23 февраля
Шестьдесят два дня после исчезновения
В ночь, когда все навсегда изменилось, из окна амбулатории доктора Флореса был виден только горнодобывающий комбинат. На верхушках аэрационных башен шахты мигали красные огоньки. Маленькие недремлющие глаза. Часовые в тумане.
– У вас есть семья, спецагент Фогель?
Фогель непонятно зачем внимательно разглядывал ногти на правой руке и долго не отвечал.
– Семья? – переспросил он. – У меня никогда не было на это времени.
– А я вот уже сорок лет женат, – сказал Флорес, хотя его об этом никто не спрашивал. – София воспитала прекрасных детей, а теперь поглощена внуками. Она замечательная женщина, не знаю, как бы я без нее жил.
– А чем заниматься психиатру в Авешоте? – полюбопытствовал Фогель. – В таком маленьком местечке он, пожалуй, последний, кого ожидаешь встретить.
– В этом районе, – серьезно ответил Флорес, – самый высокий процент самоубийств на душу населения. У каждой семьи есть что порассказать в этом плане: у кого покончила с собой мать, у кого отец, брат или сестра. Бывает, что и сын…
– А мотивация?
– А без всякой мотивации. Те, кто приезжают из других краев, обычно нам завидуют. Они думают, что в таком тихом месте, укрывшемся среди гор, жизнь течет всегда безмятежно. Не исключено, что чрезмерная безмятежность местного населения – уже сама по себе заболевание. Для счастья ее оказывается мало, и она превращается в застенок. Чтобы выйти из этого застенка, люди лишают себя жизни, причем самыми жестокими способами. Им мало наглотаться таблеток или перерезать себе вены, они норовят причинить себе боль, словно карают сами себя.
– И многих из них вам удалось спасти?
Флорес коротко хохотнул:
– Моим пациентам больше, чем лекарства, нужен кто-нибудь, перед кем можно выговориться.
– Бьюсь об заклад, что вы всегда находите нужные слова, наверное, отчасти потому, что всех их хорошо знаете и они легко идут с вами на контакт.
Полицейский был прав. В беседах с пациентами Флорес был мастером: он умел слушать и никогда не давил на собеседника, не выходил из себя. А голоса он вообще не повышал, даже когда отчитывал за что-нибудь собственных детей. Ему нравилось, что его считают человеком уравновешенным, а сам себя он с удовольствием определял как сельского врача из горной местности, как те лекари стародавних времен, которые врачевали прежде всего души своих пациентов, и те справлялись с любыми болезнями.
– Может быть, они не просто несчастливы. Может быть, излишняя безмятежность лишает страха смерти. Вы не задумывались над этим?
– Вполне возможно, – согласился врач. – А вам когда-нибудь приходилось испытывать страх смерти, спецагент Фогель?
В его вопросе таилась провокация. Ему надо было вернуть собеседника к той реальности, где на нем была запачканная кровью одежда и, несомненно, имелся мотив сюда вернуться.
– Когда вокруг тебя постоянно чужие смерти, о своей как-то не задумываешься, – с горечью сказал Фогель. – А вы часто об этом думаете?
– Каждый день, вот уже тридцать лет. – Он постучал себя по груди. – Три шунта.
– Инфаркт? В таком молодом возрасте?
– Тогда я уже был отцом семейства. Я знаю, что это ничего не значит, но, когда на тебе лежит большая ответственность, молодость – всего лишь деталь, частная подробность. Благодарение Богу, что я выжил после филигранной двенадцатичасовой операции и теперь должен всего лишь пить лекарства и время от времени проходить контрольное обследование.
Флорес всегда был склонен преуменьшать значение этого эпизода своего прошлого: не желал признать, насколько глубокий след он оставил. Но ночь, когда все изменилось, отодвинет на задний план все события его прошлой жизни, в том числе и это.
В дверь постучали. Психиатр не пригласил войти того, кто стучал. Вместо этого он сам вышел из комнаты. Стук был условным сигналом. Но Фогель, казалось, не придал этому значения.
В коридоре нетерпеливо расхаживала взад и вперед прокурор Майер.
– Ну что? – спросила она, увидев Флореса.
– У него чередуются моменты ясности сознания и моменты, когда он выключается из действительности.
– Но он притворяется или нет?
– Не все так просто, – объяснил Флорес. – Он завел длинный рассказ о событиях, связанных с делом Анны Лу Кастнер, и я даю ему выговориться: думаю, в конце рассказа мы доберемся до ночной аварии.
Впрочем, не рассказа, а скорее исповеди. Но этот вывод психиатр пока держал при себе.
– Будьте начеку: Фогель – искусный манипулятор.
– Если он говорит правду, ему нет нужды мной манипулировать. Пока мне не показалось, что он врет.
Майер эти слова не убедили.
– Фогель в курсе, что Мария Кастнер три дня назад покончила с собой?
– Он об этом не упоминал, а потому не знаю…
– Надо было швырнуть это известие ему в физиономию. То, что этим кончилось, – по сути дела, его вина.
Флорес сразу понял, что она не лукавит. Но он был не в состоянии что-либо предпринять. После самоубийства Марии братство от нее дистанцировалось, заклеймив за такой святотатственный поступок. Ее не разрешили даже похоронить по-христиански.
– Я не думаю, что сейчас нам поможет, если мы помянем эту историю. Наоборот, это может оказаться пагубным.
Майер подошла вплотную к врачу и взглянула ему прямо в лицо:
– Прошу вас, хоть вы не позволяйте себя заворожить. Я поддалась всего только раз и до сих пор не могу себе простить.
Флорес кивнул:
– Не беспокойтесь, если он нам устраивает спектакль, мы заставим его раскрыться.
Когда он вернулся с двумя чашками дымящегося кофе, Фогель стоял у окна и разглядывал чучело радужной форели, которое его так заинтересовало.
– Я принес вам кое-что взбодриться, – сказал Флорес с улыбкой и поставил чашки на стол.
Фогель даже не обернулся:
– Вы знаете, почему у нас в памяти никогда не остаются имена жертв?
– Что, простите?
Флорес усаживался на место и не понял вопроса.
– Тед Банди, Джеффри Дамер, Андрей Чикатило… Все мы знаем имена злодеев, монстров, но вряд ли кто припомнит имена их жертв. Вы не спрашивали себя – почему? Хотя должно бы быть наоборот. Мы говорим о жалости, о сочувствии, а потом о них благополучно забываем. Нас это должно бы удивлять…
– А вы знаете почему?
– Вам скажут, что, в сущности, это вина СМИ, потому что они буквально бомбардируют нас до бесчувствия именем монстра. Может, СМИ – сами те еще злодеи, вы не находите? – сказал он с ноткой сарказма в голосе. – Но они становятся безвредны, если их нейтрализовать, оказав давление на съемочную группу. Только никто этого не делает. Мы все слишком любопытны.
– Может быть, у нас в сердцах все-таки гнездится справедливость, а не эти монстры?
– Да бросьте вы… – Фогель махнул рукой, словно отмахиваясь от этой мысли, как от наивной глупости. – Справедливость о себе не кричит, друг мой. Справедливость никого не интересует…
– Даже вас?
Фогель замолчал, словно этот вопрос пригвоздил его к месту.
– Я знал, что учитель виновен… Есть вещи, которых сыщик объяснить не может. Инстинкт, например…
– Так это, повинуясь инстинкту, вы стали его преследовать и сделали его жизнь невыносимой?
Флорес почувствовал, что они вплотную подошли к очень важному повороту в разговоре.
– Когда я увидел на прозекторском столе рюкзачок Анны Лу, во мне что-то восстало… Прокурорша Майер точно бы позволила себе обвинения в мой адрес.
Помолчав, он добавил вполголоса:
– Я не мог этого допустить…
– Что вы пытаетесь объяснить мне, спецагент Фогель?
Тот поднял на него глаза:
– Дело Дерга не должно было повториться. Мучителя отпустили с извинениями, выплатив ему миллионную компенсацию за моральный ущерб, нанесенный несправедливым приговором.
Флорес застыл на месте, но подгонять рассказчика не стал.
– В тот вечер, когда мы впервые встретились с Мартини в придорожном ресторанчике, рука у него все еще была перевязана. Этот дурак не пожелал наложить швы, и рана кровоточила.
Фогель ясно вспомнил тот момент, когда он складывал в сумку фотографии и заметил красное пятно на голубом пластике стола.
– Кровь на рюкзачке… – не веря своим ушам, произнес Флорес. – Так, значит, это верно… Вы фальсифицировали доказательство.
