– Добрый вечер, сударыня.

– (С явным облегчением.) О, наконец-то. Добрый. Что закажете?

– Я бедный литератор, госпожа трактирщица. Водку, конечно. Самую дешёвую.

(Звук льющейся жидкости.)

– Интересно. Водка прельщает всех, от богов до сочинителей. Только тираны ввиду места рождения пристрастны к чаче. Если у литератора нет денег, почему бы ему тогда не пить дома в одиночестве или декадентствовать с небритыми личностями у подъезда? Ведь в баре, как правило, наценка в сто процентов, и это в лучшем случае.

– Сударыня, кабак – сущность души русского человека. Наше государство. Наша идеология. Любовь, если хотите. Всё сливается в едином угаре, звоне стекла и упоительном запахе солёных огурцов из деревянной кадушки, щекочущим тебе ноздри.

– (Серьёзно кивнув.) Да вы поэт.

– Ах, барышня. Как начертано на стене одной из общественных уборных близ селения Митино, «познать любовь и страсть поклонниц нам здесь, увы, не суждено… Среди говна мы все поэты, среди поэтов мы говно». Скажите, вы давно работаете в трактире?

– Скажем так, я на днях получила бар в наследство. Совершенно внезапно. Как именно, я, пожалуй, поясню вам после. И меня он удивляет… Обычные люди почему-то не заходят сюда от слова «совсем». Сплошь знаменитости. Их тянет в эту дверь, как магнит. Постойте, кажется, я вас узнала… ваш образ достаточно растиражирован… вы же…

– Вы читали мои книги, о нежный ангел? Честно говоря, сам их совсем не смотрю, только на автограф-сессиях, когда издательство вывозит меня в магазины и я открываю первую страницу для подписания текста. «Александръ Пушкинъ» – это круто по нынешним временам, как мне говорят, отличная игра с псевдонимом. Вам что-нибудь подписать?

– (Устало.) Разве что чуть позже, Александр Сергеевич. Я узнала вас на удивление не сразу, хотя у вас очень характерная внешность – пусть даже без знаменитых бакенбардов, цилиндра и «крылатки». Чудесный вечер. Сегодня вся выпивка бесплатно. Прошу. Не каждый час моей жизни приходится вкушать беленькую вместе с мёртвым поэтом.

– (В удивлении.) И вы так спокойно об этом говорите? Вас не поражает моё воскрешение?

– Любой человек, к которому зайдут в гости один за другим Иисус Христос и Иосиф Сталин, воспримет появление в дверях Пушкина с ледяным спокойствием. Я вам очень рада, поверьте. В школе учила «Я помню чудное мгновенье» и «Медного всадника».

– (Предусмотрительно выпив стопочку.) Ну-с. Насколько я способен логически мыслить, моё пребывание в этом странном глуповатом мире закончено. Вы Смерть, по недосмотру отпустившая меня погулять? И я сам пришёл в ловушку, обуреваемый мыслью с кем-то выпить и поговорить? Сударыня, гениально. Пожалуйста, я весь ваш.

(Десять секунд лёгкого смятения.)

– Нет. О чём вы? Я обычная девушка. Со мной происходят такие события, что я близка к умопомешательству. Ну, или уже давно рехнулась. Какая из меня, простите, Смерть?

– (С подозрением.) То есть я могу прямо сейчас отсюда уйти?

– (Горько.) Можете. Но если останетесь, я покажу вам сиськи.

– (В гневе.) Неужели, сударыня, вы считаете, что я мерзкий развратный извращенец?

– (Бестрепетно.) Уверена, что да.

– Что ж… тогда я, пожалуй, и вправду останусь.

– Я почему-то так и знала.

– Откуда, милая барышня?

– Ну… сиськи действуют на творческих людей. На политиков тоже, насколько я совсем недавно убедилась. Но на поэтов в большей степени, ибо при наличии красивой формы и упругости вдохновляют и дают силу сочинять прекрасное. Сейчас?

– Будьте так любезны.

(Шорох одежды.)

– Вот. И если вам не сложно, распишитесь, пожалуйста, на каждой груди.

– С удовольствием. Хотя ваше время мне совсем не нравится, в нём есть довольно приятные стороны. Скажем, у нас в Санкт-Петербурге не было принято, дабы на творческих вечерах девицы показывали перси, подставляя их для автографов. Это, я считаю, существенное упущение: иначе все молодые люди хотели бы стать поэтами.

– Спасибо. А теперь я верну перси обратно, и мы с вами выпьем.

(Короткий звон, больше похожий на стук.)

– Позвольте полюбопытствовать, Александр Сергеич, – чем вы сейчас зарабатываете?

– Ох, стыдно сказать, прелестная сударыня. Как в вашем государстве способен прокормить себя человек, владеющий пером? Я участвую в нескольких межавторских проектах. Пишу для серии «М.У.Т.А.Н.Т», где вурдалаки, порождённые взрывами радиоактивных пушечных ядер, захватывают Землю, и проекта «Subway» – как подростки, заблокированные в известной сети закусочных во время зомби-апокалипсиса, изобретают новые вкусные сэндвичи: хорошо профинансировано. Собственно, в вашей литературе темы две: как все на Земле погибли, а потом немногие выжили и сражаются с чудовищами, или как живые люди обратились в живых мертвецов и начали всех жрать. Я пишу по одной книге в месяц, сударыня, иначе не прокормиться.

– (Без улыбки.) И вам это нравится?

– Как вам ответить, моя лукавая развратница? Что есть слава? Жалкая заплата на ветхом рубище певца. Любимого вами «Медного всадника» запрещали публиковать согласно распоряжениям свыше, а «Бориса Годунова» кастрировали цензурою. Я не могу сказать, что на литературном поприще в России произошли серьёзные изменения. В бытность мою поэтом публика и критики обрушивались на меня и за «Полтаву», и за «Капитанскую дочку». В салонах рассуждали эдак небрежно за коньячком – мда, господа, Пушкин уже не тот-с. Ранние вещи – потрясающе, прорыв, экспрессия! – а сейчас да, бледненько, поисписался наш поэт, проебал талант свой. Правда, мои лучшие вещи закрывала цензура, но кто же узнает? Так ныне схожесть безумная. Мат в книгах писать нельзя, детям до восемнадцати лет запрещено. Отлично, покажите мне у вас хоть кого-то, в четырнадцать-пятнадцать не умеющего загибать в крест и в веру?

– (С твёрдой уверенностью.) У нас это в яслях начинается.

– Именно. Кто же, сударыня, на святой земле Русской не выражается со всей душой и пламенем в сердце? Но сановники империи почему-то считают, будто познавать телесно барышень в различных позах можно уже с шестнадцати, а произнести само слово «хуй» дрожащий от ужасов девственности отрок способен только в восемнадцать. И тут да, в России-матушке ничего не изменилось. «Медный всадник» не печатали, поскольку он измывался над образом умершего сто лет назад государя императора, здешние же стихотворцы предпочитают не трогать митрополитов и губернаторов, потом лиха не оберёшься. Мне даже не верится, что я изволил получить за единое стихотворение три тысячи рублей золотом, поскольку некому было скачивать текст с «Флибусты». Но в целом нормально. Из-под моего пера вытекают приключения радиоактивных чудищ, я получаю маленькие, однако ж гонорары. Само собой, на мне потребительский кредит, автокредит, и вот недавно взял ипотеку-с. В основном питаюсь хлебом.

– (В недоумении.) А зачем вам столько кредитов?

– (Назидательно.) Сударыня. Я творческая личность. Преподавай вам учителя мою биографию, вы бы знали, что я всегда был в долгах, меня вечно осаждали ростовщики. Получу гонорар – потрачу в три раза больше. Поеду с женой отдыхать из Петербурга – только лучшие гостиницы, только самые дорогие лошади на тройках, изысканные вина в номере, божественный кабанчик на вертеле, заколотый французским гувернёром. Я дворянин, в нашем кругу жизнь в стиле лоха означала бедность. Уподобиться провинциальным помещикам с десятком-другим душ, скучными зимними вечерами настаивать для здоровья водку на снулых мухах, считать в погребе кадушки с кислой капустою, упрашивать купца отпустить отрез материи в долг, дабы приодеть сына для кадетского корпуса? Лучше погибнуть на дуэли, оставив у своего тела рыдающих кредиторов. Мне хочется, чтобы рысаки уносили меня в ночь после кутежа в «Яре», а хмельная красавица, сидя у меня на коленях, прильнула к моим устам поцелуем. В переводе на современный язык вызвать тачку по приложению после попойки в «Якитории», предварительно сняв тёлку в клубе. Живём-то один раз. Сущность этой философской фразы я сейчас ощущаю особенно ярко. Ведь кроме меня никто не воскрес.

– (Цинично.) Разве?

– Из творческих людей, я имею в виду. Но это к счастью. Я прочитал про тех писателей и поэтов, кои блистали после меня в России. Думаю, Лермонтов сейчас сочинял бы поздравительные тексты к открыткам на день рождения в провинциальной заштатной фирмочке, Булгаков предпочёл бы остаться врачом, поскольку сие гарантированные деньги, коньяк и конфеты, а также сбыт сильнодействующих лекарств знакомым наркоманам. Хотя, может, вёл бы блог и периодически публиковался онлайн: за стёб в адрес малороссийского языка его объявили бы персоной нон-грата на Украине. Гоголь собачился бы с Булгаковым в блоге по поводу малороссийской государственности и скакал в костюме кота на детских утренниках – ведь писателем он стал от безденежья, а в Петербург приехал, обуреваемый давним желанием сделаться актёром.

– Да. Сейчас скорее писатель от безденежья будет изображать кота.

– Вот и я про то же самое, мадмуазель. Тургенев сдавал бы квартиру покойной бабушки и жил на эти доходы, как и положено современному помещику. Толстому запретили бы публиковаться за оскорбление чувств верующих. Державину пришлось бы издаваться за свой счёт, он ходил по знакомым, клянчил деньги, запил бы и замёрз в сугробе. В общем, остаётся констатировать, сударыня, – сейчас для литераторов либо хуже, либо в лучшем случае так же. Зато у вас просто так раздают кредиты. Я взял в трёх банках, и они хватились позже, что мне нечем отдавать. Коллекторы звонят по телефону, я им читаю стихи. Одна девушка влюбилась, потом резала вены, когда я на месяц кредит просрочил.

– Я впечатлена.

– А мне грустно. Выпьем с горя, где же кружка?

– Сердцу будет веселей.

(Дружный звон стекла.)