что не поедете?

— Именно.

— С ним дама?

— Да.

— Кто она?

— Я не знаю. Вы не возражаете, если мы подойдем поближе? Я хочу, чтобы вас приняли за немку; поэтому не открывайте рта, а не то он отгадает по вашему произношению, что вы чистокровная парижанка.

— Прекрасно. И вы будете интриговать его?

— Будьте уверены. Начните же с того, что показывайте мне на него кончиком вашего веера.

— Так?

— Да, прекрасно, и говорите мне при этом что-нибудь на ухо.

Олива повиновалась с безропотностью и пониманием, приведшими ее спутника в восторг.

Черное домино, на которое она указывала, стояло к залу спиной, беседуя со своей дамой. Глаза последней сверкали из-под маски; она заметила жест Олива.

— Смотрите, монсеньер, — тихо сказала она, — вот две маски, которых мы, по-видимому, интересуем.

— О, не бойтесь, графиня: нас невозможно узнать. Позвольте же мне, раз мы с вами на пути к гибели, позвольте мне еще раз повторить вам, что я не встречал женщины с более обворожительной талией, с более пламенным взглядом; позвольте мне сказать вам…

— Все, что говорится под маской?

— Нет, графиня, все, что говорится под…

— Не договаривайте, вы погубите свою душу… И к тому же нам грозит еще большая опасность — быть подслушанными нашими соглядатаями.

— Этими двумя соглядатаями! — воскликнул взволнованным голосом кардинал.

— Да, они решились наконец подойти к нам.

— Хорошенько измените свой голос, графиня, если нас заставят сказать что-нибудь.

— А вы, монсеньер, ваш.

Действительно, к ним подходили Олива и голубое домино. Последнее обратилось к кардиналу.

— Маска, — сказало оно и тотчас нагнулось к Олива, которая утвердительно кивнула головой.

— Что тебе нужно? — спросил кардинал, изменив голос.

— Моя дама, — отвечало голубое домино, — поручила мне предложить тебе несколько вопросов.

— Так говори скорее, — сказал г-н де Роган.

— Ваши вопросы будут, должно быть, очень нескромными, — пропищала тоненьким голосом г-жа де Ламотт.

— Они будут настолько нескромны, что ты не услышишь их, любопытная, — продолжало голубое домино и снова нагнулось к уху Олива, которая продолжала ту же игру.

Затем незнакомец обратился к кардиналу на безупречном немецком языке со следующим вопросом:

— Монсеньер, вы влюблены в вашу спутницу?

Кардинал вздрогнул.

— Вы, кажется, сказали "монсеньер"? — спросил он.

— Да, монсеньер.

— В таком случае вы ошибаетесь: я не тот, за кого вы меня принимаете.

— О нет, господин кардинал: не запирайтесь, это бесполезно. Если бы я лично и не знал вас, дама, кавалером которой я являюсь, поручает мне сказать вам, что она тоже узнала вас.

Он нагнулся к Оливе и тихо сказал ей:

— Кивните утвердительно головой и повторяйте кивок каждый раз, как я пожму вашу руку.

Та сделала утвердительный жест.

— Вы удивляете меня, — начал совершенно сбитый с толку кардинал. — Кто же дама, которую вы сопровождаете?

— О монсеньер, я полагал, что вы уже узнали ее. Ведь она-то узнала вас. Правда, что ревность…

— Госпожа ревнует меня! — воскликнул кардинал.

— Этого мы не сказали, — отвечал незнакомец с некоторой надменностью в голосе.

— Что вам такое говорят? — с живостью спросила г-жа де Ламотт, которой очень не нравился этот диалог на немецком, непонятный для нее.

— Ничего, ничего.

Госпожа де Ламотт нетерпеливо топнула ногой.

— Сударыня, — обратился тогда к Олива кардинал, — скажите, прошу вас, одно только слово, и я обещаю вам узнать вас по этому одному слову.

Господин де Роган говорил по-немецки, Олива не поняла ни слова и нагнулась к голубому домино.

— Заклинаю вас, сударыня, — воскликнул незнакомец, — не говорите ничего!

Эта таинственность еще больше разожгла любопытство кардинала.

— Пожалуйста, — добавил он, — одно слово по-немецки! Ведь это не скомпрометирует вас.

Голубое домино, которое тем временем делало вид, что выслушивает приказания Олива, тотчас же отвечало:

— Господин кардинал, вот подлинные слова моей дамы: "Тот, чья мысль не бодрствует неусыпно, чье воображение не заполнено ежечасно образом любимого существа, тот не любит, он не должен говорить о любви".

Кардинал был поражен смыслом этих слов. Он выразил всем своим существом высшую степень удивления, почтительности и восторженной преданности. Затем его руки сами собой опустились.

— Это невозможно, — пробормотал он по-французски.

— Что такое невозможно? — воскликнула г-жа де Ламотт, жадно заинтересовавшаяся единственными понятыми ей словами из всего разговора.

— Ничего, сударыня, ничего.

— Монсеньер, вы, право, заставляете меня играть очень жалкую роль, — сказала она обиженным тоном и отняла у кардинала свою руку.

Последний не только не удержал ее, но, казалось, даже не заметил ее жеста, так он был поглощен дамой-нем-кой.

— Сударыня, — сказал он ей, по-прежнему стоявшей прямо и неподвижно в своей атласной броне, — слова, сказанные мне вашим кавалером от вашего имени… это немецкие стихи, которые я прочел в одном доме, кажется знакомом вам?

Незнакомец пожал руку Олива.

"Да", — подтвердила она кивком головы.

Кардинал вздрогнул.

— А дом этот, — нерешительно начал он, — не назывался ли Шёнбрунн?

"Да", — кивнула Олива.

— Они были написаны на столике вишневого дерева золотой заостренной палочкой, написаны одной августейшей рукой?

"Да", — кивнула Олива.

Кардинал замолчал. В его душе, казалось, все перевернулось. Он зашатался и протянул руку, чтобы найти точку опоры.

Госпожа де Ламотт наблюдала в двух шагах за этой странной сценой.

Рука кардинала легла на руку голубого домино.

— И вот их продолжение, — сказал он. — "Но тот, кто видит повсюду предмет своей любви, кто угадывает его присутствие в цветке, в благоухании, под непроницаемым покровом, — тот может молчать: его голос звучит у него в сердце, и для того, чтобы быть счастливым, ему достаточно быть услышанным другим сердцем".

— Э, да здесь говорят по-немецки! — воскликнул вдруг свежий, молодой голос в приблизившейся к кардиналу группе масок. — Посмотрим-ка, что там такое. Вы понимаете по-немецки, маршал?

— Нет, монсеньер.

— А вы, Шарни?

— Да, ваше высочество.

— Господин граф д’Артуа! — сказала Олива, прижимаясь к голубому домино, так как четыре маски довольно бесцеремонно прижались к ней.

Тем временем в оркестре гремели фанфары, а пыль от паркета и пудра от причесок поднимались радужным облаком над сверкающими люстрами, золотившими этот туман, благоухающий амброй и розой.

Приближаясь, кто-то из четырех масок толкнул голубое домино.

— Осторожнее, господа! — повелительным тоном сказал незнакомец.

— Сударь, — отвечал принц, не снимая маски, — вы видите, что нас толкают. Извините нас, сударыни.

— Уедем, уедем, господин кардинал, — сказала тихо г-жа де Ламотт.

Но в эту минуту чья-то невидимая рука смяла и отбросила назад капюшон Олива, шнурки маски развязались, она упала, и черты лица молодой женщины мелькнули на секунду в полумраке, образуемом тенью нависающего над партером яруса.

Голубое домино испустило крик притворного беспокойства; Олива — крик ужаса.

Три-четыре удивленных возгласа раздались в ответ.

Кардинал едва не лишился чувств. Если бы г-жа де Ламотт не поддержала его в эту минуту, то он упал бы на колени.

Волна масок, нахлынувшая на них, увлекла за собой графа д’Артуа и разлучила его с кардиналом и г-жой де Ламотт.

Голубое домино с быстротой молнии опустило капюшон Олива и подвязало маску, потом подошло к кардиналу и пожало ему руку.

— Вот непоправимое несчастье, сударь, — сказало оно при этом. — Вы видите, что честь этой дамы в ваших руках.

— О, сударь, сударь… — пробормотал принц Луи с поклоном.

Он провел по лбу, на котором выступили крупные капли пота, платком, дрожавшим у него руке.

— Уедем скорее, — сказало голубое домино Олива.

И они исчезли.

"Теперь я знаю, что кардинал счел невозможным, — сказала себе г-жа де Ламотт; — он принял эту даму за королеву, и вот какое действие произвело на него это сходство. Хорошо… Это нелишне заметить".

— Вы ничего не имеете против того, чтобы уехать с бала, графиня? — спросил ослабевшим голосом г-н де Роган.

— Как вам будет угодно, монсеньер, — спокойно отвечала Жанна.

— Я не вижу здесь ничего интересного, а вы?

— О, я более тоже ничего не вижу.

И они с трудом стали прокладывать себе дорогу среди беседующих масок. Кардинал, который был высокого роста, смотрел во все стороны, отыскивая скрывшееся видение.

Но голубые, красные, желтые, зеленые и серые домино мелькали у него в глазах, окутанные светлым туманом, и цвета их сливались для него в одну сплошную радугу. На расстоянии для бедного сеньора все казалось голубым, но вблизи оказывалось иным.

В таком состоянии он сел в карету, ожидавшую его со спутницей.

Карета катилась уже целых пять минут, а прелат еще не сказал Жанне ни слова.

II
САПФО

Госпожа де Ламотт, которая сохраняла полное душевное равновесие, вывела прелата из его мечтательного состояния.

— Куда меня везет эта карета? — спросила она.

— Графиня, — воскликнул кардинал, — не бойтесь ничего… Вы поехали на бал из своего дома, и карета вас привезет туда же.

— К моему дому? В предместье?

— Да, графиня. К дому, слишком маленькому для того, чтобы вместить столько очарования!

И с этими словами принц схватил руку Жанны и согрел ее галантным поцелуем.

Карета между тем остановилась перед домиком, в котором должно было попробовать уместиться столько очарования.

Жанна легко выпрыгнула из экипажа, кардинал собирался последовать ее примеру.

— Не стоит, монсеньер, — тихо сказал ему этот демон в образе женщины.

— Как, графиня, вы считаете, что мне не стоит провести с вами несколько часов?

— Но ведь надо же спать, монсеньер, — заметила Жанна.

— Я надеюсь, что вы найдете у себя в доме несколько спален, графиня.

— Для себя — да, но для вас…

— А для меня нет?

— Нет еще, — сказала она таким милым и задорным тоном, что отказ ее был равносилен обещанию.

— В таком случае, прощайте, — отвечал кардинал, которого эта игра так сильно задела за живое, что он на минуту забыл о происшествии на балу.

— До свидания, монсеньер.

"Право, такой она мне больше нравится", — сказал себе кардинал, усевшись в карету.

Жанна одна вошла в свой новый дом.

Шестеро слуг, сон которых был прерван стуком молотка выездного лакея, выстроились в ряд в вестибюле.

Жанна оглядела их с тем видом спокойного превосходства, который не всякому богачу дает даже его богатство.

— А горничные? — спросила она.

— Две женщины ожидают госпожу в спальне, сударыня, — почтительно ответил один из лакеев, выступив вперед.

— Позовите их.

Слуга повиновался. Несколько минут спустя появились две женщины.

— Где вы спите обыкновенно? — спросила их Жанна.

— Но… мы еще не знаем, — отвечала старшая из них. — Мы будем спать, где госпоже будет угодно приказать.

— Ключи от помещений?

— Вот они, сударыня.

— Хорошо, сегодняшнюю ночь вы проведете вне дома.

Женщины с изумлением взглянули на свою хозяйку.

— Ведь у вас есть где переночевать?

— Конечно, сударыня, но теперь несколько поздно; однако если сударыне угодно быть одной…

— Эти господа проводят вас, — добавила графиня, отпуская жестом шестерых лакеев, которые были этим более довольны, чем горничные.

— А… когда мы должны вернуться? — робко спросил один из них.

— Завтра в полдень.

Шесть слуг и две горничные на мгновение переглянулись и затем, повинуясь повелительному взгляду Жанны, направились к двери.

Жанна проводила их и спросила, перед тем как запереть дверь:

— Остался ли в доме кто-нибудь еще?

— Бог мой! Нет, сударыня, никого. Но хозяйка остается одна, всеми покинутая. Это немыслимо. Нужно, чтобы хоть одна женщина охраняла вас, оставаясь в лакейской, в буфетной — словом, где-нибудь.

. — Мне никого не нужно.

— Может вспыхнуть пожар, госпоже может сделаться дурно…

— Спокойной ночи, идите себе. А вот вам, чтобы было чем отметить вступление на службу ко мне, — добавила она, вынув кошелек.

Радостный шепот, выражавший благодарность прошедших строгую школу лакеев, был их единственным ответом, их, так сказать, последним словом. Все исчезли, поклонившись ей чуть не до земли.

Жанна прислушалась, стоя у двери: они говорили друг другу, расходясь, что судьба послала им необыкновенную хозяйку.

Когда гул голосов и шум шагов замолкли в отдалении, Жанна задвинула засов и воскликнула торжествующим голосом:

— Одна! Я здесь одна и у себя!

Она зажгла канделябр в три свечи и заперла — также на засов — массивную дверь передней.

Тогда началась немая и оригинальная сцена, которая живо заинтересовала бы одного из тех ночных соглядатаев, которых фантазия поэтов заставляет летать над городами и дворцами.

Жанна обозревала свои владения, она любовалась — комната за комнатой — всем домом, в котором всякая мелочь приобрела для нее огромное значение с той минуты, как эгоистическое чувство собственника сменило в ней любопытство постороннего посетителя.

Первый этаж с хорошо проконопаченными стенами и с деревянной отделкой заключал в себе ванную комнату, службы, столовые, три гостиные и два кабинета для приемов.

Обстановка этих обширных комнат не была так богата, как у Гимар, и не так нарядна, как у друзей г-на де Субиза, но дышала роскошью аристократического дома. Она была не нова, но дом понравился бы Жанне меньше, если бы был меблирован заново исключительно для нее.

Все эти старинные дорогие вещи, утратившие свою прелесть в глазах модниц: чудные шкафчики из резного черного дерева, люстры с хрустальными жирандолями, с золочеными разветвлениями в виде лилий и воткнутыми в их середину розовыми свечами; часы в готическом стиле тонкой чеканной работы и с эмалевыми украшениями; вышитые китайские ширмочки; огромные японские вазы, наполненные редкими цветами; стенная живопись Буше и Ватто — все это повергало новую владелицу в неизъяснимый восторг.

Вот на камине два вызолоченных тритона держат снопы коралловых ветвей с висящими на них вместо плодов самыми разнородными образчиками богатой фантазии тогдашнего ювелирного искусства. Дальше, на золоченом столике с белой мраморной столешницей, огромный селадоновый слон с сапфировыми подвесками в ушах несет башню с флаконами духов.

Книги для женского чтения в тисненных золотом переплетах и с цветными миниатюрами блестели на этажерках розового дерева с вызолоченными арабесками по уголкам. Мебель, целиком обитая тончайшими тканями с улицы Гобеленов — чудо искусства и терпения, стоившее при покупке на самой мануфактуре сто тысяч ливров, — занимала маленькую гостиную, серую с золотом, в которой каждое панно было расписано Верне или Грёзом. Рабочий кабинет был украшен лучшими портретами Шардена и наиболее выдающимися терракотовыми скульптурами Клодиона.

Все говорило не о той лихорадочной торопливости, с которой богатый выскочка спешит осуществить фантазии — свои собственные или своей любовницы, — но о долгом, длившемся столетия терпеливом труде собирателей, которые прибавляли к сокровищам отцов новые сокровища для своих детей.

Жанна сделала сначала общий обзор своих владений, пересчитала число комнат, а затем принялась внимательно разглядывать все вещи.

Атак как домино и корсет мешали ей, то она вошла к себе в спальню, быстро разделась и накинула стеганый пеньюар.

Это было прелестное одеяние, которому наши матери, не очень щепетильные, когда нужно было именовать используемые ими вещи, дали такое название, что мы не решаемся написать его.

Полуобнаженная, слегка вздрагивая под атласом, складки которого ласкали ей грудь и стан своими мягкими прикосновениями, она стала смело подниматься по лестнице, сама освещая себе дорогу и уверенно ступая своими сильными и изящными ножками, красивые контуры которых виднелись из-под короткого платья.

Чувствуя себя совершенно свободной благодаря полному одиночеству и зная, что ей нечего опасаться ничьих нескромных взоров — будь то даже взоры лакея, — она носилась из комнаты в комнату, ничуть не заботясь, что гуляющие из двери в дверь сквозняки десять раз за десять минут приподнимали пеньюар, нескромно выставляя напоказ ее прелестное колено.

Когда же, собираясь открыть какой-нибудь шкаф, она поднимала руку и из-под распахнувшегося пеньюара можно было видеть до самой подмышки ее белое круглое плечо, окрашенное сверкающим отблеском огня в те золотистые тона, которые можно так часто встретить у Рубенса, тогда невидимые духи, спрятавшиеся за драпировками и притаившиеся за живописью простенков, справедливо могли торжествовать, завладев такой очаровательной гостьей, воображавшей, что она стала их хозяйкой.

Осмотрев все, обессилев и задохнувшись от долгой беготни, во время которой свечи ее канделябра сгорели на три четверти, Жанна вернулась в свою спальню, затянутую голубым атласом с вышитыми на нем крупными фантастическими цветами.

Она все видела, все сосчитала, все обласкала взглядом и прикосновением; ей осталось только восхищаться самой собой. Она поставила канделябр на столик севрского фарфора с золотой решеткой, и вдруг глаза ее остановились на мраморном Эндимионе — изящной, дышавшей чувственной негой статуэтке Бушардона, изображавшей юношу, опьяненного любовью и падающего на пьедестал из красновато-коричневого порфира.

Жанна плотно закрыла двери, опустила портьеры, задернула толстые занавеси и снова стала перед статуэткой, пожирая глазами этого красавца, возлюбленного Фебы, которая одарила его прощальным поцелуем перед тем, как возвратиться на небо.

Угли в камине горели красноватым пламенем и согревали комнату, где жило все, кроме наслаждения.

Но вот Жанна почувствовала, что ноги ее мало-помалу все глубже уходят в пушистый ковер, что они дрожат и подгибаются под ней; какая-то сладкая истома — но не усталость и не сонливость — стесняла ей грудь и смыкала веки, словно нежное прикосновение возлюбленного. Какой-то странный жар — но не от горевшего в камине огня — охватывал ее всю с головы до ног, и по жилам ее пробегал электрический ток, зажигая в ней жгучее желание того, что у животных называется чувственным наслаждением, а у людей — любовью.

Находясь во власти этих странных ощущений, Жанна вдруг увидела себя в трюмо, стоявшем позади Эндимиона. Ее пеньюар соскользнул с плеча на ковер, и тонкая батистовая рубашка, которую более тяжелый пеньюар увлек за собой в своем падении, спустилась до половины ее белых и округленных рук.

Два черных, томных глаза, горевших жаждой наслаждения, поразившей ее до глубины сердца, смотрели на Жанну из зеркала. Она нашла себя красивой, почувствовала молодой, полной страсти и решила, что из всего окружавшего ее, ничто, даже сама Феба, не было столь достойно любви, как она. Тогда она подошла к скульптуре, чтобы посмотреть, не оживет ли Эндимион и не бросит ли богиню для смертной.

Этот экстаз опьянил ее, она склонила голову себе на плечо, вся объятая каким-то новым для нее ощущением сладостного трепета, прикоснулась губами к своему телу, не отрывая взгляда от глаз, притягивающих ее к себе в зеркале; но глаза ее неожиданно затуманились, голова со вздохом опустилась на грудь, и Жанна, погруженная в глубокий сон, упала на кровать, занавеси которой тотчас же сомкнулись над ней.

Свеча, фитиль которой плавал в растопленном воске, в последний раз ярко вспыхнула и затем разом потухла, распространив в воздухе тонкую струю аромата.

III
АКАДЕМИЯ ГОСПОДИНА ДЕ БОСИРА

Босир в точности исполнил совет голубого домино и отправился в так называемую академию.

Достойный друг Олива, привлеченный названной ему огромной цифрой в два миллиона, сильно тревожился, раздумывая о том, что его собратья как бы исключили его, так как даже не сообщили ему о таком выгодном проекте.

Он знал, что члены академии не отличаются особенной щепетильностью, и это представляло для него лишний повод торопиться: те, кто отсутствует — даже случайно, — всегда не правы, но они становятся еще больше не правы, когда другие намерены воспользоваться этим обстоятельством.

Босир заслужил между членами академии репутацию опасного человека. Это не было ни удивительно, ни трудно. Босир был прежде младшим офицером в кавалерии и носил мундир; он умел, гордо уперев одну руку в бок, положить другую на эфес шпаги. У него была привычка, услышав что-нибудь неприятное, надвигать себе шляпу на глаза. Все эти манеры казались весьма устрашающими для людей сомнительной храбрости, особенно если они имеют причины опасаться огласки при дуэли или любопытства правосудия.

Поэтому Босир рассчитывал отомстить за пренебрежение к нему, нагнав страху на своих товарищей по притону на улице Железной Кружки.

От ворот Сен-Мартен до церкви святого Сюльпиция путь неблизкий. Но Босир был богат: он прыгнул в фиакр и пообещал кучеру пятьдесят су, то есть ливр сверх положенного, так как в то время стоимость проезда в один конец ночью была приблизительно та же, что теперь днем.

Лошади бежали быстро, а Босир постарался принять грозный вид и за неимением как шляпы (ибо он был в домино), так и шпаги все же сумел придать своему лицу выражение настолько злобное, что легко мог напугать всякого запоздалого прохожего.

Его появление в академии произвело достаточно большой эффект.

Там в первой гостиной, красивой комнате, окрашенной в серый цвет, с люстрой и множеством карточных столов, находилось человек двадцать игроков, которые прихлебывали пиво и сиропы и вяло улыбались семи-восьми ужасающе накрашенным женщинам, заглядывавшим в карты.

На главном столе играли в фараон, ставки были мелкие, и оживление поэтому небольшое.

При появлении домино, которое высоко несло голову в капюшоне и горделиво выпячивало грудь под складками своего маскарадного платья, несколько женщин полушутливо, полукокетливо засмеялись. Господин Босир был красив, и эти дамы относились к нему благосклонно.

Он между тем подвигался вперед, будто ничего не слыша и не видя, и, оказавшись у самого стола, стал молча ждать повода проявить свое дурное расположение духа.

Один из играющих, пожилой человек с довольно добродушной физиономией, смахивающий на темного дельца, первый обратился к Босиру.

— Черт возьми, шевалье, — сказал этот достойный господин, — вы возвратились с бала с очень расстроенным лицом.

— Это правда, — подтвердили дамы.

— Дорогой шевалье, — спросил другой игрок, — может быть, домино поранило вам голову?

— Мне причиняет боль не домино, — отвечал грубо Босир.

— Ну-ну, — сказал банкомет, который только что сгреб дюжину луидоров, — господин шевалье де Босир изменил нам. Разве вы не видите, что он был на балу в Опере, нашел случай где-нибудь там поблизости поставить на карту и проиграл.

Это вызвало у кого смех, у кого участие; особенно сочувствовали женщины.

— Это неправда, что я изменил своим друзьям, — отвечал Босир, — я не способен на предательство, я! Изменять друзьям больше к лицу моим знакомым…

И, желая придать своим словам еще больший вес, он прибегнул к обычному своему жесту: хотел надвинуть шляпу на глаза. К несчастью, он только приплюснул у себя на голове кусок шелковой материи, отчего капюшон расширился, приняв уродливую форму, и эффект вместо угрожающего получился комический.

— Что вы хотите этим сказать, дорогой шевалье? — спросили двое или трое присутствующих.

— Я знаю, что хочу сказать, — отвечал Босир.

— Но этого нам недостаточно, — заметил веселый старик.

— Это вас не касается, господин финансист, — последовал неловкий ответ Босира.

Довольно выразительный взгляд банкомета показал Босиру, что его фраза неуместна. Действительно, здесь, в этой компании, не следовало делать разницу между теми, кто платит, и теми, кто кладет себе деньги в карман.

Босир понял это, но он уже разошелся: людям с напускной храбростью остановиться труднее, чем испытанным храбрецам.

— Я полагал, что у меня здесь есть друзья, — сказал он.

— Да… конечно, — ответило несколько голосов.

— Но я ошибся.

— Почему вы так считаете?

— А потому, что многие вещи делаются без меня.

Это заявление вызвало новый сигнал банкомета и новые протесты присутствующих компаньонов.

— Достаточно того, что мне это известно, — продолжал Босир, — и неверные друзья будут наказаны.

Он поискал эфес своей шпаги, но только хлопнул себя по карману, который был полон золота и издал предательский звук.

— Ого, — воскликнули две дамы, — господин де Босир, кажется, богат сегодня!

— Ну да, — с притворным добродушием сказал банкомет, — мне кажется, что если он и проигрался, то не совсем, и что если он проявил неверность по отношению к своим законным партнерам, то это поправимо. Ну, поставьте-ка что-нибудь, дорогой шевалье.

— Благодарю! — сухо отрезал Босир. — Раз всякий хранит то, что имеет, я тоже последую этому примеру.

— Что ты хочешь сказать этим, черт возьми? — шепнул ему на ухо один из играющих.

— Сейчас мы объяснимся.

— Играйте же, — сказал банкомет.

— Ну, один только луидор, — сказала одна из женщин, гладя Босира по плечу, чтобы быть как можно ближе к его карману.

— Я играю только на миллионы, — смело сказал Босир, — я положительно не понимаю, как можно играть на какие-то несчастные луидоры. Ну же, господа с улицы Железной Кружки, раз тут по секрету говорят о миллионах, так долой ставки в луидоры! Ставьте же миллионы, миллионеры!

Босир находился в эту минуту в таком взвинченном состоянии, когда человек переступает границу здравого смысла. Его побуждало к безумным выходкам возбуждение более опасное, чем опьянение от вина. Вдруг он получил сзади настолько сильный удар, что сразу замолчал.

Он обернулся и увидел около себя высокую фигуру с неподвижным, оливкового цвета лицом в шрамах, на котором горели, как два раскаленных угля, черные блестящие глаза.

На гневный жест Босира этот странный субъект ответил церемонным поклоном, сопровождая его долгим и пронзительным, как острие шпаги, взглядом.

— Португалец! — воскликнул Босир, пораженный таким поклоном со стороны человека, только что давшего ему хорошего тумака.

— Португалец! — повторили дамы, оставив Босира, чтобы увиваться вокруг иностранца.

Португалец действительно был любимцем этих дам, которым он под предлогом своего неумения изъясняться по-французски постоянно приносил разные лакомства, иногда завернутые в банковские билеты по пятьдесят и шестьдесят ливров.

Босир знал, что Португалец принадлежит к членам их общества. Он обычно проигрывал завсегдатаям притона.

Он неизменно ставил до ста луидоров в неделю, и завсегдатаи столь же неизменно их у него выигрывали.

Португалец служил, таким образом, приманкой: пока он давал щипать свои сто золотых перьев, остальные его сотоварищи ощипывали простаков.

Поэтому члены общества считали Португальца полезным человеком, а постоянные посетители — приятным. Босир чувствовал к нему то безмолвное уважение, которое всегда сопутствует неведомому, даже если к этому уважению примешивается недоверие.

Вот почему Босир, получив от Португальца удар ногой, остановился, замолк и сел к столу.

Португалец принял участие в игре, положил перед собой двадцать луидоров и за двадцать ходов, на которые потребовалось четверть часа, был освобожден от своих денег шестью уже проигравшимися партнерами, забывшими в это время о своих луидорах, что они оставили в когтях банкомета и его сообщников.

Часы пробили три часа ночи, когда Босир допивал свой последний стакан пива.

В гостиную вошли два лакея, и банкомет опустил лежавшие перед ним деньги в потайной ящик в глубине стола: устав общества дышал таким доверием к своим членам, что фондами товарищества никогда не распоряжался кто-нибудь один из компаньонов.

Поэтому деньги в конце вечера опускались через маленькое отверстие в потайной ящик, устроенный в двойном дне стола, а в примечании к соответствующему параграфу устава было добавлено, что банкометы не должны носить длинных рукавов и иметь при себе деньги.

Это означало, что запрещалось прибирать себе в рукава штук двадцать луидоров и собрание оставляло за собой право обыскивать банкомета и отнимать у него то золото, которое он сумел бы переправить себе в карман.

Лакеи принесли членам кружка плащи, накидки и шпаги; счастливые игроки предложили дамам руку, а неудачливые водворились в портшезы, которые были еще в употреблении в этих мирных кварталах, и в карточной комнате наступила ночь.

Босир также сделал вид, что крепко закутывается в свое домино, как в саван, точно собираясь в последний путь, но не спустился на нижний этаж и, как только дверь захлопнулась, как только фиакры, портшезы и пешеходы исчезли из виду, вернулся в гостиную, так же как и двенадцать членов товарищества.

— Ну, теперь мы наконец объяснимся, — сказал Босир.

— Зажгите лампу и не говорите так громко, — отвечал ему Португалец на прекрасном французском языке, в свою очередь зажигая стоявшую на столе свечу.

Босир пробормотал несколько слов, на которые никто не обратил внимания. Португалец сел на место банкомета. Все проверили, хорошо ли закрыты ставни, занавеси и двери; затем молча расселись по местам, поставив локти на сукно стола и приготовившись жадно слушать.

— Я должен сделать одно сообщение, — начал Португалец, — к счастью, я подоспел вовремя, так как господин де Босир сегодня вечером был настолько болтлив и невоздержан на язык…

Босир хотел протестовать.

— Ну, тихо! — сказал Португалец. — Нечего говорить попусту. Вы сказали сегодня много слов более чем неосторожных. Вы проведали про мою идею — прекрасно. Вы человек умный и могли угадать ее. Но мне кажется, что самолюбие никогда не должно брать верх над выгодой.

— Я не понимаю вас, — отвечал Босир.

— Мы не понимаем, — повторило, как эхо, почтенное собрание.

— Именно так. Господин де Босир пожелал доказать, что он первый придумал это дело.

— Какое дело? — спросили заинтересованные слушатели.

— Дело о двух миллионах! — напыщенным тоном воскликнул Босир.

— О двух миллионах! — повторили все.

— Прежде всего, — поспешил заметить Португалец, — вы преувеличиваете… Дело не может быть настолько крупным, и я вам это сейчас докажу.

— Никто здесь не понимает, что вы хотите сказать! — добавил банкомет.

— Да, но мы тем не менее все обратились в слух, — добавил другой член шайки.

— Говорите первый, — сказал Босир.

— Охотно.

И Португалец налил себе большой стакан оршада и спокойно выпил его, ни на минуту не изменяя своим повадкам хладнокровного человека.

— Знайте, — начал он, — я говорю это не для господина де Босира, что ожерелье стоит не больше полутора миллионов ливров.

— А! Дело касается ожерелья, — сказал Босир.

— Да, разве не его вы имели в виду?

— Может быть, и его.

— Ну вот он теперь будет скрытничать, после того как был нескромен!

И Португалец пожал плечами.

— Я с сожалением вижу, что вы говорите тоном, который мне не нравится, — сказал Босир с задором петуха, рвущегося в бой.

— Постойте, постойте, — отвечал Португалец, по-прежнему сохраняя хладнокровие, точно он был из мрамора. — Вы потом сообщите нам то, что имеете сказать, а я буду говорить первым… Время не терпит, так как вам должно быть известно, что посол приезжает самое позднее через неделю.

"Дело запутывается, — мелькнуло в мозгу остальных членов, которые слушали с трепетным интересом. — Ожерелье, полтора миллиона ливров, какой-то посол… Что все это значит?"

— Вот все дело в двух словах, — продолжал Португалец. — Господа Бёмер и Боссанж предложили королеве бриллиантовое ожерелье в полтора миллиона ливров. Королева отказалась от него. Ювелиры не знают, что с ним делать, и прячут его. Они находятся в большом затруднении, так как, чтобы купить ожерелье, надо обладать королевским состоянием. Ну а я нашел августейшую особу, которая купит это ожерелье и извлечет его на свет из сундука господ Бёмера и Боссанжа.

— И это?.. — спросили члены общества.

— Это моя всемилостивейшая государыня королева Португальская.

И Португалец гордо приосанился.

— Мы понимаем теперь еще меньше, чем прежде, — заявило собрание.

"А я не понимаю решительно ничего", — подумал Босир.

— Объяснитесь определеннее, дорогой господин Мануэл, — сказал он. — Наши частные расхождения должны отступить перед общей выгодой. Вы отец этой идеи, я искренне признаю это. Я отказываюсь от всех отеческих прав на нее, но, ради Бога, говорите яснее.

— В добрый час, — сказал Мануэл, осушая второй стакан оршада. — Я сейчас объясню, в чем дело.

— Мы уже знаем, что существует ожерелье, стоящее полтора миллиона ливров, — заметил банкомет. — Это важный пункт.

— И что это ожерелье находится в сундуке господ Бёмера и Боссанжа, — продолжал Босир. — Вот второй пункт.

— Но дон Мануэл сказал, что ожерелье покупает ее величество королева Португальская. Вот что нас сбивает с толку.

— А между тем ничего не может быть яснее, — отвечал Португалец. — Надо только хорошенько вникнуть в мои слова. Место посла свободно и еще никем не занято. Новый посол господин да Суза приедет самое раннее через неделю.

— Хорошо! — сказал Босир.

— А за эту неделю кто может помешать послу, которому не терпится поскорее увидеть Париж, приехать и водвориться в посольстве?

Слушатели переглянулись, открыв от изумления рты.

— Да поймите же, — поспешно воскликнул Босир, — дон Мануэл хочет сказать, что может приехать настоящий посол, а может и фальшивый!

— Вот именно, — подхватил Португалец. — Если посол, который явится, пожелает приобрести ожерелье для ее величества королевы Португалии, разве он не имеет на это права?

— Черт возьми, конечно! — воскликнули слушатели.

— И тогда он вступит в переговоры с господами Бёмером и Боссанжем. Вот и все.

— Действительно, это так.

— Но только после переговоров надо платить, — заметил банкомет, который вел игру в фараон.

— Да, несомненно, — отвечал Португалец.

— Господа Бёмер и Боссанж не допустят, чтобы это ожерелье оказалось в руках посла, будь он даже настоящий Суза, не обеспечив себя солидными гарантиями.

— О, я уже подумал об одной гарантии, — заметил будущий посол.

— О какой же?

— Мы ведь сказали, что посольство пустует?

— Да.

— В нем остался один только правитель канцелярии, добродушный француз, который говорит по-португальски так же плохо, как и светские люди, и поэтому приходит в восторг, когда португальцы говорят с ним по-французски, ибо он тогда не страдает, не понимая их. А когда французы говорят с ним по-португальски, тогда он может блеснуть.

— Так что же? — спросил Босир.

— Так вот, господа, мы явимся к этому добряку под видом нового состава посольства.

— Под видом — это хорошо, — заметил Босир, — но грамоты значат больше.

— Будут и грамоты, — лаконично заметил дон Мануэл.

— Нельзя не признать, что дон Мануэл — неоценимый человек, — заметил Босир.

— Когда наше обличье и необходимые бумаги заставят канцеляриста поверить в подлинность явившегося персонала, мы поселимся в доме посольства.

— О, это уж чересчур! — прервал Босир.

— Это необходимо, — продолжал Португалец.

— Это очень просто, — поддержали его остальные.

— А этот канцелярист? — заметил Босир.

— Мы уже сказали, что он поверит.

— Ну а если он случайно выкажет наклонность стать менее доверчивым, то мы уволим его за десять минут до того, как у него возникнут сомнения. Я полагаю, что посол имеет право сменить своего чиновника?

— Очевидно.

— Итак, мы занимаем дом посольства, и нашим первым делом будет нанести визит господам Бёмеру и Боссанжу.

— Нет, нет, — с живостью перебил Босир, — вы, по-видимому, не знаете одного главного условия, которое я, бывавший при дворе, знаю хорошо. Оно заключается в том, что подобная операция не может быть проделана послом, прежде чем он предварительно не будет принят на торжественной аудиенции, а здесь-то, клянусь честью, и таится опасность. Знаменитый Ризабей, который был принят Людовиком XIV в качестве посла шаха персидского и имел наглость предложить его христианнейшему величеству в дар бирюзы на тридцать франков, — этот Ризабей, говорю я, был очень силен в персидском языке, и пусть черт возьмет меня, если во Франции нашлись бы ученые, способные показать ему, что он приехал не из Исфахана. А нас сейчас же узнают и скажут, что мы говорим по-португальски на чистом галльском наречии, и вместо того, чтобы принять наши верительные грамоты, нас отправят в Бастилию. Будем же осторожны.

— Ваша фантазия завлекает вас слишком далеко, дорогой коллега, — сказал Португалец. — Мы не станем подвергать себя всем этим опасностям и останемся в своем особняке.

— Тогда господин Бёмер не поверит, что мы португальцы и послы…

— Господин Бёмер поймет, что мы явились во Францию с единственной миссией: купить ожерелье. Посол был сменен, пока мы были в дороге, и нам был вручен простой приказ — ехать и заменить его. Этот приказ можно будет в случае надобности показать господину Боссанжу, раз мы его предъявим правителю канцелярии посольства… Только министрам короля надо будет стараться не показывать его, так как они очень любопытны и недоверчивы и стали бы надоедать нам по поводу множества различных деталей.

— О да, — воскликнуло сборище, — не будем вступать в сношения с министерством!

— А если господа Бёмер и Боссанж потребуют…

— Что? — спросил дон Мануэл.

— Задаток, — сказал Босир.

— Это усложнит дело, — заметил Португалец, поставленный в тупик.

— Вообще принято, — продолжал Босир, — чтобы посол приезжал с аккредитивами, если уж не с наличными деньгами.

— Это верно, — подтвердили остальные.

— Здесь дело может сорваться, — продолжал Босир.

— Вы будто нарочно изыскиваете разные поводы провалить дело, — заметил ледяным и язвительным тоном дон Мануэл, — но вовсе не ищете меры для его удачного завершения.

— Вот именно потому я и указываю на все затруднения, что хочу найти средство удачно обставить это дело, — отвечал Босир. — Постойте-ка, постойте, я что-то придумал.

Все головы повернулись к нему.

— В каждой канцелярии есть касса.

— Да, касса и кредит.

— Не будем говорить о кредите, — продолжал Босир, — так как будет очень дорого стоить получить его. Для этого нам потребовались бы лошади, экипажи, слуги, мебель — в общем, та обстановка, которая служит основанием для всякого кредита. Поговорим о кассе. Какое ваше мнение о кассе вашего посольства?

— Я всегда считал ее величество португальскую королеву превосходной государыней. Надо полагать, что она обо всем позаботилась.

— Мы увидим это; но допустим, что в кассе не окажется ничего.

— Это возможно, — заметили с улыбкой сообщники.

— И в таком случае никаких затруднений: мы тут же в качестве послов осведомимся у господ Бёмера и Боссанжа, кто их корреспондент в Лиссабоне, и подписываем на имя этого корреспондента скрепленный печатью вексель на требуемую сумму.

— А, это хорошо, — величественно заявил дон Мануэл, — будучи занят основной идеей, я не входил в детали.

— Которые все же продуманы превосходно, — заметил банкомет, проводя кончиком языка по губам.

— А теперь приступим к распределению ролей, — начал Босир. — Я думаю, что дон Мануэл будет послом.

— Да, конечно, — хором подхватили все.

— А господин де Босир моим секретарем и переводчиком, — продолжал дон Мануэл.

— Как так? — с некоторой тревогой спросил Босир.

— Я, господин да Суза, не должен знать ни слова по-французски… Я знаю этого сеньора, и если он и говорит что-нибудь, что бывает очень редко, то разве только по-португальски, на своем родном языке. Вы же, господин де Босир, наоборот, много путешествовали, хорошо знакомы с обычаями торговых сделок в Париже, недурно говорите по-португальски…

— Плохо, — вставил Босир.

— Но вполне достаточно для того, чтобы вас не сочли парижанином.

— Это правда… Но…

— И кроме того, — добавил дон Мануэл, устремляя свои черные глаза на Босира, — кто больше поработает, тому будет и большая часть из прибыли.

— Конечно, — подтвердили другие.

— Хорошо, значит, решено: я буду секретарем-переводчиком.

— Поговорим же сейчас же о том, как мы разделим добычу, — прервал банкомет.

— Очень просто, — отвечал дон Мануэл, — нас двенадцать?

— Двенадцать, — подтвердили сообщники, пересчитав друг друга.

— Значит, на двенадцать частей, — добавил дон Мануэл, — с той оговоркой, однако, что некоторые из нас получат полуторную долю… Я, например, в качестве отца этой идеи и посла, затем господин де Босир, так как он проведал о задуманном деле и заговорил о миллионах, придя сюда.

Босир утвердительно кивнул головой.

— И наконец, — продолжал Португалец, — полуторная доля тому, кто продаст бриллианты.

— О, — воскликнули в один голос сообщники, — нет, только половину доли!

— Почему же? — спросил с удивлением дон Мануэл. — Мне кажется, он многим рискует.

— Да, — сказал банкомет, — но плата за услуги, премия, комиссионные — все это составит хороший кусочек!

Все рассмеялись: эти достойные люди прекрасно понимали друг друга.

— Итак, все устроено, — сказал Босир, — а подробности завтра: уже поздно.

Он думал об Олива, оставшейся на балу вдвоем с голубым домино, к которому, невзирая на легкость, с какой тот раздавал луидоры, любовник Николь не питал слепого доверия.

— Нет, нет, закончим сегодня, — возразили остальные. — Какие подробности еще остаются?

— Дорожный экипаж с гербом да Суза, — сказал Босир.

— Герб придется рисовать слишком долго, — заметил дон Мануэл, — а главное, пройдет слишком много времени, пока он будет сохнуть.

— Тогда придумаем что-нибудь другое! — воскликнул.

Босир. — Экипаж посла, скажем, сломался в дороге, и он был вынужден пересесть в карету своего секретаря.

— А у вас есть экипаж? — спросил Португалец.

— Я возьму первый попавшийся.

— А герб?

— Также первый попавшийся.

— О, это сильно упрощает дело. Когда много пыли и комков грязи на дверцах и задке экипажа, на том месте, где помещается герб, то наш правитель канцелярии только и заметит эту грязь и пыль.

— А остальной состав посольства? — спросил банкомет.

— Мы приедем вечером: это удобнее для начала… А вы приедете на следующий день, когда мы уже все подготовим.

— Прекрасно.

— Всякому послу, кроме секретаря, нужен камердинер, — заметил дон Мануэл, — обязанности которого будут весьма деликатными.

— Господин командор, — обратился банкомет к одному из пройдох, — вы возьмете на себя роль камердинера.

Командор поклонился.

— А средства на расходы? — сказал дон Мануэл. — Я без гроша.

— Что у нас в кассе? — спросили сообщники.

— Ваши ключи, господа, — ответил банкомет.

Каждый из членов общества вынул маленький ключ, открывавший один из двенадцати замков, на которые запирался потайной ящик знаменитого стола, так что ни один из членов этого почтенного общества не мог открыть кассу без согласия одиннадцати своих товарищей.

Приступили к проверке.

— Сто девяносто восемь луидоров, не считая резервного фонда, — сказал банкомет, за которым все следили, пока он считал.

— Дайте их господину де Босиру и мне. Это не слишком много, — потребовал дон Мануэл.

— Дайте нам две трети, а треть оставьте для прочего персонала посольства, — сказал Босир с великодушием, примирившим всех.

Таким образом дон Мануэл и Босир получили сто тридцать два луидора, а шестьдесят шесть пришлось на долю прочих.

После этого все разошлись по домам, назначив свидание на завтра. Босир поспешил свернуть свое домино и, сунув его под мышку, побежал на улицу Дофины, где надеялся вновь обрести мадемуазель Оливу с ее давними достоинствами и благоприобретенными луидорами.

IV
ПОСОЛ

На следующий день к вечеру через заставу Анфер въехала дорожная карета, сильно запыленная и забрызганная грязью так, что герб на ней никто не мог рассмотреть.

Четверка коней так и стлалась по земле, как будто везла принца.

Карета остановилась перед довольно красивым особняком на улице Жюсьен.

У двери дома ожидали два человека: один был одет в парадное платье, указывавшее на то, что он приготовился к какой-то торжественной церемонии; на другом красовалось нечто вроде ливреи, составлявшей во все времена форменную одежду прислуги всевозможных парижских учреждений.

Иначе говоря, последний походил на швейцара в парадном одеянии.

Карета въехала в ворота, которые тотчас же закрылись перед носом нескольких любопытных.

Человек в парадном платье почтительно приблизился к дверце и слегка дрожащим голосом произнес приветствие по-португальски.

— Кто вы такой? — раздался в ответ чей-то отрывистый голос также на португальском языке, но только безупречно правильном.

— Недостойный правитель канцелярии, ваше превосходительство.

— Прекрасно! Но как вы дурно говорите на нашем языке, дорогой правитель! Ну, а где же здесь вход?

— Здесь, монсеньер, здесь.

— Жалкий прием, — произнес сеньор дон Мануэл, вылезая из кареты и опираясь при этом на своего камердинера и секретаря.

— Простите меня, пожалуйста, ваше превосходительство, — заговорил правитель канцелярии на том же плохом португальском, — курьер вашего превосходительства приехал в посольство только сегодня в два часа с известием о вашем прибытии. Меня тогда не было дома, монсеньер: я отлучался по делам посольства. Вернувшись, я нашел письмо вашего превосходительства и только и успел, что открыть апартаменты; их сейчас освещают.

— Хорошо, хорошо.

— Какое счастье для меня видеть высокую особу нашего нового посла.

— Тсс! Не будем это предавать огласке до получения новых депеш из Лиссабона. Прикажите провести меня в мою спальню: я падаю от усталости. Вы можете переговорить обо всем с моим секретарем, он передаст вам мои приказания.

Канцелярист почтительно склонился перед Босиром, который приветливо отвечал на его поклон и сказал ему любезным, но несколько ироничным тоном:

— Говорите по-французски, сударь. И мне и вам это будет удобнее и приятнее.

— Да, да, — пробормотал правитель, — мне это будет удобнее, так как я должен сознаться вам, господин секретарь, что мое произношение…

— Я это вижу, — с апломбом вставил Босир.

— Я воспользуюсь случаем, господин секретарь, так как вижу, что имею дело с любезным человеком, — торопливо и с жаром заговорил служащий, — итак, я воспользуюсь случаем, чтобы спросить вас: как вы полагаете, не будет ли господин да Суза недоволен мной за то, что я так коверкаю португальский язык?

— Нисколько, нисколько, если вы чисто говорите по-французски.

— Я! — радостно воскликнул секретарь. — Да ведь я парижанин, родившийся на улице Сент-Оноре!

— В таком случае все прекрасно, — сказал Босир. — Как вас зовут? Кажется, Дюкорно?

— Дюкорно, да, господин секретарь, фамилия довольно удачная, если угодно, так как имеет испанское окончание. Вы господин секретарь, знаете мое имя? Это очень лестно.

— Да, вы на хорошем счету, настолько на хорошем, что ваша прекрасная репутация избавила нас от необходимости привезти с собой правителя канцелярии из Лиссабона.

— Тысячу благодарностей, господин секретарь. Какое счастье для меня назначение господина да Суза!

— Кажется, господин посол звонит.

— Побежим.

И они действительно пустились бежать. Господин посол благодаря расторопности своего камердинера уже разделся и накинул на себя великолепный халат. Поспешно вытребованный цирюльник занялся его бритьем. Несколько картонок и дорожных несессеров, довольно богатых с виду, были разложены на столах и консолях.

В камине пылал яркий огонь.

— Войдите, войдите, господин правитель канцелярии, — сказал посол, только что устроившийся около огня в огромном мягком кресле.

— Господин посол рассердится, если я ему отвечу по-французски? — тихо сказал правитель канцелярии Босиру.

— Нет, нет, не бойтесь.

Дюкорно обратился к нему с приветствием по-французски.

— Да это очень удобно; вы прекрасно говорите по-французски, господин ду Корну.

"Он меня принимает за португальца", — подумал канцелярист, не помня себя от радости.

И он пожал руку Босиру.

— Ну, — сказал дон Мануэл, — а ужин будет?

— Конечно, ваше превосходительство. Пале-Рояль отсюда в двух шагах, и я знаю там прекрасного ресторатора, который доставит вам хороший ужин, ваше превосходительство.

— Действуйте так, как будто бы вы заказываете ужин для себя, господин ду Корну.

— Да, монсеньер… а я, со своей стороны, если ваше превосходительство разрешите, позволю себе предложить вам несколько бутылок такого доброго вина с вашей родины, какое ваше превосходительство может найти только в самом Порту.

— Э, так у нашего правителя канцелярии хороший винный погреб? — шутливо заметил Босир.

— Это моя единственная роскошь, — смиренно отвечал добряк, живые глаза, толстые округлые щеки и багровый нос которого только сейчас бросились в глаза Босиру и дону Мануэлу благодаря яркому освещению.

— Поступайте, как вам будет угодно, господин ду Корну, — сказал посол, — принесите нам ваше вино и приходите ужинать с нами.

— Такая честь…

— Оставим этикет… Я сегодня только приезжий и стану послом лишь с завтрашнего дня. А затем мы поговорим о делах.

— Но, монсеньер, позвольте мне позаботиться о своем туалете.

— Ваш туалет великолепен, — заметил Босир.

— Этот туалет для приема, а не для парада, — сказал Дюкорно.

— Оставайтесь в нем, господин правитель, и употребите на хлопоты об ужине то время, которое вы бы потратили на свой парадный туалет.

Дюкорно вышел от посла в восторге и пустился бежать, чтобы его превосходительство мог утолить свой голод десятью минутами раньше.

В это время три мошенника, запершись в спальне, осматривали обстановку и обсуждали программу своих действий.

— Что, он ночует в посольстве, этот канцелярист? — спросил дон Мануэл.

— Нет; у этого плута хороший винный погреб и, видно, есть где-нибудь хорошенькая любовница или гризетка. Он старый холостяк.

— А швейцар?

— От него нам надо будет освободиться.

— Я беру это на себя.

— А остальная прислуга?

— Все это нанятые люди, которых наши друзья заменят завтра.

— Как обстоит дело с кухней и со службами?

— Мертвая пустота! Прежний посол никогда не жил здесь. У него был свой дом в городе.

— Ну, а касса?

— Об этом надо будет спросить правителя канцелярии: это деликатный вопрос.

— Я беру это на себя, — заметил Босир, — мы с ним уже лучшие в мире друзья.

— Тсс! Вот он.

Действительно, Дюкорно вернулся, запыхавшись. Он предупредил ресторатора с улицы Добрых Ребят и захватил из своего кабинета шесть бутылок внушительного вида. Вся его сияющая физиономия выражала подлинное расположение, которым два солнца — натура и дипломатичность — окрашивают то, что киники называют "фасадом человека".

— Ваше превосходительство не сойдет в столовую? — спросил он.

— Нет, нет, мы поедим здесь, запросто, у огонька.

— Монсеньер, я в полном восторге. Вот вино.

— Это топаз чистой воды! — сказал Босир, рассматривая одну бутылку на свет.

— Садитесь, господин правитель, пока мой камердинер не накроет на стол.

Дюкорно сел.

— Когда получены были последние депеши? — спросил посол.

— Накануне отъезда вашего… отъезда предшественника вашего превосходительства.

— Хорошо. Дела посольства в хорошем состоянии?

— О да, монсеньер.

— Денежные дела не запутаны?

— Насколько мне известно, нет.

— Долгов нет? О, не стесняйтесь, говорите. Если бы они были, мы первым делом заплатим их. Мой предшественник такой достойный дворянин, что я охотно готов поручиться за его обязательства.

— Слава Богу, вам не надо будет делать этого, монсеньер. Кредит утвержден три недели тому назад, и на следующий день после отъезда бывшего посла мы получили сто тысяч ливров.

— Сто тысяч ливров! — воскликнули в один голос Босир и дон Мануэл вне себя от радости.

— Золотом, — добавил правитель канцелярии.

— Золотом! — повторили посол, секретарь и даже камердинер.

— Так что, — начал Босир, подавляя волнение, — касса содержит…

— … сто тысяч триста двадцать восемь ливров, господин секретарь.

— Это мало, — холодно сказал дон Мануэл, но, к счастью, ее величество предоставила в наше распоряжение известную сумму. Я вас предупреждал, дорогой мой, — прибавил он, обращаясь к Босиру, — что нам не хватит парижского фонда.

— Но ваше превосходительство приняли на этот случай меры предосторожности, — почтительно возразил Босир.

После столь важного сообщения канцеляриста ликование персонала посольства еще более возросло.

Хороший ужин, состоящий из лососины, огромных раков, дичи и кремов, в немалой степени увеличил веселое воодушевление португальских сеньоров.

Дюкорно, переставший церемониться, ел за десятерых испанских грандов, и показал своим начальникам, что парижанин с улицы Сент-Оноре расправляется с винами из Порту и Хереса так же, как с винами из Бри и Тоннера.

Господин Дюкорно продолжал благославлять Небо за то, что оно послало ему такого посла, который предпочитает французский язык португальскому, а португальские вина — французским. Он был на верху блаженства, которое дает мозгу удовлетворенный и признательный желудок, когда г-н да Суза предложил ему идти спать.

Дюкорно встал, пошатываясь, отвесил неуклюжий поклон, зацепив при этом ничуть не меньше предметов меблировки, чем ветка шиповника цепляет листьев в зарослях, и добрался до дверей, ведущих на улицу.

Но Босир и дон Мануэл не настолько оказали честь посольскому вину, чтобы немедленно погрузиться в сон.

К тому же камердинер должен был, в свою очередь, поужинать после господ, и эту операцию командор проделал со всей тщательностью, следуя примеру господина посла и его секретаря.

План завтрашних действий был составлен, и три сообщника, удостоверившись, что швейцар спит, предприняли прогулку по особняку с целью все обозреть.

V
ГОСПОДА БЁМЕР И БОССАНЖ

На следующий день благодаря рвению Дюкорно дом посольства вышел из своей летаргии. Столы, папки с бумагами, письменные принадлежности, праздничный вид всего здания, лошади, бившие копытами по мостовой двора, — все говорило о жизни там, где еще накануне все было объято спокойствием смерти.

По кварталу быстро разнесся слух, что важная особа, поверенный в делах, прибыл из Португалии этой ночью.

Этот слух, поддерживая вес наших трех мошенников, был для них вместе с тем источником всевозможных страхов.

Действительно, полиция г-на де Крона и г-на де Бретейля имела большие уши, которыми, без всякого сомнения, не преминула бы в подобном случае незамедлительно воспользоваться, и глаза Аргуса, которые она, конечно, не стала бы закрывать, когда дело касалось господ португальских дипломатов.

Но дон Мануэл заметил в разговоре с Босиром, что, действуя смело, можно помешать любопытству полиции обратиться в подозрения до истечения недели и помешать подозрениям обратиться в уверенность до истечения двух недель. Так что, следовательно, на протяжении десяти дней — если взять среднюю цифру — ничто не помешает действиям их сообщества, которое, чтобы достичь успеха, должно закончить все свои операции менее чем в шесть дней.

Заря только что занялась, когда два наемных экипажа доставили в особняк девять мошенников, которые должны были изображать персонал посольства.

Они очень быстро были устроены, или, вернее, расставлены Босиром. Одного поместили в кассу, другого в архив, а третий заменил швейцара, которого уволил сам Дюкорно под тем предлогом, что тот не знает португальского языка. Таким образом, особняк был занят этим гарнизоном, который должен был защищать посольство от всех непосвященных.

А полиция, по мнению господ, имеющих политические или иные секреты, должна принадлежать к числу наименее посвященных.

Около полудня дон Мануэл, мнимый Суза, завершив изысканный туалет, сел в тщательно вымытую карету, которую Босир нанял на месяц за пятьсот ливров, заплатив за две недели вперед.

Посол отправился в дом фирмы господ Бёмера и Боссанжа в сопровождении своего секретаря и камердинера.

Правитель канцелярии получил приказ отправлять от своего имени, как то делалось обыкновенно при отсутствии посла, все деловые бумаги, касающиеся паспортов, вознаграждений и пособий, но при этом никакие выдачи денег, уплаты по счетам не должны были производиться им без утверждения секретаря. Этим господам хотелось сохранить нетронутой сумму в сто тысяч ливров, которая представляла единственный солидный фонд всего предприятия.

Господину послу было сообщено, что придворные ювелиры живут на Школьной набережной, и около часа дня экипаж остановился у их дома.

Камердинер скромно постучал в дверь, которая была снабжена крепким замком и, точно тюремная, украшена толстыми гвоздями с большими шляпками.

Эти гвозди были искусно расположены таким образом, что образовывали более или менее красивые узоры; и вместе с тем опыт доказал, что ни бурав, ни пила, ни напильник не могли отколоть ни малейшего кусочка дерева, не сломавшись на этих гвоздях.

В ответ на стук открылось узорчатое окошечко и чей-то голос спросил камердинера, что ему нужно.

— Господин португальский посол желает поговорить с господами Бёмером и Боссанжем, — ответил камердинер.

Чье-то лицо поспешно мелькнуло в окне второго этажа, и затем раздались торопливые шаги по лестнице. Дверь открылась.

Дон Мануэл стал высаживаться из кареты, двигаясь с величавой неторопливостью.

Господин Босир вышел первым, чтобы предложить руку его превосходительству.

Человек, который торопливо шел навстречу двум португальцам, был г-н Бёмер собственной персоной. Услышав стук остановившейся кареты, он выглянул в окно, а когда до его слуха долетело слово "посол", поспешил вниз, чтобы не заставлять его превосходительство ждать.

Ювелир рассыпался в извинениях, пока дон Мануэл поднимался по лестнице.

Господин Босир заметил, что старая служанка, крепкая, коренастого сложения, задвигала засовы за ними и запирала замки, которыми в изобилии была снабжена входная дверь.

Когда Босир обратил на это внимание, преднамеренно подчеркнув свои слова, г-н Бёмер сказал ему:

— Прошу прощения, сударь, мы в нашей несчастной профессии подвергаемся таким опасностям, что некоторые меры предосторожности вошли у нас в обычай.

Дон Мануэл остался совершенно бесстрастным; Бёмер заметил это и повторил ему свою фразу, вызвавшую любезную улыбку у Босира. Однако посол по-прежнему ничего не выразил на своем лице.

— Извините, господин посол, — заговорил, несколько растерявшись, Бёмер.

— Его превосходительство не говорит по-французски, — сказал Босир, — и не может понять вас, сударь. Я передам ему ваши извинения, если только, — поспешил он добавить, — вы сами не говорите по-португальски.

— Нет, сударь, нет.

И Босир сказал несколько слов на ломаном португальском дону Мануэлу, который отвечал ему на том же языке.

— Его превосходительство господин граф да Суза, посол ее истинно верующего величества, милостиво принимает ваши извинения, сударь, и поручает меня спросить, находится ли еще в ваших руках прекрасное бриллиантовое ожерелье?

Бёмер поднял голову и окинул Босира проницательным взглядом.

Босир выдержал его, как подобает тонкому дипломату.

— Бриллиантовое ожерелье, — медленно повторил Бёмер, — прекрасное ожерелье?

— То самое, что вы предлагали французской королеве, — добавил Босир, — и о котором услышало ее истинно верующее величество.

— Вы, сударь, — сказал Бёмер, — состоите на службе при господине после?

— Я его личный секретарь, сударь.

Дон Мануэл между тем уселся с видом вельможи и разглядывал расписные простенки довольно красивой комнаты, выходившей окнами на набережную.

Светило яркое солнце, и первые тополя уже выбросили свои нежно-зеленые побеги над водами Сены, еще очень высокими и желтоватыми от недавно стаявшего снега.

Дон Мануэл перешел от осмотра живописи к обозрению пейзажа.

— Сударь, — сказал Босир, — мне кажется, что вы не слышали ни слова из того, что я говорил вам.

— Как так? — спросил Бёмер, несколько ошеломленный резким тоном говорившего.

— Да, и я вижу, что его превосходительство начинает терять терпение, господин ювелир.

— Простите, сударь, — сказал, покраснев, Бёмер, — но я не могу показывать ожерелье без участия моего компаньона господина Боссанжа.

— Ну что же, пригласите вашего компаньона.

Дон Мануэл между тем подошел и с ледяным, довольно величественным видом заговорил по-португальски с Босиром, который во время этой речи несколько раз почтительно склонял голову.

Затем посол повернулся спиной и снова подошел к окнам.

— Его превосходительство сказал мне, сударь, что вот уже десять минут, как он ждет, и что он не имеет привычки нигде ждать, даже у августейших особ.

Бёмер поклонился и дернул шнурок звонка.

Через минуту в комнату вошло новое лицо. Это был г-н Боссанж, компаньон.

Бёмер познакомил его с делом в двух словах. Боссанж окинул взглядом португальцев и затем попросил у Бёмера его ключ от денежного сундука.

"Сдается мне, эти почтенные господа, — подумал Босир, — принимают друг против друга такие же меры предосторожности, как и воры".

Десять минут спустя г-н Боссанж вернулся, неся футляр в левой руке; правую руку он держал под платьем, где Босир явственно рассмотрел очертания двух пистолетов.

— Мы, конечно можем делать вид, что ничего не замечаем, — произнес дон Мануэл важным тоном по-португальски, — но эти торговцы принимают нас скорее за мошенников, чем за послов.

Говоря это, он не спускал глаз с ювелира, чтобы уловить на их лицах малейший признак волнения, в случае если бы они понимали по-португальски.

Но он не увидел ничего, кроме того, что они показали ему: бриллиантовое ожерелье, такое великолепное, что блеск его слепил глаза.

Они с доверием передали этот футляр в руки дона Мануэла, однако тот внезапно разгневался.

— Скажите этим негодяям, сударь, — обратился он к своему секретарю, — что они злоупотребляют данным каждому торговцу правом быть глупым. Они мне показывают стразы, тогда как я у них спрашиваю бриллианты. Скажите им, что я пожалуюсь французскому министру и от имени моей королевы засажу в Бастилию дерзких, которые позволяют себе обманывать посла Португалии!

И с этими словами он резко швырнул футляр на прилавок.

Босиру незачем было переводить эти слова: пантомимы оказалось достаточно.

Бёмер и Боссанж рассыпались в извинениях, говоря, что во Франции обыкновенно показывают только копии украшений, сделанные из искусственных бриллиантов; этого достаточно, чтобы удовлетворить честных людей и не искушать воров.

Господин да Суза сделал энергичный жест и направился к двери на глазах встревоженных ювелиров.

— Его превосходительство поручает мне передать вам следующее, — сказал Босир, — он находит очень прискорбным тот факт, что люди, носящие звание ювелиров французской короны, не умеют отличить посла от негодяя. Его превосходительство возвращается к себе в посольство.

Господа Бёмер и Боссанж обменялись знаками и поклонились, рассыпаясь в новых заверениях своего почтения.

Но господин да Суза, едва не наступив им на ноги, величественно вышел.

Торговцы снова переглянулись в полной тревоге и принялись отвешивать поклоны чуть не до земли.

Босир гордо последовал за своим хозяином.

Старуха отомкнула дверь.

— В португальское посольство, на улицу Жюсьен! — крикнул Босир камердинеру.

— В португальское посольство, на улицу Жюсьен! — крикнул тот кучеру.

Бёмер слышал это из-за двери.

— Дело сорвалось! — проворчал камердинер.

— Дело выиграно, — сказал Босир, — через час эти господа будут у нас.

И карета помчалась точно запряженная восьмеркой лошадей.

VI
В ПОСОЛЬСТВЕ

Вернувшись в посольство, они нашли Дюкорно мирно обедающим в своей канцелярии.

Босир попросил его подняться в помещение посла и обратился к нему со следующей речью:

— Вы понимаете, дорогой правитель канцелярии, что такой человек, как господин да Суза, не совсем обычный посол.

— Я уже заметил это, — отвечал тот.

— Его превосходительство, — продолжал Босир, — желает занять видное место в Париже в кругу наиболее богатых и обладающих изысканным вкусом людей; этим я хочу сказать, что он не может поселиться в этом скверном доме на улице Жюсьен. Поэтому необходимо будет приискать для господина да Суза личную резиденцию.

— Это очень осложнит все дипломатические сношения, — заметил правитель, — нам придется постоянно бегать взад и вперед за его подписью.

— Его превосходительство даст вам карету, дорогой господин Дюкорно, — заметил Босир.

Дюкорно от радости едва не лишился чувств.

— Карету! Мне! — воскликнул он.

— Очень жаль, что пользование ею не входит в ваши привычки, — продолжал Босир, — мало-мальски уважающий себя и достойный правитель канцелярии посольства должен иметь свою карету. Но мы вернемся к этой мелочи в свое время. А теперь надо дать господину послу отчет в состоянии дипломатических дел. Где находится касса?

— Наверху, в самих апартаментах господина посла.

— Так далеко от вас?

— Это мера предосторожности: ворам труднее проникнуть на второй этаж, чем на первый.

— Ворам! — презрительно повторил Босир. — Из-за такой ничтожной суммы!

— Сто тысяч ливров! — воскликнул Дюкорно. — Черт возьми! Видно, что господин да Суза богат. Не во всех посольских кассах лежит по сто тысяч ливров.

— Давайте проверим, — продолжал Босир. — Я спешу вступить в свои обязанности.

— Сейчас же, сударь, сейчас же, — отвечал Дюкорно, покидая нижний этаж.

При проверке все сто тысяч ливров оказались налицо: одна половина была золотом, другая — серебром.

Дюкорно подал Босиру ключ, и тот некоторое время подержал его в руках, любуясь сложным трилистником и замысловатой гильошировкой.

При этом он искусно успел сделать с него восковой слепок и затем возвратил правителю.

— Господин Дюкорно, — сказал он ему, — лучше, чтобы этот ключ был в ваших руках, чем в моих. Пройдемте теперь к господину послу.

Они нашли дона Мануэла наедине с его национальным напитком — шоколадом. Он казался сильно занятым изучением какой-то бумаги, покрытой цифрами.

— Вам известен шифр прежней корреспонденции? — спросил он, заметив правителя канцелярии.

— Нет, ваше превосходительство.

— В таком случае я желаю, чтобы вы были отныне посвящены в это дело, вы меня таким образом избавите от множества разных скучных мелочей. Кстати, как касса? — спросил он Босира.

— В полной исправности, как и все, что находится в ведении господина Дюкорно, — отвечал тот.

— Сто тысяч ливров?

— Налицо, сударь.

— Хорошо. Садитесь, господин ду Корну, мне нужно получить от вас одну справку.

— Я весь к услугам вашего превосходительства, — отвечал правитель, сиявший от удовольствия.

— Государственное дело, господин ду Корну.

— О, я слушаю, монсеньер.

И достойный правитель канцелярии пододвинул свой стул ближе.

— И очень большой важности, — продолжал посол, — так что мне нужны ваши познания. Знаете ли вы в Париже сколько-нибудь честных ювелиров?

— Есть господа Бёмер и Боссанж, придворные ювелиры, — ответил Дюкорно.

— Вот именно к ним-то я и не хочу обращаться, — отвечал дон Мануэл, — я не желаю больше их видеть.

— Они имели несчастье вызвать неудовольствие вашего превосходительства?

— Глубочайшее, господин ду Корну, глубочайшее.

— О, если бы я мог позволить себе нескромность, если бы я мог осмелиться…

— Осмельтесь.

— Я спросил бы, чем могли эти господа, пользующиеся такой хорошей репутацией в своем ремесле…

— Это настоящие ростовщики, господин ду Корну, и из-за неблаговидных действий они потеряют миллион, а может быть, и два.

— О! — с жадным вниманием воскликнул Дюкорно.

— Я был послан ее истинно верующим величеством для переговоров о приобретении бриллиантового ожерелья.

— Да, да, знаменитого ожерелья, которое покойный король заказал для госпожи Дюбарри, знаю, знаю.

— Вы неоценимый человек, вы все знаете. Итак, я собирался приобрести это ожерелье, но раз дело приняло такой оборот, я не куплю его.

— Не позволите ли вы мне сделать некоторый демарш?

— Господин ду Корну!

— О монсеньер, я приступлю к делу дипломатично, очень дипломатично.

— Еще если бы вы знали этих людей…

— Боссанж — мой дальний родственник.

Дон Мануэл и Босир переглянулись. Наступило молчание. Оба "португальца" погрузились в размышления.

Вдруг один из лакеев открыл дверь и доложил:

— Господа Бёмер и Боссанж!

Дон Мануэл быстро встал.

— Выгоните вон этих людей! — воскликнул он гневным тоном.

Лакей собирался выполнить это приказание.

— Нет, выгоните их сами, господин секретарь, — продолжал посол.

— Ради самого Неба, — умоляюще заговорил Дюкорно, — позвольте мне исполнить приказание монсеньера… Я его несколько смягчу, если оно непременно должно быть исполнено.

— Делайте как хотите, — небрежно отвечал дон Мануэл.

Босир приблизился к нему в ту самую минуту, как Дюкорно поспешно вышел.

— Что же? Этому делу суждено сорваться? — спросил дон Мануэл.

— Нет, Дюкорно его поправит.

— Он только его запутает, несчастный! Мы разговаривали у ювелира по-португальски, и вы сказали, что я не понимаю ни слова по-французски. Дюкорно все испортит.

— Я побегу туда!

— Но, может быть, вам опасно показываться, Босир?

— Вы увидите, что нисколько… Предоставьте мне полную свободу.

— Ну, черт побери!

Босир вышел.

Дюкорно нашел внизу Бёмера и Боссанжа, обращение которых с той минуты, как они вошли в посольство, совершенно изменилось в смысле учтивости, по крайней мере, если не в смысле доверчивости.

Они очень мало рассчитывали встретить здесь знакомое лицо и несмело проскользнули в первые комнаты. Увидев Дюкорно, Боссанж радостно вскрикнул от изумления.

— Вы здесь! — воскликнул он и подошел к нему с распростертыми объятиями.

— А, вы очень любезны, — сказал Дюкорно, — признали меня здесь, мой богатый кузен. Потому ли это, что вы встречаете меня в посольстве?

— Правда, — отвечал Боссанж, — простите, что мы так отдалились друг от друга, но не сердитесь на меня и окажите мне услугу.

— Я для того и пришел.

— О, благодарю вас! Вы, значит, состоите при посольстве?

— Да.

— Расскажите мне…

— О чем?

— О самом посольстве.

— Я здесь правитель канцелярии.

— О, прекрасно! Мы хотим говорить с послом.

— Я пришел сюда от него.

— От него? Чтобы сказать нам…

— Что он просит вас как можно скорее уйти из его дома, господа.

Оба ювелира переглянулись, ошеломленные.

— Потому что, — продолжал с важностью Дюкорно, — вы, по-видимому, вели себя неловко и недостойно.

— Выслушайте же нас.

— Это бесполезно, — раздался неожиданно голос Босира, который показался на пороге комнаты с горделивым и холодным видом. — Господин Дюкорно, его превосходительство приказал нам удалить этих господ. Выпроводите же их.

— Господин секретарь…

— Повинуйтесь, — сказал презрительно Босир. — Прошу вас не медлить.

И он удалился.

Правитель взял своего родственника за правое плечо, а компаньона своего родственника — за левое и тихонько стал выталкивать их из комнаты.

— Вот ваше дело и не состоялось, — сказал он.

— Как эти иностранцы обидчивы, Боже мой! — пробормотал Бёмер, который сам был немец.

— Когда человек называется да Суза и имеет девятьсот тысяч ливров годового дохода, дорогой кузен, — сказал правитель канцелярии, — то он имеет право быть каким хочет.

— Ах, — вздохнул Боссанж, — я вам говорил, Бёмер, что вы слишком круты в делах.

— Э, — отвечал упрямый немец, — если мы не получим его денег, так и он ведь не получит нашего ожерелья.

Они были в это время уже недалеко от выхода.

Дюкорно рассмеялся.

— Знаете ли вы, что такое португалец? — сказал он им презрительно. — Знаете ли вы господа, что такое посол? Неужели вы думаете, что он буржуа вроде вас? Не знаете? Ну так я скажу вам. Один вельможа, фаворит одной царственной особы, господин Потемкин, покупал ежегодно к первому января корзину вишен для своей государыни и платил за нее сто тысяч экю, по тысяче ливров за каждую вишню. Это недурно, не правда ли? Так вот господин да Суза купит копи в Бразилии, чтобы найти в них бриллиант такой величины, как все ваши. Он истратит на это свои доходы за двадцать лет. Но что это значит для него? У него нет детей. Так-то.

Он уже закрывал за ними дверь, когда Боссанж вдруг спохватился.

— Поправьте это дело, — сказал он, — и вы получите…

— Здесь никого нельзя подкупить, — отвечал Дюкорно. И закрыл дверь.

В тот же вечер посол получил следующее письмо:

"Монсеньер!

Лицо, ожидающее Ваших приказаний и желающее повергнуть к Вашим стопам глубочайшие извинения Ваших покорных слуг, находится у дверей Вашего посольства. По первому знаку Вашего Превосходительства лицо вручит одному из Ваших людей ожерелье, которое имело счастье привлечь Ваше внимание.

Удостойте принять, монсеньер, уверения в нашем глубоком уважении и проч. и проч.

Бёмер и Боссанж".

— Итак, — сказал дон Мануэл, прочтя это послание, — ожерелье наше!

— Нет, еще нет, — отвечал Босир, — оно будет наше, только когда мы его купим. Купим же его!

— Каким образом?

— Ваше превосходительство, как мы решили, не говорит по-французски… Прежде всего надо спровадить канцеляриста.

— Но как?

— Самым простым способом: надо возложить на него какое-нибудь важное дипломатическое поручение. Я беру это на себя.

— Напрасно, — сказал дон Мануэл, — он будет здесь служить нам гарантией.

— Он скажет, что вы говорите по-французски, как Боссанж и я.

— Не скажет… Я попрошу его об этом.

— Хорошо, пусть остается. Пусть введут человека с бриллиантами.

Этого человека ввели: им оказался сам Бёмер, который рассыпался в любезностях и нижайших извинениях.

Затем он подал бриллианты и сделал вид, что хочет их оставить для рассмотрения.

Но дон Мануэл задержал его.

— Довольно испытаний, — сказал Босир, — вы недоверчивый купец и, значит, должны быть честны. Садитесь и поговорим, раз господин посол прощает вас.

— Уф, как трудно продавать! — вздохнул Бёмер.

"И как трудно украсть!" — подумал Босир.

VII
ТОРГ

Итак, господин посол изъявил согласие внимательно осмотреть ожерелье.

Бёмер стал показывать в отдельности каждый из бриллиантов, указывая на их красоту.

— Господин посол ничего не имеет против всех камней в совокупности, — сказал Босир, которому дон Мануэл что-то сказал по-португальски, — в общем они удовлетворяют его. Но что касается отдельных бриллиантов, то дело обстоит несколько иначе… Его превосходительство насчитал десять камней слегка поцарапанных и с небольшими пятнышками.

— О! — произнес Бёмер.

— Его превосходительство, — прервал Босир, — знает толк в бриллиантах больше вас… Знатные португальцы играют в Бразилии с бриллиантами так же, как здешние дети со стеклышками.

Дон Мануэл, действительно, указал пальцем на несколько камней один за другим и обратил внимание на такие ничтожнейшие недостатки, которые подметил бы в бриллиантах не всякий знаток.

— Тем не менее, это ожерелье, в том виде, как оно есть, — сказал Бёмер, несколько удивленный, что нашел в знатной особе такого тонкого знатока ювелирного дела, — представляет единственное собрание самых лучших бриллиантов, какие только можно найти во всей Европе в настоящее время.

— Это правда, — подтвердил дон Мануэл, и по знаку его Босир продолжал:

— Итак, господин Бёмер, вот в чем дело. Ее величество королева Португалии услышала про это ожерелье и поручило его превосходительству начать переговоры о приобретении его после того, как он осмотрит бриллианты. Камни удовлетворили его превосходительство. За какую цену вы хотите продать это ожерелье?

— Миллион шестьсот тысяч ливров, — ответил Бёмер.

Босир повторил эту цифру своему послу.

— Эта цена выше настоящей на сто тысяч ливров, — заметил дон Мануэл.

— Монсеньер, — продолжал ювелир, — невозможно определить с точностью, что мы зарабатываем на такой дорогой вещи. Чтобы составить это замечательное украшение, потребовались такие долгие розыски и столь многочисленные поездки, что тот, кто знал бы все подробности так же, как я, пришел бы в ужас.

— Вы должны скинуть сто тысяч ливров, — повторил упрямый португалец.

— И если монсеньер говорит так, — вставил Босир, — то, значит, глубоко убежден в этом, так как его превосходительство никогда не торгуется.

Бёмер, по-видимому, начал колебаться. Никто так не успокаивает подозрительность продавцов, как покупатель, который торгуется.

— Я не могу, — начал он после минутной нерешительности, — согласиться на такую скидку, поскольку она приведет к разногласиям между мною и компаньоном относительно того, остаемся мы в убытке или в прибыли.

Дон Мануэл выслушал перевод Босира и встал.

Босир закрыл футляр и отдал его Бёмеру.

— Но я все-таки скажу об этом господину Боссанжу, — сказал последний, — ваше превосходительство согласны на это?

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Босир.

— Я хочу сказать, что господин посол, по-видимому, предложил за это ожерелье миллион пятьсот тысяч ливров?

— Да.

— Его превосходительство не отказывается от этой цены?

— Его превосходительство никогда не отказывается от своих слов, — сказал горделиво, как истый португалец, Босир, — но его превосходительству всегда надоедает торговаться самому или видеть, как торгуются с ним.

— Господин секретарь, разве вы не понимаете, что я должен переговорить с моим компаньоном?

— Прекрасно понимаю, господин Бёмер.

— Отлично, — сказал по-португальски дон Мануэл, узнав, что сказал Бёмер, — но и мне необходимо ваше быстрое решение.

— Конечно, монсеньер, если мой компаньон согласится на скидку, я принимаю ее заранее.

— Хорошо.

— Следовательно, теперешняя цена будет миллион пятьсот тысяч ливров.

— Да.

— Теперь остается только, — сказал Бёмер, — кроме согласия господина Боссанжа…

— Естественно.

— … остается только определить способ уплаты.

— Вы не встретите в этом отношении никаких затруднений, — сказал Босир. — Как вы желаете, чтобы вам заплатили?

— Ну, — смеясь, заметил Бёмер, — наличными, если возможно.

— Что вы называете наличными? — холодно спросил Босир.

— О, я знаю, что никто не в состоянии выложить сразу полтора миллиона! — со вздохом сказал Бёмер.

— И к тому же вас самих это поставило бы в затруднение, господин Бёмер.

— Тем не менее, господин секретарь, я ни за что не соглашусь вести дело иначе, чем за наличные деньги.

— Вы совершенно правы.

И он обернулся к дону Мануэлу.

— Сколько ваше превосходительство даст господину Бёмеру наличными деньгами?

— Сто тысяч ливров, — сказал Португалец.

— Сто тысяч ливров, — повторил Босир Бёмеру, — при подписании купчей.

— А остальные? — спросил Бёмер.

— Вы получите остальную сумму в такой срок, какой нужен для пересылки чека монсеньера из Парижа в Лиссабон, если только вы не предпочтете подождать, пока из Лиссабона в Париж придет подтверждение.

— О, у нас есть корреспондент в Лиссабоне, — сказал Бёмер, — стоит только написать ему…

— Вот-вот, — смеясь, иронически вставил Босир, — напишите ему и спросите его, какова кредитоспособность господина да Суза и есть ли у ее величества королевы миллион четыреста тысяч ливров?

— Сударь… — сконфуженно пробормотал Бёмер.

— Согласны вы на это или предпочитаете другие условия?

— Те условия, которые господину секретарю угодно было мне предложить, мне кажутся подходящими. В какие сроки будут произведены платежи?

— В три срока, по пятьсот тысяч ливров, господин Бёмер. Это будет для вас предлогом совершить интересное путешествие.

— В Лиссабон?

— А почему бы нет? Получение в трехмесячный срок полутора миллионов, кажется, стоит того, чтобы из-за этого побеспокоиться?

— О, конечно, но…

— К тому же вы поедете за счет посольства, и я или господин правитель канцелярии будем сопровождать вас.

— Я повезу бриллианты?

— Конечно, если вы не предпочитаете послать отсюда чеки и отправить в Португалию бриллианты без вас.

— Я не знаю… Я… полагаю, что путешествие будет не лишним… и…

— Я такого же мнения, — сказал Босир. — Купчая будет подписана здесь. Вы получите сто тысяч ливров наличными, подпишете, что продажа состоялась, и отвезете бриллианты ее величеству. Кто ваш корреспондент?

— Братья Нуньес-Бальбоа.

Дон Мануэл поднял голову.

— Это и мои банкиры, — сказал он с улыбкой.

— Это и банкиры его превосходительства, — также с улыбкой повторил Босир.

Бёмер просиял, на челе его не осталось ни облачка, и он поклонился, как бы в знак признательности и своего намерения удалиться.

Но тотчас же какая-то внезапно мелькнувшая мысль заставила его вернуться.

— Что такое? — спросил встревоженный Босир.

— Значит, вы дали слово? — спросил Бёмер.

— Да.

— Кроме как…

— Кроме как в случае несогласия господина Боссанжа; мы ведь уже решили это.

— И кроме еще одного случая, — прибавил Бёмер.

— А!

— Это деликатный пункт, сударь, и надеюсь, что честь Португалии слишком высокое понятие, чтобы его превосходительство не понял меня.

— Что за подходы? К делу!

— Вот в чем оно заключается. Ожерелье это было предложено ее величеству французской королеве.

— Которая отказалась от него. Дальше?

— Мы не можем согласиться, чтобы это ожерелье навсегда ушло из пределов Франции, пока не предупредим об этом королеву… Уважение и даже лояльность требуют, чтобы мы отдали предпочтение ее величеству королеве.

— Это справедливо, — с достоинством сказал дон Мануэл. — Я желал бы слышать от португальского купца те слова, которые слышу от господина Бёмера.

— Я очень счастлив и горд одобрением, которым меня удостоил его превосходительство. Итак, торг состоится при двух условиях: одобрение сделки Боссанжем и главное — окончательный отказ ее величества французской королевы. Я прошу у вас для этого трехдневный срок.

— А с нашей стороны условия таковы, — сказал Босир, — сто тысяч ливров наличными и три чека по пятьсот тысяч ливров в ваши руки. Вы передадите шкатулку с бриллиантами господину правителю канцелярии посольства или мне — словом, тому, кто будет сопровождать вас в Лиссабон к господам братьям Нуньес-Бальбе. Полная уплата в течение трех месяцев. Путевых издержек у вас никаких.

— Да, монсеньер, да, сударь, — сказал Бёмер, откланиваясь.

— Подождите! — произнес по-португальски дон Мануэл.

— Что такое? — спросил, возвращаясь, в свою очередь встревоженный Бёмер.

— В качестве премии, — сказал посол, — перстень в тысячу пистолей моему секретарю или правителю канцелярии — словом, вашему спутнику, господин ювелир.

— Это совершенно справедливо, — пробормотал Бёмер, — я уже мысленно учел этот расход, монсеньер.

И дон Мануэл отпустил ювелира величественным жестом вельможи.

Сообщники остались одни.

— Потрудитесь объяснить мне, — обратился с некоторым раздражением дон Мануэл к Босиру, — что за чертова идея у вас явилась не требовать, чтобы он передал нам бриллианты здесь? Путешествие в Португалию! Уж не сошли ли вы с ума? Разве нельзя было вручить деньги этим ювелирам и взамен взять их ожерелье?

— Вы принимаете слишком всерьез вашу роль посла, — отвечал Босир. — Вы еще не совсем господин да Суза для господина Бёмера.

— Полноте! Разве он стал бы вести переговоры, будь у него какие-либо подозрения?

— Согласен. Он не стал бы вести переговоры, возможно. Но каждый человек, имеющий полтора миллиона ливров, считает себя выше всех королей и всех послов в мире. Любой человек, обменивающий полтора миллиона ливров на клочки бумаги, желает знать, стоят ли чего-нибудь эти бумажки.

— Значит, вы поедете в Португалию? Не зная португальского языка! Я вам говорю, что вы с ума сошли.

— Нисколько. Вы поедете сами.

— О нет! — воскликнул дон Мануэл. — У меня есть слишком веские причины не возвращаться в Португалию. Нет, нет!

— Я говорю вам, что Бёмер никогда не отдаст свои бриллианты в обмен на бумажки.

— Бумаги за подписью да Суза!

— Ну вот, я говорю ведь, что он считает себя да Суза! — воскликнул Босир, всплеснув руками.

— Я лучше готов примириться с тем, чтобы дело сорвалось, — повторил дон Мануэл.

— Ни за что на свете! Идите сюда, господин командор, — обратился Босир к камердинеру, показавшемуся на пороге комнаты. — Ведь вы знаете, в чем дело, не так ли?

— Да.

— Вы слышали, что я говорил?

— Конечно.

— Прекрасно. Полагаете ли вы, что я сделал глупость?

— Я полагаю, что вы сто тысяч раз правы.

— А почему?

— Вот почему. Господин Бёмер никогда не перестал бы наблюдать за посольством и самим послом.

— Так что же? — спросил дон Мануэл.

— А то, что, имея в руках деньги и бриллианты, господин Бёмер совершенно отбросит в сторону все подозрения. Он спокойно поедет в Португалию.

— Мы не поедем так далеко, господин посол, — сказал камердинер. — Не правда ли, шевалье де Босир?

— Вот умный малый! — заметил любовник Олива.

— Ну, излагайте, излагайте ваш план, — довольно холодно сказал дон Мануэл.

— В пятидесяти льё от Парижа, — начал Босир, — этот умный малый с маской на лице покажет один или два пистолета нашему почтальону. Он отнимет у нас чеки, бриллианты, исполосует ударами господина Бёмера, и дело будет сделано.

— Я представлял себе это иначе, — возразил камердинер. — Я думал, что господин Бёмер и господин Боссанж сядут в Байонне на корабль, идущий в Португалию…

— Прекрасно.

— Господин Бёмер, как все немцы, любит море и станет прогуливаться по палубе. В сильную качку он пошатнется и упадет в море. Предполагается, что футляр упадет вместе с ним, вот и все. Почему бы океану не оставить в своих глубинах на полтора миллиона бриллиантов? Ведь он хранит там галионы Индий?

— Да, я понимаю, — произнес Португалец.

— Наконец-то, — сказал Босир.

— Но, — продолжал дон Мануэл, — беда в том, что за похищение бриллиантов сажают в Бастилию, а за то, что господина ювелира окунули в море, вешают.

— За кражу бриллиантов, действительно, арестуют, — сказал командор, — но в том, что этого человека утопили, нельзя будет никого заподозрить ни на одну минуту.

— Впрочем, мы еще подумаем об этом, когда придет время, — отвечал Босир. — А теперь вернемся к нашим ролям, господа. Пусть у нас в посольстве все идет, как у истинных португальцев, чтобы про нас могли сказать: "Если они и не были настоящими послами, то очень походили на них". Это все же лестно. Подождем три дня.

Назад: XVIII МАДЕМУАЗЕЛЬ ОЛИВА

Дальше: VIII ДОМ ГАЗЕТЧИКА