В тот же день Моррис Хайзел сломал позвоночник.

Он хотел всего лишь закрепить оторвавшийся конец водостока на западной стене дома, и вот как все обернулось. Проблем в жизни Хайзела хватало и без сломанного позвоночника. Его первая жена погибла в двадцать пять лет. Та же участь постигла и двух дочерей. В 1971 году в автомобильной аварии неподалеку от «Диснейленда» погиб его брат. Сам Моррис на исходе шестого десятка страдал от быстро прогрессировавшего артрита. На обеих руках у него были бородавки, которые появлялись быстрые, чем доктор успевал их сводить. Кроме того, Хайзела мучили приступы сильной головной боли, да еще подонок Роуган из соседнего дома последние пару лет называл его не иначе как Красавчик Моррис. Хайзел даже справлялся у своей второй жены Лидии, как бы соседу понравилось, если бы он стал называть его Вонючка Роуган.

– Не обращай внимания, Моррис, – обычно отвечала Лидия. – Ты просто не понимаешь шуток. Иногда я даже удивляюсь, как могла выйти замуж за человека, совершенно лишенно-

го чувства юмора. Вот, например, мы едем в Лас-Вегас, – продолжала она в пустой кухне, будто обращаясь к невидимой аудитории, – идем на концерт Бадди Хаккетта, а Моррис там даже ни разу не улыбнулся!

Кроме артрита, бородавок и мигреней, у Морриса была жена Лидия, которая после удаления матки пять лет назад превратилась в удивительно сварливое существо, постоянно его достававшее. Так что у Морриса и без сломанного позвоночника проблем хватало.

– Моррис! – крикнула Лидия, выходя на задний двор и вытирая руки полотенцем. – Моррис, немедленно слезай с этой лестницы!

– Что? – Он повернул голову, чтобы лучше ее видеть. Он стоял на второй сверху ступеньке алюминиевой стремянки в плотницком фартуке с большими карманами, набитыми гвоздями и скобами. На ступеньке имелась яркая желтая наклейка с надписью: «Осторожно! Выше – центр тяжести неустойчив!» Стремянка стояла на неровном участке земли и покачивалась при каждом движении. Начинала ныть шея – верный признак надвигающейся мигрени. – Ну что еще? – повторил он раздраженно.

– Я сказала, чтобы ты слез, пока не свернул себе шею.

– Но я уже почти закончил.

– Стремянка качается, Моррис. Спускайся вниз!

– Спущусь, когда закончу! – рявкнул он. – Отстань!

– Ты свернешь себе шею… – уныло повторила она и вернулась в дом.

Через десять минут, когда он уже забивал последний гвоздь, опасно раскачиваясь на стремянке, послышался кошачий вой и злобный лай.

– Какого черта?

Моррис обернулся посмотреть, в чем дело, и стремянка пошатнулась. В этот самый момент из-за угла вылетел их кот со вздыбленной на загривке шерстью и безумными зелеными глазами. За ним, высунув язык и волоча поводок, мчался подросший соседский щенок колли, заливаясь лаем.

Кот нырнул под стремянку, собака – за ним.

– Куда?! – замахнулся Моррис. – А ну, пошли прочь!

Собака задела стремянку, и она, качнувшись, начала заваливаться, а вместе с ней полетел на землю и Моррис, издав громкий крик. Из карманов посыпались гвозди и скобы. Он упал на бетонную дорожку, и спину пронзила дикая боль. Хайзел скорее почувствовал, чем услышал, как хрустнули позвонки. Мир вокруг окрасился в серый цвет.

Когда он пришел в себя, то понял, что лежит на дорожке, усеянной гвоздями и скобами, а рядом на коленях, заливаясь слезами, стоит Лидия. Сосед Роуган тоже находился здесь, его лицо было белым как мел.

– Я же просила! – причитала Лидия. – Я же просила слезть со стремянки. А теперь посмотри, что вышло.

Смотреть на что бы то ни было Моррис не имел абсолютно никакого желания. Поясница ныла тупой болью, но самым пугающим было то, что он ничего не чувствовал ниже пояса. Абсолютно ничего!

– Еще успеешь нареветься, – хрипло произнес он. – А сейчас вызови «скорую».

– Давайте я вызову, – предложил Роуган и побежал в дом.

– Лидия, – обратился Моррис к жене, облизнув пересохшие губы.

– Что? Что, Моррис? – Она наклонилась, и ему на щеку упала ее слеза. Наверное, это было трогательно, но он невольно вздрогнул, и движение отдалось новой болью.

– Лидия, у меня к тому же разболелась голова.

– Ох, бедняжка! Бедный Моррис! Но я же просила тебя…

– У меня болит голова, потому что проклятый щенок Роугана лаял всю ночь и не давал спать. А сегодня он погнался за нашим котом и опрокинул стремянку. Боюсь, я сломал позвоночник.

Лидия закричала от ужаса, и ее крик завибрировал в пульсировавших болью висках Морриса.

– Лидия, – снова сказал он и облизнул пересохшие губы.

– Что, милый?

– Знаешь, я уже много лет подозревал кое-что. А теперь точно уверен.

– Бедняжка! О чем ты?

– Бога нет! – заявил Моррис и потерял сознание.

Хайзела отвезли в городскую больницу, и вечером – примерно в то же время, когда он обычно ужинал, – врач сообщил, что он больше никогда не сможет ходить. Его заковали в гипсовый корсет, сделали анализ крови и мочи. Проверив реакцию зрачков, доктор Кеммельман постучал резиновым молоточком по коленям, но рефлекторного подергивания не было, как не было вообще никакой реакции. Лидия постоянно была рядом и не переставала плакать, то и дело меняя мокрые от слез платки. Теперь эта женщина, и раньше постоянно находившаяся дома и ухаживавшая за вечным страдальцем, которого Бог послал ей в мужья, повсюду ходила с солидным запасом кружевных носовых платочков на случай особенно длительного приступа слез. Она позвонила своей матери, и та пообещала скоро приехать. Моррис сказал, что рад этому, хотя в действительности терпеть не мог тещу. Еще Лидия позвонила раввину, который тоже должен был скоро явиться. Моррис снова похвалил жену, хотя не был в синагоге уже лет пять и даже не знал, как зовут раввина. Кроме того, Лидия позвонила его боссу Фрэнку Хаскеллу, который, правда, не обещал прийти, но просил передать привет и выразить искренние сожаления по поводу случившегося. Вечно жевавший сигару Фрэнк был единственным достойным соперником матери Лидии, вызывавшим у Морриса столь же глубокую неприязнь.

Потом Моррису дали валиум, увели Лидию, и через некоторое время он уснул – больше не было ни боли, ни забот, ни волнений. Он даже подумал, что ради этих маленьких голубых таблеток готов еще раз залезть на стремянку и сломать позвоночник.

Когда Хайзел проснулся, а точнее, пришел в себя, занималась заря, в больнице царила полная тишина. Он ощущал душевный покой и даже какое-то умиротворение. Боли не чувствовалось – запеленатое тело казалось невесомым. Кровать была частью какой-то хитроумной конструкции, похожей на металлическую клетку для белок: кругом стальные прутья, проволочные растяжки и шкивы. Ноги держали тросы, прикрепленные к этому устройству. Спину тоже что-то поддерживало, но что именно – он не видел.

«Бывает и хуже, – подумал он. – По всему миру происходят вещи пострашнее. В Израиле палестинцы взрывают автобу-

сы с пассажирами, виновными в преступном желании доехать на нем до кинотеатра. В качестве акта возмездия израильтяне сбрасывают на палестинцев бомбы и вместе с террористами убивают детей. Да, другим точно хуже… Мне, конечно, тоже несладко, но по сравнению с тем, что могло бы быть…»

Он пошевелил рукой – движение отдалось болью, правда, очень слабой – и сжал кулак. Руки в порядке. И кисти, и предплечья. Он ничего не чувствовал ниже пояса, и что с того? В мире полно людей, парализованных от шеи и ниже. А сколько мучаются с проказой? А умирают от сифилиса? Где-то прямо сейчас кто-то садится на самолет, которому суждено упасть. Моррису, конечно, не позавидуешь, но в мире столько всяких ужасов…

И когда-то он с подобным столкнулся лично.

Моррис поднял левую руку. Казалось, она появилась перед глазами сама по себе – невесомая и парящая. Костлявая рука старика с теряющими силу мышцами. Он был одет в больничную сорочку с завязками на спине и короткими рукавами и мог прочитать на предплечье номер, вытатуированный светлыми синими чернилами. A499965214. Да, это точно хуже, чем упасть с лестницы, сломать позвоночник и попасть в стерильно чистую городскую больницу, где дают валиум, избавляющий от всех проблем.

Там тоже имелись душевые, но совсем не такие, как здесь. Его первая жена – Эбер – умерла под одним из таких душей. Там были траншеи, превращенные в могилы: он и сейчас мог, закрыв глаза, увидеть шеренги людей, выстроенных вдоль разверзшейся пасти их последнего прибежища, мог слышать треск выстрелов и стук падающих в канаву тел, похожих на большие куклы. Там вечно дымили крематории, насыщавшие воздух тошнотворным сладковатым запахом горелой плоти – плоти евреев, которых сжигали в печах, как никому не нужные дрова. Искаженные ужасом лица друзей и родственников расплывались перед глазами, как оплавленный воск свечей… Куда они все делись? Куда уносил их дым под порывами холодного ветра? В рай? В преисподнюю? Свет в темноте, свечи на ветру. Когда Иов, претерпев все муки земные, отверз наконец уста свои и проклял день свой, Господь спросил его: «Где был ты, когда

#Я полагал основания земли?» На месте Иова Моррис Хайзел ответил бы ему вопросом: «А где бы Ты, когда умирала моя Эстер? Смотрел бейсбол, как «Янки» играют против «Сенаторов»? Если Ты так относишься к своим обязанностям, сгинь с глаз моих!»

Да, в мире есть много чего гораздо хуже сломанного позвоночника. Никаких сомнений! Но что это за Бог, если он позволил Моррису, видевшему смерть своей жены, детей и родных, сломать позвоночник и остаться калекой до конца дней?

Этот Бог – никакой. Его просто нет.

По щеке скатилась слеза. Где-то тихо тренькнул звонок, и по коридору, мягко ступая в тапочках на каучуковой подошве, прошла сестра. Дверь в палату была открыта, и на стене коридора виднелись большие буквы «СИВНАЯ ТЕРА». Судя по всему, надпись целиком гласила: «ИНТЕНСИВНАЯ ТЕРАПИЯ».

В палате послышался шорох.

Моррис осторожно повернул голову направо, в сторону от двери, и увидел рядом с кроватью тумбочку, на которой стоял кувшин с водой, и имелись две кнопки вызова. А за тумбочкой была еще одна кровать, на которой лежал старик, выглядевший даже хуже Морриса. Подле этой кровати не было никаких устройств, похожих на колесо в клетке гигантской белки. Правда, там стояла капельница, а в ногах – стойка с какими-то электронными приборами. Дряблая кожа старика отливала желтизной. Уголки губ и глаза ввалились. Седые с желтизной волосы казались неживыми. Синеватые веки были прозрачными, а лопнувшие капилляры на крупном носу указывали на многолетнее пристрастие к алкоголю.

Моррис отвернулся… но потом снова бросил взгляд на старика. С рассветом больница начала просыпаться, и у Мориса вдруг возникло странное чувство, что сосед по палате ему смутно знаком. Но разве такое возможно? На вид тому было под восемьдесят, а знакомых такого возраста у Морриса не было. Если, конечно, не считать тещи, которая, по его глубокому убеждению, наверняка старше сфинкса, на которого походила даже внешне.

Может, этот старик был похож на кого-то из его далекого прошлого, еще даже до приезда в Америку? А может, и нет. И почему он вдруг об этом подумал? И к тому же вспомнился концлагерь, Патэн, хотя Моррис уже давно – и довольно успешно – научился избегать печальных воспоминаний?

По коже побежали мурашки, как будто он вступил в зловещие чертоги, где мертвецам нет покоя и вечно бродят призраки. Но как это возможно здесь, в современной больнице, спустя тридцать лет?

Он отвернулся от старика, лежавшего на другой кровати, чувствуя, как на него наваливается сон.

Это просто игра воображения – старик никак не может оказаться знакомым. Это все – проделки мозга, который пытается зацепиться за что-то знакомое, чтобы не погрузиться в безумие. Совсем как тогда в…

Но он не станет думать об этом. Запретит себе – и все!

Засыпая, Моррис вспомнил, как в свое время хвастался Эстер (Лидии он никогда не хвастался: она не была похожа на Эстер, которая всегда выслушивала его с милой и доброй улыбкой), что никогда не забывает лиц людей, которых когда-то встречал. Теперь пришло время подтвердить свои слова делом. Если он действительно встречал соседа по палате раньше, то должен вспомнить, где… и когда.

Уже проваливаясь в сон, Моррис подумал, что мог видеть это лицо в концлагере.

«Но это было бы уже слишком, хотя… Пути Господни неисповедимы. А разве Бог есть?» – снова спросил себя Моррис и уснул.