9
Март 1975 года
– Кис-кис-кис, – звал Дюссандер. – Кис-кис, ну что же ты, котик?
Он сидел на заднем дворе – у ног стояла розовая пластиковая миска с молоком. Половина второго. Раскаленный дрожащий воздух насыщен гарью лесных пожаров, бушующих на западе, и каким-то осенним запахом, столь необычным для марта. Если мальчик и появится, то примерно через час. Теперь он приходил не каждый день, а четыре или пять раз в неделю.
#Старик чувствовал, что с Тоддом не все ладно и у него неприятности.
– Кис-кис-кис, – снова позвал он бездомного кота, сидевшего на давно не стриженной траве на самом краю участка. Кот был облезлым и таким же неухоженным, как и газон, на котором он устроился. На каждый призыв Дюссандера кот реагировал только движением ушей, но глаз с розовой миски не сводил.
«Наверное, у мальчишки проблемы с учебой, – подумал Дюссандер. – Или со сном. А может, и с тем и с другим».
Эта мысль вызвала на его лице улыбку.
– Кис-кис-кис, – снова позвал он. Уши кота шевельнулись, он по-прежнему продолжал неотрывно смотреть на миску.
У Дюссандера хватало и своих проблем. Уже три недели или около того он, ложась спать, надевал нацистскую форму, будто она была пижамой и защищала от ночных кошмаров. Сначала он действительно спал без всяких сновидений, а потом кошмары вернулись. Причем не постепенно, а сразу, и были теперь намного страшнее, чем раньше. К кошмару следивших за ним глаз добавился кошмар погони и бегства. Он мчится напролом что есть мочи через мокрые и невидимые джунгли, влажные ветки больно хлещут по лицу, оставляя липкие разводы то ли сока, то ли крови… Он бежит и бежит, а кругом светятся глаза, равнодушно следящие за обуявшим его ужасом. Но вот он выбирается на поляну. И в темноте скорее чувствует, чем видит, что на другом конце находится холм, наверху которого стоит Патэн. Приземистые бетонные строения и плацы обнесены колючей проволокой, по которой пропущен ток. Сторожевые башни, похожие на марсианские дредноуты из «Войны миров», зловеще возвышаются над лагерем. А посередине из огромных кирпичных труб, упирающихся в небо, валят клубы черного дыма. Внизу стоят печи с раскрытыми дверцами: в них бушует яркое пламя, и в темноте их мерцание похоже на горящие глаза свирепых демонов. Местным жителям говорили, что в Патэне шьют одежду и делают свечи, но они, конечно, в это верили не больше, чем жители Аушвица в колбасный завод. Но это не имело значения.
Во сне он оглядывается и наконец видит, как обладатели глаз выходят из укрытия. Ненашедшие упокоения евреи медленно подступают все ближе и ближе, их мертвенно-бледные руки с выжженными синими номерами вытянуты вперед, а скрюченные пальцы похожи на когтистые лапы птиц. Их лица уже не бесстрастны, а искажены ненавистью и жаждой мести, все они хотят его смерти. Маленькие дети цепляются за матерей, а взрослые помогают идти старикам. И еще на лицах написан страх.
Страх? Да! Потому что во сне он знает (и они тоже знают), что если ему удастся вскарабкаться на холм и добраться до лагеря, то он окажется в безопасности. Здесь, в болотистой и влажной долине, в джунглях, где цветущие ночью растения выделяют не сок, а кровь, он просто… добыча. Но если внизу раскинулись джунгли, то на холме расположился зоопарк, где все дикие животные сидят по своим клеткам, и только он решает, кого накормить, кого оставить в живых, кого отдать для опытов, а кого посадить в фургон и доставить к печам для сожжения.
Он мчится к холму изо всех сил, но во сне это получается слишком медленно, и вот первая костлявая рука уже хватает его за горло, он чувствует холодное смердящее дыхание, запах разлагающейся плоти, слышит восторженные крики, похожие на клекот птиц, и вот его уже волокут вниз, хотя спасение было так близко…
– Кис-кис-кис, – позвал Дюссандер. – Молочко. Вкусное молочко.
Наконец кот решился. Проделав половину пути, он снова сел, но не основательно, а скорее осторожно присел, в тревоге подергивая кончиком хвоста. Кот ему не доверял, но Дюссандер знал, что, учуяв молоко, животное в конце концов сдастся, так что следовало просто набраться терпения.
В Патэне никогда не существовало проблем с пронесенными тайком предметами. Некоторые заключенные прибывали в лагерь, запрятав ценности в маленькие замшевые мешочки, которые проталкивали себе палочкой в задний проход как можно глубже, чтобы их не смог нащупать даже Вонючий Палец, как прозвали имевшегося среди охраны настоящего доку в этом деле. Зачастую эти «ценности» оказывались сущей ерундой: фотографией, прядью волос или бижутерией. У одной женщины
нашли маленький алмаз, как выяснилось, дефектный, не представлявший никакой ценности, но, по ее словам (она была еврейкой, а евреям, как известно, верить нельзя), он находился в их семье шесть поколений и переходил от матери к старшей дочери. Она проглотила его перед отправкой в Патэн. Когда алмаз вышел с фекалиями, она его снова проглотила. И делала так много раз, пока не расцарапала им себе все внутренности и не истекла кровью.
Ухищрений, к которым прибегали узники, чтобы припрятать какую-нибудь мелочевку, вроде табака или ленты для волос, было немало, но это не имело значения. В комнате, где Дюссандер проводил допросы, стояли газовая плита и обычный кухонный стол, накрытый скатертью в клетку, очень похожей на ту, что сейчас лежала у него на кухне. На этой плите всегда тушилось мясо молодого барашка, насыщая воздух аппетитным ароматом, от которого текли слюнки. Если возникало подозрение, что у кого-то имелись запрещенные вещи (а такие подозрения были всегда), в допросную доставляли заключенного из группы подозреваемых и ставили возле плиты, источавшей невероятные запахи. Дюссандера интересовал только один во прос: кто? Кто припрятал золото? Драгоценности? Табак? Кто дал таблетку женщине по фамилии Гивенет для ее маленького ребенка? Кто конкретно? Никаких обещаний накормить в общем-то и не давалось, но аппетитные запахи неизменно развязывали языки. Конечно, такого же результата можно было добиться с помощью дубинок или, к примеру, сунув ствол в промежность, а вот запахи… это красиво и изящно! По-другому и не скажешь!
– Кис-кис! – позвал Дюссандер. Кот навострил уши и приподнялся, но, видимо, припомнив какой-нибудь давнишний пинок или спичку, опалившую усы, снова сел. Но он скоро сдаст ся – нужно просто набраться терпения.
Дюссандер нашел способ усмирить ночные кошмары. В чем-то он напоминал надевание эсэсовской формы, только был намного эффективнее. Старик был очень собой доволен и только жалел, что не додумался до этого раньше. Наверное, ему следует благодарить мальчишку за то, что тот помог ему понять простую истину: чтобы прошлое перестало преследовать, нужно не
раскаиваться, а созерцать его и даже воспроизводить. Хотя до неожиданного появления подростка прошлым летом он на протяжении долгого времени и не страдал от ночных кошмаров, их причиной, по его мнению, являлось малодушное признание своей вины. Он отказался от чего-то очень для себя важного и перестал быть цельной личностью. Теперь он снова обрел цельность.
– Кис-кис-кис, – позвал Дюссандер, и на его лице появилась добрая и мудрая улыбка, которую можно часто видеть на лицах стариков, переживших трудные времена и нашедших наконец мирное пристанище, где проводят последние, отведенные им жизнью дни.
Кот поднялся и, наконец, решившись, грациозной трусцой проделал оставшийся до миски путь. Поднявшись по ступенькам, он снова смерил Дюссандера недоверчивым взглядом и, прижав облезлые уши, принялся лакать молоко.
– Вкусное молочко, – произнес Дюссандер, надевая прочные резиновые перчатки, предусмотрительно приготовленные заранее. – Вкусное молочко для хорошего котика. – Он купил эти перчатки в супермаркете и, стоя на переходе, ловил на себе одобрительные и даже заинтересованные взгляды пожилых женщин. Такие перчатки рекламировали по телевизору, они были длинными и такими эластичными, что в них можно запросто подцепить монетку с пола.
Он стал осторожно гладить кота, тихо приговаривая, чтобы животное окончательно успокоилось. Кот довольно выгибал спину в такт движениям руки.
Когда молока в миске почти не осталось, Дюссандер резко схватил кота.
Тот моментально взвился и отчаянно забился в цепких пальцах, пытаясь вырваться. Его тельце извивалось и дергалось, он визжал, царапался и кусался с такой силой, что наверняка вышел бы победителем, не окажись перчатки такими прочными. Кот был бесстрашным и опытным бойцом, и оценить его отвагу по достоинству мог только такой же старый ветеран, подумал с усмешкой Дюссандер.
Держа кота на вытянутых руках, чтобы тот не задел его когтями, старик ногой распахнул дверь на кухню и вошел. Кот виз-
жал, извивался и пытался разодрать ненавистные перчатки. В отчаянном броске он извернулся и вцепился зубами старику в большой палец, защищенный зеленой резиной.
– Плохой котик! – укоризненно покачал головой Дюссандер.
Дверца духовки была открыта, и старик швырнул туда кота. Когти со скрежетом зацарапали по стенкам. Дюссандер коленом захлопнул дверцу и поморщился от боли, вызванной резким движением. Однако на его лице по-прежнему продолжала играть улыбка. Тяжело дыша, почти задыхаясь, он оперся на плиту, чтобы собраться с силами. Духовка была газовой, и он редко ею пользовался, разве что для разогрева полуфабрикатов, а теперь – и для убийства бродячих котов.
Кот отчаянно визжал, силясь вырваться.
Дюссандер поставил температуру на пятьсот градусов, и с легким шипением по двойному ряду горелок пробежал огонек, поджигая газ. Визг кота сменился отчаянным воплем, похожим… на крик маленького ребенка. Ребенка, которому причинили неимоверную боль. Улыбка Дюссандера стала еще шире. В груди гулко стучало сердце. Кот бился и царапал стенки духовки, откуда доносился его дикий предсмертный визг. В воздухе запахло паленой шерстью и горелым…
Через полчаса старик выскреб останки кота из духовки с помощью вилки для барбекю, которую приобрел за два доллара девяносто восемь центов в торговом центре в миле от дома.
Затем он сложил обугленные кости кота в пустой пакет из-под муки и отнес в подвал с земляным полом. Вернувшись, Дюссандер как следует обработал кухню и гостиную аэрозольным освежителем воздуха, и там установился стойкий искусственный запах хвои. Наконец он открыл все окна, помыл вилку, повесил на стену с другими приборами и сел поджидать, не придет ли мальчишка. С его лица не сходила довольная улыбка.
Тодд появился минут через пять после того, как Дюссандер уже потерял надежду его увидеть. Он был в спортивной куртке с эмблемой школы и бейсболке клуба «Сан-Диего падрес». Под мышкой торчали учебники.
– Салют! – сказал он и, добравшись до кухни, наморщил нос. – Ну и вонища!
– Я опробовал духовку, – пояснил Дюссандер, закуривая, – и случайно сжег свой ужин. Пришлось выбросить.
Однажды в конце месяца Тодд пришел намного раньше обычного, задолго до окончания уроков. Дюссандер сидел на кухне, потягивая виски из облезлой фаянсовой кружки, вдоль ободка которой было выведено стершимися буквами: «Пью свой кофеёк – бодрости паёк». Старик перетащил на кухню кресло-качалку и теперь раскачивался в нем с кружкой в руке и шлепая задниками тапок по вытертому линолеуму. В голове приятно шумело. С тех пор как он расправился с тем облезлым котом, ночные кошмары перестали его мучить и вернулись только прошлой ночью. Правда, такого ужаса ему раньше переживать еще не приходилось. Они стащили его с середины холма и стали вытворять с ним невообразимые вещи, пока ему не удалось проснуться. Но, оправившись от шока и убедившись, что все происходило не наяву, а во сне, Дюссандер приободрился. Он мог положить конец ночным кошмарам в любой момент. Однако не исключено, что на этот раз кота будет недостаточно. Приютов для собак еще никто не отменял. И их двери всегда открыты.
Тодд появился на кухне неожиданно – бледное лицо перекошено, под глазами – темные круги. Дюссандер заметил, что мальчишка сильно похудел. Но в глазах Тодда светилась такая ненависть, что старику стало не по себе.
– Ты обязан мне помочь! – с вызовом заявил мальчик.
– Неужели? – мягко переспросил Дюссандер, но внутри у него все сжалось от дурного предчувствия. Сохраняя внешнее спокойствие, он молча наблюдал, как Тодд со злостью швырнул учебники на стол. Один из них скользнул по клеенке и свалился на пол у самых ног Дюссандера.
– Обязан! – истерично выкрикнул Тодд. – Потому что это ты во всем виноват! Только ты! – На его щеках проступили алые пятна. – Ты должен мне помочь, иначе я всем расскажу! А мне есть что…
– Я сделаю все, что в моих силах, – спокойно произнес старик, сцепив на животе пальцы, как когда-то любил, и по-
дался вперед, так что его подбородок оказался на одной линии со сложенными руками. На его лице не отразилось и тени тревоги: оно выражало только внимание и дружеское участие. Сколько раз он сидел в допросной именно в этой позе, а рядом на плите варилось мясо молодого барашка. – Расскажи, что тебя расстроило.
– Вот что! – злобно выкрикнул Тодд и швырнул ему папку. Она, ударившись о грудь, упала на колени, и Дюссандер, вдруг ощутив приступ дикой ярости, едва сдержался, чтобы не влепить мальчишке пощечину, которую тот запомнил бы надолго. Однако он сумел подавить гнев и сохранить безмятежное выражение лица. Папка оказалась обычным табелем успеваемости, хотя школа по какой-то непонятной причине решила поменять название на «Успехи в четверти», будто это что-то меняло. Хмыкнув, он раскрыл ее.
Из папки выпал листок с напечатанным текстом. Дюссандер отложил его и пробежал глазами оценки.
– Похоже, ты здорово влип, мой мальчик, – не без злорадства констатировал Дюссандер. По всем предметам, кроме английского и истории, – неуды.
– Я не виноват! – прошипел Тодд. – Это все ты! Со своими историями! Мне ночами снятся кошмары – ты это знаешь? Я сажусь за уроки, вспоминаю, что ты рассказывал, и уже пора спать! Я не виноват! Это все ты! Слышишь? Ты!
– Я отлично тебя слышу, – отозвался Дюссандер и прочитал выпавший листок.
%%%Уважаемые мистер и миссис Боуден!
Предлагаю нам вместе обсудить успеваемость вашего сына за вторую и третью четверти. Учитывая, как хорошо он учился раньше, его нынешние оценки позволяют предположить, что существует некая особая причина, по которой успеваемость Тодда так резко упала. Эта причина может быть выявлена в ходе откровенного разговора.
Хотя первое полугодие ему удалось закончить без академической задолженности, его годовые оценки могут оказаться неудовлетворительными, если в четвертой четверти он не наверстает упущенного. В противном случае ему придется дополнительно за-
ниматься летом, если вы не хотите, чтобы он остался на второй год.
Обращаю ваше внимание, что успеваемость вашего сына на данный момент не соответствует требованиям, предъявляемым к будущим абитуриентам, и намного ниже показателей, предусмотренных отборочными тестами для выпускников, рассчитывающих продолжить образование в колледже или университете.
Я готов встретиться с вами в любое удобное время. Учитывая обстоятельства, полагаю, что откладывать нашу встречу не следует.
Искренне ваш,
%%%Эдвард Френч
– Кто такой этот Эдвард Френч? Ваш директор? – поинтересовался Дюссандер, вкладывая литок в папку и снова сцепляя пальцы. Он не переставал удивляться витиеватости, с которой американцы любят выражать простые мысли: столько слов, чтобы сообщить родителям, что их сын перестал учиться и завалил экзамены! Старика охватило предчувствие надвигающейся катастрофы, но сдаваться он не собирался. Го д назад он, наверное, смирился бы с неизбежным, но только не сейчас, а проклятый мальчишка, похоже, накликал на него беду.
– Кто? Калоша Эд? Да нет, черт возьми! Просто воспитатель.
– Что еще за воспитатель?
– Догадайся! – Тодд был близок к истерике. – Ты же читал его писульку! – Не находя себе места, он нервно расхаживал по кухне, бросая на старика полные злобы взгляды. – Я этого не допущу! Слышишь? Не допущу! И я не собираюсь заниматься летом! Родители хотят поехать на Гавайи и взять меня с собой. – Он показал на папку на столе. – Знаешь, что сделает отец, когда увидит это?
Дюссандер отрицательно покачал головой.
– Он вытащит из меня всю правду. Всю! Он выяснит, что это все из-за тебя. Другой причины нет и быть не может. Он начнет меня выспрашивать и не успокоится, пока не расколет! И тогда… тогда я окажусь в полном дерьме! – Он с вызовом смот-
рел на Дюссандера. – Родители станут следить за мной! Черт, может, даже отправят к врачу, откуда мне знать? Но я этого не допущу! И ни в какую школу летом меня не затащат!
– И в колонию тоже, – очень тихо произнес Дюссандер.
Тодд замер как вкопанный и побледнел еще сильнее. Он открыл рот, но слова, казалось, застряли у него в горле.
– Что? Что ты сказал?
– Мой дорогой мальчик, – начал Дюссандер, всем своим видом изображая беспримерное терпение. – Я уже пять минут выслушиваю твои горестные стенания, а сводятся они к следующему: тебе грозят неприятности и тебя могут вывести на чистую воду. – Видя, что наконец удалось завладеть вниманием подростка, Дюссандер задумчиво отхлебнул из кружки. – Мой мальчик, – продолжал он, – ты так себя ведешь, что делаешь только хуже. И себе, и мне. А мое положение намного опаснее. Ты не находишь себе места из-за табеля. Господи Боже! Это всего лишь табель!
Он смахнул желтым от никотина пальцем папку со стола. И она упала на пол.
– А у меня на кону стоит жизнь!
Тодд молчал, не сводя с Дюссандера полубезумного взгляда.
– Израильтян ничуть не смутит тот факт, что мне семьдесят шесть лет. Там до сих пор с удовольствием применяют смертную казнь, особенно если речь идет о военном преступнике, связанном с концлагерями.
– Но ты гражданин США! – возразил Тодд. – Америка тебя не выдаст. Я читал об этом. Я…
– Читать-то ты читал, а вот меня точно не слушал. Я не гражданин США. Мои документы – подделка, изготовленная коза нострой. Меня вышлют из страны, и куда бы я ни направился – везде будут ждать агенты МОССАДа.
– Вот и пусть тебя повесят! – процедил сквозь зубы Тодд, сжимая кулаки. – И зачем я только с тобой связался!
– Вот и не надо было, – с усмешкой отозвался Дюссандер. – Но ты уже это сделал, мой мальчик. Исходи из того, что есть, прошлое изменить нельзя. Теперь наши судьбы неразрывно связаны. Если ты решишь меня «заложить», как вы выражаетесь, то и мне придется «заложить» тебя. В Патэне погибло семьсот
тысяч человек. В глазах всего мира я преступник, чудовище, настоящий монстр. А ты – мой сообщник! Ты знал, что я живу в Штатах по поддельным документам, но никому не сказал. А если меня схватят, я всем расскажу об этом. Когда журналисты станут осаждать меня с вопросами и лезть с микрофонами, я буду повторять твое имя снова и снова: его зовут Тодд Боуден, да, именно так… Сколько? Почти целый год. Он хотел знать все в мельчайших подробностях, особенно про мучения узников и издевательства над ними. Он так и выразился: «Как вы над ними измывались».
Тодд замер. Его кожа стала почти совсем прозрачной. Дюссандер улыбнулся и отхлебнул виски.
– Думаю, тебя тоже упрячут за решетку. Назовут это «колонией», «исправительным учреждением» или еще как-нибудь иносказательно, вроде «Успехов в четверти», но тюрьма есть тюрьма.
Тодд провел языком по пересохшим губам.
– А я скажу, что это вранье! И что ничего не знал. И поверят мне, а не тебе. Так что не надейся!
Дюссандер продолжал саркастически улыбаться:
– По-моему, ты сам говорил, что отец все из тебя вытянет.
– Может, и не вытянет. По крайней мере не сразу. Речь-то не о разбитом окне. – Тодд произносил слова медленно, будто рассуждая вслух.
Дюссандер с досадой поморщился. Не исключено, что мальчишка прав – когда на кону стоит так много, ему, возможно, удастся убедить отца. Тем более что никакому отцу такая правда не понравится и он будет цепляться за любую возможность в нее не поверить.
– Может, да, а может, и нет. Но как ты объяснишь чтение всех этих книг полуслепому мистеру Денкеру? Сейчас, конечно, я вижу хуже, чем раньше, но читать в очках могу без проблем. И легко это докажу.
– А я заявлю, что ты меня обманул.
– Правда? А чего ради?
– Ради… дружбы. Потому что тебе было одиноко.
Дюссандер мысленно отметил, что такой номер у мальчишки мог бы запросто пройти. Во всяком случае, раньше. Но сей-
час подросток словно расползался по швам, как ветхое пальто, сшитое прогнившими нитками. Если на улице хлопнет пистон в игрушечном пистолете, он с испугу заорет как девчонка.
– Мои слова подтвердит твой табель, – сказал Дюссандер. – Ведь не из-за «Робинзона Крузо» ты вдруг стал плохо учиться, верно?
– Замолчи! Хватит об этом!
– Нет, – возразил Дюссандер, – не замолчу, пока ты не поймешь кое-что простое. – Он закурил сигарету, чиркнув спичкой о стеклянное окошко духовки. – Мы с тобой в одной связке и пойдем на дно или выплывем только вместе. – Он смотрел на Тодда, уже не улыбаясь, и морщинистое лицо в клубах табачного дыма напоминало голову рептилии. – Если пойду на дно, то утащу и тебя, мальчик. Обещаю. Если хоть что-то выплывет наружу, я молчать не стану. Можешь мне поверить!
Тодд угрюмо посмотрел на него, но промолчал.
– А теперь, – быстро продолжил Дюссандер, будто покончив с неприятными формальностями, – давай подумаем, как нам выбраться из этого положения? Есть какие-нибудь идеи?
– Табель можно исправить с помощью этого, – ответил Тодд, вытаскивая из кармана куртки новый пузырек с жидкостью для выведения чернил. – А что делать с проклятой запиской, я не знаю.
Дюссандер одобрительно кивнул. В свое время он и сам не раз прибегал к подобным махинациям и подделывал цифры в документах, когда разнарядки стали превышать все мыслимые и немыслимые объемы… И сейчас – как и раньше – вопрос упирался в то, что написано в официальном документе… только тогда речь шла о трофеях. Каждую неделю он проверял ящики с ценностями, которые отправлялись в Берлин в специальных бронированных вагонах, похожих на сейфы на колесах. К каждому ящику прилагался перечень содержимого, которое составляли бесчисленные перстни, ожерелья, колье, золото. У Дюссандера имелся свой ящик с украшениями, где камни были не такими дорогими: нефриты, турмалины, опалы, технические алмазы, не очень качественный жемчуг. Если в описи драгоценностей, предназначенных для отправки в Берлин, встречалось нечто, нравившееся Дюссандеру или казавшееся ему выгодным
капиталовложением, он изымал его и заменял изделием из своего ящика, а запись в ведомости подтирал и вписывал что-то другое. В подделке документов он стал настоящим мастером, и это не раз выручало его после войны.
– Отлично! – похвалил он Тодда. – Что же касается второй проблемы…
Он погрузился в раздумья, раскачиваясь в кресле-качалке и время от времени прикладываясь к виски. Тодд, не говоря ни слова, подвинул к столу стул, поднял с пола табель и принялся над ним колдовать. Внешнее спокойствие Дюссандера оказало на него благотворное воздействие, и он принялся за дело с усердием, которое проявляют американские мальчишки, когда не хотят ударить лицом в грязь. И не важно, чем они при этом заняты: сеют пшеницу, играют в бейсбол или подделывают оценки в табеле.
Дюссандер посмотрел на загорелую шею Тодда, торчавшую из круглого ворота футболки, и перевел взгляд на верхний ящик буфета, где хранились ножи. Один точный удар – а уж он знал, куда его нанести, – и мальчишке конец! И тогда он наверняка не проболтается.
Старик с досадой вздохнул: к сожалению, если Тодд исчезнет, начнут задавать вопросы. И этих вопросов будет много. Наверняка и к нему тоже придут. Даже если никакого письма, переданного на хранение другу, и не было, Дюссандер не мог себе позволить так рисковать. Слишком опасно.
– А этот воспитатель Френч, – обратился он к Тодду, постучав по записке, – знаком с твоими родителями?
– Кто? Калоша Эд? – презрительно отозвался тот. – Да его и на порог не пустят туда, где бывают родители!
– Может, он общался с ними как воспитатель?
– Нет! Я всегда хорошо учился. Раньше…
– Так что он знает о твоих родителях? – поинтересовался Дюссандер, задумчиво разглядывая почти пустую кружку. – О тебе, конечно, ему известно все, даже о драках на заднем дворе, и он наверняка будет готов подкрепить свои слова фактами. Но что он знает о твоих родителях?
Тодд отложил ручку и пузырек в сторону.
– Ну, он знает, как их зовут. Это само собой. Еще их возраст. Знает, что мы методисты. Мы не так часто ходим в церковь, но в анкетах это указано. Наверняка знает, чем отец зарабатывает на жизнь. Это тоже есть в анкетах. В общем, все, что есть в бумагах, которые они должны заполнять каждый год. Думаю, больше ничего.
– А если бы у вас в семье имелись проблемы, он бы знал о них?
– В смысле?
Дюссандер допил виски.
– Ссоры, скандалы, драки. Отец спит на диване. Мать слишком много пьет. – Его глаза блеснули. – Подумывают о разводе.
– Еще чего! У нас дома все в порядке!
– Я и не говорил, что не в порядке. Подумай, прошу тебя! Если бы у вас дома творилось что-то неладное?
Тодд непонимающе на него уставился.
– Ты бы наверняка переживал, – пояснил Дюссандер. – И очень сильно. Потерял бы аппетит. Плохо спал. И самое главное – забросил бы учебу. Верно? Дети ужасно переживают, когда дома что-то не так.
В глазах Тодда промелькнуло понимание. И еще нечто похожее на благодарность. Дюссандер приободрился.
– Когда семья оказывается на грани развала, это очень печально, – важно заметил он, наливая новую порцию виски. – В передачах, что показывают по телевизору днем, только об этом и говорят. Сколько обид, лжи и скандалов! Сколько боли! Да, мой мальчик, боли! Ты даже не представляешь, в каком аду живут твои родители. Они настолько увязли в своих проблемах, что им некогда заниматься сыном. Да и разве у него могут быть проблемы, сравнимые с теми, от которых страдают они? Однако страсти рано или поздно улягутся, раны зарубцуются, и они наверняка снова начнут заниматься сыном. Но в данный момент единственное, что они могут сделать, – так это послать к мистеру Френчу дедушку.
Лицо Тодда прояснялось с каждым новым словом.
– А что, может сработать, – пробормотал он. – Да, может, точно может… – Он вдруг осекся. – Нет, не получится! Ты на меня совсем не похож, и Калоша Эд ни за что не поверит.
– Himmel! Got im Himmel! – воскликнул Дюссандер. Он вскочил и, пошатнувшись, достал из буфета бутылку с виски и от души плеснул в кружку. – Вот уж не думал, что ты такой Dummkop! Когда это внуки были похожи на дедушек? А? У меня же лысина! А ты разве лысый?
Он вернулся к столу и, с неожиданным проворством ухватив мальчика за вихры, дернул.
– Пусти! – закричал тот, невольно улыбнувшись.
– Кроме того, – продолжил Дюссандер, усаживаясь в кресло-качалку, – у тебя голубые глаза и светлые волосы. У меня тоже голубые глаза, а волосы были светлыми, пока не поседели и не выпали. Ты расскажешь мне обо всех родственниках. О тетях и дядях. О сослуживцах отца. О том, чем любит заниматься мать. Я все запомню. Обязательно запомню. Через пару дней, конечно, в голове ничего не останется – сейчас память уже не та, что раньше, – но к встрече я буду точно готов. – Он мрачно улыбнулся. – В свое время я сумел провести людей Визенталя и даже самого Гиммлера. Если мне не удастся одурачить какого-то американского учителя, то я сам завернусь в саван и поползу на кладбище.
– Может, ты и прав, – медленно признал Тодд, но Дюссандер видел, что сумел его убедить. Глаза мальчика сияли надеждой.
– Есть и еще кое-что, – сказал старик.
– О чем вы?
– Ты говорил, что в жилах твоей матери есть еврейская кровь. А моя мать была стопроцентной еврейкой! Так что мы оба жиды, дружок. Как в старом анекдоте. – Он неожиданно ухватил одной рукой за нос себя, а другой – мальчика. – А уж это скрыть не получится! – захохотал он, раскачиваясь на скрипучем кресле.
Тодд испуганно на него воззрился, но, не выдержав, тоже начал смеяться. Они заливались смехом, не в силах остановиться: Дюссандер у открытого окна, в которое врывался теплый калифорнийский ветер, а Тодд – откинувшись на спинку стула,
который упирался в плиту со следами темных полос от спичек на белой эмали.
Калоша Эд Френч (Тодд объяснил, что своим прозвищем тот был обязан привычке надевать в слякоть галоши) был худощавым мужчиной, принципиально ходившим по школе в кедах, которых у него имелось пять пар: от небесно-голубых до ядовито-желтых. Он искренне верил, что эта подобная экстравагантность поможет ему достучаться до сердец ста шести учеников от двенадцати до четырнадцати лет, вверенных его попечению. Френч и не подозревал, что за глаза его называют не только Калошей Эдом, но еще и Надсмотрщиком, и Кедоносцем. Когда-то в колледже за ним закрепилось прозвище Вонючка, и он ужасно боялся, как бы об этом прискорбном факте не прознали в школе.
Он редко появлялся в галстуке и предпочитал водолазки. Их он носил с начала шестидесятых, и его явное стремление походить на Дэвида Маккаллума из шпионского сериала «Человек от Д.Я.Д.И.» не могло не вызвать насмешек со стороны сокурсников. В качестве специализации Френч выбрал школьную психологию и искренне верил, что в этой области ему не было равных. Он умел найти с ребятами общий язык, мог «побазарить» и «влезть в их шкуру», если их что-то «достало». Он понимал их «заморочки» и то, как трудно в тринадцать лет «собрать мозги в пучок», если все вокруг только и делают, что их «полощут».
Правда, он очень плохо помнил себя в тринадцать лет. Наверное, потому, что рос в пятидесятые, а в шестидесятые уже была другая эпоха, и он стал Вонючкой.
Когда в кабинет вошел дедушка Тодда Боудена и плотно закрыл за собой дверь из матового стекла, Калоша Эд предупредительно поднялся, но выходить из-за стола не стал. Он помнил про свои кеды, а люди старой закалки далеко не всегда понимали, что ношение подобной обуви – лишь психологический прием, призванный вызывать доверие у трудных подростков, а вовсе не стиль одежды воспитателя.
Калоша Эд по достоинству оценил представительный вид старика. Поредевшие седые волосы аккуратно зачесаны назад.
#Отутюженный костюм-тройка. Безукоризненно завязанный серый галстук. Черный зонт в левой руке (уже несколько дней моросил мелкий дождь) он держал, будто офицерский стек. Несколько лет назад Калоша Эд и его жена увлеклись детективами Дороти Сейерс и перечитали все произведения этой достопочтенной леди, которые только смогли достать. И вот теперь перед глазами воспитателя предстал во плоти придуманный ею персонаж аристократа и сыщика-любителя лорда Питера Уимзи. Именно так тот выглядел в семьдесят пять лет. Надо будет обязательно рассказать об этом вечером жене.
– Мистер Боуден, – уважительно произнес он и протянул руку.
– Рад познакомиться, – ответил Боуден и пожал ее.
Калоша Эд не стал ее крепко сжимать, как обычно делал,
приветствуя отцов трудных подростков: было видно, что старика мучает артрит.
– Очень рад, мистер Френч, – повторил Боуден и сел, аккуратно подтянув брюки на коленях. Он поставил зонтик между ногами и оперся на него: ни дать ни взять – старый мудрый гриф, заглянувший к воспитателю на огонек. В его речи чувствовался легкий акцент: непохожий на характерные интонации британской аристократии, он скорее был просто европейским. И поражало сходство с Тоддом – те же глаза и нос.
– Рад, что вы нашли время встретиться со мной, – сказал Калоша Эд, усаживаясь на место, – хотя в подобных случаях обычно приходят родители…
Конечно, он произнес это не случайно. За десять лет работы в должности воспитателя Эд не раз имел возможность убедиться, что если приходит тетя, дядя, бабушка или дедушка, то, значит, в семье не все ладно и проблема ребенка крылась именно в этом. Калоша Эд даже испытал облегчение. Конечно, неприятности в семье – это очень плохо, но для такого смышленого мальчика, как Тодд, проблемы с наркотиками оказались бы куда хуже.
– Я понимаю, – ответил Боуден, и на его лице одновременно отразились и скорбь, и негодование. – Меня об этом попросили сын и невестка, мистер Френч. Тодд – очень хоро-
ший мальчик, уж поверьте. А плохие оценки… это временное явление.
– Мы все на это очень надеемся, мистер Боуден, не так ли? Если хотите, можете курить. Вообще-то в школе это не разрешается, но мы не станем афишировать.
– Благодарю вас.
Мистер Боуден достал из внутреннего кармана мятую пачку, сунул в рот одну из двух оставшихся сигарет и чиркнул спичкой по подошве черного ботинка. От первой же затяжки он закашлялся, как кашляют старики, погасил спичку и аккуратно положил в пепельницу, любезно подвинутую Эдом. Калоша завороженно наблюдал за манипуляциями старика.
– Даже не знаю, с чего начать, – нерешительно произнес Боуден, и на его лице за пеленой дыма отразилось замешательство.
– Что ж, – мягко сказал Френч, – уже сам факт, что пришли именно вы, наводит на определенные мысли.
– Да, наверное. Очень хорошо. – В правой руке дымилась сигарета. Старик выпрямился и задрал подбородок. В его осанке и сосредоточенности было что-то прусское, как в фильмах про войну, которые Эд смотрел в детстве. – У моего сына и невестки не складывается семейная жизнь, – произнес Боуден, четко выговаривая слова. – Я бы сказал, совсем не складывается. – Его голубые глаза неотрывно следили за Френчем. Тот раскрыл папку, лежавшую на столе. Листков в ней было немного.
– И вы считаете, что это негативно сказывается на успеваемости Тодда?
Боуден чуть подался вперед, глядя Эду прямо в глаза. Выдержав долгую паузу, Боуден произнес:
– Его мать пьет.
И снова выпрямился.
– О Господи! – отреагировал Эд.
– Да, – подтвердил старик, мрачно кивая. – Мальчик рассказывал мне, как он два раза заставал ее на кухне – она спала прямо за кухонным столом. Тодд знает, как болезненно относится к этому мой сын, поэтому ему пришлось самому разогреть себе еду и заставить мать выпить много кофе, чтобы та к возвращению Ричарда пришла в себя.
– Ужасно! – сказал Эд, хотя ему доводилось выслушивать истории и похлеще. Например, о матерях, сидящих на героине, или отцах, вдруг поднимавших руку на дочерей… или сыновей. – А миссис Боуден не пыталась обратиться с этой проблемой к врачу?
– Мальчик пробовал ее уговорить, но, мне кажется, ей просто стыдно. Если дать ей немного времени… – Он махнул рукой, и сигарета, описав круг, оставила в воздухе кольцо дыма, которое начало медленно рассеиваться. – Вы меня понимаете?
– Да, конечно, – кивнул Френч, невольно восхитившись кольцом дыма. – Ваш сын… отец Тодда…
– Он виноват не меньше! – резко оборвал его Боуден. – Приходит поздно, ужинают без него, даже вечером он может сорваться на работу… Если честно, мистер Френч, по-настоящему он женат на работе, а не на Монике. А я считаю, что на первом месте должна быть семья, а уж потом все остальное. Вы со мной согласны?
– Совершенно согласен, – искренне подтвердил Эд. Его отец работал ночным сторожем универмага в Лос-Анджелесе, и он видел его только по выходным и на каникулах.
– Так что и здесь все не так просто, – сказал Боуден.
Френч понимающе кивнул и, чуть подумав, спросил:
– А что ваш второй сын, мистер Боуден? Э-э… – Он сверился с записями. – Гарольд? Дядя Тодда?
– Гарри и Дебора перебрались в Миннесоту, – сообщил Боуден, и это была правда. – Он преподает там в университете. Вряд ли Гарри сможет вернуться, да и просить об этом не очень-то честно. – На его лице появилось горделивое выражение. – А вот у них образцовая семья!
– Понятно. – Френч еще раз сверился с записями и закрыл папку. – Мистер Боуден, я вам очень признателен за откровенность. И в свою очередь, буду откровенен с вами.
– Благодарю вас, – вежливо отозвался Боуден.
– К сожалению, наши возможности ограничены. В школе работают шесть воспитателей, и у каждого больше сотни подопечных. У моего нового коллеги, мистера Хепберна, их сто пятнадцать. А сейчас такое время, что поддержка нужна почти всем подросткам.
– Разумеется. – Боуден решительно раздавил окурок в пепельнице и скрестил руки на груди.
– Существуют проблемы, справиться с которыми не в наших силах. И самые распространенные из них – это наркотики и семейные неурядицы. Слава Богу, что у Тодда нет интереса к амфетаминам, мескалину или «ангельской пыли».
– Боже упаси!
– И зачастую, – продолжил воспитатель, – мы совершенно бессильны. Это очень печально, но такова правда жизни. Обычно первыми, кого выбрасывает система, которую мы пытаемся держать на плаву, оказываются хулиганы – замкнутые и нелюдимые ребята, которые даже не пытаются взяться за ум. Они просто плывут по течению и переходят из класса в класс или ждут, пока подрастут и смогут бросить школу, не спрашивая родителей. А потом попадают в армию и на автомойки, а дев чонки выскакивают замуж. Вы меня понимаете? Я специально не подбираю слов. Наша система работает вовсе не так, как хотелось бы.
– Я ценю вашу откровенность.
– Но когда в жернова машины попадают ребята вроде Тодда, больно видеть, как ломаются их судьбы. В прошлом году он был среди лучших учеников, а по английскому – вообще первым. У него определенно есть литературный талант, а это такая редкость для нынешнего поколения, чьи взгляды формируются только телевидением и местным кинотеатром. Я разговаривал с учительницей, которая в прошлом году вела у Тодда язык. Она сказала, что он написал лучшее сочинение за все двадцать лет ее педагогической практики. На тему немецких концлагерей во время Второй мировой войны. Она даже поставила ему пять с плюсом, чего никогда раньше не делала.
– Я читал это сочинение, – заметил Боуден. – Очень хорошее.
– Он также отлично успевал по естествознанию и обществоведению. Конечно, по математике он вряд ли достиг бы выдающихся успехов, но уровень знаний был вполне приличным… Он уверенно шел в учебе по восходящей… но в этом году все изменилось. Причем изменилось кардинально. Вот в общем-то и все.
– Понятно.
– Я не могу смириться с тем, что Тодд катится вниз, мистер Боуден. Что же до летней школы… Буду с вами откровенен! Таким мальчикам, как Тодд, она может принести больше вреда, чем пользы. Летняя школа для неуспевающих учеников, переходящих в старшие классы, это настоящий зверинец! Сборище обезьян и гиен, целый сонм кретинов. Совсем неподходящая для Тодда компания.
– Еще бы!
– Так давайте постараемся этого избежать. Я предлагаю мистеру и миссис Боуден походить к семейному психологу. Разумеется, все будет конфиденциально. Службу доверия возглавляет мой хороший приятель Гарри Аккерман. И мне кажется, что эта идея должна исходить не от Тодда, а от вас. – Эд ободряюще улыбнулся. – Может, к июню все и наладится. Такое вполне возможно.
Однако Боуден воспринял предложение без всякого энтузиазма.
– Им это точно не понравится, а виноватым во всем они сделают мальчика, – сказал он. – Ситуация очень деликатная, и тут важно не навредить. Мальчик обещал мне налечь на учебу. Он сам переживает из-за плохих отметок. – При этих словах Боуден загадочно улыбнулся, но чему именно, Эд Френч так и не понял. – Вы даже представить не можете, насколько сильно.
– Но…
– И на меня они станут смотреть косо, – быстро добавил Боуден. – Наверняка! Моника всегда считала, что я вмешиваюсь не в свое дело. Я стараюсь держаться в стороне, но вы сами видите, что происходит. Мне кажется, сейчас надо просто переждать… какое-то время.
– В подобных делах у меня есть немалый опыт, – сказал Эд Френч, накрывая папку руками и устремляя на Боудена серьезный взгляд. – Я уверен, что психологическая помощь пойдет им на пользу. Вы понимаете, что мой интерес к их семейным проблемам связан только с влиянием, которое эти проблемы оказывают на успеваемость Тодда, причем влияние крайне негативное.
– Позвольте сделать вам встречное предложение, – сказал Боуден. – Насколько я понимаю, в середине четверти выставляется промежуточная оценка за успеваемость?
– Да, – осторожно подтвердил Френч. – Она выставляется только тем, кто не сумел усвоить пройденный материал и получал по предмету лишь двойки и единицы. Неслучайно ребята называют такой табель «ужастиком».
– Замечательно! – отозвался Боуден. – Тогда я предлагаю следующее: если мальчик по итогам половины четверти получит неуд хотя бы по одному предмету, – он поднял скрюченный палец, – я поговорю с сыном и невесткой о посещении психолога. И настою на этом. Если в апреле…
– Вообще-то подобные табели выдаются в первой неделе мая…
– Да? Так вот: если мальчик получит неуд хотя бы по одной дисциплине, я гарантирую, что его родители отправятся к психологу. Они любят сына, мистер Френч. Просто сейчас они так заняты своими проблемами, что… – Он пожал плечами.
– Понимаю.
– Давайте дадим им время разобраться во всем и навести в семье порядок. Каждый сам кузнец своего счастья. Кажется, так говорится в пословице?
– Да, так, – подтвердил Эд и, взглянув на часы, увидел, что до следующей встречи у него осталось пять минут. – Я согласен.
Они поднялись, и Френч на прощание пожал старику руку, по-прежнему помня, что сильно жать ее нельзя.
– Однако должен вас предупредить, что наверстать в течение месяца материал за полгода вряд ли реально. Тут нужно горы своротить, никак не меньше. Так что придется вам выполнить данное обещание, мистер Боуден.
– Поживем – увидим. – Губы Боудена тронула та же непонятная улыбка.
Во время беседы Эдда Френча что-то постоянно смущало, но что именно, он понял только во время обеда в кафетерии, через час после ухода «лорда Питера» с элегантно зажатым под мышкой зонтиком.
Они разговаривали не меньше пятнадцати минут, скорее даже двадцать, и за все это время старик ни разу не назвал внука по имени.
Как только закончились занятия, Тодд, вскочив на велосипед, помчался к дому Дюссандера. Взбежав на ступеньки крыльца, он отпер дверь своим ключом и вихрем помчался на кухню через гостиную. На пороге залитой солнцем кухни Тодд замер, чувствуя, что в горле пересохло, а живот свело. На лице попеременно отражались то надежда, то отчаяние.
Дюссандер раскачивался в кресле с полным стаканом виски в руке. Он не стал переодеваться и сидел в том же костюме-тройке, только чуть ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Немигающий взгляд бесстрастных, как у ящерицы, глаз был устремлен на Тодда.
– Ну? – наконец выдавил Тодд.
Дюссандер выдержал паузу, которая показалась Тодду вечностью. Затем он, не торопясь, поставил стакан возле бутылки с виски и ответил:
– Этот болван поверил всему.
Тодд вздохнул с облегчением.
Но прежде чем он сумел что-то сказать, Дюссандер добавил:
– Он хотел отправить твоих родителей на консультации к своему другу в службу доверия. Даже настаивал на этом.
– Господи! А ты… ты – что?
– Пришлось импровизировать, – ответил старик. – Совсем как той девочке из сказки, где требовалось проявить смекалку. Я всегда умел быстро соображать. Пообещал, что твои родители отправятся к психологу, если тебе выставят неуд хотя бы по одному предмету за половину четверти.
Тодд побледнел.
– Да ты что?! – закричал он. – Я уже завалил в этой четверти две контрольные по алгебре и одну по истории! – На бледном лице проступили капельки пота. – Сегодня был тест по французскому, и я с ним тоже не справился… Точно не справился! Я не мог ни о чем думать, кроме как об этом проклятом Эде и о том, удастся ли тебе с ним разобраться. Да уж, ты разобрал-
ся, нечего сказать! – Он горько усмехнулся. – Обойтись без неудов? Да у меня их будет пять или шесть!
– Это максимум, что я мог сделать, не вызвав подозрений, – пояснил Дюссандер. – Каким бы болваном ни был этот Френч, он выполняет свою работу. А тебе придется выполнить свою.
– Это как? – Лицо Тодда перекосилось от злобы, а голос срывался.
– Займешься учебой. В предстоящий месяц тебе придется пахать как рабу на галерах. Мало того, в понедельник ты подойдешь к каждому учителю и скажешь, что тебе стыдно и что ты берешься за ум. Ты…
– Это невозможно, – сказал Тодд. – Ты не понимаешь. Это просто нереально! Я отстал по естествознанию и истории недель на пять. А по алгебре вообще на десять!
– Тем не менее, – отозвался Дюссандер, наливая себе еще виски.
– Считаешь себя самым умным, да? – закричал Тодд. – Ты не можешь мне приказывать! Время, когда ты командовал, давно прошло! Это понятно? Он вдруг перешел на издевательский шепот: – А воевать теперь тебе по силам только с насекомыми и грызунами! Ты лишь больной старик, который только и может, что портить воздух да мочиться в постели!
– Заткнись и слушай, мерзавец! – оборвал его Дюссандер.
Тодд только дернул головой.
– До сегодняшнего дня, – продолжил старик, понизив голос, – ты еще мог, хотя бы чисто теоретически, выдать меня и выйти сухим из воды. Не думаю, что при твоих расшатанных нервах у тебя бы это получилось, но все-таки. Однако сейчас все изменилось. Сегодня я выступил в роли твоего дедушки, некоего Виктора Боудена. И никто не усомнится, что поступить так я мог только при твоем… – как это называется? – потворстве. Если это выйдет наружу, ты уже ни за что не отмоешься. И у тебя не будет никаких оправданий. Сегодня я об этом позаботился.
– Я хочу…
– Он хочет! Хочет! – взревел Дюссандер. – Да кого волнует, что ты хочешь? Меня тошнит от твоих желаний – наплевать
на них и забыть! Меня интересует только одно: отдаешь ли ты себе отчет, в каком положении мы оказались?
– Отдаю, – угрюмо пробурчал Тодд, сжимая кулаки: он не привык, чтобы на него кричали. На ладонях остались следы от ногтей, которые были бы еще заметнее, не начни он грызть ногти месяца четыре назад.
– Хорошо. Тогда ты извинишься перед учителями и начнешь заниматься. Ты будешь штудировать учебники даже во время переменок. Даже во время еды. После уроков будешь являться ко мне и заниматься. И по выходным тоже.
– Не здесь, – быстро сказал Тодд. – Дома.
– Нет, дома ты начнешь постоянно отвлекаться и витать в облаках, как делал до сих пор. Здесь я буду стоять над твоей душой и, если надо, заставлять. Тут я защищаю себя. Я смогу тебя контролировать и проверять, как ты все выучил.
– Ты не можешь заставить меня приходить, если я не захочу.
Дюссандер сделал очередной глоток.
– Это верно. Тогда случится то, что и должно. Ты провалишься. Этот воспитатель, Френч, будет ждать, что я выполню свое обещание. А если не дождется, позвонит родителям. И они узнают, что по твоей просьбе мистер Денкер любезно согласился выдать себя за твоего деда. Они узнают и про настоящие отметки, и про то, как ты их переправил. Они…
– Хватит! Я буду приходить.
– Ты уже здесь. Начнем с алгебры.
– Ну уж нет! Сегодня ведь пятница!
– Теперь ты будешь заниматься каждый день, – мягко произнес Дюссандер. – Начнем с алгебры.
Тодд, поколебавшись, опустил глаза и полез в рюкзак за учебником, однако старик успел заметить, как пылала в его взгляде жажда убийства. Причем убийства настоящего, убийства в буквальном, а не в переносном смысле. С тех пор как он стал ловить на себе эти оценивающие, полные жгучей ненависти взгляды, прошло много лет, но он отлично их помнил. Наверняка его собственный взгляд в тот день, когда он изучающе присматривался к беззащитной шее подростка, был таким же.
Мне нельзя расслабляться ни на секунду, с некоторым удивлением подумал он. Ни на секунду!
Дюссандер качался в кресле, потягивал виски и не спускал глаз с засевшего за учебники Тодда.
Мальчик поехал домой, когда на часах было почти пять. Он чувствовал себя абсолютно разбитым и опустошенным, перед глазами плыли круги, внутри все клокотало от чувства бессилия и злобы. Каждый раз, когда взгляд уходил в сторону от раскрытого учебника с непонятными идиотскими значками множеств, подмножеств, упорядоченных пар и декартовых координат, раздавался скрипучий голос Дюссандера. О присутствии старика напоминали только этот голос, мерное поскрипывание кресла-качалки и сводивший с ума стук шлепанцев о пол. Старик сидел, как стервятник, поджидавший смерти своей добычи. Почему все это случилось? Как он мог угодить в такую переделку? В голове царила полная неразбериха. Сегодня Тодду удалось кое-что понять в теории множеств, за которую он получил неуд как раз перед самыми рождественскими каникулами. Ему даже показалось, что эти знания улеглись в голове с громким щелчком, но их явно будет недостаточно, чтобы написать контрольную на следующей неделе.
До конца света оставалось всего пять недель.
Краем глаза он заметил сойку, лежавшую на боку возле обочины. Ее клюв медленно открывался и закрывался. Она безуспешно пыталась отползти в безопасное место. Тодд решил, что ее сбила проезжавшая мимо машина и отбросила в сторону. Глаза-бусинки раненой птицы неотрывно следили за ним.
Тодд долго ее разглядывал, придерживая руль велосипеда. На улице стало заметно прохладнее. Друзья, наверное, все это время проторчали на бейсбольной площадке на Уолнат-стрит, где отрабатывали подачи и прием, а скорее всего просто разминались или тренировались с битой. В это время года начинались всякие бейсбольные состязания. Поговаривали, что собираются создать школьную команду для участия в неофициальном городском чемпионате, а некоторые родители мечтали о соревнованиях и посерьезнее. Тодд, конечно, играл бы питчером. Он был настоящей звездой в команде детской бейсбольной лиги, пока в прошлом году не вышел из нее по возрасту. Играл бы!
А что теперь? Теперь ему только и остается сказать: Парни, я здорово влип. Связался с военным преступником и думал, что он у меня в руках. А потом – просто умереть со смеху! – выяснилось, что я сам оказался в его власти. Мне начали сниться кошмары. Посыпались неуды, и я переправлял оценки в табеле, чтобы родители ничего не узнали. А теперь приходится заниматься как проклятому. Я не боюсь, что меня вышибут из школы. Я боюсь попасть в колонию. Поэтому на меня не рассчитывайте – я не смогу с вами играть в бейсбол в этом году. Такие вот дела, парни.
Его губы скривила усмешка, очень похожая на ту, что он часто видел на лице Дюссандера. Лишенная веселья и уверенности, она совсем не напоминала его прежней открытой улыбки и, казалось, говорила: Такие вот дела, парни.
Тодд надавил на руль и нарочито медленно проехал колесами велосипеда по сойке. Послышался хруст тонких ломающихся костей и бумажное шуршание перьев. Развернув велосипед, Тодд проехал по дергавшейся в агонии птице еще раз. На переднем колесе описывало круги прилипшее к нему окровавленное перо. Птица затихла. «Сыграла в ящик», «дала дуба», «окочурилась», но Тодд все продолжал упрямо давить колесами расплющенное тельце. Он никак не мог остановиться – давил и давил птицу целых пять минут, и все это время на его губах играла та же горькая усмешка. Такие вот дела, парни.
