Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие
Назад: XXVIII ВЕНЧАНИЕ ПОД БАРАБАН
Дальше: VIII ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОМ
Часть Вторая
13 вандемьера
I
С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА
Около двух лет минуло со времен тех событий, о которых мы рассказали в первой части нашей книги.
Чтобы читатель разобрался в последующих событиях, нам следует окинуть беглым взглядом с высоты птичьего полета два страшных роковых года — 1794 и 1795-й.
Как предсказал Верньо и как повторил вслед за ним Пишегрю, Революция пожрала своих детей.
Посмотрим на деяния этой страшной мачехи.
Пятого апреля 1794 года были казнены кордельеры.
Дантон, Камилл Демулен, Базир, Шабо, Лакруа, Эро де Сешель и бедный поэт-мученик Фабр д’Эглантин (автор одной из наших самых популярных песен "Пастушка, дождь пошел") погибли вместе, на одном эшафоте, куда их заставил взойти Робеспьер, Сен-Жюст, Мерлен (из Дуэ), Кутон, Колло д’Эрбуа, Фуше (из Нанта) и Вадье.
Затем настал черед якобинцев.
Вадье, Тальен, Бийо и Фрерон обвиняют Робеспьера в том, что он узурпировал власть, и Робеспьер с челюстью, раздробленной пистолетной пулей, Сен-Жюст с высоко поднятой головой, Кутон с переломанными ногами, Леба, а также их друзья — все они, двадцать два человека, были казнены на следующий день после бурного дня, который помечен в истории роковой датой — 9 термидора.
Десятого термидора Революция по-прежнему была жива, ибо она была бессмертна, и какой-либо партии, которая возвышается либо падает, не дано ее убить; Революция была жива, но Республика умерла!
Республика была обезглавлена вместе с Робеспьером и Сен-Жюстом.
Вечером в день казни дети кричали у дверей театров:
— Карета! Кто хочет карету? Не угодно ли карету нашему буржуа?
Назавтра и день спустя восемьдесят два якобинца следуют за Робеспьером, Сен-Жюстом и их друзьями на площадь Революции.
Пишегрю узнал об этом кровавом перевороте, будучи главнокомандующим Северной армией. Он рассудил, что время крови прошло и что вместе со всякими Вадье, Тальенами, Бийо и Френонами грядет время грязи.
Он подал знак в Мюльхайм, и вскоре примчался Фош-Борель — посланец принца.
Как и предвидел Пишегрю, этап подъема Революции остался позади. Наступил период реакции, или этап нисхождения: кровь продолжала литься, но это уже была кровь репрессий.
Согласно декрету от 17 мая 1795 года окончательно закрывался Якобинский клуб, колыбель Революции и опора Республики.
Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, сотоварищ палаческого топора, был виновен не более, чем этот топор, ибо он лишь подчинялся приказам Революционного трибунала, подобно тому как топор подчинялся палачу. Фукье-Тенвиль был казнен на гильотине вместе с пятнадцатью судьями — присяжными Революционного трибунала.
В знак окончательного наступления реакции казнь совершилась на Гревской площади.
Хитроумное изобретение господина Гильотена снова выдвинулось на первый план; виселицы же исчезли: равноправие всех перед смертью было узаконено.
Первого прериаля Париж окончательно убеждается, что умирает с голода. Движимые голодом обитатели предместий идут в наступление на Конвент. Истощенные, оборванные, голодные люди врываются в зал заседаний; депутата Феро, попытавшегося защитить председателя Конвента Буасси д’Англа, убивают на месте.
Благодаря переполоху, поднявшемуся после этого в собрании, Буасси д’Англа уцелел.
Ему подносят голову Феро на острие копья. Он благоговейно снимает головной убор, кланяется и снова надевает шляпу.
Во время этого поклона Буасси д’Англа, который был лишь наполовину революционером, становится наполовину монархистом.
Шестнадцатого числа того же месяца Луи Шарль Французский, герцог Нормандский, претендент на трон под именем Людовика XVII, тот самый, о котором герцог Орлеанский сказал на одном из ужинов: "Сын Куаньи не будет моим королем!", умирает от золотухи в Тампле в возрасте десяти лет, двух месяцев и двенадцати дней.
Тотчас же граф Прованский Людовик самолично провозглашает себя королем Франции и Наварры Людовиком XVIII, дабы даже во времена Республики не зачахла старая истина французской монархии: "Король умер, да здравствует король!"
Затем настает страшный день Киберона, когда, по словам Питта, "не пролилось ни капли английской крови" и когда, по словам Шеридана, "честь Англии струилась изо всех пор".
Тем временем победы Гоша и Пишегрю принесли свои плоды; в результате захвата виссамбурских линий (читатели уже знают, как это произошло), при виде трехцветного знамени, в руках Сен-Жюста пересекающего границу и гордо реющего на земле Баварии, Фридрих Вильгельм, который первым перешел наши границы, признаёт Французскую республику и заключает с ней мир.
Франция и Пруссия не захватили никаких земель, и, следовательно, им нечего возвращать друг другу.
Однако восемьдесят тысяч пруссаков спят вечным сном на полях Шампани и Эльзаса, и ни Йена, ни Лейпциг не положат конец начавшейся великой ссоре.
В то же время Восточно-Пиренейская армия захватила Бискайю, а затем Виторию и Бильбао. Уже овладев частью труднодоступных границ, французы, благодаря своим последним победам приблизившиеся к Памплоне, могли взять эту столицу Наварры и без труда расчистить путь для вторжения в обе Кастилии и Арагон.
Король Испании предложил мир.
Уже вторая коронованная особа признала существование Французской республики и, таким образом, примирилась с казнью двух своих родственников — Людовика XVI и Марии Антуанетты.
Мирный договор был подписан. Военная угроза заставила позабыть родню.
Франция отказалась от своих завоеваний по ту сторону Пиренеев, а Испания уступила Франции часть принадлежащего ей острова Сан-Доминго.
Как только что было сказано, вопрос о заключении мира с Испанией нельзя было рассматривать с точки зрения материальной выгоды: он представлял исключительно моральный интерес.
Читатель это уже понял. Измена Карла IV делу монархии явилась огромным шагом вперед, по-своему более важным, чем отступничество Фридриха Вильгельма.
Фридрих Вильгельм не был связан с французскими Бурбонами родственными узами, в то время как Карл IV, подписав четвертого августа мирный договор с Конвентом, тем самым как бы узаконил все постановления, которые вынес Конвент.
Что касается Северной армии, воевавшей с австрийцами, то она взяла Ипр и Шарлеруа, выиграла сражение при Флёрюсе, отвоевала Ландреси, захватила Намюр и Трир, отвоевала Валансьен, овладела крепостью Кревкер, городами Ульриком, Горкоммом, Амстердамом, Дордрехтом, Роттердамом и Гаагой.
Наконец произошло нечто неслыханное, что еще не встречалось в красочной летописи французских войн: голландские военные корабли, застрявшие во льдах, были взяты атакой гусаров в конном строю.
Этот необычный подвиг, который, казалось, был капризом улыбнувшейся нам судьбы, повлек за собой капитуляцию Зеландии.
II
ВЗГЛЯД НА ПАРИЖ — "НЕВЕРОЯТНЫЕ"
Все эти успехи наших армий отражались на Париже: Париж, близорукий город, всегда обозревавший лишь узкие горизонты, разве что какой-нибудь великий народный порыв выводит его за рамки материальных интересов; Париж, уставший смотреть на кровь, лихорадочно бросился в вихрь развлечений, помышляя лишь о том, чтобы отвлечь свое внимание от театра военных действий, какой бы славной для Франции ни была драма, которую там разыгрывали.
Большинство артистов Комеди Франсез и театра Фейдо, сидевшие в тюрьме как роялисты, после переворота 9 термидора вышли на свободу.
В Комеди Франсез и театре Фейдо публика яростно рукоплескала Лариву, Сен-При, Моле, Дазенкуру, мадемуазель Конта, мадемуазель Девьенн, Сен-Фару и Эллевью. Зрители ринулись в театр, где начинали освистывать "Марсельезу" и требовать "Пробуждение народа".
Наконец стала появляться "золотая молодежь" Фрерона.
Мы все время говорим о Фрероне и "золотой молодежи", не представляя достаточно четко, какими они были на самом деле.
Расскажем же об этом.
Франция знала двух Фреронов.
Один из них был порядочным человеком, честным и строгим критиком; возможно, он заблуждался, но, по крайней мере, его заблуждения были чистосердечными.
Это был Фрерон-отец, Эли Катрин Фрерон.
У другого не было ни стыда ни совести; единственной его верой была ненависть, единственной движущей силой — месть, единственным богом — корысть.
Это был Фрерон-сын, Луи Станислас Фрерон.
На глазах отца прошел весь XVIII век.
Будучи противником любых нововведений в искусстве, он обрушивался на все литературные новшества во имя Расина и Буало.
Будучи противником любых политических новшеств, он обрушивался на них во имя религии и королевской власти.
Он не отступил ни перед кем из гигантов современного философизма. Он нападал на Дидро, полуаббата, полуфилософа, явившегося из своего города Лангра в сабо и простой куртке.
Он нападал на Жан Жака, приехавшего из Женевы почти без одежды и денег.
Он нападал на д’Аламбера, подкидыша, найденного на церковной лестнице и долгое время звавшегося Жан Лерон, по названию церкви, на ступеньках которой его нашли.
Он нападал на знатных вельмож по имени Монтескьё и г-н де Бюффон.
Наконец, пережив гнев Вольтера, попытавшегося ранить его своими эпиграммами, убить сатирой "Бедняга" и раздавить комедией "Шотландка", он встал на ноги и бросил ему в лицо в разгар его триумфа: "Помни, что ты смертен!"
Фрерон-отец умер раньше двух своих великих противников — Вольтера и Руссо — в 1776 году от приступа подагры, вызванного закрытием его журнала "Литературный год".
Журнал был оружием этого борца, палицей этого Геркулеса; лишившись оружия, он не захотел больше жить.
Сын, чьим крестным отцом был король Станислав и соучеником — Робеспьер, испил до дна горечь, которую общественное мнение подливало в отцовскую чашу.
Множество оскорблений, собравшихся за тридцать лет над головой отца, обрушилось на голову сына лавиной позора; его безбожная и вероломная душа не смогла этого вынести.
Отец был непобедим благодаря своей вере в то, что он свято исполняет свой долг.
Сыну же нечего было противопоставить людскому презрению, которое подавляло его, и он стал жестоким; его презирали несправедливо, ибо он не отвечал за поступки отца, и тогда он решил заслужить ненависть по праву. Лавры Марата, выпускавшего газету "Друг народа", не давали ему покоя. Он создал газету "Оратор народа".
Робкий по характеру, Фрерон не ведал предела жестокости, так же как не ведал предела собственной слабости. Когда его послали в Марсель, он держал в страхе весь город. Каррье топил людей в Нанте, Колло д’Эрбуа устраивал расстрелы в Лионе; Фрерон в Марселе превзошел всех: он расстреливал людей из артиллерийских орудий.
Как-то раз после очередного залпа он решил, что некоторые из осужденных упали вместе с теми, кто был убит, и прикинулись мертвыми; у него не было времени выискивать уцелевших, и он вскричал:
— Пусть те, кто еще жив, встанут: родина их прощает.
Несчастные, которые остались целыми и невредимыми, поверили его словам и поднялись.
— Огонь! — приказал Фрерон.
Орудия дали еще один залп, и на сей раз они потрудились на славу: никто больше не вставал.
Когда он вернулся в Париж, город был охвачен порывом к милосердию; этот друг Робеспьера стал его врагом: якобинец Фрерон сделал шаг назад и оказался среди кордельеров, почуяв приближение 9 термидора.
Он стал термидорианцем вместе с Тальеном и Баррасом, выступил против Фукье-Тенвиля, посеял, подобно Кадму, зубы змеи, что зовется Революцией, и тотчас же все увидели, как из крови старого режима и из грязи нового показалась поросль "золотой молодежи", вожаком которой Фрерон стал и которая взяла его имя.
Эта "золотая молодежь", в противовес санкюлотам, носившим короткие волосы, прямые куртки, брюки и красный колпак, носила либо длинные косы, как во времена Людовика XIII, которые именовались "каденетками" в честь придумавшего их Кадене, младшего сына Люина, либо волосы на косой пробор, ниспадавшие на плечи (их называли "собачьими ушами").
Они снова ввели в моду пудру и обильно посыпали ею прическу, приподнятую с помощью гребня.
Как повседневную одежду они носили очень короткие рединготы и короткие штаны из черного и зеленого бархата.
В парадном костюме сюртук заменялся светлым фраком прямого покроя, застегивавшимся на уровне груди, с фалдами до икр.
Муслиновые галстуки были пышными и чудовищно накрахмаленными.
Жилеты шились из пике или белой бумазеи, с большими отворотами и бахромой; две часовые цепочки свисали поверх коротких жемчужно-серых либо ярко-зеленых атласных штанов, доходивших до середины икры, где они застегивались на три пуговицы и заканчивались множеством оборок.
Шелковые чулки желтого, красного или синего цвета с поперечными полосами, туфли-лодочки, тем более изящные, чем более открытыми и узкими они были, а также складной цилиндр под мышкой и огромная трость в руке завершали костюм "невероятного".
Почему же насмешники, нападающие на любое новшество, звали этих людей, составлявших "золотую молодежь", "невероятными"?
Мы сейчас ответим на этот вопрос.
Чтобы отличаться от революционеров, было вовсе недостаточно сменить костюм.
Следовало также изменить язык.
Грубый говор 93-го года и демократическое обращение на "ты" надлежало подменить слащавым языком; поэтому вместо того, чтобы произносить "р" раскатисто, как учащиеся современной консерватории, "р" полностью упразднили, так что во время этого филологического переворота этот звук едва не канул в Лету, подобно дательному падежу греков. Язык сделался бескостным и лишился силы; вместо того чтобы давать друг другу, как прежде, "прраво слово", делая упор на согласные, теперь ограничивались тем, что давали "паво слово".
В зависимости от обстоятельств, давали просто "паво слово" или повторяли его дважды; когда та или иная клятва была дана, собеседник, будучи слишком воспитанным, чтобы оспаривать слова другого, с целью обратить внимание на то, во что было трудно или даже невозможно поверить, ограничивался восклицанием:
— Это невеоятно!
Другой же ограничивался тем, что отвечал:
— Паво слово, паво слово!
После этого уже не оставалось никаких сомнений.
Вот откуда произошло прозвище "невероятные" (в искаженном виде — "невеоятные"), которым наградили господ из числа "золотой молодежи".
III
"ПОРАЗИТЕЛЬНЫЕ"
Наряду с "невеоятными" — уродливым детищем реакции — в ту эпоху появилась их женская разновидность.
Их называли "поазительными".
В отличие от "невеоятных", они одевались не по последней моде, а заимствовали свой наряд в Древней Греции и Коринфе у всяческих Аспазий и Фрин.
Туники, мантии, пеплумы — все это было сшито по античным выкройкам. Чем больше женщина ухитрялась оголять свое тело, тем более элегантной она считалась.
Настоящие "поазительные" (или "поразительные": читатель понимает, что именно такой была основа слова) ходили с обнаженными руками и ногами. Зачастую у туники, сшитой по образцу одеяния Дианы-охотницы, был на боку разрез и обе части одеяния скреплялись между собой одной лишь камеей немного выше колена.
Но и этого было недостаточно.
Под предлогом летней жары дамы появлялись на балах и публичных гуляньях под более призрачным покровом, нежели тот, что окутывал Венеру, когда она вела своего сына к Дидоне.
Так, Эней узнал свою мать лишь тогда, когда она вышла из облака. Incessu patuit dea, как говорит Вергилий ("в поступи явно сказалась богиня").
Этим дамам не требовалось выходить из облаков, чтобы их узнали: они были прекрасно видны сквозь покровы; принять их за богинь мог бы лишь тот, кто очень этого хотел.
Такая ткань из воздуха, о которой говорит Ювенал, повсеместно вошла в моду.
Помимо частных вечеров, устраивались публичные балы. Парижане собирались в Бальном лицее и в особняке Телюссон, чтобы потанцевать, а также поделиться друг с другом своей скорбью, своими слезами и планами мести.
Эти сборища назывались "балами жертв".
В самом деле, на них получали доступ лишь те, у кого имелись родственники, обезглавленные Робеспьером, утопленные Каррье, расстрелянные Колло д’Эрбуа или Фрероном.
Орас Верне, вынужденный шить костюмы, чтобы заработать на жизнь, оставил нам тетрадь, где живые зарисовки выполнены с прелестным остроумием, что досталось ему от Бога.
Нет ничего забавнее этой коллекции вычурных нарядов, и каждый, вероятно, задается вопросом, каким образом "невеоятные" и "поазительные" удерживались от смеха при встрече друг с другом.
Уточним сразу, что некоторые из костюмов, которые предпочитали мюскадены, посещавшие "балы жертв", были довольно страшного вида. Старый генерал Пире десятки раз рассказывал мне, что встречал на этих балах "невеоятных", носивших жилеты и плотно облегающие штаны из человеческой кожи.
Те, кто должен был оплакивать всего лишь смерть дальних родственников, например какого-нибудь дядюшки или тетушки, ограничивались таким приемом: они обмакивали мизинец в жидкость цвета крови, для чего отрезали один палец перчатки и, чтобы освежить свой грим, брали на бал баночку "крови", подобно тому, как женщины носили с собой баночку с румянами.
Танцуя на балах, роялисты в то же время плели заговоры против Республики. Это облегчалось тем, что у Конвента, раскинувшего сеть полиции по всей стране, не было полиции только в Париже.
Как ни странно, публичные казни привели к исчезновению бытовых убийств; вероятно, никогда еще во Франции не совершалось меньше преступлений, чем в 93, 94 и 95-м годах.
Людские страсти находили другой выход.
К тому же приближался момент, когда Конвент, тот самый грозный Конвент, который в день своего открытия, 21 сентября 1792 года, под грохот пушек Вальми упразднил королевскую власть и провозгласил Республику, — приближался момент, когда он должен был сложить свои полномочия.
Конвент был жестоким отцом.
Он пожрал жирондистов, кордельеров и якобинцев, то есть самых красноречивых, деятельных и умных из своих детей.
Однако Конвент был преданным сыном.
Он успешно сражался с внешними и внутренними врагами одновременно.
Он вооружил четырнадцать армий; правда, он их плохо кормил, плохо обувал, плохо одевал и еще хуже платил им. Не беда! Зато эти четырнадцать армий не только отбросили неприятеля за пределы страны, но и заняли герцогство Ниццу и Савойю, вошли в Испанию и захватили Голландию.
Страна обязана Конвенту созданием Большой книги национального долга, основанием Института Франции, Политехнической школы и Нормальной школы, Музея Лувра и Школы искусств и ремесел.
Он издал восемь тысяч триста семьдесят декретов, в основном революционных.
Он придал людям и явлениям чрезвычайный характер. В ту пору благородство было колоссальным, смелость — безрассудной, стоицизм — беспредельным.
Никогда еще обреченные не относились к палачам с таким ледяным презрением, никогда еще кровь не проливали столь цинично.
Хотите ли вы знать, сколько было партий во Франции в эти два года, то есть с 93-го по 95-й год?
Их было тридцать три.
Хотите ли вы знать название каждой из них?
Министерская. — Защитники гражданских прав. — Рыцари кинжала. — Солдаты 10 августа. — Сентябристы. — Жирондисты. — Бриссотинцы. — Федералисты. — Государственные деятели. — Солдаты 31 мая. — Умеренные. — Подозрительные. — Люди Равнины. — Жабы Болота. — Монтаньяры.
И все это — только в 1793 году.
Перейдем к 1794–1795 годам:
Паникеры. — Сочувствующие. — Убаюкивающие. — Эмиссары Питта и Кобурга. — Мюскадены. — Эбертисты. — Санкюлоты. — Контрреволюционеры. — Обитатели гор. — Террористы. — Маратисты. — Душегубы. — Кровопийцы. — Термидорианцы. — Патриоты 1789 года. — Соратники Иегу. — Шуаны.
Добавим к этому списку "золотую молодежь" Фрерона, и мы перенесемся в день 22 августа 1795 года, когда Конвент принял новую конституцию, именуемую Конституцией III года, предварительно обсудив ее по статьям.
В то время стоимость луидора равнялась тысяче двумстам франкам ассигнатами.
Незадолго до этого погиб Андре Шенье, брат Мари Жозефа Шенье. Он был казнен 25 июля 1794 года, то есть 7 термидора, за два дня до Робеспьера, в восемь часов утра. В одной с ним повозке на казнь ехали г-да де Монталам-бер, де Креки, де Монморанси и де Луазероль — тот благородный старик, что отозвался, когда палач вызвал его сына, а затем с радостью пошел на смерть вместо него; наконец, Руше — автор "Месяцев", не подозревавший, что ему суждено умереть вместе с Андре Шенье; узнав его в роковой повозке, он закричал от восторга, сел рядом с ним и прочел прекрасные стихи Расина:
Безмерно счастлив я, что встретился с тобою!
Быть может, я теперь не так гоним судьбою?
Столь милостиво здесь она столкнула нас,
Что мнится — гнев ее теперь чуть-чуть угас.
Один из друзей Руше и Андре Шенье, дерзнувший, рискуя жизнью, последовать за повозкой, чтобы отсрочить миг прощания, слышал, как всю дорогу два поэта говорили 0 поэзии, о любви, о будущем.
Андре Шенье читал Руше свои последние стихи, которые он еще не закончил, когда его позвал палач. Он держал в руках рукопись, написанную карандашом, и, прочитав стихи Руше, успел передать их этому третьему другу, расставшемуся с ними лишь у подножия эшафота.
Благодаря тому человеку стихи сохранились, и де Латуш, кому мы обязаны единственным существующим изданием Андре Шенье, смог поместить их в книге, которую каждый из нас знает наизусть:
Погас последний луч, пора заснуть зефиру.
Прекрасный день вот-вот умрет.
Присев на эшафот, настраиваю лиру.
Наверно, скоро мой черед.
Едва успеет час эмалью циферблата
С привычным звоном пропорхнуть,
За шестьдесят шагов, которым нет возврата, Проделав свой недолгий путь,
Как непробудный сон смежит мои ресницы,
И, прежде чем вот этот стих В законченной строфе с другим соединится, Наступит мой последний миг:
Войдет вербовщик душ, посланец смерти скорой.
Под гоготанье солдатни Он выкликнет меня в потемках коридора…
Прежде чем взойти на эшафот, Андре хлопнул себя по лбу и воскликнул со вздохом:
— И все же у меня здесь что-то было!
— Ты ошибаешься, — крикнул тот его друг, что не был приговорен к смерти, и приложил руку к сердцу: — Это было здесь!
Андре Шенье (ради него мы отвлеклись от нашей темы, чтобы почтить его память) первым водрузил флаг новой поэтики.
До него никто не писал подобных стихов. Скажем больше: никто, видимо, не напишет таких после него.
IV
СЕКЦИИ
В тот день, когда Конвент провозгласил конституцию, именуемую Конституцией III года, каждый воскликнул: "Конвент выразил свою предсмертную волю!"
В самом деле, все решили, что, подобно Учредительному собранию, во имя непонятного самопожертвования, он запретит своим депутатам по окончании их полномочий входить в состав органа, который придет ему на смену.
Ничего подобного не произошло.
Конвент прекрасно понимал, что лишь он поддерживает жизнь Республики. За три года Революции Республика не могла настолько прочно укорениться в сознании такого непостоянного народа, как французы, которые в минутном порыве воодушевления свергли восьми вековую монархию, что ее можно было бросить на произвол судьбы.
Революцию могли отстоять лишь те, кто ее совершал, кто был заинтересован в том, чтобы она утвердилась навечно.
Что же это были за люди?
Члены Конвента, те, что упразднили феодальный строй 14 июля и 4 августа 1789 года, свергли монархию 10 августа 1792 года, обезглавили короля 21 января; те, что за период с 21 января до момента, к которому мы подошли, сражались со всей Европой, довели Пруссию и Испанию до того, что эти страны были вынуждены просить их о мире, а также вытеснили австрийцев за пределы нашей страны.
Вот почему 5 фрюктидора (22 августа) Конвент постановил, что в новый законодательный орган, состоящий из двух палат — Совета пятисот и Совета старейшин (первый из них должен был насчитывать пятьсот депутатов, вырабатывающих законопроекты; второй — двести пятьдесят депутатов, утверждающих их), войдут поначалу две трети членов Конвента, и лишь треть членов будет избрана вновь.
Оставалось выяснить, кому будет поручен выбор новых депутатов.
Будет ли сам Конвент выбирать депутатов, которым предстоит войти в Совет пятисот и Совет старейшин, либо эта миссия будет возложена на избирательные собрания?
Тринадцатого фрюктидора (30 августа) в результате одного из наиболее бурных заседаний было решено, что этот выбор будет возложен на избирательные собрания.
Вот в чем заключалась суть декретов от 5 и 13 фрюктидора.
Быть может, мы задерживаемся на этих сугубо исторических событиях несколько дольше, чем следует; однако мы быстро приближаемся к страшной дате 13 вандемьера, дню, когда парижане впервые услышали грохот пушек на улицах города, и мы хотели бы установить главных виновников этого злодеяния.
В то время, как и сегодня, несмотря на то что централизация власти была менее значительной и насчитывала всего лишь четыре-пять лет, Париж уже был мозгом Франции. То, что принимал Париж, одобрялось всей Францией.
Такое положение вещей стало явным с тех пор, как жирондисты безуспешно пытались создать в провинции федерацию департаментов.
И вот Париж раскололся на сорок восемь секций.
Эти секции не были роялистскими; напротив, они заявляли о своей верности Республике, и, за исключением двух-трех секций, реакционные взгляды которых были общеизвестны, ни одна из них не впала в нелепое заблуждение и не отреклась от революционной идеи прежде чем она принесет плоды; ведь было пролито столько крови и столько великих граждан были принесены в жертву ей.
Увидев, что он стоит по колено в крови, Париж пришел в ужас, остановился, пройдя три четверти пути, и принялся яростно сражаться со сторонниками террора, жаждущими продолжения казней, в то время как город хотел, чтобы они прекратились. Таким образом, не изменяя знамени Революции, столица Франции проявляла готовность следовать за ним, но не дальше, чем жирондисты и кордельеры решили его нести.
Знамя Революции должно было бы стать знаменем Парижа, если бы он собрал остатки двух только что упомянутых партий; отныне оно стало бы знаменем умеренной республики, девизом которой были бы слова: "Смерть якобинцам!"
Однако Конвент принимал меры предосторожности, чтобы спасти нескольких якобинцев, уцелевших 9 термидора, и передать лишь в их руки священный ковчег Республики. Но секции, все еще охваченные страхом перед возможным возвращением террора, невольно оказывали роялистам больше услуг, чем могли бы оказать им самые преданные их сторонники.
Никогда еще в Париже не было столько приезжих. Гостиницы были заполнены до отказа. Сен-Жерменское предместье, опустевшее полгода назад, наводнили эмигранты, шуаны, непокорные священники, отказавшиеся присягнуть Республике, обозные солдаты и разведенные женщины.
Ходили слухи, что Тальен и Гош перешли на сторону роялистов. На самом деле роялисты уже завоевали сердца Ровера и Саладена, и им не пришлось завоевывать Ланжюине, Буасси д’Англа, Анри де Ларивьера и Лесажа, которые всегда были роялистами и только маскировались под республиканцев.
Поговаривали также, что Пишегрю получил превосходные предложения, что сначала он их отверг, а затем не смог перед ними устоять, но что дело уладится с помощью миллиона наличными, ренты в двести тысяч ливров, замка Шамбор, герцогства Арбуа и должности губернатора Эльзаса.
Все дивились количеству эмигрантов, одни из которых возвращались в Париж с фальшивыми паспортами и под вымышленными именами; другие приезжали под своими настоящими именами и требовали исключить их из списка эмигрантов; третьи предъявляли фальшивые виды на жительство и доказывали, что вообще не покидали Францию.
Напрасно издавались декреты, предписывающие всякому эмигранту возвращаться в свою коммуну и ожидать там решения Комитета общей безопасности: эмигранты находили способ обойти закон и остаться в Париже.
Все не без тревоги чувствовали, что отнюдь не случайно столько людей с одинаковыми убеждениями собрались в одном и том же месте.
Все понимали, что затевается нечто серьезное и что в определенный момент земля разверзнется под ногами одной из многочисленных партий, члены которой разгуливали по парижским улицам.
В городе часто встречались люди в серых сюртуках с черными и зелеными воротниками, и прохожие оборачивались вслед каждому из таких сюртуков.
Это был цвет шуанов.
Почти неизменно из-за этих молодых людей, открыто носивших королевскую ливрею, теперь вспыхивали бурные ссоры (раньше ссоры носили характер мелких стычек).
Дюсо и Маршенна, два самых прославленных памфлетиста того времени, оклеивали стены афишами, призывавшими парижан к восстанию.
Старый Лагарп, этот так называемый ученик Вольтера, поначалу боготворивший его и в конце концов отрекшийся от своего учителя, — старый Лагарп, показавший себя страстным демагогом, был арестован; за несколько месяцев, проведенных в заточении, он стал ярым реакционером и поносил Конвент, который удостоил его этой чести.
Некто по имени Леметр открыто содержал в Париже роялистское агентство (оно вело переписку со многими провинциальными организациями) и благодаря хитроумной сети филиалов надеялся превратить всю Францию в Вандею.
В Манте находился один из филиалов агентства, получавшего приказы из Парижа. И вот Леметр, как стало известно, дал для избирателей города роскошный ужин, в конце которого этот амфитрион, возродивший традицию пиров гвардейцев Версаля, приказал подать к столу блюдо с белыми кокардами. Каждый гость взял по кокарде и прицепил ее к своей шляпе.
Не проходило дня, чтобы люди не узнавали об очередном убийстве кого-нибудь из патриотов, сраженного ударом дубины. Убийцей неизменно оказывался кто-нибудь из "невеоятных" или кто-нибудь из молодых людей в серых сюртуках.
Подобные преступления особенно часто происходили в кафе, на улице Закона, бывшей улице Ришелье, у ресторатора Гарши, театре Фейдо или на Итальянском бульваре.
Было ясно, что причиной этих беспорядков было недовольство секций декретами 5 и 13 фрюктидора, что заранее включали в состав Совета пятисот две трети бывших членов Конвента.
Правда, как уже было сказано, состав этих двух третей определялся не самим Конвентом, как поначалу решили секции, а собраниями избирателей.
Секции надеялись на большее: они надеялись на полное обновление и, таким образом, на всецело реакционный состав палаты.
Прежде всего заговорили о выборах председателя.
Однако тенденция к монархизму обозначилась столь явно, что, когда в Конвенте выдвинули предложение о выборе председателя, один из уцелевших жирондистов, по имени Луве, вскричал:
— Хорошо придумано! Чтобы в один прекрасный день кого-нибудь из вас провозгласили Бурбоном.
В связи с этим замечанием, свидетельствующим о том, что кресло председателя могло стать этапом на пути к королевскому трону, было предложено избрать Директорию — исполнительный орган из пяти человек, один из которых регулярно переизбирается; орган, назначающий министров и принимающий решения большинством голосов.
Все эти власти избирались следующим способом (никогда, даже в самые прогрессивные дни Революции, выборы не проводились на столь широкой основе, как теперь).
Голосование проходило в две ступени:
все граждане, достигшие двадцати одного года, ежегодно 1 прериаля на законном основании проводили первичные собрания, а на них определяли состав избирательных собраний;
эти избирательные собрания созывались 20 прериаля, чтобы определить состав обоих советов.
Оба совета, в свою очередь, избирали членов Директории.
V
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕКЦИИ ЛЕПЕЛЕТЬЕ
Ввиду того, что 1 прериаля уже прошло и ждать следующего 1 прериаля нельзя было, выборы были назначены на 20 фрижтидора.
Все надеялись, что первым деянием французов, объединившихся после стольких ужасных потрясений, станет, подобно празднику Федерации на Марсовом поле, акт братства, гимн забвению взаимных оскорблений.
Однако жажда мести одержала верх.
Все безупречные, бескорыстные, деятельные патриоты постепенно были изгнаны из секций, начавших заниматься подготовкой к восстанию.
Изгнанные патриоты пришли в Конвент, заполнили трибуны, рассказали, что случилось, предостерегли Конвент от угрожавших ему секций, попросили вернуть им оружие и заявили, что готовы пустить его в ход для защиты Республики.
Назавтра и в последующие дни все поняли, какая сложилась опасная ситуация: из сорока восьми секций, охватывавших большинство парижского населения, сорок семь приняли конституцию и отвергли декреты.
Лишь секция Кенз-Вен приняла все: и декреты, и конституцию.
В отличие от парижан, наши армии, две из которых вынуждены были бездействовать из-за перемирия с Пруссией и Испанией, проголосовали безоговорочно, с восторженными криками.
Единственная армия, продолжавшая действовать в бассейне рек Самбры и Мёзы, одержала победу при Ватиньи, сняла блокаду Мобёжа, одержала верх во Флёрюсе, захватила Бельгию, перешла Рейн в Дюссельдорфе, блокировала Майнц и только что, благодаря победам на Урте и Руре, укрепила нашу границу, проходящую по Рейну.
И вот, на том же поле брани, где только что была одержана победа и лежали трупы французов, погибших за свободу, армия присягнула в верности новой конституции, которая не только прекращала террор, но также упрочивала Республику и продолжала Революцию.
Известие о единодушном голосовании наших армий было встречено Конвентом и всеми еще оставшимися истинными патриотами Франции с огромной радостью.
Первого вандемьера IV года (23 сентября 1795 года) был оглашен конечный результат голосования.
Конституция была принята повсеместно.
Декреты тоже были одобрены значительным большинством голосов.
В некоторых местностях даже проголосовали за короля, что подтверждало, до какой степени вольности дошел народ всего через два месяца после 9 термидора.
Известие о принятии республиканской конституции вызвало в Париже сильное волнение, двойственные и противоречивые чувства: радость — у патриотически настроенных членов Конвента; ярость — у членов роялистских секций.
Тогда секция Лепелетье, известная на протяжении Революции под названием секции Дочерей святого Фомы, самая реакционная из всех, состоявшая из гренадеров, защищавших 10 августа королевский дворец от марсельцев, выдвинула следующую идею: "Полномочия всякого законодательного органа прекращаются при народном объединении".
Это положение, поставленное в секции на голосование, легло в основу решения, которое было разослано сорока семи другим секциям, и те встретили его благосклонно.
Это было равнозначно роспуску Собрания.
Но Конвент не дал себя запугать и ответил на это заявлением и постановлением.
Конвент заявил, что, если его власть окажется под угрозой, он удалится в какой-нибудь провинциальный город и продолжит там выполнять свои функции.
Конвент постановил, что все земли, завоеванные по эту сторону Рейна, а также Бельгия, провинция Льеж и Люксембург присоединяются к Франции.
В ответ на угрозу роспуска он заявил о законности своей власти.
Тогда секция Лепелетье, решив помериться силами с Конвентом, направила делегацию из шести человек во главе со своим председателем, чтобы объявить Собранию о том, что она считает залогом безопасности, а именно, об изданном ею постановлении: согласно ему перед лицом объединившегося народа всякий законодательный орган должен был сложить с себя полномочия.
Председателем секции был молодой человек лет двадцати четырех-двадцати пяти. Одетый без претензий, он отличался необычайным изяществом, присущим скорее его манерам, нежели наряду.
Согласно тогдашней моде, но не нарочито, на нем был бархатный редингот темно-гранатового цвета с гагатовыми пуговицами и петлицами, вышитыми черным шелком.
Вместо галстука он носил на шее белый фуляровый платок, и слабо стянутые концы его развевались по ветру.
Белый пикейный жилет с бледно-голубыми цветами, брюки серо-жемчужного цвета, шелковые белые чулки, туфли-лодочки и остроконечная, низкая, с широкими полями черная фетровая шляпа дополняли его наряд.
Это был белолицый человек со светлыми волосами жителя севера или востока страны, с живыми, умными глазами и красными полными губами, за которыми виднелись ровные мелкие зубы.
Трехцветный пояс, сложенный таким образом, что виднелся в основном только белый цвет, стягивал его удивительно тонкую талию и был украшен саблей и двумя пистолетами.
Вошедший приблизился к решетке, оставив своих спутников позади, и с высокомерной наглостью человека, который до сих пор еще не снисходил до буржуазии или до которого буржуазия еще не доросла, обратился к председателю Конвента Буасси д’Англа.
— Граждане депутаты, — сказал он громким голосом, — я пришел заявить вам от имени центральной секции — я имею честь ее возглавлять, — а также от имени сорока семи остальных секций, за исключением секции Кенз-Вен, что мы слагаем с вас полномочия и ваше правление окончено. Мы одобряем конституцию, но отвергаем декреты: вы не имеете права избирать себя сами. Заслужите наши голоса, а не приказывайте отдать их вам.
— Конвент не признает власти центральной секции, как и других секций, — ответил Буасси д’Англа, — и будет считать бунтовщиком всякого, кто не подчинится его указам.
— А мы, — продолжал молодой человек, — мы будем считать тираническим всякий орган власти, что попытается навязать нам незаконную волю!
— Берегись, гражданин! — ответил спокойным, но угрожающим голосом Буасси д’Англа, — никто не имеет здесь права говорить громче, чем председатель этого собрания.
— Кроме меня, — сказал молодой председатель, — кроме меня; я выше его.
— Кто же ты такой?
— Я суверенный народ.
— А кто же мы в таком случае, мы, кого он избрал?
— Вы больше никто с тех пор, как народ снова объединился и слагает с вас полномочия, которыми вас наделил. Вы были избраны три года тому назад и ослабли, устали, износились за три года борьбы; вы отражаете потребности минувшей, уже далекой от нас эпохи. Можно ли было три года назад предвидеть все события, что произошли за это время? Будучи избран три дня назад, я исполняю волю вчерашнего дня, волю сегодняшнего и завтрашнего дней. Вы избранники народа, пусть так, но народа девяносто второго года, народа, которому нужно было уничтожить королевскую власть, утвердить права человека, изгнать из Франции чужеземцев, подавить сопротивление заговорщиков, воздвигнуть эшафоты, отрубить головы высокопоставленных особ, поделить собственность; ваше дело сделано: плохо или хорошо, все равно, оно сделано, и девятое термидора стало для вас днем отставки. И вот сегодня вы, деятели бурного времени, хотите увековечить свою власть, теперь, когда ни одной из причин, благодаря которым вы были избраны, больше не существует, когда монархия мертва, враг убрался с нашей земли, заговоры подавлены, эшафоты больше не нужны и, наконец, когда раздел имущества окончен, — вы хотите, руководствуясь частными интересами и личными амбициями, навеки остаться у власти, диктовать нам наш выбор, навязать себя народу! Но народ больше не желает вас. Чистому времени нужны чистые руки. Палата должна быть очищена от всяческих террористов, вошедших в историю под именем участников септембризад и палачей; так нужно, ибо такова логика нынешнего положения, ибо такова воля народа и, наконец, ибо таково решение сорока семи парижских секций, то есть народа Парижа.
Эта речь была встречена настороженным молчанием; но как только оратор умышленно сделал паузу, в зале заседания и на трибунах поднялся страшный шум.
Молодой председатель секции Лепелетье только что во всеуслышание сказал то, о чем вот уже две недели роялистский комитет, эмигранты и шуаны шептались на всех перекрестках города.
Впервые был откровенно поставлен вопрос, разделявший монархистов и республиканцев.
Председатель собрания неистово потрясал колокольчиком; видя, что никто не обращает внимания на этот звон, он надел шляпу.
В то же время оратор секции Лепелетье, положив руку на рукоятки своих пистолетов, сохранял полное спокойствие, ожидая, когда наступит тишина и председатель Конвента сможет ему ответить.
Ждать ему пришлось долго, но все же шум наконец утих.
Буасси д’Англа показал жестом, что собирается говорить.
Это был именно тот человек, который мог достойно ответить подобному оратору.
Угрожающая надменность одного должна была столкнуться с презрительным высокомерием другого. Аристократ-монархист сказал свое слово, аристократ-либерал приготовился сказать в ответ свое.
Его голос звучал спокойно, хотя брови были насуплены и глаза смотрели хмуро, почти угрожающе.
— Судите о силе Конвента по тому терпению, с которым он выслушал предыдущего оратора. Если бы председатель секции Лепелетье осмелился произнести в этих стенах нечто подобное несколько месяцев тому назад, ему не дали бы договорить мятежную речь до конца. Постановление об аресте оратора было бы принято тут же, во время заседания, и на следующий день его голова скатилась бы на плаху. Дело в том, что в пору кровопролитий люди сомневаются во всем, даже в своих правах, и, дабы не сомневаться, уничтожают источник сомнений.
В дни спокойствия и могущества мы поступим иначе, будучи уверенными, как сейчас, что защищаем свои права, на которые посягают секции. И нас поддерживает вся Франция, в том числе и наша непобедимая армия. Мы выслушали тебя терпеливо и отвечаем тебе без гнева: возвращайся к тем, кто тебя послал, и передай, что мы даем им три дня, чтобы они одумались; если же через три дня они добровольно не подчинятся декретам, мы вынудим их на это силой.
— А вы, — сказал молодой человек с прежней твердостью, — если через три дня вы не сложите с себя полномочий, если через три дня вы не отмените все декреты и не провозгласите свободные выборы, мы заявляем вам, что весь Париж выступит против Конвента и народный гнев обрушится на него.
— Хорошо, — сказал Буасси д’Англа, — сегодня десятое вандемьера…
Молодой человек не дал ему договорить.
— Значит, тринадцатого вандемьера! — ответил он. — Клянусь, это будет еще одна дата, которая добавится к кровавым датам вашей истории.
Он вернулся к своим спутникам и покинул вместе с ними зал заседаний на этой угрожающей ноте; никто даже не знал его имени, ибо всего лишь три дня назад по рекомендации Леметра он был избран председателем секции Лепелетье.
Однако каждый подумал: "Это не человек из народа и не буржуа, это один из "бывших"".
VI
ТРИ ВОЖДЯ
В тот же вечер центральный комитет секции Лепелетье собрался, чтобы убедиться, что секции Бют-де-Мулен, Общественного договора, Люксембурга, Французского театра, а также секции улицы Пуассоньер, Брута и Тампля — на его стороне.
Затем члены секции обошли улицы Парижа с группами мюскаденов (мюскадены — синоним "невеоятных" в более широком смысле), кричавших на ходу:
— Долой две трети Конвента!
Конвент, со своей стороны, собрал в Саблонском лагере всех солдат, которых он смог найти, приблизительно пять-шесть тысяч человек во главе с генералом Мену; в 1792 году он командовал второй армией, сформированной в окрестностях Парижа, а затем был отправлен в Вандею, где был разбит.
Зарекомендовав себя таким образом, он был 2 прериаля назначен командующим внутренними войсками по рекомендации Конвента и спас его.
Несколько групп молодых людей, кричавших "Долой две трети!", повстречались с патрулями Мену и, вместо того чтобы разбежаться после предупредительного оклика, принялись стрелять из пистолетов; солдаты ответили им ружейными выстрелами — и потекла кровь.
Тем временем, то есть в тот же вечер 10 вандемьера, молодой председатель секции Лепелетье, заседавшей в монастыре Дочерей святого Фомы (он возвышался в ту пору как раз на том месте, где построена нынешняя биржа), поручил своему заместителю вести собрание, вскочил в коляску, которую увидел на углу улицы Нотр-Дам-де-Виктуар, и приказал отвезти его в большой дом на Почтовой улице, принадлежавший иезуитам.
Все окна этого дома были закрыты, и ни единого проблеска света не пробивалось наружу.
Молодой человек приказал остановить экипаж у дверей и расплатился с кучером; дождавшись, когда карета завернула за угол улицы Говорящего колодца и стук колес постепенно затих, он сделал еще несколько шагов, прошел вдоль фасада дома и, убедившись, что на улице никого нет, постучал особым образом в низкую калитку сада; калитка почти сразу открылась: несомненно к ней был приставлен человек, обязанный немедленно впускать посетителей.
— Моисей! — сказал этот человек.
— Ману! — отвечал гость.
Когда в ответ на имя законодателя древних евреев прозвучало имя индусского законодателя, молодой председатель секции Лепелетье был пропущен в сад и калитка закрылась.
Он обогнул дом.
Окна, выходившие в сад, были столь же плотно закрыты, как и те, что выходили на улицу; лишь дверь, которая вела на крыльцо, была открыта, но ее охранял другой человек.
Теперь уже гость сказал ему:
— Моисей!
В ответ прозвучало имя Ману.
Привратник посторонился, пропуская молодого председателя; не встречая больше препятствий на своем пути, тот направился к третьей по счету двери, открыл ее и вошел в комнату, где сидели те, кто был ему нужен.
Это были председатели секций Бют-де-Мулен, Общественного договора, Люксембурга, секций улицы Пуас-соньер, Брута и Тампля, которые пришли заявить, что готовы разделить судьбу центральной секции и поднять восстание вместе с ней.
Как только вновь прибывший отворил дверь, человек лет сорока пяти в генеральской форме подошел к нему и протянул ему руку.
Это был гражданин Огюст Даникан, только что назначенный командующим всеми секциями. Он сражался в Вандее с вандейцами, но был заподозрен в сговоре с Жоржем Кадудалем и отозван; затем чудом, благодаря 9 термидора, избежал гильотины и недавно вступил в ряды контрреволюционеров.
Сначала секции хотели назначить на эту должность молодого председателя секции Лепелетье, настоятельно рекомендованного роялистским агентством Леметра и три-четыре дня тому назад вызванного из Безансона. Узнав, что место уже было предложено Даникану, молодой председатель понял, что лишать его обещанного командования значило приобрести врага в лице этого человека, обладавшего большим авторитетом во всех секциях, и заявил, что ограничится вторым и даже третьим местом, при условии что ему отведут как можно более активную роль в сражении, которое непременно должно было начаться со дня на день.
Перед тем как подойти к вошедшему, Даникан разговаривал с невысоким коренастым человеком с кривым ртом и хмурым взглядом. Это был Фрерон.
Фрерон, от которого отреклась Гора, отдавшая его на растерзание ядовитым укусам Моиза Бейля, был сначала ярым республиканцем; когда от него с презрением отвернулись жирондисты, отдавшие его на растерзание Инару, и тот испепелил его своими проклятиями, Фрерон лишился маски патриота и обнажил свою сущность; покрытый язвами преступлений, он ощутил потребность укрыться под знаменем заговорщиков и перешел на сторону роялистов: как и все обреченные партии, они были неразборчивы в выборе тех, кого вербовали.
Мы, французы, были свидетелями множества революций, но ни один из нас не способен объяснить, чем вызывалась антипатия к тому или иному политическому деятелю в смутные времена, а также понять причину некоторых союзов, настолько лишенных логики, что это не укладывалось в голове.
Фрерон был никчемным человеком и ни в чем себя не проявил: не был наделен ни умом, ни характером, ни политическим чутьем; это был один из тех литературных поденщиков, что работают ради куска хлеба и готовы продать первому встречному остатки чести и свое доброе имя, оставленное отцом.
Он был направлен в провинцию в качестве народного представителя и вернулся из Марселя и Тулона обагренный кровью роялистов.
Объясните же, каким образом Фрерон неожиданно оказался во главе влиятельной партии, состоящей из молодых, энергичных, жаждущих мести людей, одержимых страстями, которые в пору безмолвия законов приводят к чему угодно, но только не к тому, за что порядочный человек подаст вам руку.
Фрерон только что с большим пафосом сообщил о том, что его подопечные, как уже было сказано, затеяли перестрелку с солдатами Мену.
Молодой председатель, в отличие от него, рассказал с необычайной ясностью о том, что произошло в Конвенте, и заявил: отступать уже поздно.
Война между депутатами и секционерами начиналась.
Победа, бесспорно, ждала того, кто первым приготовится к схватке.
Какой бы сложной ни была ситуация, Даникан заметил, что они ничего не могут решить без Леметра и того, с кем он ушел.
Не успел генерал договорить, как глава роялистского агентства вернулся с человеком лет двадцати четырех-двадцати пяти; у него было круглое открытое лицо, белокурые курчавые волосы, почти полностью закрывающие лоб, голубые глаза навыкате, голова, втянутая в плечи, широкая грудь, богатырские руки и ноги.
Он был одет подобно богатым крестьянам Морбиана, но золотые галуны шириной в палец окаймляли воротник и петлицы сюртука, а также края его шляпы.
Молодой председатель подошел к нему.
Шуан протянул ему руку.
Оба заговорщика несомненно знали, что должны были встретиться и, хотя не были знакомы, сразу же узнали друг друга.
VII
ГЕНЕРАЛ КРУГЛОГОЛОВЫЙ И ВОЖДЬ СОРАТНИКОВ ИЕГУ
Леметр представил их друг другу.
— Генерал Круглоголовый, — сказал он, указывая на шуана. — Гражданин Морган, глава Соратников Иегу, — прибавил он, кланяясь председателю секции Лепелетье.
Молодые люди пожали друг другу руку.
— Волею случая мы родились в противоположных концах Франции, — сказал Морган, — но нас объединяют общие убеждения. Мы одного возраста, однако вы, генерал, уже знамениты, тогда как я еще пребываю в безвестности, разве только известен несчастьями своей семьи. Эти несчастья и мое желание отомстить за них дали мне возможность получить рекомендацию роялистского комитета Юры и должность, которой я обязан секции Лепелетье, избравшей меня своим председателем по рекомендации господина Леметра.
— Господин граф, — отвечал генерал-роялист с поклоном, — я не имею чести принадлежать, как вы, к французской знати. Нет, я всего лишь дитя соломы и плуга; если нам суждено сложить голову на одной и той же плахе, не грех узнать друг друга получше: кому же понравится умирать в обществе того, с кем не хотелось бы жить?..
— Все ли дети соломы и плуга в ваших краях, генерал, изъясняются столь изысканным образом? В таком случае, вам не пристало терзаться сожалениями по поводу того, что не родились среди знати, к которой я принадлежу по прихоти судьбы.
— Я должен заметить, господин граф, — продолжал молодой генерал, — что мое воспитание было отнюдь не типичным для бретонского крестьянина. Я был старшим из десяти детей в семье, и меня рано послали в ванский коллеж, где я получил основательное образование.
—* Кроме того, как я слышал, — заметил с улыбкой тот, кого шуан величал графом, — ваш путь был предначертан с рождения и вам предсказали, что вы созданы для великих дел.
— Не знаю, следует ли мне хвастаться этим пророчеством, уже частично исполнившимся. Однажды, когда моя моя мать кормила меня грудью, сидя на пороге нашего дома, мимо проходил нищий; он остановился, опершись на свой посох, и уставился на нас.
Мать, по своему обыкновению, отрезала ему ломоть хлеба и вложила в его руку монету.
Нищий покачал головой и, дотронувшись до моего лба костлявым пальцем, сказал: "Вот ребенок, который принесет большие перемены своей семье и великие потрясения — государству!"
Затем, поглядев на меня не без грусти, он прибавил: "Он умрет молодым, но сделает больше, чем столетний старец!"
И побрел дальше.
Для моей семьи это предсказание сбылось. Как вам известно, я принимал участие в вандейском восстании девяносто третьего-девяносто четвертого годов.
— И блестяще! — прервал его Морган.
— Я старался изо всех сил…
В прошлом году, когда я собирал людей в Морбиане, жандармы и солдаты пришли ночью в Керлиано и ворвались в наш дом. Отец, мать, дядя, дети — все мы были арестованы и брошены в тюрьмы Бреста. Тогда-то моя мать припомнила предсказание, сделанное младенцу. Несчастная женщина, заливаясь слезами, принялась упрекать меня в том, что я стал источником семейных бед. Я попытался ее успокоить и ободрить, сказав, что она страдает во имя своего Бога и своего короля. Что поделаешь! Не все женщины понимают значение двух этих слов. Моя мать продолжала рыдать и скончалась в брестской тюрьме, разрешившись ребенком.
Мой дядя умер месяцем позже в той же тюрьме. На смертном одре он назвал мне имя одного из своих друзей, одолжившего у него девять тысяч франков, пообещав вернуть их по первому требованию. После смерти дяди я думал лишь о том, как бы мне сбежать из тюрьмы, получить эти деньги и использовать их на нужды восстания. И мне это удалось.
Друг дяди жил в Рене. Там я его не нашел: он был в Париже. Я взял его адрес и отправился к нему. Только что мы виделись; честный и верный своему слову бретонец, он вернул мне золотом деньги, которые и брал золотом. Они здесь, в моем поясе, — продолжал молодой человек, хлопнув себя по бедру. — Девять тысяч франков золотом равняются сегодня двумстам тысячам ассигнатами.
Поднимите Париж на восстание, и через две недели весь Морбиан будет в огне.
Разговаривая, двое молодых людей незаметно отделились от всех и уединились в оконной нише.
Председатель секции Лепелетье огляделся; решив, что они удалились от других заговорщиков на достаточное расстояние и никто не услышит его слов, он положил свою руку на руку генерала:
— Вы рассказали о себе и своей семье, генерал. Я должен предоставить вам такие же сведения о моей семье и о себе.
Морган — это вымышленное имя. Меня зовут Эдуар де Сент-Эрмин; мой отец, граф Проспер де Сент-Эрмин, был гильотинирован; моя мать умерла от горя; моего брата, Леона де Сент-Эрмина, расстреляли.
Отец завещал моему старшему брату отомстить за него, а мой старший брат завещал мне отомстить за отца и за него самого. Один мальчик из наших краев, присутствовавший при его казни, передал мне его шапку, единственную и последнюю вещь, что брат смог оставить мне в наследство. Этим он сказал мне: "Теперь — твоя очередь!"
Я принялся за дело. Будучи не в состоянии поднять на мятеж жителей Юры и Эльзаса, в основном настроенных республикански, я сколотил группы моих друзей, молодых дворян из окрестностей Лиона, чтобы, захватив деньги правительства, передать их вам и вашим друзьям в Морбиане и Вандее. Вот почему я хотел с вами встретиться. Мы призваны протянуть друг другу руку с противоположных концов Франции.
— Но только, — сказал генерал со смехом, — я протягиваю руку ни с чем, а вы предлагаете мне руку, полную денег.
— Это небольшое вознаграждение за славу, которой вы увенчиваете себя каждый день и которой нам не хватает. Что поделать! Каждому следует трудиться во имя Бога на своем месте, указанном им. Именно поэтому я поспешил сделать что-то, ради чего стоило бы потрудиться в ближайшие дни.
Чем все это закончится? Никто не может знать. Если Конвент не выставит против нас никого, кроме Мену, он обречен: на следующий день после его роспуска будет провозглашена монархия и Людовик Восемнадцатый взойдет на трон.
— Как Людовик Восемнадцатый? — спросил шуан.
— Да… Людовик Семнадцатый, умерший в тюрьме, с позиций королевской власти, не переставал быть королем. Вы знаете лозунг французской монархии: "Король умер! Да здравствует король!" Король Людовик Семнадцатый умер: да здравствует король Людовик Восемнадцатый! Регент приходит на смену не своему брату, а племяннику.
— Странное царствование выпало на долю бедного ребенка, — сказал шуан, — царствование, во время которого были обезглавлены его отец, мать и тетка; царствование, во время которого сам он стал узником Тампля, а его наставником был башмачник! Признаюсь вам, дорогой граф, что моя партия (я принадлежу ей душой и телом) порой впадает в заблуждения, и они приводят меня в ужас. Так, представьте себе, — да хранит нас от этого Бог! — мои соратники считают, что, если его величество Людовик Восемнадцатый взойдет на трон лишь через двенадцать — пятнадцать лет, все равно он будет все это время править Францией, в каком бы уголке света он ни жил!
— Совершенно верно!
— Это вздор! Впрочем, простите, я крестьянин, и мне не нужно все понимать. Монархия — мой второй бог, и я верю в него, как и в первого.
— Вы славный человек, генерал, — сказал Морган, — и, даже если мы больше никогда не увидимся, я прошу вас стать моим другом. Если мы не свидимся, значит, меня убили, расстреляли или гильотинировали. В таком случае, так же как мой старший брат унаследовал месть моего отца, а я унаследовал месть моего старшего брата, мой младший брат унаследует мою месть… Если монархия будет спасена ценой нашего самопожертвования, мы станем героями. Если, несмотря на это самопожертвование, она погибнет, мы станем мучениками. Вы видите, что ни в том, ни в другом случае нам не придется ни о чем сожалеть.
Некоторое время шуан молчал. Затем, пристально глядя в глаза молодого дворянина, сказал:
— Господин граф, когда такие люди, как вы и я, встречаются и им выпадает счастье служить одному и тому же делу, они должны поклясться друг другу если не в вечной дружбе, ибо, возможно, дворянин не решится снизойти до крестьянина, то в неизменном уважении. Господин граф, позвольте заверить вас в моем почтении.
— Генерал, — промолвил Морган со слезами на глазах, — я принимаю ваши заверения и предлагаю вам больше чем дружбу: я предлагаю вам стать моим братом.
Молодые люди бросились друг к другу и сердечно обнялись, как старые друзья.
Назад: XXVIII ВЕНЧАНИЕ ПОД БАРАБАН
Дальше: VIII ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОМ
