Старик стоял посередине длинного строения и с довольной улыбкой поджидал спешившего ему навстречу Дэйва Клингермана. По обеим сторонам прохода располагались загоны с собаками, огороженные сеткой, на которую те набрасывались и яростно лаяли на посетителя. Судя по всему, старика совершенно не смущал ни оглушительный лай, ни стойкий запах псины, и Клингерман с первого взгляда распознал в нем настоящего

собачника. Он протянул улыбавшемуся старику руку и осторожно пожал его протянутую ладонь со скрюченными артритом пальцами.

– Здравствуйте, сэр, – обратился Дэйв к посетителю. – Ужас, какой шум, верно?

– Меня это совсем не смущает, – ответил старик. – Меня зовут Артур Денкер.

– Клингерман. Дэйв Клингерман.

– Рад познакомиться, сэр. Я прочитал в газете, – и даже не поверил своим глазам! – что вы здесь раздаете собак бесплатно. Видимо, я не так понял. Даже наверняка.

– Нет-нет, вы не ошиблись, мы действительно находим для них хозяев, – подтвердил Дэйв. – А если новых хозяев не найдется, нам приходится их умерщвлять. Штат выделяет день ги на содержание собак в течение шестидесяти дней, и все. Ужасно! Давайте пройдем в кабинет – там тише и не так сильно пахнет.

В кабинете Дэйв выслушал самую обычную трогательную историю, похожую на многие другие. Артуру Денкеру было за семьдесят, и он приехал в Калифорнию после смерти жены. Он не был богат, но жил по средствам и особенно ни в чем не нуждался. Старик страдал от одиночества – его единственным другом был мальчик, который иногда приходил почитать ему книги вслух. В Германии у него был чудесный сенбернар. Здесь, в Санта-Донато, он живет в доме с большим задним двором, который огорожен забором. И он прочитал в газете… Может…

– У нас сейчас нет сенбернаров, – сказал Дэйв. – Им легко найти новых хозяев, потому что они очень любят детей…

– Да, конечно. Я вовсе не имел в виду…

– …но зато у нас есть подросший щенок овчарки. Что скажете?

Глаза мистера Денкера блеснули, будто наполнились слезами.

– Отлично! – сказал он. – Просто отлично!

– Сама собака ничего не стоит, но нужно заплатить за прививки от бешенства и чумки и регистрационное свидетельство. Для большинства новых хозяев это составляет двадцать пять долларов, но штат компенсирует половину этой суммы для тех,

кто старше шестидесяти пяти. В рамках программы «Почтенный возраст».

– «Почтенный возраст»… Выходит, она для таких, как я? – спросил мистер Денкер и засмеялся.

Дэйв не понял почему, но при этих словах у него по спине пробежали мурашки.

– Э-э… похоже, так, сэр.

– Очень разумно.

– Мы тоже так считаем. За такую же собаку в зоомагазине вы бы заплатили сто двадцать пять долларов. Но люди почему-то обращаются туда, а не к нам. А деньги в основном платят не за собаку, а за оформление всяких бумаг. – Дэйв покачал головой. – Если бы они только знали, как много чудесных животных по каким-то причинам оказываются ненужными своим хозяевам…

– А если вам не удается их пристроить за два месяца, вы их умерщвляете?

– Да, усыпляем.

– «Усыпляете»?.. Извините, но мой английский…

– Таково решение городских властей, – пояснил Дэйв. – Нельзя допустить, чтобы по улицам носились своры бездомных собак.

– И как вы это делаете?

– Помещаем в газовую камеру. Это очень гуманно. Они ничего не чувствуют и не страдают.

– Я с вами полностью согласен, – заверил его мистер Денкер.

На занятии по алгебре Тодд сидел за четвертой партой во втором ряду. Когда мистер Сторрман раздавал проверенные контрольные, Тодд изо всех сил старался не выдать волнения, но обгрызенные ногти с силой впились в ладони, а по спине предательски побежали струйки липкого пота.

Однако надежда продолжала теплиться. Впервые за многие недели задания не показались ему полной абракадаброй. Он не сомневался, что из-за волнения (кого он хочет обмануть? вот ведь

ужас!) не сумел собраться с мыслями должным образом… Да к тому же у этого Сторрмана вместо сердца вообще кусок льда…

Хватит! – скомандовал он себе и на мгновение даже замер от ужаса, решив, что крикнул это слово вслух. Ты провалился, ты сам это знаешь, и ничем тут не поможешь.

Когда Сторрман вручил Тодду контрольную и прошел дальше, его лицо выражало полное безучастие. Мальчик положил листок на парту лицом вниз, не в силах заставить себя перевернуть и посмотреть результат. Решившись, он так резко дернул страницу, что нечаянно чуть надорвал. Во рту все пересохло, а сердце замерло.

В верхнем углу страницы была написана цифра «83» и обведена кружком, а внизу стояла оценка: три с плюсом. Еще ниже было написано:

Сердце снова бешено заколотилось. Волна облегчения, окатившая Тодда, не только его не охладила, а, напротив, обдала жаром. Он закрыл глаза, не слыша привычного недовольного гула одноклассников, пытавшихся выторговать лишний балл. Красная пелена перед глазами пульсировала в такт сердцебиению. В этот момент Тодд ненавидел Дюссандера так, как никогда прежде. Руки с силой сжались в кулаки, и он представил, как сжимает ненавистную куриную шею старика.

В спальне родителей стояли две кровати, разделенные тумбочкой со стилизованной под старину лампой с абажуром. Стены обшиты панелями красного дерева с книжными полками. По обе стороны телевизора на тумбочке у стены расположились подставки для книг из слоновой кости в виде стоящих на задних лапах слонов с бивнями. Дик смотрел по телевизору шоу Джонни Карсона, воткнув в уши наушники. Моника читала новый фантастический роман Майкла Крайтона, выписанного по почте и доставленного сегодня.

– Дик! – Моника заложила страницу закладкой с надписью «На этом месте я уснула» и закрыла книгу.

По телевизору очередная шутка Бадди Хаккетта вызвала взрыв смеха, и Дик тоже улыбнулся.

– Дик! – уже громче окликнула она.

Он вытащил наушники.

– Что?

– Как думаешь, у Тодда все в порядке?

Он непонимающе на нее посмотрел и покачал головой.

– Je ne comprends pas, cherie. – Они оба постоянно подшучивали над его ужасным французским. Он познакомился с ней в колледже, когда никак не мог сдать язык, и отец выслал ему двести долларов на репетитора. Из списка студентов на доске объявлений, предлагавших репетиторские услуги, он наугад выбрал Монику Дарроу, и к Рождеству они уже обручились, а он благополучно сдал французский на тройку.

– Он… сильно похудел.

– Да, толстым его точно не назовешь, – согласился Дик и положил наушники, из которых слышался неразборчивый писк. – Он растет, Моника.

– Что, так быстро? – встревожилась она.

Он рассмеялся:

– Так быстро! В его возрасте я вытянулся на целых семь дюймов и превратился из четырнадцатилетнего коротышки в настоящего красавца ростом шесть футов один дюйм, которого тебе удалось заполучить в мужья. Мама рассказывала, что в четырнадцать лет я рос так, что было слышно даже ночью.

– Слава Богу, что у тебя не все так сильно выросло.

– Дело не в размере, а умении.

– Хочешь его продемонстрировать?

– Сама напросилась! – воскликнул Дик Боуден, смахивая наушники на пол.

Уже потом, когда его клонило в сон, Моника сказала:

– Дик, Тодда мучают кошмары.

– Кошмары? – переспросил он спросонья.

– Да. Я несколько раз слышала, как он стонет во сне, когда спускалась вниз в туалет. Я не стала его будить. Может, это глупо, но моя бабушка всегда говорила, что если разбудить человека во время ночного кошмара, он запросто может сойти с ума.

– Она была полькой, верно?

– Да, полькой, и, значит, не стоит придавать значения ее словам? Спасибо на добром слове!

– Ты же понимаешь, я не это имел в виду. А почему ты не пользуешься туалетом наверху? – Дик сам оборудовал его два года назад.

– Ты же просыпаешься, когда спускается вода.

– Так не спускай ее!

– Дик, перестань говорить ерунду!

Он молча вздохнул.

– Порой, когда я захожу посмотреть, как он спит, все простыни мокрые.

Он ухмыльнулся в темноте:

– Неудивительно!

– Что ты хочешь этим сказать? Фу, как не стыдно! – возмутилась она, шутливо шлепая его по руке. – Мальчику всего тринадцать лет!

– В следующем месяце исполнится четырнадцать. Не такой уж он маленький. Может, и не взрослый, но уж точно не маленький!

– А сколько лет было тебе, когда…

– Четырнадцать или пятнадцать. Не помню точно. Помню только, что проснулся и решил, что умер и попал в рай.

– Но ты был старше Тодда.

– Сейчас дети развиваются быстрее. Наверное, из-за молока… а может, из-за фтора в зубной пасте. Ты знаешь, что во всех женских туалетах в школе в Джексон-Парке, что мы построили в прошлом году, есть специальные контейнеры для использованных прокладок? А это – начальная школа! Сейчас в шестом классе учатся дети, которым всего десять лет. А когда у тебя начались месячные?

– Не помню, – ответила Моника. – Только сны Тодда… вовсе не похожи на рай.

– А ты его спрашивала о кошмарах?

– Один раз. Месяца полтора назад. Ты тогда уехал играть в гольф с этим ужасным Эрни Джекобсом.

– Этот «ужасный» Эрни Джекобс сделает меня полноправным партнером фирмы уже в будущем году, если, конечно, его

не затрахает до смерти секретарша-мулатка. К тому же он всегда сам платит за аренду спортивной площадки. Так что сказал Тодд?

– Сказал, что не помнит. Но… как-то смутился. Мне кажется, он отлично все помнил.

– Моника, я сам, конечно, многого не помню из давно минувших дней юности, но могу тебя заверить: далеко не все сны с поллюцией обязательно приятны. Более того, они могут быть совсем даже неприятны.

– Как это?

– Да очень просто. Например, из-за комплексов или чувства вины. Скажем, мальчику в раннем детстве внушали, что мочиться в постели – это плохо. Или что секс – нечто постыдное. Кто знает, что вызывает поллюцию? Толкотня в переполненном автобусе? Или заглядывание под юбку девчонки во время уроков? Лично мне это неизвестно. А вот о себе точно помню только один случай. Когда во время общего с девчонками урока физкультуры в бассейне я прыгнул с вышки, и у меня в воде слетели плавки.

– И от этого у тебя был оргазм? – удивилась она, хихикнув.

– Да. Словом, если сын не хочет обсуждать с тобой свои проблемы взросления, не дави на него.

– Но мы так старались, чтобы он вырос без всяких дурацких комплексов.

– От них нельзя уберечься. Помнишь, как он постоянно болел в первом классе, цеплял инфекции? Так и сейчас он приносит свои комплексы из школы, где общается с друзьями, а учителя при обсуждении подобных тем начинают юлить и изворачиваться. А может, не обошлось и без моего отца, который внес свою лепту. «Не трогай «это» ночью, Тодд, не то руки покроются шерстью, глаза перестанут видеть, ты потеряешь память, а «это» почернеет и отвалится»!

– Дик, твой отец ни за что бы…

– Правда? А я такое от него слышал! Как и ты слышала от своей еврейской бабушки из Польши, что у человека может поехать крыша, если его разбудить во время ночного кошмара. Еще отец учил меня обязательно вытирать крышку унитаза в общественных туалетах, чтобы «не подцепить чужой заразы».

#Думаю, он имел в виду сифилис. Уверен, ты не раз слышала подобное от своей бабушки.

– Нет, от мамы, – рассеянно уточнила Моника. – И еще она говорила, что я должна обязательно спускать воду. Вот почему я хожу вниз.

– И я все равно просыпаюсь! – пробурчал Дик.

– Что?

– Ничего.

Дик уже начал проваливаться в сон, когда Моника снова его окликнула.

– Ну что опять? – недовольно отозвался он.

– А ты не считаешь… ладно, не важно. Спи!

– Нет уж, говори, раз разбудила. Чего я не считаю?

– Тот старик, мистер Денкер. Ты не считаешь, что Тодд проводит с ним слишком много времени? Может, он… ну, не знаю… рассказывает всякие ужасы?

– Леденящий душу кошмар о падении производства на автомобильном заводе в Эссене, – усмехнулся Дик.

– Я просто вдруг об этом подумала, – заметила Моника и обиженно отвернулась. – Извини, что разбудила.

Дик положил ей руку на голое плечо.

– Хочу кое-чем с тобой поделиться, малышка, – произнес он и задумался, подбирая нужные слова. – Знаешь, иногда мне тоже очень тревожно за Тодда. Совсем не по тем причинам, что тебе, но это ничего не меняет.

Она снова повернулась к нему:

– А по каким?

– Я рос в семье, совсем не похожей на нашу. У моего отца был магазин. Отца так и звали: Бакалейщик Вик. У него имелась тетрадь, в которой он вел учет всех должников и сумм долга. Знаешь, как он ее называл?

– Нет. – Дик редко рассказывал о своем детстве, и Моника считала, что оно было не очень счастливым. Сейчас она вся обратилась в слух.

– Он называл ее «Книга левой руки», потому что правой рукой вел бизнес, а правая рука не должна была знать, что делает левая. Отец говорил, что если бы правая рука узнала, то могла бы отрубить левую.

– Ты никогда мне об этом не говорил.

– Мы с отцом не очень-то ладили даже до нашей свадьбы, и, по правде сказать, сейчас я не испытываю к нему особой привязанности. Я никак не мог взять в толк, почему должен носить брюки из магазина подержанных вещей, а отец при этом преспокойно отпускал миссис Мазурски ветчину в долг под неизменные заверения, что на следующей неделе ее муж точно начнет работать. Билл Мазурски был законченным алкоголиком и отродясь не держал в руках ничего тяжелее бутылки с дешевым пойлом. Тогда мне хотелось только одного: как можно скорее оттуда убраться и не повторить жизненный путь отца. Поэтому я приналег на учебу, занялся спортом, который мне никогда особенно не нравился, и получил стипендию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Там я сделал все, чтобы войти в десятку лучших студентов, потому как кредиты на учебу колледжи в то время давали только тем, кто воевал на фронте. Отец присылал мне деньги на учебники, и я никогда не брал денег ни на что другое. Единственным исключением стали двести долларов на репетитора, которые он прислал, получив мое паническое письмо о проблемах с французским. Так мы познакомились с тобой. Позже я узнал от нашего соседа мистера Хенрейда, что отцу пришлось заложить машину, чтобы выслать эти деньги. А сейчас у меня есть ты и есть Тодд. Я всегда считал, что у нас замечательный сын, и старался, чтобы ничто и никогда не мешало ему стать достойным человеком. Я часто подсмеивался над банальными рассуждениями о лучшей доле, которую отцы желают своим сыновьям, но с возрастом мне все чаще это кажется не смешным, а очень даже верным. Я не хочу, чтобы Тодду пришлось носить брюки из магазина секонд-хэнд, потому что жена какого-то алкаша берет ветчину в долг. Ты меня понимаешь?

– Понимаю, – тихо подтвердила Моника.

– Лет десять назад отца хватил удар. Это случилось незадолго до того, как он, устав воевать с городскими властями, которые доставали его с программой реконструкции города, решил уйти на пенсию. Он провел в больнице десять дней. И жители всей округи: итальяшки, немцы и даже черные, которые стали селиться в районе после пятьдесят пятого года, – оплати-

ли в складчину все его медицинские счета. До единого цента! Я не мог в это поверить! Более того, они не позволили магазину закрыться. Фиона Кастеллано договорилась с несколькими неработающими подругами, и они торговали посменно. Когда мой старик вернулся за прилавок, все было в идеальном порядке, баланс сошелся до цента.

– Поразительно! – прошептала впечатленная Моника.

– Знаешь, что он мне сказал? Я – про отца. Что он всегда боялся постареть, боялся стать немощным и попасть в больницу, ведь тогда он мог бы не свести концы с концами. Он боялся смерти. А после инсульта перестал бояться и отныне знал, что умрет достойно. «Ты имеешь в виду – довольным, пап?» – спросил я. «Нет, – ответил он, – вряд ли кто доволен наступлением смерти, Дикки». Он всегда звал меня «Дикки», и продолжает так звать до сих пор, и это мне никогда не нравилось. Он сказал, что смерть никого не радует, но умереть достойно вполне реально. Эти слова врезались мне в память.

Он надолго задумался.

– В последние пять-шесть лет я стал по-другому относиться к отцу. Может, потому, что он остался жить в Сандоро и не доставляет мне никаких хлопот. Теперь мне кажется, что на поверку в «Книге левой руки» кроется большой смысл. А ведь раньше, думая о Тодде, я беспокоился, что не растолковал ему: главное в жизни – вовсе не возможность провести месяц на Гавайях или носить штаны, не пахнущие нафталином, какие покупали мне. Но я не знал, как ему об этом сказать. Сейчас же мне кажется, что он и сам это понимает. И у меня будто камень с души свалился.

– Ты имеешь в виду чтение книг мистеру Дюссандеру?

– Да. Он делает это просто так – Денкер не может ему заплатить. Этот старик, живущий за тысячи миль от друзей и родственников, и являет собой пример всего, чего так боялся мой отец. И теперь у него есть Тодд.

– Я никогда не задумывалась об этом.

– А ты замечала, как ведет себя Тодд, если с ним заговорить о старике?

– Становится очень тихим.

– Вот именно. Сразу замолкает и смущается, будто совершил что-то нехорошее. Точно так же вел себя и мой отец, когда его начинали благодарить, что он отпустил в долг. Мы – «правая рука Тодда», ни больше ни меньше. Ты, я и все остальное – дом, катание на лыжах на озере Тахо, хорошая машина в гараже, цветной телевизор. Все это – его «правая рука». И он не хочет, чтобы мы знали, что делает его «левая».

– Ты считаешь, нет ничего страшного, что он так много времени проводит в обществе Денкера?

– Милая, посмотри на его оценки! Если бы они ухудшались, я бы первым сказал: хватит – хорошего понемножку! Будь с ним что-то не так, на отметках это сказалось бы в первую очередь. А как он учится?

– После того досадного срыва никаких претензий.

– Вот видишь? Послушай, милая, завтра в девять у меня совещание. Если я не посплю, то ничего не буду соображать.

– Спокойной ночи! – милостиво произнесла Моника. Он повернулся спиной, и она чмокнула его в лопатку.

– Я тоже тебя люблю, – пробормотал он, закрывая глаза. – Все хорошо, дорогая. Не волнуйся понапрасну.

– Постараюсь. Спи!

Они оба уснули.

– Хватит таращиться в окно! – сказал Дюссандер. – Там нет ничего интересного!

Тодд угрюмо на него посмотрел. Учебник истории был раскрыт на странице с цветной иллюстрацией, изображавшей сражение при Сан-Хуан-Хилл у Сантьяго, в котором отличился кавалерийский полк Тедди Рузвельта. Кубинцы в панике разбегались от копыт лошадей целой лавины всадников. На лице Тедди играла широкая улыбка американца, уверенного в своей правоте и в том, что на его стороне сам Всевышний. В отличие от него Тодд Боуден не улыбался.

– Тебе нравится быть надсмотрщиком, да?

– Мне нравится жить на свободе, – ответил Дюссандер. – Учи!

– А рожа не треснет?

– Скажи я такое в детстве, меня бы заставили прополоскать рот с мылом.

– Времена меняются.

– Разве? – Дюссандер сделал глоток. – Учи!

Тодд не сводил с него ненавидящих глаз.

– А ты всего лишь жалкий алкаш, понятно?

– Учи!

– Хватит! – Тодд с шумом захлопнул учебник. В тишине кухни хлопок прозвучал как выстрел. – Мне все равно не осилить! Слишком мало осталось времени! Еще пятьдесят страниц такого же дерьма до Первой мировой войны. Завтра на втором уроке самостоятельных занятий я напишу шпору.

– Не сметь! – хрипло воскликнул Дюссандер.

– Это еще почему? Кто мне запретит? Ты, что ли?

– Парень, у тебя совсем отшибло мозги? Не понимаешь, что стоит на кону? Ты думаешь, мне нравится тыкать тебя сопливым носом в учебник? – Его голос возвысился и стал властным. – Ты думаешь, мне нравятся твои выкрутасы и детские ругательства? «А рожа не треснет?» – передразнил он фальцетом, и Тодд залился краской. – «А рожа не треснет? Как бы не так! Еще чего!»

– А ты сам от этого балдеешь! – закричал Тодд в ответ. – Еще как! Ты чувствуешь, что живешь, только когда на меня ругаешься! Вот и оставь меня в покое!

– Если тебя поймают со шпаргалкой, что, по-твоему, будет дальше? Кому об этом сообщат в первую очередь?

Тодд промолчал, разглядывая свои обгрызенные ногти.

– Ну? – не отступал Дюссандер.

– Господи, Калоше Эду, кому же еще! Потом, наверное, родителям.

Старик кивнул:

– Я тоже так думаю. Так что учи! Вбей себе эту шпору в башку – там ей самое место!

– Я тебя ненавижу, – устало произнес Тодд. – Честно! – Он открыл учебник, и перед глазами снова возникла фигура Рузвельта на коне. Губы растянуты в широкой улыбке, в руке сабля, перепуганные насмерть кубинцы спасаются бегством – не исключено, что из страха перед американской улыбкой.

Дюссандер принялся снова раскачиваться, обхватив ладонями чашку с бурбоном.

– Славный мальчик! – почти нежно похвалил он.

В последнюю ночь апреля у Тодда впервые случилась поллюция, и он проснулся под звуки дождя, барабанившего по лист ве деревьев за окном.

Ему приснилось, что в одной из лабораторий Патэна он стоит у торца длинного стола, на котором лежит привязанная ремнями девушка поразительной красоты и с пышными формами. Ассистирует ему Дюссандер в одном только белом фартуке мясника. Каждый раз, когда старик поворачивается, чтобы проверить показания приборов, Тодд видит его тощие ягодицы, трущиеся друг о друга, как плохо подогнанные жернова.

Дюссандер передает Тодду какой-то предмет, и тот сразу его узнает, хотя никогда раньше не видел. Это – фаллопротез. Его конец изготовлен из блестящего металла, в котором отражается равнодушный холодный свет флуоресцентных ламп. Полый протез соединялся черным шлангом с грушей из красной резины.

– Давай! – говорит Дюссандер. – Фюрер разрешает! Это – твоя награда за учебу.

Тодд опускает глаза и видит, что он тоже голый. Его маленький пенис возбужден и отстоит от паха с редкой порослью волос на лобке. Он надевает фаллопротез, и тот плотно облегает пенис. Внутри протеза оказывается смазка, и трение не только не доставляет неудобства, но оказывается даже приятным, а точнее – просто восхитительным!

Тодд опускает глаза на девушку, и неожиданно его мысли принимают другой оборот, будто нашли наконец долгожданное убежище, в котором им тепло и уютно. Вдруг исчезли все запреты и распахнулись двери, в которые можно войти. Взяв резиновую грушу в левую руку, он залезает на стол, устраивается на коленях и регулирует угол протеза, а его собственный пенис набухает и еще больше отстает от худенького тела.

Будто издалека слышится голос диктующего Дюссандера:

– Эксперимент восемьдесят четыре. Электричество, сексуальная стимуляция, обмен веществ. Проверка теории Тиссена

об «отрицательном подкреплении». Испытуемая – молодая еврейка, на вид – примерно шестнадцати лет, здоровая, без особых примет, кожа чистая…

Почувствовав касание металлического конца протеза, девушка издает душераздирающий крик. Тодду крик нравится, как и ее безуспешные попытки освободиться или по крайней мере сдвинуть ноги.

Вот чего не показывают в журналах о войне, подумал он, но такое там точно происходило.

Он резким толчком безжалостно в нее входит, будто раздирая надвое. Она захлебывается криком.

Поняв бессмысленность сопротивления и попыток вытолкнуть его из своего тела, она, смирившись, безучастно затихает. Тодд чувствует, как смазанная внутренняя поверхность фалло-протеза приятно скользит по восставшей плоти. Восхитительно! Божественно! Левой рукой он подкачивает воздух в протез с помощью груши.

По-прежнему издалека слышится голос Дюссандера, методично фиксирующего пульс, давление, дыхание, альфа-волны, бета-волны, темп совокупления.

Почувствовав приближение оргазма, Тодд замирает и изо всех сил сдавливает резиновую грушу. Ее глаза, до этого закрытые, широко распахиваются и стекленеют. В полураскрытых губах трепещет розовый кончик языка. По рукам и ногам пробегает мелкая дрожь. Но особенно бурно реагирует торс: таз конвульсивно дергается, и каждая мышца вибрирует в неимоверном напряжении. Кажется, ее лоно втягивает Тодда в себя, сжимается и жадно глотает его бурное извержение…

Он проснулся и услышал стук дождевых капель. Сжавшись, он лежал на боку, а сердце словно хотело выскочить из груди. Пах был залит теплой липкой жидкостью. Тодд жутко испугался, что он истекает кровью… но потом, сообразив, в чем дело, ощутил невыразимое омерзение. Семя. Сперма. Он вспомнил

о словах, которые пишут на заборах, в раздевалках и туалетах на бензоколонках. Он не хотел иметь с этим ничего общего.

Тодд со злостью сжал кулаки, вспомнив постыдные и пугающие подробности сновидения. Его нервы еще не успели успокоиться после пережитого напряжения. А самым ужасным было то, что последняя сцена, при всей ее омерзительности, самым противоестественным образом казалась притягательной. Как будто он попробовал какой-то вкусный тропический фрукт и тут же сообразил, что необыкновенная сладость объясняется тем, что плод гнилой. И тут Тодда осенило! Он понял, что надо сделать. Только так он мог снова стать самим собой. Дюссандер должен умереть! Другого пути не было. Время игр прошло, и время рассказов тоже. Речь шла о выживании.

– Убить его, и все кончится! – прошептал он в темноте под стук дождевых капель. Сперма на животе начала подсыхать. Произнесенные вслух слова придали мысли реальность.

Дюссандер всегда держал запас виски на полке, висевшей над ступеньками, ведущими в подвал. Старик подходил к двери, за которой находилась лестница, открывал ее (обычно она и была приоткрыта) и спускался на две ступеньки. Потом наклонялся, опирался одной рукой на полку, а второй доставал за горлышко бутылку. Пол в подвале был не бетонным, а земляным, но все равно очень твердым, и раз в два месяца Дюссандер обрызгивал его жидкостью от тараканов, проявляя завидную педантичность, которая в глазах Тодда выглядела скорее прусской, чем просто немецкой. Старые кости легко ломаются, а старые люди часто падают. Вскрытие покажет, что при падении в крови «мистера Денкера» было много алкоголя.

Что тут случилось, Тодд?

Он не открыл мне дверь, и я отпер замок запасным ключом, который получил от него. Мистер Денкер часто засыпал. Я прошел на кухню и увидел, что дверь в подвал открыта. Я спустился вниз, а он… а он…

Затем, конечно, слезы.

Это должно сработать.

И он снова станет самим собой.

Тодд долго лежал, прислушиваясь к далеким раскатам грозы, удалявшейся на запад, и тихому шелесту дождя. Он не со-

мневался, что больше не заснет и будет до утра прокручивать в голове хитроумный план, но вскоре глаза сомкнулись, он, сунув руку под щеку, погрузился в крепкий сон без всяких сновидений. Первого мая он впервые за долгие месяцы проснулся отдохнувшим.