…Душа моя, радость Наташенька. Уж и не знаю, с чего начать сие письмецо. Как вам ведомо, всю свою жизнь непутёвую пером себе на хлеб зарабатывал, а как до главного послания дошло – тут оно и пальцы отказывают. Смешно, правда? Даром что, любезная Наташа, перо употребляется лишь как метафора, а пишу я вам с помощью эдакого приспособления, каковое все мои сладкие моленья музе стихосложенья не помогут описать, сиречь – компьютер. Это, ангел мой, настолько извращённая штукенция – даже те запретные парижские открытки, рассматриваемые нами вдвоём при свечах (как вы ахали, и щёчки ваши милые пунцовели), вряд ли подойдут для сравнения. Скажу лишь, что компьютер – громоздкий предмет, используемый ныне для написания писем, свободного просмотра парижских открыток, публикации желчных эпиграмм на своих врагов в месте, именуемом здесь Паутиною, а также и способов любви. Даже я, опытный поклонник сладостных альковных дел, трижды прочёл «Отче наш», узнав, как фрейлина, урождённая в Санкт-Петербурге, и девственный отрок из мест близ Валаама пишут друг другу о познании постельного счастия, трогая себя за бутоны любви. То есть это фрейлина за бутон, а по поводу отрока, сударыня, объяснять увольте. Первым делом вы спросите – как же так, откуда взялось на белый свет моё вам послание? Вы ведь прекрасно осведомлены, что я отошёл в лучший мир, сражённый пулею зловещего француза, гнуснейшим образом добивавшегося вашей благосклонности. Ах, Наташенька, если бы я мог объяснить. Всё промелькнуло в единый миг. Вот я закрываю глаза на смертном одре, одолеваемый небывалой болью, страдания мои утихают, и вдруг, не проходит и минуты, как я, нагой и полный сил, пробуждаюсь на брегу Москвы-реки жарким июлем. Я не буду утомлять вас долгим описанием своих мытарств, в коих заключались осознание внезапного воскрешения, молитвы о благодарности Господу и дрожь при вести – Боже милостивый и серафимы его, ведь прошло сто восемьдесят лет со дня моей смерти! Зачем я здесь – во имя благой цели или таков современный ад? К счастию, бог послал мне одежду – она лежала прямо на брегу, я облачился в неё и резво побежал навстречу солнцу. Из воды мне вслед неслись вопли – неведомый купальщик кричал: «Сука, отдай джинсы, блядь!», но я не понимал, что бедолага хочет от меня.

Это было два года назад. Я вполне освоился в диком и хищном мире, хотя временами он не перестаёт меня удивлять. Ведомо ли тебе, ангел мой, – оказывается, меньше чем через век после выступления декабристов на Сенатской площади в России свергли монархию, заменив трон государя императора республиканской формой правления. Оковы тяжкие пали, темницы рухнули, и свобода всех приняла радостно у входа – как я и предсказывал. Правда, получилась какая-то фигня. «Фигня» – уникальное здешнее слово, коим обозначают попросту всю сущность бытия. Это может быть пиво, государственная власть, философское отношение к жизни и даже пчёлы. Суровее только хуйня, но в сущности сие одно и то же. Вслед за революцией началось братоубийство почище злодеяний Смутного времени, спустя семьдесят лет все осудили кровавых республиканцев и перешли к демократической форме правления вроде британского парламентаризма. Но вскорости наплевали и на неё полным ротом и обратились к загадочному государственному устройству – вроде бы вообще не монархия, однако правитель – вылитый император Николай Павлович, после графина хлебной ни за что не отличишь. А самый настоящий парламент, о коем мы в империи так мечтали, на деле явил себя сборищем извращенцев, склонных к мужскому обществу вместо женского. Ибо кого здесь ни спросишь, чего вы думаете о ваших парламентариях, тебе от мала до велика, и убелённый сединами муж и нежный отрок без сомнений заявят: «Да все они пидорасы!» Сие сочное слово определяет в Московии многое и достойно докторской диссертации за многогранность. Обещаю, я ещё вернусь к его обсуждению.

Впрочем, оставим на время в покое дрязги политические.

Свет мой, будущее удивительно. Люди передвигаются на быстрых паровозах, кои в своё время придумал изобретатель Стефенсон, при моей жизни их успели запустить в Англии и Америке. А есть и железные сигары, способные летать по воздуху, – и я не понимаю до сих пор, как они устроены. Крылья у них есть, но сугубо для виду, они ими не машут: тяжелейшая машина, весом в сотни пудов, из металла, поднимается в небеса без посторонней помощи. Такие крылатые сигары за три часа достигают Парижа и за полтора часа – Варшавы, представьте себе мой испуг и восторг одновременно. Множество вещей я не смогу обрисовать, они попросту вне понимания. Например? О, сколь угодно. Современные люди до изумления редко собираются вместе, устраивают гулянья, отмечают празднества. Помните, как мы отправляли к друзьям, хозяевам усадьбы, рассыльного, чтобы заранее уведомить о нашем приезде? В нынешней России сия должность давно отмерла. Рассыльные здесь существуют лишь для того, чтобы привозить цветы (да-да, распахните глазки от удивления, моя милая, «красные шапки» сохранились и спустя пару веков), а также доставлять весьма странную еду, напоминающую горячую лепёшку, на каковой навалено множество всего, напоминающего ботвинью, кою наша кухарка Глаша сливала в корыто для поросят. Сие произведение именуется итальянской едой, хотя искренне сомневаюсь, что оно имеет отношение к благословенным землям Пармы, Венето и Ломбардии. Да уж, если речь зашла о кушаньях, соблаговолите, моя очаровательница, не упасть в обморок – вкусы у нынешних московитов таковы, что сам Сатана копытом перекрестится. Возьмём мешанину «цезарь», прозванную не в честь гордого римлянина Юлия, а во имя ничтожного трактирщика из Северо-Американских Соединённых Штатов. Это та же ботвинья неряшливой Глаши – сухари, жухлый салат, бледный соус, похожий на увядший сок любви, и кусочки петушиных грудей. А возлюбленный здесь гамбургер? Жалкая клевета на мясо, зажатая в безвкусном хлебе посреди багрово-диавольских брызг, – эдакое у нас собаки и нюхать побрезгуют. В трактирах Московии шаром покати: ни тебе печёной щуки, ни гурьевской каши, ни пожарских котлет, ни черепашьего супа – всё позабыто, всё исчезло в бездне веков. Блюда, милочка, в будущем такие, поверь, что наши добрые знакомые, а уж особенно щепетильная в кушаньях m-me Керн, при одном взгляде на них отдали бы Господу душу. Чего стоят «селёдка под шубой», «мимоза» или «оливье». Последний салатец, говорят, придумал некий ушлый француз – возможно, ты дожила до тех времён и могла его знать, – но в душе своей сомневаюсь, что жители La France дополнили рецепт ядовито-розовой диавольской субстанцией по имени «колбаса варёная» (свят-свят-свят). Кухарок в Московии заводить не принято, да и столовых комнат нет, мой ангел, – обедать положено там, где готовят, то бишь на самих кухнях… На диво богопротивно, не правда ли? Представьте – и вы, и я сидели бы рядом с поварами, кухарками да кастрюлями в нашем доме, и тут же, от плиты, нам разливали бы горячий черепаший суп. Вы простите, что я о такой ерунде, но как же мечтается о нормальном ужине. Давайте лучше о вечном. Храм Большого Вознесения, где мы с вами венчались и вы стали женой моей перед богом и людьми (помните февральский морозный вечер, когда у алтаря я целовал пальцы ваши, хладные, как лёд?), стоит до сих пор на том же самом месте. Правда, мне поведали, почти через сто лет после моей смерти новые декабристы (проще называть их «ноябристами») сей храм закрыли, сожгли все иконы, а в здании разместили Лабораторию высоковольтного газового разряда и молниезащиты Энергетического института имени Кржыжановского. Не спешите плевать в меня и осенять крестом, надеясь спастись от бесовского наваждения, – ангел мой, таков язык нового российского времени. Иногда, мне кажется, они сами не чувствуют, что говорят. Вообразите себе беседу двух статс-дам при дворе государя, обсуждение праздничного бала. «И чё там?» – «Типа клёво». – «Збс». Перевести невозможно, птичьему наречию московитов внимают лишь они сами. К стыду своему, любовь моя, и я освоился среди подобных словес, даже умудряюсь зарабатывать себе на хлеб писательством, как и в былые времена. Об этом, если позволите, поведаю в следующем письме. Разумеется, назвать мой теперешний слог литературой не посмеет любой наш с вами современник, однако ж простите меня. Я воскрес не бесплотной тенью, а существом, желающим покрыть своё нагое тело не шелками, но мало-мальски защитной материей, и ежедневно вкушать яств и пития – пускай и не самых изысканных. Кстати, с питиём тут слава тебе Господи, хоть сие тусклый отблеск прежней купеческой Московии – любовь Белокаменной к крепкому хлебному вину не смогли искоренить ни ноябристы, ни их потомки, ни нынешний государь: веселие на Руси есть пити, не можем без того быти. Вечером, в особенности по пятницам, идёшь мимо рестораций, так прямо ностальгия сердце жмёт кандалами – веселится и ликует весь народ. Особенность, Наташенька, я бы сказал, бесшабашность настоящей русской души по-прежнему в том, что последний целковый (здесь лучше говорить «последний косарь» – таковым словом именуют тысячу рублёв) снесут в кабак, а утром уж будут думать, на что дальше жить.

Ах… как же я скучаю по вам, ангел мой.

Радостию было узреть в нитях Паутины – вы не отдали своё сердце моему убийце. Пусть вышли замуж за генерала Ланского и, к моей вящей печали, рано отбыли из этого мира в иной, где мы с вами по неизвестной причине не встретились… А ведь я закрыл глаза на смертном одре, надеясь на встречу в раю среди ангелов. Где вы сейчас, моя чудесная прелестница? Я пишу в пустоту, надеясь: когда-нибудь я передам вам послание лично или через верных друзей. Мне приятно было узнать, что государь сдержал своё слово и обеспечил наших детей: все они дожили до седых волос. Правда, подлый француз тоже процветал: надеюсь, мы обязательно свидимся с ним в иных сущностях, только вот подобная встреча будет не столь прекрасна, как с вами.

Остаюсь с вечной любовью и страстию, ваш Александр Пушкин.