12 августа — Полнолуние
Джайны были сектой буддистов, утверждавших, что они умеют летать. Они умели ходить по воде. Понимали любой язык. По слухам, они превращали любой металл в золото. Исцеляли калек и слепых.
С глазами, наглухо запечатанными скотчем, Мисти слушает доктора. Слушает и рисует. Она встает до рассвета, и Грейс заклеивает ей глаза. Скотч снимается после заката.
— Джайны якобы воскрешали мертвых, — говорит голос доктора.
Они проделывали все это, потому что подвергали себя истязаниям. Морили себя голодом и отказывались от секса. Благодаря такой жизни, полной боли, трудностей и лишений, они обладали магической силой.
— Такой образ жизни называется аскезой, — говорит доктор.
Он говорит, Мисти рисует. Мисти работает, а доктор Туше подает ей краски, кисти и карандаши. Когда картина готова, доктор меняет листы бумаги. Он делает то, что раньше делала Табби.
Слава о джайнах гремела по всем царствам Ближнего Востока. При дворах Сирии и Египта, Эпира и Македонии, еще за четыреста лет до рождения Христа, они совершали свои чудеса. Их чудеса вдохновляли ессеев и ранних христиан. Они изумляли Александра Македонского.
Доктор Туше не умолкает ни на секунду. Он говорит, христианские мученики были преемниками джайнов. Каждый день святая Екатерина Сиенская бичевала себя по три раза. В первый раз — за свои собственные грехи. Во второй — за грехи всех живущих. В третий раз — за грехи всех почивших.
Симеон Столпник, причисленный к лику святых, много лет простоял на столпе, продуваемом всеми ветрами, пока не сгнил заживо.
Мисти говорит:
— Я закончила.
Она ждет новый лист, новый холст.
Слышно, как доктор снимает с мольберта законченную картину. Он говорит:
— Изумительно. Очень одухотворенно.
Его голос стихает, когда он относит картину к двери. Слышен скрип карандаша: доктор пишет номер на обороте. Снаружи шумит океан, волны плещут и бьются о берег. Доктор ставит картину у двери, и его голос вновь возвращается, становится ближе и громче. Он говорит:
— Снова бумагу или теперь холст?
Ей все равно.
— Холст, — говорит Мисти.
После гибели Табби Мисти не видела ни одной своей картины. Она говорит:
— Куда вы их забираете?
— В надежное место, — говорит доктор.
Ее месячные опаздывают почти на неделю. Это от истощения. Ей не нужен никакой тест на беременность. Питер свое дело сделал, привез Мисти на остров.
Доктор говорит:
— Можете начинать.
Он берет руку Мисти и направляет к шершавому, туго натянутому холсту, уже загрунтованному кроликовым клеем.
Иудейские ессеи, говорит доктор, происходят от секты персидских затворников, поклонявшихся солнцу.
Затворницы. Так называли женщин, заживо замурованных в подвалах соборов. Женщин, замурованных заживо, чтобы вдохнуть в здание душу. Такая вот дикость в истории строительного дела. Когда в стены зданий замуровывали бутылки виски, женщин и кошек. Милые люди строители. И ее муж в том числе.
И ты в том числе.
Мисти в своей комнате на чердаке, как в ловушке. Тяжелая шина держит ее на месте. Дверь запирают снаружи. Доктор всегда наготове со своим блестящим шприцем, чтобы в случае чего ее усмирить. О, Мисти могла бы написать монографию о затворницах.
Ессеи, говорит доктор Туше, жили вдали от мирских забот. Они закаляли себя, терпя болезни и муки. Они бросали свои семьи и собственность. Претерпевали страдания, веря в то, что бессмертные души нисходят с небес, соблазнившись физической формой, чтобы предаваться блуду и чревоугодию, пить вино, принимать наркоту.
Ессеи учили юного Иисуса. Они учили Иоанна Крестителя.
Они называли себя целителями и совершали все чудеса Христовы — исцеляли больных, воскрешали мертвых, изгоняли демонов — за сотни лет до Лазаря. Джайны превращали воду в вино за сотни лет до ессеев, которые делали то же самое за сотни лет до Иисуса.
— Те же самые чудеса можно творить вновь и вновь, если о них все забыли, — говорит доктор. — Помните об этом.
Как Христос называл себя камнем, отвергнутым каменщиками, так и отшельники-джайны называли себя бревнами, отвергнутыми всеми плотниками.
— Они утверждали, — говорит доктор, — что духовидец должен бежать мирских благ, отвергая все удовольствия и удобства, дабы соприкоснуться с божественным.
Полетта привозит обед, но Мисти не хочется есть. В темноте за закрытыми веками ей слышно, как доктор вкушает пищу. Скрип ножа и вилки по фарфоровой тарелке. Стук кубиков льда в стакане с водой.
Доктор говорит:
— Полетта?
Он говорит с полным ртом:
— Возьмите, пожалуйста, эти картины у двери и отнесите в столовую, к остальным.
В надежное место.
Пахнет ветчиной и чесноком. И чем-то шоколадным, пудингом или тортом. Слышно, как доктор жует, как он влажно глотает.
— Вот интересный момент, — говорит доктор. — Боль рассматривается как инструмент духовного роста.
Боль и лишения. Буддийские монахи сидят на крышах, ничего не едят и не спят, пока не достигнут просветления. В одиночестве, без укрытий от солнца и ветра. Сравните их с Симеоном Столпником, гнившим заживо на столпе. Или с йогами-харешвари. С духовными поисками североамериканских индейцев. С набожными американскими барышнями в девятнадцатом веке, постившимися так истово, что умирали от голода. Со святой Вероникой, чьей единственной пищей служили пять апельсиновых зернышек, съедаемых в память о пяти ранах Христовых. С лордом Байроном, который постился, и пил слабительное, и героически переплыл Геллеспонт. Романтический анорексик. Сравните их с Моисеем и Илией, постившимися, чтобы удостоиться божественных откровений в Ветхом Завете. С английскими ведьмами в семнадцатом веке, постившимися, чтобы творить колдовство. С кружащимися дервишами, доводящими себя до полного изнеможения ради просветления духа.
Доктор все говорит и говорит.
Все эти мистики, во все времена, по всему миру, они обретали свой путь к просветлению через страдания плоти.
Мисти рисует.
— Вот что еще интересно, — говорит голос доктора. — Наш мозг разделен на два полушария, как грецкий орех.
Левое полушарие отвечает за логику, речь, вычисления и рассуждения, говорит он. Именно левое полушарие люди считают своей уникальной индивидуальностью. Это сознательный, рациональный, повседневный костяк нашей реальности.
Правое полушарие мозга, говорит доктор, это центр интуиции, эмоций, проницательности и способности к распознаванию образов. Это наше подсознание.
— Левое полушарие — это ученый, — говорит доктор. — Правое полушарие — художник.
Он говорит, в повседневной жизни люди обычно задействуют левое полушарие. И только когда человека терзают нестерпимые боли, когда он сильно расстроен или серьезно болеет, его подсознание может взять верх над сознанием. Когда тебе больно, когда ты болеешь, печалишься или впадаешь в уныние, правое полушарие может взять управление на себя, пусть лишь на долю секунды, но в эту долю секунды тебе открывается доступ к божественному вдохновению.
Порыв вдохновения. Миг озарения.
Французский психолог Пьер Жане называл это состояние «понижением ментального порога».
Доктор Туше говорит:
— Abaissement du niveau mental.
Когда мы измучены, или подавлены, или голодны, или уязвлены.
Немецкий философ Карл Юнг утверждал, что в эти мгновения мы подключаемся к всеобщему своду знаний. К мудрости всего человечества, накопленной за все времена.
Карл Юнг. То, что Питер рассказывал Мисти о ней самой. Золотой цвет. Голубь. Морской путь Святого Лаврентия.
Фрида Кало с ее кровоточащими язвами. Все великие художники — инвалиды.
Платон утверждал, что человеку не надо ничему учиться. Наша душа прожила столько жизней, что мы знаем все от рождения. Учителя и наставники просто напоминают нам то, что мы и так уже знаем.
Наши страдания. Подавление рационального мышления и есть путь к вдохновению. Муза. Наш добрый гений. Страдание освобождает от рационального самоконтроля, и божественное изливается через нас.
— Любой сильный стресс, — говорит доктор, — позитивный или негативный, любовь или боль, он калечит рассудок и дает нам способности и идеи, недостижимые никак иначе.
Как будто слушаешь Энджела Делапорта. Метод Станиславского. Надежная формула для производства чудес по запросу.
Доктор топчется рядом, Мисти чувствует на щеке его теплое дыхание. Запах ветчины и чеснока.
Кисточка замирает, и Мисти говорит:
— Я закончила.
Кто-то стучит в дверь. Щелкает замок. Это Грейс, голос Грейс говорит:
— Как она, доктор?
— Она работает, — говорит он. — Вот. Пронумеруйте ее, пожалуйста. Это восемьдесят четвертая. И отнесите ее к остальным.
И Грейс говорит:
— Мисти, милая, мы подумали, что ты должна знать: мы пытались связаться с твоей семьей. По поводу Табби.
Слышно, как кто-то снимает с мольберта холст. Шаги уносят его к двери. Мисти не знает, что нарисовано на картине.
Никто не вернет Табби к жизни. Иисус бы, наверное, смог. Иисус или джайны, но больше никто. Нога у Мисти искалечена, ее дочка мертва, муж лежит в коме, сама Мисти сидит взаперти и медленно угасает, отравленная головными болями, и если доктор прав, она уже может ходить по воде. Воскрешать мертвых.
На плечо Мисти ложится мягкая рука, и голос Грейс произносит прямо ей в ухо:
— Сегодня мы развеем прах Табби.
Грейс говорит:
— В четыре часа, на мысе.
Там соберется весь остров. Как это было на похоронах Харроу Уилмота. Доктор Туше бальзамирует тело в смотровом кабинете, выложенном зеленым кафелем, в кабинете, где металлический бухгалтерский стол и засиженные мухами дипломы на стенах.
Пепел к пеплу. Ее дитя в погребальной урне.
Леонардовская «Мона Лиза» — просто тысяча тысяч мазков краски. «Давид» Микеланджело — просто миллион ударов молотком. Каждый из нас — миллион кусочков, сложенных в нужном порядке.
С глазами, наглухо запечатанными скотчем, с расслабленной маской вместо лица, Мисти говорит:
— Кто-нибудь сообщил Питеру?
Кто-то вздыхает. Долгий вдох, потом выдох. И Грейс говорит:
— А что это даст?
Он же ее отец.
Ты ее отец.
Ветер подхватит серое облачко, бывшее Табби, и унесет прочь. Над морем, над берегом, обратно в город, к отелю, домам и церкви. К неоновым вывескам и рекламным щитам, к торговым маркам и фирменным корпоративным знакам.
Милый мой Питер, считай, что тебе сообщили.
