Тодд Боуден, которому уже исполнилось четырнадцать лет, свернул на дорожку к дому Дюссандера и слез с велосипеда. На нижней ступеньке лежал экземпляр «Лос-Анджелес таймс». Подняв газету, Тодд посмотрел на звонок и аккуратные таблички «АРТУР ДЕНКЕР» и «ТОВАРОВ И УСЛУГ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ». Необходимости звонить, конечно, не было – у него имелся свой ключ.

Где-то неподалеку тарахтела газонокосилка. Взглянув на газон старика, Тодд подумал, что его тоже не мешало бы подстричь. Надо будет сказать Дюссандеру, чтобы тот пригласил газонокосильщика. В последнее время он стал часто забывать такие вещи. Может, из-за возраста, а может, и из-за спиртного. Мысль вполне тянула на взрослую, но теперь Тодд уже не обращал на это внимания. Его мысли часто были взрослыми, но совсем не такими уж важными.

Он вошел в дом.

Добравшись до кухни, Тодд похолодел от ужаса: Дюссандер, обмякнув, сидел в кресле. На столе – чашка и початая бутылка виски. На крышке от майонезной банки несколько окурков и серая полоска пепла от прогоревшей до конца сигареты. Рот старика приоткрыт, лицо серое. Большие руки безжизненно свесились с подлокотников. Дыхания не слышно.

– Дюссандер! – окликнул Тодд, внезапно охрипнув. – Просыпайся!

Увидев, что старик шевельнулся, открыл глаза и выпрямился, Тодд испытал неимоверное облегчение.

– Это ты? А что так рано?

– Сегодня отпустили пораньше – последний день занятий, – объяснил он и показал на прогоревшую сигарету. – Когда-нибудь ты спалишь дом.

– Не исключено, – равнодушно согласился Дюссандер и вытряс новую сигарету из пачки. Она почти выскочила на пол, но в последний момент старик успел ее поймать и, закурив, зашелся в приступе кашля. Тодд с отвращением поморщился. Каждый раз при таких приступах ему казалось, что старик вот-вот начнет отхаркивать серо-черные куски легких прямо на стол… да еще будет при этом ухмыляться.

Наконец кашель стих, и Дюссандер обрел способность говорить.

– Что там у тебя?

– Табель за год.

Дюссандер взял его и отвел подальше от лица, чтобы прочитать.

– Английский – пять. История Америки – пять. Естествознание – четыре с плюсом. Обществоведение – пять. Французский – четыре с минусом. Алгебра – четыре. – Он отложил табель в сторону. – Замечательно! Нам удалось спасти твою шкуру, мальчик! Кажется, так вы говорите? А в последней колонке надо будет исправлять набранные баллы?

– Только по французскому и алгебре, да и то самую малость. Думаю, мне удалось выпутаться. И это твоя заслуга. Не очень приятно такое признавать, но что есть, то есть. Поэтому – спасибо!

– Какая трогательная речь! – отметил Дюссандер и снова закашлялся.

– Наверное, больше мы не сможем так часто видеться, – сообщил Тодд. Дюссандер неожиданно перестал кашлять.

– Не сможем? – вежливо переспросил он.

– Да. Двадцать пятого июня мы на месяц уезжаем на Гавайи. А с сентября я начну ходить в старшую школу, она на другом конце города, и туда будут возить на автобусе.

– Ну да, Schwarzen, – сказал Дюссандер, наблюдая за мухой, ползавшей по скатерти в красно-белую клетку. – Уже двадцать лет эта страна мучается и не знает, что делать со Schwarzen. А мы с тобой… мы с тобой знаем, верно? – Он улыбнулся беззубым ртом, и Тодд опустил глаза, чувствуя, как на него накатывается знакомая тошнотворная волна ужаса, ненависти и желания совершить нечто жуткое, возможное только во сне.

– Послушай, потом я собираюсь в колледж. Понятно, до этого еще далеко, но я об этом думаю. И даже знаю, что хочу изучать. Историю.

– Похвально! Тот, кто не извлекает уроков из прошлого…

– Хватит! – оборвал его Тодд.

Дюссандер послушно замолчал и, сцепив пальцы, с любопытством уставился на мальчика. Он видел: тот явно что-то задумал…

– Я мог бы забрать письмо у своего друга, – неожиданно выпалил Тодд. – Понимаешь? Я бы дал тебе его прочитать, а потом сжег в твоем присутствии. Если…

– …если я заберу из банковской ячейки некий документ.

– Ну… в общем, да.

Дюссандер горестно вздохнул.

– Мой мальчик, – сказал он, – ты не понимал раньше и не понимаешь до сих пор своего положения. Отчасти оттого, что ты еще очень юн, но дело даже не в этом – ты с самого начала был очень старым. Главная причина тому – извечная американская самонадеянность, не позволяющая объективно оценить возможные последствия своих действий. Не позволяла раньше, не позволяет и теперь.

Тодд начал было возражать, то Дюссандер остановил его решительным жестом регулировщика, привыкшего к беспрекословному повиновению водителей на перекрестках.

– Не спорь со мной – я прав! Живи как знаешь. Уходи и не возвращайся. Могу ли я остановить тебя? Конечно, нет! Отдыхай на Гавайях, а я останусь в этой душной и вонючей кухне ждать, когда Schwarzen из южных окраин Лос-Анджелеса начнут убивать полицейских и снова жечь трущобы. Я не могу ос-

тановить тебя, как не могу перестать стареть. – Он пристально посмотрел на Тодда, и тот, не выдержав его взгляда, отвернулся. – В глубине души я тебя не люблю. И не полюблю никогда. Ты мне не нравишься. Ты вторгся в мою жизнь незваным гостем. Ты заставил меня вскрыть склепы, которые было лучше не трогать, потому что, как выяснилось, кое-кто в них был похоронен заживо и сумел выжить. Ты и сам запутался в жизни, но жалко ли мне тебя? Gott im Himmel! Ты сам себе все это устроил, так почему я должен тебя жалеть? Нет, мне тебя не жалко. Ты мне не нравишься, но я начинаю тебя уважать. Поэтому избавь меня от необходимости повторять одно и то же дважды. Мы могли бы принести сюда эти документы и уничтожить их здесь, на кухне. Но это абсолютно ничего не изменит. И все останется по-прежнему.

– Не понимаю.

– Не понимаешь, потому что никогда не давал себе труда подумать о возможных последствиях. Тогда слушай меня внимательно, мальчик. Даже если мы вместе сожжем здесь свои письма, откуда мне знать, что ты не сделал копию? А то две или три? В библиотеке стоит ксерокс, и за какие-то пять центов можно сделать копию. За один доллар ты можешь повесить мой смертный приговор на каждом перекрестке в двадцати кварталах. Подумать только – это целых четыре мили! Скажи, откуда мне знать, что ты так не поступишь?

– Я… ну… я… я… – Поняв, что не сможет выдавить ни слова, Тодд закрыл рот. Дюссандер с ходу заметил в предложении мальчика уловку, о которой тот и не помышлял. Он уже собирался об этом сказать, но передумал, поняв, что старик все равно не поверит. Отсутствие доверия и было главной проблемой.

– И откуда тебе знать, что у меня в ячейке не две копии? Что одну я могу принести сюда и сжечь, а вторая останется там?

Потрясенный, Тодд молчал.

– И как бы мы ни старались все предусмотреть и подстраховаться, сомнения все равно останутся. Наша проблема не имеет решения, уж поверь.

– Вот черт! – обескураженно протянул Тодд.

Дюссандер сделал большой глоток и посмотрел на подростка поверх чашки.

– А теперь я сообщу тебе еще кое-что важное. Первое: если твоя роль в этом деле и выйдет наружу, то ты отделаешься легким испугом. Не исключено, а вернее, скорее всего сообщение об этом даже не попадет в газеты. Я тебя стращал колонией, но тогда я сам сильно перепугался – думал, ты не выдержишь и расколешься. Но верю ли я в это? Нет, не верю. Я поступил так, как делает отец, когда пугает своего ребенка «страшным букой», чтобы тот не гулял, когда стемнеет. Я не верю, что тебя отправят в колонию. Во всяком случае, в стране, где убийца отделывается легким шлепком по руке и выходит на волю, чтобы снова убивать, отсидев пару лет в тюрьме, где по цветному телевизору смотрел сериалы. Но бесследно для тебя все это не пройдет. Останутся архивы… пойдут разговоры. А от разговоров никуда не деться. Такая скандальная история не может не вызвать их, и ее, как хорошее вино, запечатают в бутылку и приберегут до лучших времен. С годами твоя вина будет только расти. Если все выплывет наружу сегодня, люди скажут: «Он лишь ребенок…» – понятия не имея, что ты совсем уже не ребенок, о чем знаю я. А как они отреагируют, если узнают об этом, скажем, через пару-тройку лет? Что ты молчал с семьдесят четвертого года? Это будет уже совсем другая история. А если правда выплывет во время учебы в колледже? Настоящая катастрофа! А если ты только начнешь делать первые шаги в бизнесе? Конец всем надеждам! Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Тодд не ответил, но Дюссандер с удовлетворением кивнул.

– Теперь перейдем ко второму пункту, – сказал он, продолжая кивать. – Я не думаю, что твое письмо вообще существует.

Испугавшись, что его выдадут глаза, Тодд уставился в пол и изо всех сил старался сохранить на лице невозмутимое выражение. Дюссандер не спускал с него пристального взгляда, и до мальчика вдруг дошло, что старик допрашивал сотни, если не тысячи заключенных, и был настоящим мастером своего дела. Тодду казалось, что его голова стала совсем прозрачной и никаких мыслей скрыть не удастся.

– Я спросил себя, кому ты по-настоящему доверяешь? Кто твои друзья… с кем ты общаешься? Кому этот мальчик, совершенно самодостаточный и удивительно расчетливый, может безоговорочно доверять? Ответ очевиден: никому!

Глаза Дюссандера горели. Он продолжил:

– Я много размышлял об этом и взвешивал все за и против. Я знаю тебя, знаю твой характер, но знаю не все, поскольку постичь другого человека до конца не суждено никому. И я совершенно не знаю, какой ты вне этого дома. И поэтому я сказал себе: «Дюссандер, ты можешь ошибаться. Неужели после стольких лет ты хочешь, чтобы тебя поймали и, возможно, казнили только потому, что ты недооценил какого-то мальчишку?» Будь я помоложе, думаю, рискнул бы – все-таки шансы на успех достаточно велики. Но, как ни странно, чем старше становишься и чем ближе смерть, тем больше цепляешься за жизнь и боишься рисковать.

Он помолчал, не сводя горящего взгляда с Тодда.

– И последнее, а потом можешь уйти, когда пожелаешь. Хочу, чтобы ты хорошенько запомнил следующее. Я сомневаюсь, что есть письмо, которое ты передал другу, но в существовании моего могу тебя заверить. Документ, о котором я тебе рассказывал, действительно лежит в сейфе. Если я умру сегодня… завтра… все выплывет наружу. Абсолютно все!

– Выходит, мне будет плохо при любом раскладе? – поинтересовался Тодд и даже усмехнулся. – Тогда какая мне разница?

– Разница есть. С течением времени твоя власть надо мной будет уменьшаться, поскольку с каждым годом американцы – и даже израильтяне – будут все меньше и меньше заинтересованы в том, чтобы отобрать у меня жизнь и свободу, которыми я так дорожу.

– Да? А что же они тогда не отпустили Шпеера?

– Если бы его взяли американцы, а они очень милосердны к убийцам, то наверняка отпустили бы, – возразил Дюссандер. – Неужели американцы позволят израильтянам вывезти девяностолетнего старика, чтобы повесить его, как Эйхмана? Вряд ли. Такое невозможно в стране, где фотографии пожарных, спасающих котят с деревьев, печатают на первых

полосах. Твоя власть надо мной станет уменьшаться, а моя над тобой – расти. Баланс сил будет постоянно меняться. И настанет день – если я, конечно, проживу достаточно долго, – когда я решу, что ты больше не представляешь для меня угрозы. Тогда я уничтожу документ.

– Но за это время с тобой может случиться что угодно. Несчастный случай, болезнь…

Дюссандер пожал плечами:

– «Если будет на то воля Господня, источник забьет, и мы найдем его и утолим из него жажду. Если будет на то воля Господня». Чему быть, того не миновать.

Тодд долго смотрел на старика, не в силах пошевелиться. Наверняка в его рассуждениях что-то не так и можно найти выход для них обоих или по крайней мере для него, Тодда. Что-то вроде спасительного заклинания «Чур, не я!» в детской игре. На него накатило зловещее предчувствие темного и беспросветного будущего. Он явственно ощущал его, хотя оно и не успело оформиться в законченную мысль: «И что бы я ни сделал, куда бы ни пошел…».

Он вспомнил героя образовательного мультика, безуспешно пытавшегося увернуться от наковальни, сброшенной ему вслед с двадцатого этажа. Когда Тодд окончит школу, Дюссандеру исполнится восемьдесят. Четыре года на бакалавриат – восемьдесят четыре, еще два на магистратуру – восемьдесят шесть… И за все эти годы старик может так и не почувствовать, что он в безопасности.

– Нет, – глухо произнес Тодд. – То, что ты предлагаешь… Я не согласен!

– Мальчик мой, – ласково произнес Дюссандер, и Тодд с ужасом понял, почему тот вдруг поставил местоимение в конце, – у тебя нет выбора.

Тодд почувствовал, как у него распухает язык: казалось, он вот-вот перекроет дыхательное горло и он задохнется. Мальчик опрометью бросился из дома.

Дюссандер невозмутимо смотрел ему вслед и, когда шаги на ступеньках затихли, закурил. Конечно, никакой банковской ячейки с документом не было. Но Тодд ему поверил, причем по-

верил окончательно. Теперь старик был в безопасности. Все наконец-то осталось позади.

Однако он ошибался.

В ту ночь им обоим приснились кошмары, и оба проснулись возбужденными и мокрыми от холодного пота.

Тодд чувствовал уже ставшую привычной эрекцию. Дюссандер, слишком старый для подобных ощущений, надел гестаповскую форму и снова улегся в постель, ожидая, когда сердце перестанет бешено колотиться и немного успокоится. Форма была дешевой и уже начала приходить в негодность.

Во сне Дюссандеру удалось добраться до ворот лагеря на вершине холма. Широкие створки распахнулись, пропуская его, и тут же закрылись. По металлическим воротам и ограде из колючей проволоки был пропущен ток. Костлявые голые преследователи накатывались на проволоку волна за волной и замертво падали. Дюссандер, расправив грудь, со смехом расхаживал по другую сторону ограды, щегольски заломив фуражку. Черный воздух наполнился терпким запахом горящей плоти, и старик проснулся. Мгла калифорнийской ночи невольно навеяла мысли о вампирах, рыскающих в поисках жертв в ночь на День всех святых, и о фонарях из выдолбленной тыквы.

За два дня до отъезда Боуденов на Гавайи Тодд отправился в заброшенное депо, где раньше садились на поезда до Сан-Франциско, Сиэтла и Лас-Вегаса, а еще раньше – ходили трамваи до Лос-Анджелеса.

Он добрался туда почти в сумерки. Вдалеке на автостраде машины уже стали включать габаритные огни. Несмотря на теплую погоду, Тодд был в легкой куртке, а за пояс он заткнул большой нож для разделки мяса, обернутый в старое полотенце. Этот нож он купил на распродаже в огромном универмаге, окруженном бескрайними стоянками для автомобилей.

Он заглянул под платформу, где за месяц до этого видел пьянчужку. В голове крутились обрывки мыслей, его сознание неумолимо окутывало черное облако.

Под платформой Тодд увидел того же бездомного, а может, и другого – они все были на одно лицо.

– Эй! – окликнул Тодд. – Деньги нужны?

Пьяница, подслеповато моргая, повернулся. Увидев широко улыбающегося Тодда, он тоже растянул губы в улыбке. В следующее мгновение сверкнуло лезвие ножа, с ходу проткнув небритую правую щеку. Брызнула кровь. Тодд видел, как в раскрытой от крика глотке мелькнуло лезвие и полоснуло слева вдоль губ, вырезая на лице жуткую кривую ухмылку. Тодд орудовал ножом так, будто обрабатывал тыкву для Хеллоуина.

Он нанес пьянице тридцать семь ударов. Он специально считал. Тридцать семь, включая самый первый, который прошел через щеку и превратил ответную улыбку пьяницы в омерзительную гримасу. Бродяга перестал кричать после четвертого удара. А после шестого уже не пытался отползти и затих. Тодд залез под платформу и закончил начатое.

По дороге домой он выбросил нож в реку. Забрызганные кровью брюки сунул в стиральную машину и поставил регулятор на стирку в холодной воде. После стирки пятна остались, правда, совсем блеклые, но Тодда это не смутило: со временем их станет не видно. На следующее утро он едва мог шевельнуть рукой, настолько болело плечо. Отцу он объяснил, что, наверное, слишком усердно бросал с ребятами в парке камешки на меткость.

– На Гавайях точно пройдет, – успокоил его отец, потрепав по голове.

Он не ошибся: когда они вернулись из отпуска, у Тодда уже давно ничего не болело.