Мечта Тодда произнести торжественную речь на церемонии вручения аттестатов не осуществилась: он не стал лучшим выпускником из-за осечки на экзамене по тригонометрии, к которому готовился в тот самый вечер, когда у Дюссандера случился сердечный приступ.

Через неделю после церемонии Боудены отправились навестить мистера Денкера в больницу. Тодд с трудом выдержал пятнадцать минут обмена банальностями, включавших пожелания поскорее выздороветь и выражения благодарности за проявленную заботу, и был рад, когда сосед Дюссандера по палате попросил подойти на пару слов.

– Ты уж меня прости, – извиняющимся тоном произнес пожилой мужчина в гипсовом панцире, висевший в сложной конструкции из блоков и ремней. – Меня зовут Моррис Хайзел. Я сломал позвоночник.

– Неприятная штука, – сочувственно произнес Тодд.

– «Неприятная штука»? Да ты сама тактичность!

Тодд начал извиняться, но Хайзел, улыбаясь, поднял руку. У него было бледное и усталое лицо, как у всякого старика, чья жизнь после больницы кардинально изменится, причем не в лучшую сторону. Тодд даже подумал, что в этом они с Дюссандером очень схожи.

– Не нужно, – сказал Моррис. – Не обращай внимания на мое брюзжанье. Мы же даже не знакомы, так что мои проблемы не должны тебя волновать.

– «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров…», – начал Тодд, и Моррис засмеялся.

– Надо же, молодой человек знает наизусть Джона Донна! А твой знакомый – мой сосед по палате – как у него дела?

– Врачи говорят, неплохо, учитывая возраст. Ему семьдесят девять лет.

– Ничего себе! – воскликнул Моррис. – Знаешь, он не очень-то общителен, но я понял, что он родом не отсюда и натурализовался. Совсем как я. Я же родился в Польше. В Радене.

– В самом деле? – вежливо отозвался Тодд.

– Да. А знаешь, как в Радене называют оранжевые крышки канализационных колодцев?

– Нет, – ответил Тодд, улыбаясь.

– Блины! – Моррис засмеялся. Тодд тоже засмеялся, а Дюссандер покосился в их сторону и недовольно нахмурился. Но тут Моника что-то спросила, и он повернулся к ней.

– Так, значит, твой знакомый принял гражданство США?

– Да, – подтвердил Тодд. – Он из Германии, из Эссена. Знаете такой город?

– Нет, – ответил Моррис, – но однажды мне довелось быть в Германии. Интересно, а твой знакомый воевал?

– Понятия не имею.

– Нет? Ну, и не важно! После войны много воды утекло… В голове не укладывается – еще каких-то пару лет, и по возрасту в президенты смогут баллотироваться люди, родившиеся после войны! Для них «Дюнкеркское чудо» сорокового года и переход Ганнибала со слонами через Альпы в третьем веке до нашей эры, должно быть, события одного ряда.

– А вы сами были на войне? – поинтересовался Тодд.

– Можно сказать, был. Ты молодец, что пришел навестить старика, даже двух, если меня тоже посчитать.

Тодд скромно улыбнулся.

– Ладно, пожалуй, посплю: что-то я устал, – сказал Моррис.

– Поправляйтесь! – пожелал Тодд.

Моррис кивнул и, улыбнувшись, закрыл глаза. Тодд вернулся к кровати Дюссандера, родители засобирались домой. Отец выразительно посмотрел на часы и притворно удивился, что уже так поздно.

Однако Моррис Хайзел не уснул – он долго лежал с закрытыми глазами, размышляя.

Через два дня Тодд пришел в больницу один. На этот раз Моррис Хайзел был погружен в глубокий сон.

– Ты справился! – тихо похвалил Дюссандер. – А потом заходил в дом?

– Да. Убрал на место шкатулку и сжег проклятое письмо. Вряд ли оно кого-нибудь заинтересовало бы, но я испугался… короче, так вышло! – Тодд пожал плечами, не зная, как объяснить Дюссандеру почти суеверный страх, который он испыты-

вал при одной мысли, что письмо могут прочесть и выяснить, насколько давно оно было получено.

– Когда придешь в следующий раз, пронеси незаметно виски, – попросил Дюссандер. – Без сигарет я еще могу обходиться, а…

– Я больше не приду, – ровным голосом произнес Тодд. – Никогда. Это наша последняя встреча. Мы в расчете.

– «В расчете»… – Дюссандер сложил руки на груди и улыбнулся. Улыбка вышла неискренней… но другой старик изобразить не смог. – Ты меня не удивил – я ждал чего-то подобного. Меня отсюда выпустят на будущей неделе… во всяком случае, обещают. Врач говорит, несколько лет я еще протяну. Я спрашивал, сколько конкретно, но он в ответ только смеется. Думаю, что он полагает два, максимум три года. Но я могу его удивить и протянуть до года Оруэлла.

Тодд, который пару лет назад при таких словах обязательно бы настороженно нахмурился, сейчас только равнодушно кивнул.

– Но ясно одно – до начала века мне не дотянуть.

– Я хочу кое-что выяснить, – обратился Тодд к старику, пристально глядя ему в глаза. – Ради этого я и пришел. Я хочу, чтобы ты объяснил мне свои слова.

Тодд посмотрел на кровать соседа Дюссандера по палате и, подвинув стул поближе к старику, уловил исходивший от него затхлый запах – точь-в-точь как в музейных залах с экспонатами Древнего Египта.

– Спрашивай.

– Насчет того бродяги. Ты упомянул о моем личном опыте. Что ты имел в виду?

Дюссандер улыбнулся чуть шире:

– Я читаю газеты, мальчик. Старики всегда читают газеты, причем не так, как молодые. Ты слышал о том, что к взлетным полосам некоторых аэропортов Южной Америки слетаются грифы, когда задувает опасный боковой ветер? Стрики читают газеты именно так. Неделю назад в воскресном выпуске была

статья. Конечно, не на первой полосе – бродяги и пьяницы не заслуживают того, чтобы о них рассказывали на первой полосе. Но там был большой «подвал», который назывался «Кто расправляется с изгоями Санта-Донато?». Статья жесткая, типичный продукт желтой прессы. Американцы такими славятся.

Тодд сжал кулаки, пряча обгрызенные ногти. Он никогда не читал воскресных газет, предпочитая заниматься чем-то другим. Конечно, после каждого «приключения» он просматривал прессу примерно неделю, а то и больше, но его жертвы никогда не удостаивались упоминания на первых страницах. Новость о том, что какому-то журналюге удалось связать эти убийства в единое целое, привела его в бешенство.

Дюссандер продолжил:

– В статье говорилось о нескольких изуверских убийствах. Жертвы были зарезаны или забиты насмерть, как выразился журналист, с «нечеловеческой жестокостью», но газетчики любят преувеличивать, верно? По признанию самого автора этой статьи, в последние годы бродяг в нашем городе развелось прискорбно много. И далеко не все они умирают от естественных причин или из-за дурных привычек и избранного образа жизни. Убийства в подобной среде совершаются довольно часто, но это дело рук в основном такого же отребья, поводом служат конфликты при игре в карты или дележе спиртного. Обычно убийцу мучают угрызения совести, и поймать его просто. Но последние убийства остались нераскрытыми. Мало того, по мнению этого журналиста, участились случаи пропажи бездомных. Он, конечно, допускает, что эти люди не сидят на месте и запросто подаются в другие края. На то они и бродяги. Но многие исчезли, не забрав чеков для выплаты пособий по социальному обеспечению или за поденную работу, которые можно погасить только в пятницу. И журналист резонно задается вопросом: не стали ли они жертвами загадочного убийцы, а их тела еще просто не нашли? Фу!

Дюссандер поморщился и махнул рукой, будто отметая столь невероятное предположение.

– Все это, конечно, глупости, написанные с единственной целью пощекотать нервы обывателям в выходной день. Чтобы подлить масла в огонь, журналист прибегает к старому, но про-

веренному приему и припоминает известных серийных убийц. Кливлендского Мясника, орудовавшего в Огайо в тридцатых годах, Зодиака, действовавшего в Северной Калифорнии и Сан-Франциско в конце шестидесятых. Загадочного мистера Икс, убившего Черную Орхидею. И даже фольклорного Джека Прыгуна из Викторианской эпохи. Но эта статья заставила меня задуматься. А что еще делать старику, когда старые друзья перестают его навещать?

Тодд молча пожал плечами.

– И я подумал, что будь у меня желание помочь этому гнусному журналисту, а желания такого я, понятно, не испытываю, то мог бы пролить свет на некоторые исчезновения. Разумеется, я имел в виду не убитых, чьи трупы нашли, – помилуй, Господи, их грешные души, – а лишь некоторых пропавших бродяг. Потому что их тела находились в моем подвале.

– И сколько их там? – тихо спросил Тодд.

– Пять, – спокойно ответил Дюссандер. – Включая закопанного тобой. Всего пять.

– Ты и правда настоящий псих! – резюмировал Тодд. Он заметно побледнел. – И в какой-то момент окончательно съехал с катушек!

– «Съехал с катушек»! Какое образное выражение! Возможно, ты и прав. Но тогда я сказал себе: «Этот писака хочет повесить пропавших и убитых на одного человека – своего гипотетического Чистильщика. А по-моему, тут другая история». И еще я задумался, не знаю ли кого-нибудь, кто мог совершить нечто подобное? Кто в последние годы испытывал такой же стресс, как и я? И ответ напрашивался сам собой. Это ты, мальчик!

– Я никого и никогда не убивал.

Тодд подумал не о бродягах – те не были людьми, ну или почти не были. Он вспомнил, как лежал за поваленным деревом и видел в перекрестии оптического прицела висок старика с неопрятной бородой за рулем пикапа.

– Может, и нет, – миролюбиво согласился Дюссандер. – Однако той ночью ты вовсе не был шокирован и держался молодцом. И еще ужасно злился, что оказался в таком опасном положении из-за немощи старика. Я прав?

– Да, – подтвердил Тодд. – Я был в бешенстве и не успокоился до сих пор. Я все подчистил за тобой из-за компромата, который ты упрятал в банковскую ячейку и который мог разрушить мою жизнь.

– Нет, я ничего не прятал.

– Что? Что ты говоришь?!

– Это был такой же блеф, как твое «письмо у друга». Ты никогда не писал такого письма, у тебя не было друга, и точно так же я никогда не писал о нашем… скажем, «сотрудничестве». Больше нет смысла что-то от тебя утаивать. Ты спас мне жизнь. И не важно, что ты сделал это ради себя: ты все равно проявил выдержку и хладнокровие. Заявляю со всей ответственностью: я не могу причинить тебе вреда. Я заглянул смерти в лицо, и она испугала меня, хотя и не так сильно, как я всегда опасался. Никакого документа нет! Так что мы с тобой действительно квиты!

Тодд улыбнулся: уголки его губ дрогнули и чуть приподнялись. В глазах промелькнул злобно-насмешливый огонек.

– Герр Дюссандер, – сказал он, – если бы только это было правдой!

Вечером того же дня Тодд отправился на склон у автострады, спустился к поваленному дереву и устроился на нем. День был теплым, сгущались сумерки, и в полумраке мчались машины, образуя бесконечные цепочки желтых огней.

Никакого документа не было!

Однако эта новость, по сути, ничего не изменила и не принесла Тодду никакого облегчения. Дюссандер сам предложил ему обыскать дом, и если никакого ключа не найдется, значит, нет и банковской ячейки с документом. Но ключ мог быть спрятан где угодно. Например, в банке из-под масла, закопанной во дворе. Или под половицей в коробочке из-под пастилок от кашля. Или старик мог доехать на автобусе до Сан-Диего и замаскировать ключ в декоративной каменной кладке, ограждавшей ареал обитания медведей. Если уж на то пошло, Дюссандер вообще мог его выкинуть. А почему нет? Ключ ему требовался только для того, чтобы положить документ в ячейку. А уж после его смерти найдется, кому ее открыть…

Дюссандер задумчиво кивал, выслушивая его доводы, а потом предложил другой вариант. Когда его выпишут, Тодд в его присутствии обзвонит все банки и, представившись внуком, скажет, что дед в силу возраста совсем выжил из ума, потерял память и не помнит, где абонировал ячейку и куда дел от нее ключ. Зовут деда Артур Денкер, и внук просит проверить по записям, не в их ли банке абонирована ячейка. А когда во всех банках подтвердят, что не у них…

Тодд снова покачал головой. Во-первых, это наверняка вызовет ненужные вопросы. В банке могут заподозрить мошенничество, а то и обратиться в полицию. И даже если все пройдет гладко, это ничего не меняло. Отсутствие в многочисленных банках Санта-Донато ячейки, абонированной на имя Денкера, вовсе не означало, что старик не мог ее арендовать в Сан-Диего, Лос-Анджелесе или в любом другом городке.

Наконец Дюссандер был вынужден сдаться:

– У тебя есть ответы на все вопросы, мальчик. На все, кроме одного: зачем мне тебе врать? Я выдумал эту историю, чтобы защититься от тебя. Мотив налицо. А зачем мне пытаться тебя в этом разубедить? Что я выиграю? – Дюссандер осторожно приподнялся на локте. – Если уж на то пошло, зачем мне вообще документ? Я могу разрушить твою жизнь, если захочу, даже находясь на больничной койке. Мне достаточно остановить любого проходящего мимо доктора и просто представиться. Они тут все евреи и наслышаны обо мне, во всяком случае о том, кем я был. Но зачем мне это нужно? Ты – хороший студент, впереди тебя ждет отличная карьера… Если, конечно, не проколешься со своими бродягами.

Тодд замер.

– Я никогда не говорил тебе…

– Знаю. Ты никогда не слышал о них, никогда даже близко не подходил к вонючим бродягам, покрытым коростой. Пусть так! Отлично! Разве кто-то спорит? Только объясни, зачем мне врать? Я же сказал, что мы в расчете! Но добавлю: мы можем быть квиты, только если будем доверять друг другу.

И теперь, сидя на поваленном дереве на склоне у автострады и глядя на машины, исчезающие вдалеке, как трассирующие пули, Тодд понял, чего именно он боялся.

Дюссандер говорил о доверии. И Тодда пугало именно это.

Кто знает, а вдруг в глубине души Дюссандера постоянно тлеет огонек ненависти? Вот что было страшно!

Старик мог ненавидеть Тодда Боудена, молодого, здорового и полного сил. Способного ученика, у которого впереди целая жизнь, полная радости и успехов.

Но больше всего Тодда пугало упорное нежелание Дюссандера обращаться к нему по имени.

Тодд. Предельно простое имя. Всего один слог, его легко произнести даже старому фрицу со вставными зубами. Упереться языком в нёбо, чуть опустить челюсть и убрать язык. Всего-то! Но Дюссандер всегда называл его только мальчиком. И никак иначе! Высокомерно. И безлико. Да, именно безлико! Будто номер узника концлагеря.

Вполне возможно, Дюссандер был искренен и говорил правду. Даже не просто «возможно», а скорее вероятно. Но страх никуда не уходил… особенно пугало нежелание старика называть его по имени.

И как ни крути, все упиралось в его неспособность решиться на крайнюю меру. Даже после четырех лет общения со стариком Тодд так и не знал, что у того на уме. Выходит, не такой уж он способный ученик.

Машины, машины, машины… Пальцы сжались, будто держали винтовку. Сколько их он мог бы отсюда достать? Трех? Шестерых? Чертову дюжину? Как в детской считалочке?

Тодд поежился.

Только смерть Дюссандера расставит все по своим местам и внесет ясность. Наверное, лет через пять, может, раньше. От трех до пяти… Прямо как тюремный срок. Тодд Боуден приговаривается к сроку от трех до пяти лет за оказание содействия военному преступнику. От трех до пяти лет ночных кошмаров и холодного пота.

Рано или поздно Дюссандер умрет. И тогда начнется ожидание. И каждый раз, когда постучат в дверь или зазвонит телефон, сердце будет предательски сжиматься.

Вряд ли он сумеет выдержать.

Испытывая непреодолимое желание ощутить в руках привычную тяжесть винтовки, Тодд сжал кулаки и сдавил их коле-

нями. В животе появилась ужасная резь, и парнишка, скрючившись, повалился на землю, раскрыв рот в беззвучном крике. Но острой боли удалось остановить бесконечный поток сводивших его с ума мыслей.

По крайней мере на какое-то время.